Текст книги "Черная стая(СИ)"

Автор книги: Ольга Сословская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)

Вилли появился под конец, одетый в новенькую, с иголочки форму пехотного фенриха и в сопровождении трех лакеев в пудреных париках, чинно несущих на вытянутых руках большие блюда, накрытые серебряными крышками. Кофе заварили по-походному, на костре, разделив по-братски далеко не скромный ужин – трех пулярок и пару жареных фазанов.

– Дедушка устроил мне королевские проводы, – довольно заметил Вилли, – я уезжаю в Кенигсберг, к генералу фон Бюлову. Он согласился взять меня в адъютанты.

– Поздравляю! – Войцех дружески похлопал Вилли по плечу. – Когда едешь?

– Через неделю, – ответил Вилли, – но у меня еще много дел дома. Кстати, я рассказал матушке о нашем знакомстве, и она просто жаждет увидеть графа Шемета на одном из своих приемов. Я могу обрадовать ее обещанием?

– Не знаю, – Войцех замялся, – я в Берлине почти что инкогнито, и...

– Тебе не в чем идти на прием, – закончил за него Вилли, – не беда. Я дам тебе адрес своего портного, этот мундир он шил.

– Отлично сидит, – похвалил Войцех, – давай, непременно воспользуюсь. Мы еще увидимся до твоего отъезда? Я ведь не знаю, когда заказ будет готов.

– Матушка принимает по средам и пятницам, – ответил Вилли, – и будет рада знакомству в любой из этих дней.

После ужина начали расходиться. Войцех, довольный проведенным вечером, спешил по заснеженным аллеям Тиргартена домой. Лизхен, наверняка, уже спала, но мысль о том, что она будет рядом, что он увидит ее утром, жарким стуком отдавалась в сердце.

– Герр Войцех, – окликнул его знакомый голос, – вы позволите составить вам компанию?

– Конечно, герр фон Таузиг, – кивнул, обернувшись, Войцех, – буду рад свести по дороге более близкое знакомство.

– С удовольствием, – Дитрих улыбнулся, сверкнув в темноте белоснежными зубами, – но у меня к вам, по правде сказать, дело. Несколько деликатного свойства.

Войцех поглядел на него с любопытством и кивнул.

– Меня пригласили на танцевальный вечер, который устраивают студенты медицинского факультета, – обстоятельно начал фон Таузиг, – а моя дама, фройляйн Марта, отказывается идти туда со мной, если с нами не пойдет еще кто-то из моих друзей со своей дамой. Она сказала, что это будет выглядеть так, словно мы уже помолвлены. А о браке мы условились не говорить до конца войны. Не согласитесь ли составить мне компанию, герр Войцех?

– Но, позвольте, – недоуменно воззрился Войцех, – разве... Вы сказали "фройляйн Марта"? Значит, она девица. Неужто ее родители готовы отпустить ее на танцы даже не с женихом? Хотя и это было бы... Вы меня совсем запутали, Дитрих.

– Вы где последние десять лет провели, Войцех? – рассмеялся фон Таузиг. – В Стамбуле, там, где девиц евнухи охраняют?

– В Петербурге, – усмехнулся Войцех, – до евнухов там пока не дошли, но стоит пригласить барышню на мазурку на двух балах подряд и придется жениться. Иначе кто-нибудь из ее родни тебя к барьеру потащит, за оскорбление невинных чувств.

– Ну, а в Германии, – подмигнул Дитрих, – девушки взаперти не сидят. У родителей не всегда есть время возить их на балы. Вам даже не обязательно за ней ухаживать, тем более строить серьезные планы, чтобы сводить ее на прогулку, на танцы или в театр. Разумеется, на приличный спектакль. И, разумеется, не вдвоем, если вы не жених. Потому я и решился просить вас о дружеской услуге. Но, если у вас нет дамы... Я могу спросить Марту, не согласится ли кто-то из ее подруг стать вашей дамой на этот вечер.

– Нет, спасибо, Дитрих, – чуть покраснев, ответил Войцех, – не стоит. Если все обстоит так, как вы говорите, я знаю, кого пригласить на танцы. И непременно составлю вам компанию, если фройляйн Лиза примет мое приглашение.

– Почему-то я в этом уверен, – рассмеялся Дитрих.

* – Барабан бьёт и гремит,

Ратаплан дон дири дон.

Командир ворчит и ругается,

Ратаплан дон дири дон.

Знамёна трепещут,

Веют на ветру,

Вперёд, приятель,

Скорее за нами,

На кону новый мир.

Обещание

К бальному залу, снятому вскладчину студентами-медиками, Войцех повез Лизу в заранее нанятом экипаже. Конечно, в открытом, несмотря на срывающийся с темнеющего неба легкий снежок. Войцех сидел напротив, соблюдая приличия, и не отрывал взгляда от счастливого лица Лизхен.

Накануне он посетил рекомендованного Вилли портного, заглянул в контору Бера, чтобы справиться, как продвигаются дела, и, вернувшись домой, по совершеннейшему наитию, обратился к фрау Грете за разрешением пригласить Лизхен на танцы. Фрау Грета заколебалась, взглянула на неподдельно удивленную дочь, удовлетворенно кивнула, и разрешение было получено. Согласие Лизхен, разумеется, тоже.

По дороге они заехали сначала за Дитрихом, а потом за фройляйн Мартой, бледной томной девицей с золотистыми кудряшками, выбивающимися из-под бархатного капора. Барышни обменялись дружелюбными улыбками, и Войцех с Дитрихом довольно переглянулись.

Бальная зала была украшена бумажными гирляндами и свисающими с потолка красными китайскими фонариками. Оркестр был неплох, а буфет, как с удовлетворением обнаружил Войцех, еще лучше. Накануне он успел предупредить Дитриха о своем инкогнито, и фон Таузиг, сын состоятельного альтенбургского помещика, сорил деньгами за двоих.

Начали с англеза. Войцех танцевал сдержано и церемонно, присматриваясь к принятой здесь манере, с легкой тревогой наблюдая за Лизхен, идущей с ним в паре. Но опасения оказались напрасны, Лиза скользила по паркету легко и грациозно, как лепесток яблоневого цвета на майском ветру, и белое платье, отделанное бирюзовыми лентами, открывало взору прелестные маленькие ножки в атласных туфельках.

Во втором контрдансе Войцех и Дитрих поменялись дамами, на третий Лизу пригласил какой-то студент, и Войцех, снедаемый легкой ревностью, отошел к дальней стене, где Дитрих угощал свою подругу апельсинами.

– Ваша дама прекрасно танцует, герр Войцех, – улыбнулась Марта, проследив обеспокоенный взгляд Шемета, – умелого танцора видно сразу.

– Вы тоже чудесно танцуете, фройляйн, – вежливо ответил Войцех.

– Ну что вы! – Марта игриво отмахнулась веером. – Я так редко бываю на танцах в эти суровые времена. У Дитриха нечасто выдается свободная минутка. А с другими кавалерами я не выхожу.

– Дитриху есть, чем гордиться, фройляйн, – холодно кивнул Войцех и направился к буфету.

Его бросило в жар от этого разговора, и стакан холодного лимонада не смог остудить пылающий в груди огонь ревности.

Немецкий вальс дамам полагалось танцевать со своим постоянным кавалером, и Войцех закружил Лизу по залу, уже со всей великосветской ловкостью записного петербургского волокиты. Лизхен носилась в его объятиях легкой пушинкой, и Войцех весь отдался пленительному наслаждению музыки.

Но вальс кончился, и мрачные сомнения снова заползли в сердце.

– Право же, Лизхен, вы превзошли все мои ожидания, – сказал он, усаживая раскрасневшуюся от танца девушку на скамеечку у стены, – у вас, должно быть, был хороший учитель.

– О да! – радостно ответила Лиза. – Мсье Кальве даже новые танцы знает прекрасно, хотя он уже совсем старенький. Я так люблю танцевать. Даже больше, чем кататься на коньках. Но случай представляется так редко.

– Кто такой мсье Кальве? – нетерпеливо спросил Войцех.

– Учитель танцев в школе фрау Розенберг, – Лиза широко распахнула глаза, – разве мама вам не говорила? Я ведь только полгода, как из пансиона. Платье и туфельки – это подарок от фрау Розенберг за прилежание в учебе и помощь в воспитании младших классов. Мсье Кальве говорил, что я его лучшая ученица. А после школы мне всего два раза довелось потанцевать, когда из Потсдама приезжал мой дядя и водил меня на городские балы. Я даже опасалась, что все забуду, когда вы так любезно пригласили меня, герр Войцех.

– Лизхен, милая, – ревность развеялась легким дымком, и Войцех слегка покраснел от стыда за дурные мысли, – "герр Войцех" звучит так холодно. Говори мне "ты", пожалуйста.

– Я постараюсь, герр... ой! Войцех, – смущенно ответила Лиза, – я...

– Ты научишься, – тепло улыбнулся Войцех, – и я надеюсь, ты никому не успела пообещать мазурку.

– Успела, – серые глаза заискрились весельем, – тебе.

С того вечера время понеслось как ветер над степью, наполненное пряным запахом предстоящей битвы, сладким ароматом нежности, сытыми запахами земли, предвещающими успех в делах. Недочитанный томик Фихте раскрытым лежал у изголовья, времени у Войцеха оставалось только на сон.

К концу следующей недели в Берлине был оглашен королевский эдикт от 3 февраля о созыве ландвера. Фридрих-Вильгельм, для которого Пруссия все еще оставалась поверженной в унижение страной времен Йены и Тильзита, уступил настояниям Шарнхорста и Гнейзенау, в глубине души не веря, что кто-то откликнется на призыв. Но реформы Штейна и Гарденберга, пламенные призывы Фихте, память о покойной королеве Луизе, свершившей для Пруссии намного больше своего нерешительного и слабовольного супруга, сделали свое дело.

Улицы Берлина кипели, чуть не на каждом углу открывались пункты созыва добровольцев, в конторах и кирхах шел сбор пожертвований граждан. Даже самые бедные вносили свою скромную лепту, женщины отдавали обручальные кольца, старики – фамильное серебро, девушки – шелковые платья. История о золотоволосой деве, пожертвовавшей свои прекрасные волосы, единственное сокровище, украшавшее ее благородную бедность, переходила из уст в уста. Кому-то в голову пришла идея выдавать взамен золотых украшений скромные железные кольца с надписью "Отдала золото за железо" и теперь они стали самым драгоценным достоянием немецких женщин.

Французские власти неодобрительно косились на народное оживление, но Пруссия все еще формально оставалась в союзе с Наполеоном, которому требовались свежие войска, а о цели призыва в эдикте не говорилось ни слова. Поэтому коменданту оставалось только настороженно наблюдать за происходящими событиями, дожидаясь прямых указаний из Парижа.

Исаак радовал Войцеха растущей стопкой бумаг, подлежащих отправке в Мединтильтас, в первую очередь, доверенностью на имя графини Шемет, утвержденной самим министром внутренних дел. За будущее имения можно было не беспокоиться, хотя многие мелочи еще следовало уладить.

Маленький отряд Шемета увеличился до двадцати человек, и занятия пришлось перенести за город, что отнимало больше времени, зато давало возможность обучиться большему числу маневров. За это время он коротко сошелся с фон Таузигом, обнаружившим в себе поистине призвание к кавалерийской службе, несмотря на вполне мирное прошлое.

Дитрих, хотя и происходил из старинного юнкерского рода, прежде к военной службе склонности не питал и с согласия отца изучал астрономию в Йенском университете, предоставив старшему брату прославлять семейное имя на поле боя. Но волна патриотизма, захватившего не только Пруссию, но и докатившаяся до родной Тюрингии, унесла его в Берлин, даже прежде, чем эдикт о созыве добровольцев был принят официально.

Ум и обаяние нового друга восхищали Войцеха. Молодые люди говорили о будущем Германии, избегая щекотливой темы неопределенного будущего Варшавского Герцогства, о предстоящих сражениях, о философии и астрономии, о театре и поэзии. И, конечно, о любви.

Иногда Войцех сопровождал Лизхен на прогулку с братьями, но, с согласия фрау Греты, все чаще они отправлялись куда-нибудь вчетвером, с Дитрихом и фройляйн Мартой. Войцех убедил друга, что слишком дорогие развлечения могут раскрыть его инкогнито, а принимать на глазах у Лизхен щедрость фон Таузига, даже отдавая ему долг исподтишка, ему будет неловко. Поэтому времяпровождение было самое невинное – благотворительные спектакли в пользу армии, публичные концерты военных оркестров, каток, на котором Войцех делал значительные успехи.

Марта, по мнению Войцеха, вела себя на этих прогулках странно. Задавала Лизхен вопросы о планах на будущее, сокрушалась о том, что той, по всей видимости, придется идти в гувернантки, если она не имеет "более удачных" вариантов, и все это непременно в присутствии Войцеха. Интересовалась ее мнением о литературе и музыке, впрочем, недолго. Убедившись, что круг чтения Лизы составляли не только сентиментальные романы, а судить она может не только о вальсах и котильонах, такие разговоры Марта прекратила и свои беседы с Лизой перевела на тему модных шляпок.

Последней темой для разговора о литературе послужили "Страдания юного Вертера". Марта, только недавно прочитавшая книгу по совету Дитриха, осуждала Вертера, не проявившего должной решительности в ухаживаниях за Лоттой до ее непоправимого замужества.

– Лотта – неглупая девица, – заявила Марта, – она не могла не знать, что для нее лучше. Но Вертер не отважился следовать своим чувствам до конца, и все кончилось так плачевно.

– А мне Лотта кажется эгоистичной, – ответила Лиза, – она прекрасно знала о чувствах Вертера, но продолжала разжигать в нем страсть, прикрываясь словами о дружеском участии. Ей просто жаль было потерять поклонника. Я не одобряю подобной жадности.

– Но если она не любила Альберта, – возразила Марта, – то с Вертером ей было бы лучше. Ему стоило только дать ей понять, что он готов ради нее действительно на все.

– Если она не любила Альберта, – пожала плечами Лизхен, – тогда зачем вообще давала ему согласие? Воля твоя, Марта, а я считаю ее пустой и эгоистичной. Нехорошо играть чувствами.

Войцех с гордостью смотрел на Лизу. Ее ум и честность суждений восхищали его не меньше, чем красота. И он снова поздравил себя с тем, что неисповедимые дороги судьбы привели его под скромный кров фрау Греты.

Первое время фрау Грета, хотя и предоставила дочери полную свободу в рамках принятых правил, в домашней обстановке удвоила свою бдительность, и случайные встречи на лестнице и в прихожей стали значительно реже. Но после одного вроде бы ничем не примечательного разговора оставила до того заметное беспокойство по одной ей известным причинам.

После ставшего обычным завтрака втроем (мальчики к тому времени уже убегали в школу) фрау Грета собралась заняться шитьем, назначения которого больше не скрывала. Поднявшись из-за стола, она вдруг провела рукой по рукаву темно-серого сюртука Войцеха и с одобрением кивнула.

– Доброе сукно, герр Войцех. Английское?

Войцех, занятый своими мыслями, кивнул.

– Дорогой товар, – заметила фрау Грета.

– Это сюртук моего отца, – Войцех не нашелся, что ответить, и потому счел за лучшее сказать правду, – он умер пару месяцев назад, и я получил его в наследство.

– Мои соболезнования, герр Войцех, – ответила фрау Грета и, загадочно улыбнувшись, прошествовала к своему креслу.

После того дня она чаще уходила из дому, оставляя Лизу на хозяйстве, иногда даже в отсутствие служанки. Отсутствие было недолгим, но Войцех в полной мере пользовался его плодами. Фрау Грета никогда не предупреждала, в котором часу вернется, и Шемету удалось убедить Лизхен, что в гостиной или на лестнице неожиданное возвращение матушки может застигнуть их врасплох. С колотящимся сердцем он в первый раз ввел Лизу в свою комнатку, и ему стоило большого труда не замечать, как соблазнительно близко находится узкая, застеленная льняным покрывалом кровать.

Сославшись не неудобство чтения лежа, он получил от фрау Греты позволение перенести к себе одно из кресел, и Лиза, вначале робевшая, сидела у него на коленях, отвечая на жаркие поцелуи. У Войцеха голова кружилась от страсти и желания, и недолгие встречи казались ему одновременно сладкими и мучительными. Но он твердо дал слово, в первую очередь самому себе, хотя, конечно, и Лизхен, что ее чести ничто не угрожает. Как бы ни ослеплял Войцеха влюбленный пыл, война стояла на пороге, и оставить девушку на волю судьбы, воспользовавшись ее чувствами, он не мог.

Впрочем, в такой самоотверженности и благородстве Шемет находил даже некоторую прелесть, упиваясь острым, неосуществимым желанием, горячившим кровь, не дающим бурной страсти предвкушения превратиться в тихое наслаждение обладания. Невинность Лизы служила еще одной причиной его сдержанности. Задав ей пару облаченных в самые приличные выражения нескромных вопросов, Войцех убедился, что у его любимой весьма смутные представления о том, чего именно следует опасаться девичьей чести со стороны возлюбленного, и это всякий раз останавливало его от слишком решительных действий.

Разговоров о будущем они избегали. Войцех для себя уже твердо решил, что, если не случится непоправимого, он вернется, чтобы сделать Лизу своей женой. Ее красота и грация, ее изящные манеры и прекрасный вкус, ее природный ум и тяга к прекрасному, несомненно, заслуживали лучшей участи, чем вынужденный брак с мелким чиновником или печальная доля гувернантки. Но брать с нее слово Войцеху казалось нечестным. Он верил в любовь Лизхен, но на собственном опыте знал, как легко это чувство остывает в разлуке, и не считал себя вправе ограничивать ее свободу преждевременными клятвами.

Войцех мечтал, как заиграет всеми гранями этот драгоценный алмаз в той оправе, которую он может ему дать. О ложе в опере, придворных балах, охотах и раутах. И, когда веселый смех Герберта и Йохана звучал в его ушах, образ Лизхен с пухлым крепышом на руках возникал в его воображении. О том, чего он более всего желал теперь, Войцех старался не думать. Представлять себе то, что ему когда-нибудь предстоит увидеть воочию, не хотелось. Во снах Лиза приходила смутным, но жарким видением, а нередко ее место занимала и вовсе какая-нибудь из полузабытых пассий. Но Войцех решил не придавать значения снам и довольствоваться надеждами на будущее.

В таком чаду пролетело почти две недели. Одним морозным утром фрау Грета дольше обычного задержалась у пастора, где она помогала сортировать пожертвования горожан, и Войцех с Лизой остались наедине почти на целый час. Поцелуи становились все жарче, Лиза пылала, хотя сама не сознавала природы своих желаний, и Войцеху все труднее становилось сдержать свою страсть, а попросить Лизхен уйти он не мог, опасаясь ее обидеть.

Он поднялся с кресла, все еще сжимая Лизу в объятиях, отпустил, сделал шаг назад.

– Расстегни платье, – хриплым голосом попросил он, – пожалуйста.

Лиза залилась краской, но дрожащими пальцами принялась расстегивать ряд мелких пуговок на лифе старенького домашнего платья. Войцех, глотая воздух, наблюдал за ее движениями.

– Позволь мне, – тихо сказал он, – ты его порвешь.

Лиза опустила глаза и кивнула. Войцех торопливо, но бережно справился с застежкой и снова отступил на шаг. Девушка, угадав по красноречивому взгляду его просьбу, распахнула платье.

Белоснежная высокая грудь с маленькими розовыми сосками вздымалась при каждом вздохе. Из глаз Лизы покатились слезы стыда, но она застыла под жадным взглядом Войцеха, как мраморная статуя.

– Какая ты красивая, – прошептал Войцех, касаясь рукой нежной кожи, с восторгом замечая, как под его пальцами напрягается от желания розовый бугорок соска, – ты прекрасна, как ангел.

Лиза расплакалась, и ее слезы словно смыли темную пелену вожделения с глаз Войцеха. Он прижал ее к себе, одной рукой запахивая расстегнутый лиф, а другой гладя по волосам.

– Милая, милая, – шептал он, – прости, меня, Лизхен.

– Я буду тебя ждать, – тихо ответила Лиза, – я буду тебя ждать, как бы долго ты ни был там. Ты был первым, и другого не будет. Никогда.

– Я вернусь, любимая, – ответил Войцех, осушая слезы поцелуями, – я вернусь, и все будет хорошо. Ты станешь моей женой, Лизхен?

– Конечно, – ответила девушка, – разве теперь может быть иначе?

Налет

После бурного объяснения отношения влюбленных изменились. О будущем они говорить избегали, но опасения, что предвкушение будущего счастья соблазнит уже сегодня перейти границы дозволенного, сдерживали проявления страсти, и все чаще поцелуи заменялись долгими нежными взглядами, полными сладостных обещаний.

Театры и концертные залы закрылись, прогулки стали реже. Да и дома Шемет теперь сидел не часто. Он с головой ушел в обучение новобранцев, его отряд уже почти обновился за эти пару недель. Дитрих фон Таузиг решил дождаться друга, чтобы вступить в фрайкор с ним вместе. К удивлению Шемета, с такой же просьбой обратился к нему, застенчиво опустив ресницы, и юный Карл Лампрехт. Войцех дружески потрепал его по плечу, и согласие было дано.

Вилли отложил свой отъезд до конца февраля, чем несказанно обрадовал Шемета, решившего принять приглашение княгини. Но представляться самому не хотелось, Войцеху казалось, что с петербургских времен он совершенно растерял манеры и светский лоск, привыкнув к простоте и товарищескому тону боевого братства.

С каждым днем Берлин все более напоминал разворошенный улей. Улицы полнились мужчинами всех возрастов и сословий, схожими между собой решительным и воинственным видом. Женщины и дети сновали от скорняка к сапожнику, от галантерейщика к портному, со свертками и узлами в руках. Лошади всех пород и мастей: крестьянские ольденбургские, извозчичьи ганноверские, кавалерийские тракененские, под седлом и без, впряженные в телеги, возы и повозки, проносились по городу со звонким цоканьем, или неторопливо тянули тяжелый груз.

Утром в пятницу, 19 февраля, Войцех навестил Исаака, выяснил, что часть документов уже отправлена в Кенигсберг, но некоторые дела потребуют его личного участия. Зашел к рекомендованному Вилли портному забрать заказ – для этого понадобилось нанять извозчика – и отвез его на квартиру к Дитриху. Вечером того же дня он, наконец, собрался нанести визит князю и княгине Радзивилл.

К дворцу Радзивиллов* на Вильгельмштрассе Войцеха и Дитриха отвезла присланная Вилли карета с княжеским гербом. По просьбе сына княгиня Луиза прислала приглашение на двоих. Войцех в зеленом бархатном фраке и белых брюках со штрипками, широкими складками спадающих на мягкие сапоги, с тоской поглядывал на фон Таузига, щеголявшего в новеньком черном мундире. Он все еще числился в списках Гродненского полка, даже если среди убитых, и в прусской форме появляться считал недопустимым.

Опасения Войцеха оказались напрасны. Привычным жестом скинув плащ на руки подскочившему лакею, он проследовал в малую гостиную, где хозяйка даже в эти тревожные дни сумела собрать весь цвет немецкой литературы, обретавшийся в Берлине. Князь Антоний Генрих, отец Вилли, известный своими музыкальными талантами и широтой взглядов меценат, только что закончил исполнять свою новую пьесу и, отставив виолончель, поднялся навстречу гостям. Друзьям уходящего на службу сына был оказан самый радушный прием. Княгиня Луиза, стройная дама с рыжеватыми волосами и ясными серыми глазами, чем-то напомнила Войцеху Жюстину, и он с трудом скрыл улыбку, наклонившись над протянутой для поцелуя рукой, при мысли о том, что бывшая горничная и племянница Фридриха Великого могут встретиться при прусском дворе и даже стать подругами.

Антоний Генрих по просьбе Вилли уделил Войцеху десять минут в своем кабинете. Шемет, по возможности не вдаваясь в подробности, рассказал князю, в каком щекотливом положении оказался в связи с непредумышленным исчезновением со службы, и Радзивилл обещал использовать все свое влияние, чтобы замять инцидент. Прошение об отставке, написанное тут же, в кабинете, и сопровожденное письмом князя Антония, Вилли должен был отвезти в Кенигсберг и передать лично графу Витгенштейну.

Вернувшись в гостиную, Войцех застал Дитриха за оживленной беседой с приятным мужчиной средних лет, с живым лицом и темными кудрями, взбитыми над высоким лысеющим лбом. Фридрих де Ла Мотт Фуке, автор нашумевшей сказочной повести "Ундина", с самым серьезным видом доказывал смеющемуся Дитриху, что русалки и феи существуют в действительности, а история любви Ундины и Гульдебранда не вымысел.

– И вы хотите, чтобы я поверил, что прекраснейшее из земных созданий избрало себе в мужья смертного в надежде на обретение такой эфемерной субстанции, как душа? – насмешливо спросил фон Таузиг. – Променять вечную юность и бессмертие телесное на неизбежную старость и весьма неопределенную надежду оказаться в человеческом раю? Да ни за что не поверю.

– А в силу любви вы тоже не верите? – усмехнулся Фуке. – Как прагматична и недоверчива нынешняя молодежь, однако.

– Я верю в силу любви, господин Фуке, – вмешался в разговор Войцех, – и на месте Гульдебранда не пожалел бы ни души, ни самой жизни, чтобы моя возлюбленная оставалась вечно юной и прекрасной.

– И оставил бы ее вечно плакать на твоей могиле? – хмыкнул Дитрих. – Право же, вот он, истинный эгоизм.

– Мы бы что-нибудь придумали, – подмигнул Войцех, – мне тоже не к спеху помирать.

– А как же Лизхен? – фон Таузиг сурово сдвинул брови, но не сдержался и расплылся в улыбке. – Ты еще не женат, а уж готов ей изменить.

– Ты прав, – Войцех провел рукой по лбу, вытирая неожиданно выступивший холодный пот, – я не знаю, что на меня нашло.

Разговоры в гостиной прервал доносившийся с улицы шум – лязг железа, конское ржание, громкие голоса. Князь послал разузнать, в чем дело, и камердинер, вернувшийся минут через пять, доложил, что французы, получившие известие о приближении русских войск, готовятся оборонять город. Эти новости вызвали среди гостей большое оживление. Многие спешно откланявшись, поторопились разъехаться по домам, другие вызвались остаться, чтобы в случае необходимости защищать дворец. Последнее предложение, к которому, конечно же, присоединились Шемет и фон Таузиг, было принято с благодарностью, и князь тут же отправил слуг собирать по всему дому развешанные по стенам сабли и старинные шпаги, чтобы вооружить добровольцев.

К полуночи все утихомирилось, но выразившие желание остаться расходиться не стали, и князь отдал распоряжение приготовить для гостей комнаты. Войцех и Дитрих, которым досталась одна широкая кровать на двоих, стянули только сапоги и верхнее платье и уснули, по-братски поделив многочисленные пуховые подушки. На этот раз Войцеху снились битвы, и рука не раз нащупывала спросонья холодный эфес лежащей у изголовья сабли.

Утром, после завтрака, к которому княгиня вышла с трехнедельной дочкой на руках, чем снова напомнила Войцеху о доме, молодые люди выразили желание прогуляться в город и разведать обстановку. Вилли, несмотря на обеспокоенные взгляды матери, решил отправиться с ними. Спрятав под широкими плащами сабли и пистолеты, друзья покинули дворец, пообещав непременно вернуться и доложить князю о своих наблюдениях.

Берлин превратился в военный лагерь. На Дворцовой Площади и Унтер-ден-Линден расположилась бригада Сенекала, правым флангом упираясь в Бранденбургские ворота, а на левом, у Дворцового Моста, выставив два орудия, сведенные в батарею. Мимо друзей галопом промчался эскадрон вюрцбургских шеволежер, проследовавший к Шенгаузенским воротам. Полиция и жандармы рассеивали скопления высыпавших на улицы любопытных горожан, но те только меняли диспозицию, наотрез отказываясь расходиться по домам.

В полдень весь город взбудоражило известие, что через Шенгаузенские ворота на плечах отступающих шеволежер ворвались казаки. Друзья что было духу помчались на Александр-плац, где выстроилась в каре французская пехота. Казаков, встреченных ружейным огнем, они увидели мельком, всадники тут же повернули обратно и ускакали в направлении Унтер-ден-Линден.

Еще два казачьих полка влетели в Берлин через Королевские и Гамбургские ворота. Поодиночке и небольшими группами казаки мчались по городским улицам, вступая в мелкие стычки с рассеявшимися в поисках противника французами, под приветственные возгласы берлинцев. На глазах у Войцеха один из казаков остановился и свесился с седла, сорвав за это поцелуи по меньшей мере десятка восторженных горожанок, и помчался дальше, в направлении Старого Дворца.

Проклиная неразбериху, молодые люди поспешили к дворцу. Деревянные мосты через Шпрее были сломаны, а на каменном французы установили шесть орудий, встретивших казаков дружным залпом. Казаки ветром пронеслись через ряды пехоты и умчались, уворачиваясь от летящих ядер. Толпа, заполнившая улицу, ринулась прочь. В это время со стороны Брайтештрассе показался отряд горожан, вооруженных топорами и кузнечными молотами. Предводительствовал ими молодой мужчина, судя по кожаному переднику – кузнец. Друзья, решившие, что настало время действовать, обнажили сабли и присоединились к бесстрашным берлинцам.

Кузнец, шедший во главе колонны, ударами молота свалил двух французов, охранявших пушки, остальные отступили, напуганные напором толпы. Вытащив из кармана фартука пару длинных гвоздей, парень принялся забивать их в запальные отверстия. Не успел он закончить свою работу, как французы вернулись с подкреплением, и молот снова превратился из кузнечного инструмента в грозное оружие.

Войцех и Дитрих разрядили выхваченные из-за пояса пистолеты в французских солдат и с саблями в руке бросились на помощь кузнецу. Вилли, у которого из холодного оружия был только короткий кинжал, торопливо перезаряжал пистолет.

На некоторое время им удалось задержать обескураженного сопротивлением неприятеля. Дитрих, слега побледневший, на мгновение застыл с саблей в руке, переводя взгляд с окровавленного клинка на упавшего ничком француза, на мундире которого расплывалось красное пятно.

– Уходим! – Войцех дернул друга за рукав. – Еще полюбуешься.

Под натиском французов горожане отступили. Друзья, улучив момент, отделились от толпы и попытались скрыться в узкой улочке, но десяток солдат, вооруженных ружьями с примкнутыми штыками, бросился за ними. Силы были неравны, и Войцех, сбросив плащ и проклиная неудобный фрак, подал пример Вилли и Дитриху, стремглав взобравшись на высокую решетку, отделявшую двор какого-то особняка от улицы.

Засвистели пули, но друзья уже бросились к задней двери дома, откуда махала им рукой хорошенькая горничная в крахмальном чепце и белом переднике. Солдаты побежали к воротам, заколотив по их чугунным завиткам штыками.

– Быстрее, – девушка схватила Вилли за руку и потащила в дом, – сюда. Эта лестница ведет на чердак, а оттуда – на крышу. С нее можно перебраться на чердак соседнего дома.

– Вам будет грозить опасность, фройляйн, – покачал головой Дитрих, – наш долг остаться здесь и защитить вас.

– Не тронут они меня, – отмахнулась девушка, – мой хозяин – господин обер-полицмейстер, в его доме они бесчинствовать не посмеют.

– Но вы можете потерять место! – на бегу возразил Вилли. – По нашей вине.

– И только рада этому буду! – сердито заявила горничная. – Если бы не он, берлинцы уже помогли бы казакам удержаться в городе. Стыд-то какой, французов русские бьют, а он горожан по домам разгоняет.

– Вы смелая девушка, – улыбнулся Вилли, переводя дыхание, – приходите на Вильгельмштрассе, во дворец Радзивиллов. Моя матушка устроит ваше будущее.