Текст книги "Черная стая(СИ)"

Автор книги: Ольга Сословская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

– Поглядим, – вздохнул Войцех, – сейчас каждый себе союзников ищет, приглядывается, прикидывает. Вот как Европу делить начнут, тут и поглядим. Но я тоже не верю в царскую милость. Не больше, чем в королевскую. И Мединтильтас, если на то будет моя воля, под руку российского царя не отдам. Из меня в Берлине всю кровь выпили, пока я по министерствам и коллегиям бегал. А там чиновники почестнее петербургских будут. А что если царь решит вольность крестьянскую отменить? Кметы замок сожгут и правы будут. Нет, пока в Варшаве Сейм Конституцию не примет, я в этом не участвую.

Костюшко задумался, глубокая морщина прорезала широкий выпуклый лоб меж нахмурившимися бровями.

– А если в Польше да в Литве снова за косы возьмутся, пан Шемет тоже на берлинские порядки ссылаться будет? – нетерпеливо спросил он.

– Мне коса ни к чему, – улыбнулся Войцех, – у меня сабля имеется. И люди по хуторам все до одного за волю встанут. За здорово живешь не отдадут.

– Свобода... – в глазах старого генерала вспыхнул прежний боевой задор, – свобода – сладчайшее добро, которым человек может насладиться на земле, ее надо ставить превыше всего – ей надо служить грудью и помыслами.

– Послужим, – пообещал Войцех, – и помыслами, и сердцем. А если придется – и саблями.

– В хорошие руки сестру отдаешь, Витольд, – Костюшко повернулся к Мельчинскому, – здоров буду – на свадьбу приеду. Пригласишь меня, паныч?

– Это будет большая честь для меня, генерал, – ответил Войцех, – и для пани Каролины радость. Но со свадьбой нам еще год ждать.

– Знаю я, что она Зыгмунту обещала, – кивнул пан Тадеуш, – не печалься, год быстро пролетит. Особенно, если делами полезными себя займешь.

– Я домой собирался, – поделился планами Войцех, – брату уж скоро год, а я его так и не видел. Но если нужен буду в другом месте, пан Тадеуш может на меня рассчитывать. Приеду по первому зову.

Через три дня после визита к Костюшко состоялся суд над дезертиром. Мельчинский привез из Фонтенбло не только Глебова. Сам полковник Ридигер явился свидетельствовать против предателя, предъявив суду подписанную испанцами реляцию. Но Войцеха, искренне обрадовавшегося свиданию с бывшим командиром, словно холодной водой окатило.

– С врагами отечества дружбу водите, господин поручик, – сквозь зубы процедил полковник, – песни крамольные распеваете. Стыдитесь.

– У моего отечества и друзья найдутся, – ледяным тоном ответил Войцех, – и я пока не уверен, кто ему враг. Прощайте, господин полковник, служить под вашей командой было честью.

Шемет, все же, провел вечер с Глебовым в маленьком кафе, обмениваясь новостями и воспоминаниями. Молодые люди избегали говорить о политике, и время пролетело незаметно, но к обоюдному удовольствию.

Казака повесили на рассвете через три дня после суда. Смотреть на казнь Шемет не пошел. Ненависть, всколыхнувшаяся опаляющей волной при встрече с врагом, не ушла и после его смерти, но тихо осела в глубине памяти.

С друзьями Войцех простился еще днем, договорившись списаться после того, как фрайкор вернется в Германию. Почта теперь работала исправно, и потерять друг друга им не грозило. В Пасси он отправился к вечеру, уже уложив вещи для дальней дороги, грозившей затянуться на долгий срок, ехать он намеревался верхом. Йорик, словно догадываясь, что ему предстоит, поглядел на хозяина с укоризной, но сморщенное зимнее яблоко сжевал.

Первое, что бросилось Войцеху в глаза в маленькой гостиной Линуси, – отрывной календарь на стене. Начинался он с завтрашнего дня, и на первом листе одинокий всадник въезжал в длинную аллею меж склонившихся над ней деревьев, теряющуюся в бескрайней дали. Черно-белые рисунки пером, печальные, но прекрасные, были на каждой страничке, но когда он попытался заглянуть в конец, Линуся накрыла его руку своей.

– Не подглядывай, – улыбнулась она, – вернешься – увидишь.

Войцех поцеловал маленькую ладошку, обнаружив на ней свежие следы алой и зеленой краски. Теперь ему стало ясно, что Линуся торопливо и смущенно прятала в рабочий сундучок при его приходе.

– Хочешь, я тебе в письмах рисунки посылать буду? – опустив глаза, спросила Линуся. – Они, конечно...

– Они прекрасны, – не дал ей договорить Войцех, – и, поверь, я бы сказал то же самое, если бы не знал художницу. Я тобой горжусь, и мне жаль, что не могу сделать для тебя того же. Разве что на барабане сыграть, говорят, у меня это неплохо выходит.

– Обзаведусь барабаном к твоему возвращению, – рассмеялась Каролина, – послушаем, так ли ты хорош, как говорят.

Они неторопливо поужинали вдвоем, и разговор вели о Польше и живописи, о музыке и книгах, о войне и о надеждах на новый, свободный мир. И только о грядущей разлуке говорить избегали, и оба тянули время до того часа, когда оно помчится безоглядно в последних объятиях и поцелуях.

На рассвете, после бессонной ночи, Мельчинский привел Йорика с поклажей к дверям дома в Пасси.

– Шесть утра, – сказал он, глядя на серебряный брегет, – десятое мая тысяча восемьсот четырнадцатого года. Год начался, Войтусь. Счастливого пути.

– Я не уезжаю, – ответил Войцех, глядя в печальное лицо Линуси, – я еду к тебе.

Лекарство от сплина

Дорога домой затянулась почти на месяц. Коня Войцех берег, себя тоже понапрасну не утруждал, воспоминания о бешеной скачке к Лейпцигу до сих пор отдавались болью в спине. Майское солнце к полудню припекало изрядно, на полях зеленели всходы грядущего урожая, Германия трудилась в поте лица, приходя в себя после тягот военного времени. О Польше Шемет старался пока не думать, даже дорогу выбрал северную, чтобы бессильная боль не терзала сердце. Но совсем забыть о войне не получалось. В трактирах и на постоялых дворах инвалиды на деревяшке или с крюком вместо руки собирали рассказами о сражениях стариков и безусых юнцов, молодые женщины в черном с печальными глазами восседали на передках тянущихся на рынок возов, сменив не вернувшихся мужей, хлеб прошлого урожая шел пополам с мякиной.

Поначалу он писал Линусе почти каждый день. Короткие, как ночь перед разлукой, страстные письма, в мельчайших чернильных брызгах торопливо летящего пера. Уже в Кельне, где он остановился на пару дней, чтобы дать отдых Йорику, его поджидала обогнавшая неторопливого всадника почта. Каролина писала об оттенках цветущего миндаля, о ласточках, свивших гнездо над ее окном, о шарманщике, будившем ее ранним утром песней о сурке. Ни слова о любви. Войцех испугался, помрачнел, перечитал каждую строчку. Вгляделся в рисунки, вложенные в письма – маленькие пейзажи пером, склоненные к воде ивы, березы, метущие косами луговые тропки. На рисунках была Литва, печальная, далекая, желанная. Каролина держала слово и в своем неподдельном горе хранила верность покойному мужу даже в мыслях. Но рисунки дышали любовью, которой полнилось сердце. И Войцех принял это, как добрый знак. Теперь он писал реже, раз-другой в неделю. О городах и людях, о зеленых полях и летящих над дорогой птицах, возвращающихся из дальних краев. И в каждом слове была надежда.

Дома Войцеха на этот раз ждали. Уже с дороги он слышал радостные возгласы дворовых мальчишек: «Паныч, паныч приехал!» Шемет все еще числился тут в «панычах», в роль полноправного хозяина Мединтильтаса в свой прошлый приезд он войти так и не успел.

Челядь высыпала на крыльцо, окружив сияющую радостью Жюстину, сменившую траур на белую кисею. И это тоже показалось Войцеху добрым знаком. Рядом стояла, довольно позвякивая вернувшимися на пояс ключами, седая сгорбленная старуха с крючковатым носом и пронзительным всевидящим взглядом. Янка получившая повышение из нянек в ключницы, когда старый граф с сыном отбыли в Петербург, пришлой француженке свое место уступила неохотно, но госпожой графиней ее признала безоговорочно, служа новой хозяйке с не меньшей ревностью, чем покойному пану Яношу. По другую руку Жюстины белокурый крепыш рвался с рук краснощекой молодки в белом фартуке, и Войцех, впервые увидевший брата, кинулся к нему, подхватил, подбросил в воздух. В испуге оглянулся на Жюстину, но та только улыбнулась и кивнула.

– Добро пожаловать домой, – сказала она по-польски, старательно выговаривая слова, – мы ждали и верили.

Войцех опустил малыша, немедленно уцепившегося за нянькину юбку, на землю и низко склонился, целуя руку Жюстины.

– Спасибо.

Дни полетели золотой беспечальной чередой. Прогулки до ближайшей почтовой станции, верхом или в возке, куда Войцех брал с собой Жюстину и Тадека, объезд полей и лесных угодий, неспешные и обстоятельные беседы с герром Миллером, управляющим, охота, вечера в библиотеке с книгой. Войцех, к вящей радости поселян, сдержал данное Дитриху слово и облачился в кунтуш и даже начал отпускать усы на польский манер, пока Тадек с радостным визгом не обнаружил, как весело за них дергать. Подумав, что усы все равно придется сбривать, Войцех пока что оставил ставшую уже привычной узкую полоску. Лето пахло медовой травой и покоем. А во сне ему навстречу летели высокие белые облака, и ветер тонко звенел в невидимых глазу струнах.

– И кто здесь непоседа? – строгим голосом спросил Войцех, делая страшные глаза. – Кому не хочется сказку на ночь?

Тадек, ничуть не испугавшись, плюхнул пяткой, и брызги из корыта, где Эгле купала его перед сном, разлетелись во все стороны.

– Вояка, – усмехнулась Янка, – и ты так же бушевал. Оба в деда пошли, непоседы. Кудри золотые, глаза голубые, а в глазах – бесята прыгают. Гляди, и бибис у него морковкой. Тоже, небось, тыкать будет куда придется, как братец старший. Ишь, разошелся.

Войцех залился краской, прикусил губу. Спорить с Янкой он до сих пор опасался.

– Что ж разрумянился-то? – не унималась ключница. – Дело молодое, гуляй, дитятко. Девки-дуры уж все локти искусали, тебя дожидаючись.

На этот раз Войцех не выдержал.

– Я же говорил тебе, Янка, что женюсь, – сдерживая гнев, процедил он, – следующей весной в Париж за невестой поеду.

– Женюсь, – протянула старуха, – женюсь. Знаем, слыхали. На вдове старого пана Жолкевского. Будто девки справной во всей Литве не нашлось. Далеко до весны-то. Поглядим.

– Не твоего ума дело, – отрезал Войцех и вышел, хлопнув дверью.

В спальне он улегся на постель, не раздеваясь, только сапоги скинул, положил руки за голову и задумался, глядя в лепной потолок. Кажется, происходящее начинало обретать смысл. Уже через пару дней его пребывания в Мединтильтасе, после того, как он объявил домашним о своих планах, весьма порадовав Жюстину, горячо расцеловавшую его в обе щеки за такие новости, дом наполнился молоденькими служанками. Вышитые сорочки по причине жаркой летней погоды открывали взгляду пышные формы, из-под подоткнутых юбок сверкали стройные ноги, лукавые взгляды и призывные улыбки сопровождали его на каждом шагу.

Да и в деревне Войцех не раз замечал, как молодые женщины с заговорщическим видом кивали на "паныча" своим младшим сестрам, видать, вспоминая проведенные с юным графом в стогу или на сеновале ночи. Сельскими радостями в прошлые приезды домой Войцех не пренебрегал, и слава о нем, похоже, шла немалая.

Нельзя сказать, что сельские прелестницы оставляли его совсем равнодушным. В мыслях была Линуся, в груди щемило от боли, голова кружилась от счастья. Рисунки и письма лежали у изголовья в резной шкатулке, и он не променял бы их на все золото мира. Но человеческая природа не ждет, пока любовь далеко, и в этом Войцех уже не раз убедился, когда какая-нибудь хорошенькая служанка дарила ему призывный взгляд.

О том, чтобы последовать этому призыву, конечно, не могло быть и речи. Дела давние поросли быльем, но теперь Мединтильтас ждал Линусю. И Войцех хорошо понимал, что при всей его осторожности ему просто везло. Ни разу к крыльцу замка не подбросили ночью пищащий сверток, ни разу родители загулявшей допоздна девицы не пришли к графу с требованием покрыть стыд хорошим приданым. Теперь даже мысль о том, что такое может случиться, приводила его в ужас.

И, все-таки, признался себе Войцех, к забавам с деревенскими проказницами всерьез относиться не получалось. С ними он был нежен и ласков и старался, чтобы у девушки остались самые сладкие воспоминания о проведенной с барчуком ночи. Невинное мужское тщеславие, простительная гордость умелого любовника. Но он мог даже не вспомнить лица наутро, и спроси его кто-нибудь, доводилось ли ему дважды обнимать одну девушку, только пожал бы плечами.

Бурным сентябрьским вечером Войцех помчался в Жолки, обгоняя грозу, не потому что проведенная там накануне ночь была лучшей в его жизни. Они недоговорили, недолюбили, не узнали друг о друге самого важного. В каждом прикосновении, в каждом поцелуе было обещание – завтра будет еще лучше, еще прекраснее, завтра я сделаю для тебя еще больше. Всю жизнь. Сколько сумею, сколько смогу. И что значил какой-то год в сравнении с целой жизнью?

Через месяц беззаботной счастливой жизни Шемет уже ощутимо страдал от неотвратимой деревенской скуки. Герр Миллер, педантичный и чопорный пожилой холостяк, прекрасно справлялся с текущими делами имения, и личное вмешательство графа могло бы только навредить работающему, как часы, хозяйству. Жюстина, все свободное время отдающая приходской школе и детскому саду, организованному по советам Фрёбеля, с которым она находилась в постоянной переписке, в советах Войцех не нуждалась.

Соседи, с которыми приходилось встречаться, исполняя светский долг, утомляли разговорами о видах на урожай, нелепыми суждениями о политике и сплетнями друг о друге. Хотя бы из списка завидных женихов Шемету удалось себя вычеркнуть, непрестанно напоминая о великом свадебном торжестве, ожидающем гостей в мае будущего года.

Первое время Войцех спасался от скуки охотой. Бешеная скачка по наливающимся золотом полям, хриплый лай борзых, удачный выстрел по прижавшему уши зайцу, петляющему среди колосьев, возвращали ему привычный азарт битвы, а звуки охотничьего рожка заменяли зов боевых труб. Заяц, ушедший за крестьянскую межу, спасал пушистую шкурку. Свои поля граф, к отчаянию герра Миллера, вытаптывал без зазрения совести. Но на охоте жизнью рисковал только заяц, и вскоре это занятие Войцеху тоже прискучило.

Лучшим лекарством от сплина для его деятельной натуры служил, пожалуй, Тадеуш Жильбер. Войцех часами мог возиться с братом, придумывая для него новые забавы, наблюдая, как малыш жадно познает жизнь, каждый день узнавая что-то новое, учась на набитых шишках и синяках, вслушиваясь в сказки, которые Войцех рассказывал ему перед сном. Но Тадек был еще слишком мал, и собеседник из него был, прямо скажем, неважный.

В середине июля Войцех отправился в Кенигсберг, где требовалось его личное присутствие на заседании аграрной комиссии, а после присоединился к Жюстине, воспользовавшейся оказией, чтобы сделать заказы в колониальных и мануфактурных лавках. На рыночной площади внимание Войцеха привлек парящий над крышами яркий воздушный змей, и с этой минуты его пребывание в Мединтильтасе обрело новый смысл.

Тадек, для которого была куплена новая игрушка, прочно стоял на земле маленькими ножками, и ему быстро надоело задирать голову, разглядывая далекий красно-желтый квадратик в высоком небе. Зато Войцех загорелся новыми идеями. Сны о небе не давали ему покоя, но в ангелов он не верил, парение души считал прелестной поэтической метафорой, а миф об Икаре – безнравственной назидательной сказкой, ограничивающей полет человеческой фантазии. Теперь он вспомнил, что читал о полетах монгольфьеров, и о смельчаках Пилатре де Розье и маркизе д'Арланд, впервые поднявшихся в небо в хрупкой корзине воздушного шара.

Всю следующую неделю Войцех провел на лугу, тщательно записывая свои наблюдения за поведением змея, поднимавшего в воздух различные грузы. Выводы следовали неутешительные, змей, способный поднять человека, должен был быть поистине огромным. И как его запустить, оставалось неясным. Впрочем, знаний для расчета ему, явно, не хватало, и Шемет засел за старые учебники математики, выписав из Кенигсбергского университета гору книг, которые могли бы ему пригодиться. В его письмах Дитриху жалобы на скуку сменились вопросами о воздухоплавании и физике. Ракеты Конгрива, распугавшие французов при Лейпциге, представлялись ему теперь в совершенно ином свете. Но как привести все эти разрозненные знания к общему итогу, он не знал, и пока что с упорством штурмовал зубодробительные высоты дифференциального исчисления.

Свои новые занятия Войцех излагал в письмах Линусе с присущей его увлекающейся натуре страстью, и в середине августа получил первый ответ. Из конверта выпал рисунок. Альбатрос, парящий над бурным морем. Скупые штрихи ясно передавали штормовой ветер, сияющее молниями грозное небо и несгибаемое упорство гордой птицы.

– Вишь, какой смелый.

Из-за плеча раздался хрипловатый голос Янки. Войцех и не заметил, как старуха подошла к столу.

– Это Линуся рисовала, – похвалился он, – для меня. Я ей написал, что хочу когда-нибудь взлететь на воздушном змее.

Янка не ответила, разглядывая рисунок.

– Любит она тебя, дитятко, – вздохнула ключница, – всем сердцем любит. Женись, Войтусь. Женись. Лучшей жены по всей Литве не сыщешь.

Войцех только улыбнулся в ответ. Но уже назавтра в покоях замка ему попадались только немолодые серьезные служанки в наглухо затянутых у шеи блузах, тщательно обметающие пыль с ваз и канделябров и не обращающие внимания на проходящего мимо юного графа.

Свадебный подарок

Из голубовато-серого плотного конверта, запечатанного сургучом с незнакомым гербом, выпала украшенная нарядными вензелями прямоугольная карточка.

"Герр Клаус и фрау Мария фон Леттов имеют честь пригласить Его Сиятельство графа Войцеха Шемета на бракосочетание своей дочери, которое состоится 15 октября 1814 года в поместье Леттов. Примите уверения в совершеннейшем почтении..."

– И так далее, и так далее, и так далее, – вздохнул Войцех, спрятав приглашение обратно в конверт и небрежно бросив его в нижний ящик стола.

У счастливой невесты, наверняка, имелась младшая, а может быть и старшая, сестра или кузина, способная составить счастье жизни господина графа. Жаль, что траур Линуси не позволял поместить объявление о помолвке в Кенигсбергской или даже Берлинской газете. Впрочем, грустно улыбнулся Шемет, если бы не траур, сейчас он был бы уже женат.

Войцех решительно отложил написание вежливого отказа на более подходящее время и открыл газету. Почта опаздывала в Мединтильтас на неделю, но в мирное время это не казалось особенно важным. От чтения передовицы о Венском конгрессе, более напоминавшей скандальную светскую хронику, его отвлекли доносившиеся в открытое по случаю бабьего лета окно громкие голоса.

– Его Сиятельство сегодня не принимают! – с достоинством произнес герр Миллер по-немецки. – Прошу, господа, оставьте ваши карточки, господин граф будет уведомлен о вашем визите.

– Нас Его Сиятельство в любое время принимает, – весело заявил Эрлих, – без всяких там карточек.

– Шемет! – прогромыхал Дитрих, заглушая неразборчивые слова Миллера. – Подъем, лейтенант! Труба зовет!

Войцех слетел на крыльцо с газетой в руке, и друзья обнялись.

– Ты погляди, Ганс, – заметил Дитрих, оглядывая Войцеха, – действительно, кунтуш нацепил.

– В тулупе жарко, – отпарировал Шемет, не дожидаясь, пока фон Таузиг оседлает излюбленного конька, – но если ты мерзнешь, могу одолжить.

– Поесть одолжи, – хмыкнул Дитрих, – в твою медвежью глухомань простому студенту добраться – уже подвиг. До Тильзита – в почтовой карете, а оттуда – как придется. От деревни пешком тащились, вещи там пришлось оставить.

– Я – болван, – Войцех хлопнул себя по лбу и обернулся к управляющему, наблюдавшему за сценой с почтительного расстояния – Герр Миллер, распорядитесь, пожалуйста, чтобы моих друзей устроили в лучших комнатах, предупредите госпожу графиню, что у нас гости – надолго, надеюсь, – и пошлите кого-нибудь в деревню за их багажом. И с обедом сегодня поторопимся, если на кухне управятся.

– Магнат, – подмигнул Ганс, – господин граф в лучшем виде. Тесть будет польщен.

– Какой тесть? – Войцех недоуменно воззрился на Ганса. – Ах, да. Отец Клерхен. Вы что, без меня поженились? Не утерпели?

– Будущий, – вздохнул Эрлих, – я за тем и приехал, чтобы тебя в шаферы звать. Дитрих уже согласился. Ошиблась Клерхен. Не хотели они ее "кому попало" с рук сбыть. Женихов полон дом набежал. Но мы все, наконец, уладили.

– Клерхен женихов перестреляла? – рассмеялся Войцех.

– Хуже, – подмигнул Дитрих, – она с ними подружилась.

– Да что мы у порога стоим? – встрепенулся Войцех. – Проходите, сейчас с кухни что-нибудь принесут, расскажешь все толком. А баня пока пусть топится. Лучше, чем в ванне киснуть.

– Оценим, – кивнул Дитрих.

Накрыли им в малой столовой, уютной квадратной зале с буковыми панелями и обитыми палевым утрехтским бархатом стульями. Жюстина вышла к ним ненадолго, сердечно приветствовала гостей и удалилась, чтобы не мешать их беседе.

Ганс, не забывая отдать должное угощению, излагал историю своего сватовства. Клара, простившись с женихом в Лейпциге, настояла, чтобы он окончил курс в Йене, и домой отправилась одна. С тех пор Эрлих невесту так и не видел, но из переписки знал все, происходившее с ней в родительском доме. Упитанных тельцов в честь вернувшейся с войны дочери закалывать не стали, но и побег в вину не ставили. Жизнь словно продолжилась с того дня, как девушка покинула отчий кров, не прерываясь на долгие полтора года войны. Разве что гостей стало больше, молодые люди со всей округи танцевали на званых вечерах, устраивали даже балы, столь редкие в лесной глуши.

Из Кенигсберга выписали, не считаясь с расходами, портниху и белошвейку, повара и танцмейстера. Но усилия родителей пропали даром. Большая часть прусской молодежи только что вернулась с войны, и после первой же беседы с Кларой молодые люди куда более склонны были видеть в ней боевого товарища, чем будущую невесту.

Отец Клерхен, с упорством достойным лучшего применения, пытался подыскать ей более достойную партию, чем сын торговца шерстью, и даже примчался в Йену, уговаривать Ганса вернуть Кларе слово. Но, в конце концов, заручившись обещанием будущего зятя сделать достойную научную карьеру и признав, что в Германии нет более почетного титула, чем "профессор", дал свое согласие и даже изъявил готовность не тянуть со свадьбой до окончания курса, а отпустить дочь к супругу в Йену.

– Кажется, имена моих шаферов, убедили его, что меня можно пускать в приличное общество, – с улыбкой заключил Ганс, – ты уж, господин граф, оставь свои гусарские шутки до другого раза, не разубеждай его.

– Постараюсь, – усмехнулся Войцех, – когда свадьба-то?

– Через две недели, – ответил Эрлих, – надеюсь, мы не злоупотребляем твоим гостеприимством?

– Еще один глупый вопрос, – зловеще нахмурился Шемет, – и я сочиню тебе свадебную песню. С неотвратимыми рифмами.

Срок в две недели о чем-то напомнил Войцеху, и он задумался, застыв с вилкой в руке.

– Это же чудесно! – радостно возвестил он. – У меня есть совершенно законный повод отказать герру фон Леттов. Я не могу присутствовать одновременно на двух свадьбах.

– Не можешь, – расхохотался Дитрих, – но и отказать не получится. Фамилия Клерхен – фон Леттов.

– Умом я сегодня не блещу, – с покаянной улыбкой признал Войцех, – мне следовало сразу догадаться.

Почувствовать, что они злоупотребляют его гостеприимством, Шемет друзьям не дал. Он немедля подключил их к своим изысканиям, и троица с утра до вечера ходила, вымазанная клеем и краской, кабинет заполнился чертежами и моделями, пол усыпали бумажные обрезки и обрывки веревочек. Тадек, которому, в конце концов, перепадали все не устроившие испытателей модели, блаженствовал, оставляя на ковре и мебели следы перепачканных чернилами ладошек. В багаже Дитриха почетное место занимал портативный телескоп, и по вечерам друзья пытались составлять навигационные карты для воздушных путешествий по примеру морских.

– Прочность от размера зависит, – констатировал Войцех, когда очередная модель летательного аппарата развалилась прямо у него в руках, – бумага тут не годится. А фанеру брать – вес увеличится. Замкнутый круг.

– Можно попробовать пропитки разные, – предложил Ганс, – но мне для этого лаборатория понадобится, на кухне от меня и так уже шарахаются, как от черта.

– Хорошо бы, – мечтательно протянул Дитрих, – но до отъезда все равно не успеем. Может, на обратном пути...

– Обратный путь у нас в Йену, – напомнил Ганс, – я слово дал. Да и погода скоро наступит нелетная.

– И вообще, ерунда это все, – печально заключил Войцех, – дилетантизм. Мне всерьез учиться нужно. Здесь мне лет сто понадобится, чтобы до всего своим умом дойти. Я столько не проживу.

– Верно мыслишь, – согласился Дитрих, – но начатое мы закончим. Чтобы потом не повторяться. Но уже не сегодня. Может, в деревню вечером прогуляемся? Суббота. Танцы будут.

– Как бы после твоих танцев тут половина девок животом маяться не начала, – нахмурился Войцех, – ты танцевать-то танцуй. Но с оглядкой.

– Я из Парижа чуть не сундук французских "штучек" прихватил, – ухмыльнулся Дитрих, – хотите, поделюсь? Уже забыли, небось, как танцевать-то?

– Я и раньше не очень-то умел, – покраснев, признался Ганс, – куда мне до вас, записных танцоров.

– Совсем, что ли не пробовал? – охнул Дитрих. – А как же ты невесту радовать будешь? Тебе точно опыта надо набираться. Срочно.

– Ну да, – фыркнул Эрлих, – самое время. Нет уж, я как-нибудь своими скудными познаниями обойдусь. Танцы – дело опасное.

– Это еще почему? – удивленно поглядел Войцех.

– Потому что ты стреляешь лучше, чем я, – заявил Ганс.

Войцех молча кивнул. Как бы хорошо он ни относился к жениху, но в любой размолвке между ним и Клерхен, не задумываясь, принял бы ее сторону.

Дитрих тоже посерьезнел, и задумался.

– Значит, вы с ней так и не потанцевали? – спросил он Ганса и тут же махнул рукой. – Прости, глупый вопрос. Не мое дело.

– Да что уж, – вздохнул Ганс, – я все равно посоветоваться хотел. Боюсь я. Порадовать жену и моего опыта хватит. А чего не умею – вместе научимся. Вот как невесту не обидеть – этого не знаю. Говорят, девушкам это больно и страшно. Это правда? Это всегда так?

– Не знаю, – пожал плечами Дитрих, – я не девушка.

– И я не знаю, – кивнул Войцех, – и, наверное, уж не узнаю никогда.

– И что же мне делать? – упавшим голосом спросил Ганс. – Я, если честно, на вас надеялся.

Друзья переглянулись, и Войцеха озарило.

– Жюстина.

К Жюстине, писавшей в библиотеке письма, они отправились втроем, подбадривая друг друга тычками в бок и хитрыми ухмылками. Выслушав сбивчивые объяснения Войцеха, прерывавшиеся не менее смущенными уточнениями Ганса и Дитриха, графиня прыснула в кулак, как только что вышедшая из пансиона дебютантка, но тут же сделала строгое лицо.

– Ты, – она чуть не ткнула пальцем в грудь Войцеха, – в моих уроках не нуждаешься.

– А вы, – теперь палец уперся в пуговицу на сюртуке Дитриха, – приходите, когда надумаете жениться, герр фон Таузиг. Теперь оба идите, и займитесь своими делами. Я поговорю с герром Эрлихом наедине. Если он даст слово не делиться с вами полученными сведениями.

– Это почему? – удивленно спросил Войцех. – Я понимаю, что тебе неловко говорить об этом. Но потом...

– О моей стыдливости можешь не беспокоиться, – усмехнулась Жюстина, – стыдно делать дурное, а не говорить о хорошем. Но вам я советов давать не стану.

– Но почему? – повторил вопрос друга Дитрих.

– Чтобы вы не помчались немедля проверять на деле, так ли они хороши, – Жюстина грозно сдвинула брови, – довольно с вас девушек, которые уже знают, чего хотят.

– Эх, – вздохнул Дитрих, – кажется, на танцы я сегодня все равно опоздал. Пойдем, Шемет, поглядим в телескоп и подумаем о вечном.

Леса у Велау пылали осенними красками, ветерок все еще носил паутину, оставшуюся на ветвях с бабьего лета, но воздух уже наливался дождливой серостью и сырыми запахами земли. Однообразные поля по бокам дороги, сереющие жесткой стерней, остались позади, и деревья сомкнулись над дорожной каретой, запряженной четверней гнедых ганноверцев, высокой аркой сплетенных ветвей.

Поместье вынырнуло из сумерек леса неожиданно, как белый корабль в алых и желтых волнах сада. Красная черепица сияла после недавнего дождя, на башенке, возвышавшейся над правым крылом здания, трепетал черно-красно-золотой флаг.

– Клерхен настояла, – с гордостью сообщил Ганс.

– Когда еще в Берлине такой поднимут? – спросил Дитрих и сам себе ответил. – Боюсь нескоро. Вести из Вены не радуют.

– Никак не радуют, – согласился Войцех, – но сегодня мы об этом говорить не будем. День для этого слишком хорош.

Опасения Войцеха не подтвердились. Родители Клары оказались милыми и обходительными людьми, далеко не старыми, искренне желающими счастья дочери. И, главное, готовыми, пусть не сразу, признать, что ей виднее, в чем ее счастье. Жениха с друзьями встретили сердечно, комната, где поселили Войцеха, дышала старомодным уютом, и он, увидев нацарапанную на стене у зеркала монограмму КфЛ, был тронут чуть не до слез. Клара говорила ему, что со дня смерти Карла в эту комнату заходила только фрау Леттов. Молчаливое признание заслуг командира, вернувшего им дочь с войны целой и невредимой, не иначе.

Гостей собралось не так уж много, человек пятьдесят. По большей части молодежь из окрестных имений и Велау. Барышни, разумеется, присутствовали с родителями, но герр фон Леттов сделал все возможное, чтобы избавить дочь от неодобрительных шепотков за спиной. Воевавшее поколение к ее выбору отнеслось с полным одобрением, и жениха встретило дружное "Ура!" двух десятков молодых голосов.

Соблюдая старинный прусский обычай, жених и невеста отправились с гостями в лес, где высадили шесть молодых дубов, а после – шесть яблонь в саду. В прежние времена, по указу курфюрста Фридриха Третьего, без свидетельства о высадке деревьев не венчали ни одну пару. И, хотя свидетельств больше никто не требовал, Клара и Ганс решили не пренебрегать славной традицией. Гости с воодушевлением поддержали будущих супругов, Войцех и Дитрих наперегонки рыли яму для крепкого годовалого дубка, в лесу и в саду звенел юный счастливый смех.

И только Рудольф фон Леттов, хотя и появился при церковном обряде, проведенном в большой гостиной поместья добродушным лютеранским пастором, сохранял мрачно-торжественное выражение лица и исчез из поля зрения раньше, чем гости сели за стол.

Войцех накануне долго и старательно репетировал торжественную речь, но, когда пришел его черед поздравлять молодых, у него запершило в горле при взгляде на Клару, в белоснежном платье, в тонкой фате на отросших волосах, украшенных флердоранжем, счастливую и смущенную.