Текст книги "Черная стая(СИ)"

Автор книги: Ольга Сословская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 32 страниц)

– У пана поручника, фамилия, вроде, польская. А служит пан в американской армии. Нет, это хорошо, что они нам инструктора, который по-польски говорит, прислали. Но почему там, а не дома? Пан поручник ведь поляк?

– Я – литвин, – привычно ответил Войцех, – и, наверное, уже американец. А небо, курсант, оно одно на всех.

***

Мак-Грегор тронул его за плечо, и Шемет подскочил, как ошпаренный. Сон стремительно таял, названия и имена, которые казались такими понятными и знакомыми, улетучивались из памяти быстрее ночного тумана под ярким июньским солнцем.

– Сержант? – Войцех с беспокойством оглядел спутника. – Ты как?

– Неплохо. – Мак-Грегор потянулся, поскреб в затылке. – Приснится же такое. Дом, вроде мой, а вроде и не совсем. И Мэгги. Эх, хороша чертовка. Может, и вправду женюсь, когда вернусь. Такое, скажу тебе, вытворяла...

Сержант подмигнул Войцеху и поднялся на ноги.

– А тебе что снилось? – с ухмылкой, спросил он. – Невеста, никак? Ты улыбался во сне. Жаль было будить, но ехать надо.

Войцех попытался вспомнить сон, но от него уже почти ничего не осталось.

– Небо, – тихо ответил он, – мне снилось небо.

Июльские ночи

Наполеон умчался в Париж, в надежде собрать новую армию. Корпус Груши, не принимавший участия в Ватерлоо, сумел ускользнуть от преследования союзников, из Вандеи возвращались части, подавившие роялистский мятеж. Бонапарт рассчитывал, присоединив к этим войскам Национальную гвардию и объявив новую мобилизацию, поставить под ружье не менее трехсот тысяч человек и с этими войсками вновь выступить против Веллингтона и Блюхера.

Но Франция устала воевать. Прослышав о планах императора распустить Национальное собрание и объявить военную диктатуру, депутаты провозгласили палату нераспускаемой. Из добровольного отшельничества вернулся маркиз де Лафайет, пламенный революционер, герой Войны за Независимость Соединенных штатов, один из немногих влиятельных людей, не запятнавший свое доброе имя службой империи или монархии.

Лафайет призвал депутатов требовать отречения императора, чтобы спасти Францию от нового кровопролития. Войска союзников, почти не встретив на своем пути сопротивления, стремительно приближались к Парижу. Двадцать второго июня Наполеон отрекся от престола в пользу своего сына. Это была пустая формальность, четырехлетний наследник находился в Австрии, под опекой своего деда, и на трон Франции его никто возводить не собирался.

Седьмого июня Блюхер и Веллингтон без боя вошли в Париж с двух сторон. Оставшиеся войска отступили за Луару, Наполеон выехал в Мальмазон, небольшой замок на берегу Сены, где жила после развода Жозефина, и где она умерла вскоре после отплытия бывшего супруга на Эльбу.

Непримиримый Блюхер требовал расстрела Наполеона, но Веллингтон урезонил соратника, напомнив, что такие решения в компетенции правителей, а не полководцев. Бонапарт тем временем попытался покинуть Францию, но море патрулировали британские корабли, и, в конце концов, отрекшийся император сдался капитану Мейтленду, в надежде получить убежище в Англии.

На трон снова взошли Бурбоны. Наполеон, рассчитывавший на милость англичан, получил ее в полной мере. Ни расстрел, ни виселица ему не грозили. Дни свои бывший властитель Европы закончил на острове Святой Елены, диктуя своему секретарю, Луи Бурьену, мемуары, в которых винил в своих бедах и поражениях всех – Груши, Веллингтона, Блюхера, Лафайета, погоду и судьбу, но только не себя.

Война закончилась, но союзники не спешили покинуть Париж. Сто пятьдесят тысяч солдат разместились в городе, превратив его в военный лагерь. Палатки стояли на Елисейских полях до самой Триумфальной Арки, на газонах у Собора Парижской Богоматери и в Булонском лесу. Войска пришли сюда не на отдых, в Париж съехались дипломаты и главы союзных держав, чтобы окончательно закрепить решения Венского Конгресса и подписать новый мирный договор.

Эскадрон вошел в город утром, но Войцеху пришлось ждать почти до полудня, пока граф Ностиц, адъютант фельдмаршала, нашел время подписать ему увольнительную. Наскоро отряхнув дорожную пыль и препоручив Йорика заботам фон Таузига, Войцех полетел в Пасси. Маришка, едва завидев его в дверях, радостно взвизгнула и потащила за руку в гостиную, развернулась, взметнув юбки, и умчалась к соседке чаевничать.

На этот раз Линуся была в белом. На бледном, исхудавшем лице глаза, обведенные синеватыми тенями, сияли черными алмазами, пунцовые губы пересохли от волнения, коротко остриженные смоляные кудри блестящими кольцами ложились на упрямый, гордый лоб, сквозь белую тонкую кожу шеи просвечивала трепещущая синяя жилка, точеные руки нервно сжимали подол кисейного платья. Каролина ждала его, прослышав о входе пруссаков в Париж, и успела принарядиться, но в глазах плескалась тревога. Весь ее вид говорил о том, что она только недавно оправилась от тяжелой болезни, наложившей на ее красоту особый отпечаток, болью сжавший сердце Войцеха.

Войцех порывисто шагнул вперед, но в полушаге остановился, бессильно уронив протянутые к ней навстречу руки. Груз вины, оставленный в Вене, обрушился на его опустившуюся голову.

– Виноват я, Линуся, – не поднимая взгляда, но твердо и отчетливо выговорил он, – убей, виноват. Если ты...

– Молчи, молчи, – рука, зажавшая ему рот, дрожала, – слушать не стану, знать не хочу. Не было ничего, слышишь? Я ждала тебя, и ты пришел. Все остальное не в счет.

Войцех сделал еще шаг, и Линуся упала в его объятия, уткнувшись лицом в грубое сукно доломана, пряча заблестевшие слезами глаза.

– Какая ты красивая, – шепнул Войцех в самое ухо, шевельнув теплым дыханием короткие завитки, – я думал, что помню, а оказалось – забыл.

– А я думала, ты на меня и глядеть теперь не захочешь, – Линуся подняла лицо, взглянула ему в глаза и улыбнулась, – волосы они мне обрезали, когда я в горячке лежала.

– Мне нравится, – Войцех осторожно погладил непокорные кудряшки, – очень.

Он крепче прижал Линусю к себе, и они долго молчали, прислушиваясь к дыханию друг друга, к биению стучащих в такт сердец, к тихому шороху кисеи о сукно, согреваясь бережным теплом объятий.

Это тепло смыло и вину, и сомнения, и долгую одинокую тоску, медленно накаляясь до невыносимого жара, кровь закипела, и Войцех, виновато улыбнувшись, плотнее прижался к бедру Линуси, и она подняла голову, подставляя губы для поцелуя, и он, захлебнувшись желанием, подхватил ее на руки и понес в спальню.

С помолвкой Войцех заторопился, уже через три дня устроив небольшой прием на квартире у Витольда. Гостей много не набралось, Дитрих, Вилли, мадам Тереза, сердобольная соседка, просидевшая у постели занемогшей Каролины две недели. Свадьбу пришлось отложить. Ждали Жюстину из Мединтильтаса, Клару с Гансом из Брюсселя, Исаака из Берлина. Шемет, по давней традиции, представил невесту офицерскому собранию полка и заручился полным одобрением боевых товарищей, поставивших свои подписи под его просьбой о разрешении на брак.

На этот раз Блюхер так легко его в отставку не отпустил. Курьеры фельдмаршалу были не совсем без надобности, но держать на этой должности графа Шемета стало непростительным расточительством. Не преуспев в поимке Бонапарта для расстрела и не получив запрошенной контрибуции с Парижа, Блюхер всецело предался единственному своему начинанию, получившему полную поддержку союзников – возвращению награбленных наполеоновскими войсками художественных ценностей. Наслышанный о бурной деятельности лейтенанта Шемета по борьбе с работорговлей фельдмаршал настоял на включении графа в комиссию по реституции при горячей поддержке лорда Каслри, прибывшего в Париж на помощь к Веллингтону.

Из Лувра в Италию, Германию и Австрию вернулись тысячи статуй и картин. Куратор музея, Доминик Денон, главный расхититель художественных ценностей во время войны, в знак протеста ушел в отставку. Списки похищенного занимали в архивах целые тома, и Войцех проводил утренние часы, то глотая бумажную пыль, то любуясь шедеврами старых мастеров, наблюдая за их упаковкой и отправкой.

Это занятие имело весьма неожиданные, но приятные последствия. Войцех свел знакомство с известным аукционистом и хозяином картинной галереи мсье Журденом и, случайно разговорившись о книжной миниатюре, показал ему закладки, расписанные Каролиной. Журден весьма заинтересовался оригинальным и изысканным стилем художницы, и Линуся немедля получила заказ на иллюстрации к проспекту благотворительного вечера. Заказ пришелся как нельзя кстати, накануне невеста чуть не выставила Войцеха из дому, когда он посмел заикнуться о том, что ей не обязательно ждать до свадьбы, чтобы купить себе новую шаль.

В ожидании знаменательного события Шемет въехал в меблированные комнаты в том же Пасси. Его вдруг одолела неудержимая тяга к соблюдению светских приличий и защите доброго имени пани Жолкевской от малейшей тени подозрения. Каролина смеялась, но Войцех упрямо стоял на своем. Чем больше он убеждался, что в любви не может быть ни долга, ни обязательств, лишь обоюдное желание дарить счастье и вместе преодолевать невзгоды, тем ревнивее оберегал дела сердечные от любопытного взгляда света. Он бы и в окна к Линусе лазил, если бы они не выходили на тихую, но не безлюдную улочку, делая черный ход гораздо более надежным путем к еженощным свиданиям.

Зато днем и по вечерам они могли видеться сколько угодно. На прогулки в Булонский лес или по Гентскому бульвару их сопровождал Витольд, а если он был занят, то мадам Тереза. Днем обедали у Риша или в Кафе-де-Пари. Ложу в Опере Войцех снял на имя Мельчинского, чтобы иметь возможность сидеть рядом с Линусей. Стараниями Войцеха генерал Мельчинский с сестрой получали приглашения на светские рауты, балы и вечера в офицерском собрании кавалерийского полка, и Линуся по утрам трудилась над рисунками, не покладая рук, чтобы оплатить заказанные в кредит платья.

Клара и Ганс приехали на неделю позже, чем ожидалось. Войцех поехал встречать дилижанс в наемном ландо, чтобы отвезти друзей в отель, и попросил кучера помочь ему вынести друга из экипажа. К немалому удивлению и еще большему восторгу Шемета, Ганс чуть ли не спрыгнул с подножки, и галантно протянул руку смущенно улыбающейся своей неповоротливости Кларе.

– Я же сам видел! – Войцех протер глаза, покачал головой. – Ну-ка, пройдись.

– В мазурке мне тебя не переплясать, – усмехнулся Ганс, – но для вальса сгожусь. Вот только Клерхен дождусь, ей еще месяц с лишком танцевать не придется.

– И кто же сотворил такое чудо? – Войцех старался, чтобы вопрос прозвучал небрежно и беззаботно, но тревога охватила его при воспоминании о черной карете.

– Мистер Джеймс Поттс из Чесли, – Ганс похлопал себя по ноге, и дерево отозвалось мягким стуком, – колено сгибается, лодыжка тоже. Я уже почти освоился. Меня лорд Аксбридж надоумил, мы в Брюсселе познакомились, когда к доктору на перевязку ходили. У него такая же.

– Есть чем гордиться! – фыркнула Клерхен и горестно возвела глаза к небу. – Мой муж – сноб.

– Конечно, есть, – едва сдерживая смех, ответил Ганс, – пусть Аксбридж гордится, что у него такая нога, как у твоего мужа. Больше ему гордиться нечем, такой жены у него нет.

– Еще и льстец, – Клара потрепала Ганса по щеке, – но уж какой есть, теперь никуда не денешься, герр Эрлих-Леттов. И о танцах даже не думай, пока снова в седло не сядешь.

– Так точно! – Ганс щелкнул каблуками и направился к ландо.

Дни полетели быстрее, солнце припекло жарче, парижане побогаче разъехались из города, но Войцеха не донимали ни жара, ни уличная толчея, ни тяжелые запахи придорожных канав. По утрам он с головой уходил в работу, днем предавался веселью, а по ночам просто был счастлив.

Линуся расцветала с каждым днем, хорошея на глазах, и Войцех всякий раз удивлялся, что это вообще возможно, ему казалось, что дальше уж некуда, что любить крепче и жарче нельзя, что сердце переполнено до краев. Но каждый взгляд, каждый поцелуй убеждал его в обратном, все новые радости открывались ему, и он щедро делился ими с Линусей, воздававшей ему сполна.

– О чем задумался? – спросила Линуся, целуя его в покрытый испариной лоб.

– Дни считаю, – заговорщически улыбнулся Войцех, – семь. Через семь дней мне больше не придется об этом думать.

– О чем?

– О последствиях, – вздохнул Войцех.

– Но ты же не хотел...

– К черту! – Войцех сгреб ее в охапку и жарко зашептал в самое ухо, – не хотел, а теперь хочу. Только бы до свадьбы дотерпеть, а там...

– Сына хочешь? – Линуся зарделась, опустила глаза. Говорить о самом сокровенном она все еще иногда стыдилась.

– Сына. И дочку. И...

Войцех задумался.

– Нет, хватит, наверное. Ну, разве что случайно, значит, так тому и быть.

– Но это же опять придется терпеть, – Линуся запустила пальцы ему в волосы, и Войцех сладко потянулся от любимой ласки, – всю жизнь.

– Что-нибудь придумаем, – улыбнулся Войцех, – иди ко мне, родная, и поцелуй меня.

Тонкий луч месяца пробился сквозь неплотно задернутые шторы, зашарил по комнате, скользнул по векам. Зверь потянулся с тихим рычанием, приоткрыл глаза, отмахиваясь от надоедливого гостя. Луч не унимался, серебристыми искрами вспыхивал на сомкнутых ресницах, дразнил и тревожил. Зверь заворчал, принюхался, выглядывая из берлоги, из темных глубин, где он спал, вдоволь наглотавшись крови, почти месяц.

Голод еще не жег нестерпимым огнем, не выворачивал внутренности наизнанку, но тихо скребся мягкой лапой, напоминая о себе. Напоминая о горячих фонтанах, заливавших лицо и руки, запекавшихся коркой на губах, о запахе железа и соли, о мягкой податливой плоти под железным когтем в хрупкой человеческой руке.

Женщина спала, голова ее откинулась влево, чуть влажные черные завитки оттенили натянувшуюся на шее кожу, синюю жилку, бьющуюся чуть ниже маленького порозовевшего уха, в ямочке под ключицей в лунном свете жемчужиной блеснула капелька пота.

Зверь глухо зарычал, голод наполнил пасть горячей слюной, побежавшей из уголка человечьего рта, капля упала на плечо, обнаженное сбившейся сорочкой. Женщина не проснулась, лишь улыбка озарила ее спокойное, счастливое лицо. Запах ее крови зверь чуял даже сквозь кожу.

Рычание стало громче, из-под вздернувшихся губ блеснули ослепительно белые зубы. Голод и ярость заслонили собой весь мир, и месяц неистово заплясал в черном июльском небе.

Крылья

Медленно, очень медленно Войцех дотянулся до рейтуз, завалившихся между креслом и стеной, едва осмеливаясь дышать, нашарил под кроватью сапоги и, неся их в руках, на цыпочках выбрался в кухню, откуда дверь вела на черную лестницу. Доломан остался в прихожей, где на сундуке, покрытом периной, спала Маришка, и за ним он пойти не решился. Одевался он уже на лестнице, торопливо натягивая рейтузы дрожащими руками.

Домой Шемет пробирался короткими рывками, от дома к дому, от тени к тени, прислушиваясь к колотушкам ночных сторожей и торопливым шагам загулявших прохожих. Нижняя рубаха, небрежно заправленная в рейтузы, белела в ночи, как флаг сдающегося в плен отряда, сапоги, надетые на босу ногу, предательски скрипели.

Взбежав на второй этаж и торопливо заперев за собой дверь, Войцех выбросил ключ в приоткрытое окно и рухнул в кресло, обхватив голову руками. Только теперь он решился перевести дух и обдумать свое положение.

Сегодня ему повезло. Безумие отступило, зверь уполз в темную берлогу, огрызаясь и скуля, под напором железной воли человека. Надолго ли? Этого Войцех не знал. Ясно было одно: все может повториться в любой момент – через час, через день, через десять лет.

Переждать, сделать вид, что ничего не случилось, понадеяться, что обойдется? А если нет? Если зверь возьмет верх? На кого упадет его голодный взгляд? На Линусю, на Тадека, на чужого, незнакомого человека? Как бы там ни было, допустить этого нельзя.

Уехать, затаиться? Можно жить в глуши, вдали от людей, возделывая свой садик у одинокого домика, добывая пищу в поте лица. Но что толку в такой жизни? Да и уверенности в том, что так можно избежать опасности, нет. Безумцы хитры и коварны. Настанет день, когда он может убедить себя в том, что все позади, вернуться, упасть к ногам Линуси, умоляя о прощении. Зверь может использовать его в своих целях, чтобы подобраться к желанной добыче.

Выход был только один, и он с самого начала это знал. Но признать это оказалось невыносимо трудно. Еще несколько часов назад он жил надеждой на счастье, мечтал, строил планы, готовился к долгой жизни, полной радостных трудов и любви. Ему всего двадцать три. Так многое не сделано, не прожито, не пережито. Так жаль прерывать едва начавшийся путь. Больно и страшно.

Может быть, все-таки, обойдется?

Войцех прислушался. Зверь затаился, спрятался, не подавая признаков жизни. Ушел, словно и не было. Шемет с облегчением вздохнул. Придется, конечно, объяснять Линусе свое странное исчезновение среди ночи, но это он как-нибудь переживет. И вообще, к черту приличия. Вернуться можно и сейчас. И больше не уходить, не расставаться. Никогда и ни за что.

Дверь заперта, а ключ он выбросил в окно. Выбираться придется по увивающему стену плющу, но второй этаж – это совсем не высоко, даже если плющ не выдержит, опасности почти что и нет. Вот только одеться, и идти, пока Линуся еще спит.

Где-то в глубине сознания раздался то ли короткий смешок, то ли одобрительное ворчание, и Войцех снова упал в кресло. Он понял.

Дед разорвал горло молодой жене в ночь свадьбы. Зверь хотел крови, но более всего – самой сладкой, самой чистой, самой горячей. Той, что пылает огнем любви, той, что пахнет слаще яблоневого цвета и меда. Зверь никуда не ушел. Он выжидал дня, когда счастливая невеста станет его женой. Его добычей.

Войцех сжал кулаки. До боли, до судороги. Выбор так прост и понятен. Убей зверя. Когда-то Клерхен обещала ему, что сделает это. Но требовать исполнения обещания было бы непростительным малодушием и эгоизмом. Даже если бы не ее положение, даже если бы не Ганс, так самозабвенно влюбленный в жену. Никто, ни Клара, ни Ганс, ни Дитрих не должен брать на себя этот тяжкий долг. Он, Войцех Шемет, должен сделать это сам. И тогда поражение обернется победой.

Резко поднявшись с кресла, Войцех направился к комоду, где лежали пистолеты. Порыв ветра распахнул окно, стукнув рамой. За окном, на фоне ночного неба, мерцающего бледными звездами, темная фигура в белой маске с павлиньими перьями вокруг левой глазницы, поманила его рукой.

– Я могу войти? – привычно-насмешливым тоном поинтересовался незнакомец.

– Входите, чего уж там, – махнул рукой Войцех.

После всего случившегося ночной визит не удивлял, не волновал и не трогал. Избежать его представлялось невозможным, отрицать очевидное – бесполезным.

Павлин (за неимением лучшего Войцех про себя назвал странного гостя этим именем) с легкостью перемахнул подоконник, стремительно пересек комнату, небрежно опустился в кресло у камина, сделав рукой жест, приглашающий собеседника садиться. Таким жестом монарх мог бы отмести церемониальные условности, собираясь поговорить с камер-юнкером.

Вступать в пререкания Шемет вовсе не был настроен. Но любопытство, пробившись сквозь стену решимости и отчаяния, спаянных воедино, завладело им. Пусть ненадолго, но ему было, зачем жить. "Того света" нет и не предвидится, поэтому напоследок получить ответы на давно занимающие его вопросы казалось прощальным подарком судьбы.

Но Павлин его опередил, задав вопрос, слегка огорошивший Войцеха.

– Она жива?

Шемет кивнул. Мысли его закрутились водоворотом, стремительно сменяя одна другую.

Павлин знал. Может быть, он и подстроил все это, каким-то образом направляя будущего "ученика" по темному пути, пробуждая в его душе голодного зверя, загоняя в угол? Нет, невозможно. Попытка свалить ответственность за свою судьбу на незнакомца в маске – еще более жалкая трусость, чем просьба к Кларе исполнить свое обещание. За происходящее отвечает только он сам и никто другой. Даже если в том нет вины. Даже если отвечать за зверя придется человеку.

– И что ты намереваешься делать? – насмешливый голос вырвал Войцеха из размышлений. Ему показалось, что фарфоровая маска улыбнулась краешком рта, а в прорезях мелькнул красноватый огонек.

– Пристрелить медведя, – пожал плечами Войцех, – кажется, это очевидное решение. Приговор обжалованию не подлежит. Так что поторопитесь, мсье. У меня мало времени.

– У меня еще меньше, – кивнул Павлин, – сейчас рассветает рано. Поэтому предлагаю сразу перейти к делу. Хочешь жить вечно?

– Хочу, кто же не хочет? – Войцех, конечно, не воспринял предложение всерьез. – Но медведь тоже не откажется. А мне с ним не по пути. Так что ты ошибся адресом, приятель.

– Медведь? – из-под маски раздался холодный, резкий смех. – Уж не вообразил ли ты себя оборотнем, мальчик?

– Нет, конечно, – устало вздохнул Войцех, – я знаю, что это просто безумие. Наследственное, надо полагать. Мой дед... Впрочем, это неважно. Он не успел, потому что не знал. Я успею. Но мне проще считать, что кровожадное чудовище – это не я. Так легче будет с ним покончить.

– Быть чудовищем, чтобы не стать Чудовищем, – задумчиво проговорил незнакомец.

Его слова, обращенные к самому себе, словно часть литании, насторожили Шемета. Слишком похоже на правила игры. На Правила Игры. Он не был уверен, но попытаться стоило.

– Мари-Огюстина де Граммон просила передать привет, – Войцех взглянул на бесстрастную маску, на закутанную в темный плащ неподвижную фигуру в кресле, с любопытством ожидая реакции.

– А ты не глуп, – короткий зловещий смешок заставил Войцеха вздрогнуть и отвести взгляд, – и догадлив. Кажется, я не ошибся в тебе. Поэтому повторяю свое предложение. Хочешь жить вечно?

– Я не верю в вечную жизнь, – нахмурился Войцех, – ни в этом мире, ни в том, которого нет. Имеются доказательства, незнакомец? Правила, условия, ставки? Слишком заманчивое предложение. Словно барышник на ярмарке расхваливает хромую лошадь.

– Я мог бы и не спрашивать, – фыркнул Павлин, – а силой взять то, что мне причитается по праву. Но это усложнит дальнейший ход событий. И я буду краток, время не ждет.

Мир изменился в одночасье. Ночь наполнилась охотниками, скрадывающими добычу, продлевающими свое существование человеческой кровью, сильными, стремительными, свирепыми. Ведущими между собой нескончаемую войну, плетущими интриги, из тени направляющими правителей и монархов по неведомому смертным людям пути. Одержимыми Зверем, с которым каждый из них вел непрекращающийся бой, силясь сохранить в себе хотя бы часть человека, которым когда-то был. Чаще всего побеждал Зверь. Кого за пару десятилетий, кого за тысячу лет. Но были и те, кто одержал верх в вечной схватке с кровавым безумием. Великие ученые, дарившие людям свои открытия безвозмездно, оставаясь безымянными, не ища ни славы, ни наград. Стражи, оберегающие мир от таящейся во тьме угрозы. Вечные романтики – художники, поэты, музыканты, несущие сквозь ночь искусство забытых веков. И все они играли в Игру, а имя Игре было – Маскарад.

– Значит, люди – всего лишь пешки в вашей Игре? – возмущенно воскликнул Войцех. – И Наполеон, усеявший Европу трупами, – всего лишь марионетка, плясавшая в ваших руках? Миром правят чудовища, и от наших действий мало что зависит. К чертям такой мир, где даже не выбрать, за что воевать! И вашу игру туда же.

– Я преувеличил, – снисходительно усмехнулся Павлин, – нас слишком мало, чтобы править миром. Но мы, конечно, пытаемся влиять по мере возможности. Как и ты, граф Войцех Шемет, как и ты. Или ты думаешь, что твой титул и положение ничего не значили, когда ты увещевал членов комиссии подписать Декларацию против работорговли? Я дам тебе шанс сделать больше. Дам возможность стать одним из тех, кто влияет на решения. На долгие века.

– А что будет со мной? – скептически скривился Войцех. – Я сменю одного Зверя на другого? Люди станут для меня всего лишь пищей, любовь и дружба – пустыми словами из прежней жизни, а ночь – вечной на все времена. Оставь такое бессмертие при себе, мне оно и даром не нужно.

– Сейчас твои шансы в борьбе – ноль против ста, – возразил Павлин, – я предлагаю тебе пятьдесят на пятьдесят. У других меньше, но у тебя есть опыт. И желание победить. Люди останутся для тебя людьми, если ты этого захочешь. Маскарад прямо запрещает убийство тех, чья кровь тебя насыщает. И любить ты сможешь. Вот наслаждение от телесной близости для тебя будет потеряно. Как и дневной свет. Говорят... Впрочем, это всего лишь легенда, и я не стану тебе лгать, что надеяться стоит. Долгая жизнь – всего лишь средство. Тебе решать, есть ли у тебя цель, ради которой им стоит воспользоваться.

– Возможно, – неуверенно проговорил Войцех, – возможно. Но откуда мне знать, что ты говоришь правду? Я даже лица твоего не видел. Что, если ты – чудовище, которое желает сделать меня подобным себе? Сними маску, и я подумаю.

– Любого, узнавшего, что скрывается под маской, ждет смерть, – угрожающе процедил Павлин. Плащ зашелестел, но из груди так и не вырвался вздох, – впрочем, ты и так узнал слишком много, чтобы пережить эту ночь. Но ты ведь и не собирался? А если между окончательной смертью и вечной не-жизнью ты выберешь второе, мне все равно придется ее снимать.

– Мне безумно жаль, что все так вышло, – тихим проникновенным голосом произнес Алессио, и по белоснежной щеке покатилась алая слеза, – я знал, что придется предложить тебе выбор, но надеялся, что он не понадобится. Мне безумно жаль, Войцех. Я так хотел, чтобы ты был счастлив.

– Ты знал? – недоверчиво спросил Войцех. – Откуда ты мог это знать?

– У меня бывают Прорицания, – опустив голову, ответил Алессио, – иногда я вижу будущее, словно в тумане. Иногда слова сами вылетают из моего рта, и я даже не знаю, что они означают. И не всегда предсказанное сбывается. Предопределения нет, Войцех, есть только наиболее вероятный исход событий, ибо причина всегда порождает следствие. Но в твоем случае я видел, к чему тебя ведет Красная Пелена. Ты не первый, кого она поглотила целиком. И, поверь, не так много времени у тебя осталось. Я бы хотел, чтобы было иначе. Но, увы, ничего не могу изменить, и ничем не могу помочь. Только предложить иной путь, другую смерть. Прости.

– Зачем я тебе? – горько спросил Войцех. – Зачем тебе безумец, способный уничтожить то, что ему дороже всего? Еще один бешеный зверь в стае кровопийц, ночное чудовище, беспощадный хищник? Зачем, Алессио?

– Павлину нужен ученик, – ответил Ринальди, – наш Клан может обратить только сумасшедшего, но ему нужны те, кто мыслит здраво, а не воющие на цепи безумцы. Ты умен, ты разбираешься в политике и войне, в искусстве и науках. Знаешь многие языки. Ты – ценная находка для Принца Равенны, Войцех.

– А кто нужен тебе? – удивился Войцех. – Разве Алессио и Павлин – не одно и то же?

– Это и есть мое безумие, – печальная улыбка осветила прекрасное юное лицо, – Маска меняет саму суть, разве я не говорил тебе этого при первой встрече? Павлину нужен ученик и помощник, а мне... мне нужен друг, Войцех. Кажется, мы могли бы стать друзьями.

– Если Павлин не будет возражать, – задумчиво заметил Войцех, – и мне понятно, почему он выбрал меня, но ты? Почему, Алессио?

– Потому что она жива, – еле слышно шепнул Ринальди, – ты сумел победить там, где любой другой уже давно сломался бы. Твоя любовь оказалась сильнее безумия.

Войцех с надеждой поглядел на него, но Алессио в отчаянии закрыл лицо руками.

– Прости, прости, – горячо и торопливо заговорил он, – я не хотел, не имел права давать тебе ложную надежду. Ты был прав, принимая решение. Ты спас ее, Войцех, и это лучшее, что ты мог для нее сделать. Но когда-нибудь он победит, в этом сомнений нет. Отпусти ее, Войцех. И иди со мной.

– Как? Она будет искать, она не поверит в то, что я просто сбежал перед самой свадьбой! – взволнованно воскликнул Войцех, сжимая в бессилии кулаки. – А даже если и поверит? Пусть я не могу быть счастлив, пусть я не смогу дать Линусе счастья, которое она заслужила, но за что я буду причинять ей боль, заставляя думать, что я предал ее любовь? Я мог бы написать Кларе, она знает. Она поймет, она сможет объяснить Каролине, что у меня не было выбора. Но, если она не увидит моего мертвого тела, как ей поверить в мои слова?

– Это можно устроить, – в глазах Алессио промелькнула алая искра, – только стреляй не в лоб, а в сердце. Заживет за пару дней, а я потом за тобой приду. У меня есть даже склеп на примете, не придется выбираться из-под земли. Заберешь самое нужное, и поедем в Италию. Летом Равенна прекрасна, ночи полны звезд, и апельсиновые рощи звенят соловьиными трелями. Поедем, Войцех!

Войцех задумался. Смерть не страшила его – краткий миг, и все будет кончено. До его рождения была пустота, ничто, и все вернется на круги своя, словно и не было его в этом мире. Линуся сильная, она справится. Неожиданно ему вспомнилась Мари, любовь к ней все еще жила в его сердце, тихая, благодарная, не требующая поцелуев и клятв. Обида и горечь давно ушли, а она осталась. Ничуть не мешая любви к Линусе, горячащей кровь. Настоящей любви воспоминания не страшны. И живой человек рядом – не помеха любви к мертвецу. Пусть снова полюбит, пусть пылает страстью и дарит счастье, пусть растит детей и помнит о нем с печальной улыбкой и тихой нежностью.

Вот только ему зачем жить? Не любить, не радоваться солнцу, не слышать детских голосов под голубым небом, не лететь сквозь метель в санях, обнимая любимую. Не шутить с друзьями, не охотиться с Кларой, не видеть, как растет Тадек, как светятся счастьем глаза Жюстины. Зачем? Сильные мира сего справятся и без него, власть – это ничуть не похоже на мечту.

– Нет, – твердо ответил Войцех, – мне тоже жаль, что так получилось, Алессио, но я не пойду с тобой. Прощай и прости. До рассвета всего лишь час, тебе пора. Я не хочу, чтобы ты видел, как я это сделаю.

– Ты выбрал, – кивнул Ринальди, – и я не стану тебя останавливать. Прощай. Но...

Он прикрыл глаза, словно вспоминая что-то.

– Мой подарок еще у тебя? – неожиданно спросил Алессио. – Верни его мне, тебе он больше не понадобится.

Войцех встал, вытащил из комода потертую черную ташку, нашарил в ней грязные, смявшиеся крылышки и протянул Алессио. Но в последний момент сжал руку.

– Погоди, – спросил он, – ответь мне на последний вопрос. Что означает твой подарок?

– Сам не знаю, – улыбнулся Алессио, – иногда Предсказание приходит не на словах. Я плохо понимаю, о чем это, Войцех. Но знаю одно, если ты сегодня уйдешь со мной, то когда-нибудь ты будешь летать.

Небо закружилось перед глазами, черное, звездное, синее, в крутых барашках облаков, голубое, прозрачное, высокое. Ветер запел в ушах, сливаясь с мощным незнакомым, но таким родным ревом машины, треском винта, звоном тонких расчалок. Замелькали квадратики земли – черные поля Фландрии, серые скалы Басконии, зеленые луга Англии, рыжий африканский буш, белопенные яблоневые сады Польши...