Текст книги "Черная стая(СИ)"

Автор книги: Ольга Сословская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)

Лишенный высокой протекции, граф не впал в отчаяние, а самовольно явился в Царское Село, где имел приватную беседу с генерал-лейтенантом Шевичем, командиром Лейб-гвардейского гусарского полка. Горячность корнета и его готовность претерпеть любые лишения, лишь бы получить заветную вакансию, произвели на Ивана Егоровича приятное впечатление. К тому же, военное и штатское образование, которое по условию записи в полк граф Ян Казимир обязался предоставить сыну, было столь блестящим, включая в себя, кроме русской грамоты, арифметики и истории, геометрию, тригонометрию, фортификацию, инженерную часть и военную экзерцицию, что генерал дозволил ему до прохождения аттестации нести полковую службу вне штата на правах юнкера.

Корнет, до этого дня стакана воды из графина не наливший без помощи камердинера, перебрался из Петербургского особняка в казармы, вставал в шесть утра по побудке и, надев простой китель и фуражку, мчался на конюшню – самолично чистить коня. В Царское Село он взял с собой гнедого красавца Йорика, резвого английского скакуна-двухлетку, оставив второго предназначавшегося для службы коня на домашней конюшне, дожидаться вакансии. Отводил Йорика на водопой, задавал овсу, и только потом шел умываться и завтракать. Завтрак нижних чинов состоял из чая с хлебом, и корнет делил его со своими будущими подчиненными, не гнушаясь ни простым разговором, ни дружеской шуткой. После чего, по причине его ничуть не радовавшей, время, предназначенное на бритье, уделял чтению воинских уставов.

Учения, обед щами да кашей, с прибавлением розовой ветчины и эмментальского сыру из собственного запаса, потом снова экзерциции в выездке и стрельбе. И так до вечера, когда, после сигнала трубы к отбою, юнкер снова превращался в блестящего обер-офицера и светского повесу и шел наносить визиты друзьям по полку или отправлялся в офицерское собрание.

Через месяц пришел ответ на его прошение. "Зачислить в полк сообразно результатам аттестации". Экзаменовал его лично Шевич, и Войцех, показавший себя с лучших сторон как на письменном испытании по всем воинским наукам, так и в манеже, был, наконец, принят в полк корнетом, с зачислением на довольствие. Жалование его составило двести семьдесят шесть рублей в год, и Шемет, только за лошадей выложивший по тысяче целковых, понял, наконец, почему за последний год обер-офицерский состав Лейб-гвардейского гусарского полка обновился чуть не в половину.

Повышение в гвардии шло быстрее, славы и почета было больше, связи и знакомства заводились самые блестящие. Но отцовские имения шли с молотка, небольшие состояния перекочевывали к портным, шорникам и скорнякам. А также к держателям рестораций и не упоминаемых в свете общественных домов. Гусары жили весело и широко, несмотря на всеобщую нехватку денег, и особенно широкий размах этот разгул принял теперь, когда предчувствие скорой войны заставляло молодежь лихорадочно прожигать последние дни мирной жизни.

Голубые языки пламени плясали на сахарной голове, стекая в серебряный котел, наполненный бордо и коньяком, огненными каплями лилового и пурпурного, змеились по светлым клинкам скрещенных сабель тягучими струями рома из черпака, которым штабс-ротмистр Лесовский поливал плавящийся сахар, вспыхивали отражениями в блестящих глазах, искрились на закрученных усах – черных, рыжих, пшеничных.

Золотистая полоска уже явственно проступила над верхней губой Войцеха, а вчера он впервые взялся за бритву, до атласной гладкости выбрив отвердевший в последний месяц подбородок. Детская округлость щек сменилась четкостью линий, обрисовавших высокие скулы, но лукавый изгиб розовых губ и сияющая голубизна жадного до новых впечатлений взгляда оставались совершенно мальчишескими.

Третьего дня граф Шемет обедал у шефа полка, генерал-лейтенанта Шевича, в компании штаб-офицеров, накануне порадовал сослуживцев, оплатив из своего кармана стол обер-офицеров на полковом балу в честь уходящих в армейские полки с повышением лейб-гусар, а сегодня эскадрон собрался "без седых усов", поручики и корнеты, золотая юность столицы, предводительствуемая заместителем командира, штаб-ротмистром Лесовским.

Разговор умолк, гусары, рассевшиеся на устилавших пол черкесских коврах вокруг котла, наблюдали за священнодействиями командира, сжимая в руках пистолеты с залепленными сургучом затравками.

– Что примолкли, господа? – спросил Лесовский, подливая в огонь рому, – не на гауптвахте, чай.

– И то дело, – отозвался Сенин, поднимаясь с ковра и подавая Шемету стоявшую в углу гитару, – спой, корнет, повесели товарищей.

– Да я и не умею толком – попытался возразить Войцех, который всего две недели назад начал осваивать инструмент под руководством друга, заявившего, что учитель-немец, отказавший Шемету в талантах, – педант и штафирка.

– Тебе на сцену все одно не попасть, будь ты хоть Моцартом, – рассмеялся поручик Давыдов, адъютант Шевича, – не томи, спой.

Войцех взял гитару, пробуя лады. Незамысловатая мелодия и вправду особых талантов не требовала, да и оперного голоса тоже. Он ударил по струнам, и озорная песенка задорно зазвучала в полумраке залы.

Нинон, души моей царица

В тебя влюблен я навсегда.

Тебе звенит моя цевница

И для тебя стоит букет.

Твоих очей огонь желанный

Меня преследует везде.

И, где б я ни был, неустанно

Мечтаю о твоей любви.

Жестокой хладностью своею

Ты мне готовишь ранний гроб.

Ах, если б ты была добрее,

Я день и ночь тебя бы чтил.

Пусть жженка сердце согревает

И веселит гусарский дух.

Любовь мы в песнях прославляем

И пьем здоровье милых дам.

– Эх! Распалил ты меня, корнет! – воскликнул поручик Абамелек, подкручивая черный ус. – Хоть сейчас девку бы уебал.

– Сложный выбор, Петя, – заметил Сенин, – либо пить, либо ебать.

– А Шемет-то как разрумянился, – хмыкнул корнет Бринк, – ты, корнет, не беспокойся, поручик о блядях думает.

– С чего бы? – фыркнул Абамелек.

– Да ты всегда о них думаешь, – расхохотался Давыдов.

– Так с чего Шемету беспокоиться? – вступил в беседу веселый, но недалекий корнет Лазарев. – Он же не девка.

– Это еще надо проверить, – нарочито зловещим тоном произнес Бринк, – у княжны Елены, Петиной сестрицы, усы и то гуще. А ну-ка корнет, предъяви доказательства.

– С превеликой радостью, – усмехнулся Шемет, – но я доказательства такого рода только дамам предъявляю. Придется тебе с холостой жизнью распроститься, тогда у жены спросишь.

– Что, Карлуша, уел тебя Шемет? – подмигнул Сенин. – Войцех у нас известный охотник до ланей в заповедных лесах.

– И в постелю не ложится, не повесив чакчиры на ветвистые рога, – под дружный хохот товарищей заключил Бринк, – молодец, Шемет, не теряешься.

– Господа, господа! – Лесовский перекрыл общий смех громовым голосом. – Шампанского подайте, жженку заливать пора.

Хлопнула пробка, остатки сахара на скрещенных клинках залили пенной струей, и гусары дружно протянули пистолеты дулами кверху, подставляя их под черпак штабс-ротмистра.

Жженка лилась струей, гитара переходила из рук в руки. Пели нежные признания прекрасным очам и скабрезные хвалы блудным девкам, прославляли удаль и молодечество, пьяный разгул и воинскую доблесть. Разговоры стали громче, смех резче, глаза заблестели.

Войцех, проникшийся боевым духом гусарского братства, опрокинул уже пятую чару и находился в самом приподнятом настроении. Разговор зашел о надвигающейся войне, и воинственный задор завладел Шеметом.

– Да пусть уж скорее! – воскликнул он, горячась. – Мчаться на неприятеля на лихом коне, сабля наголо, что может быть лучше? Видеть, как летят под ноги скакуну вражьи головы, дышать запахом битвы, слышать песнь победы! И пусть даже погибнуть, лишь бы со славой! Это ли не счастье?

– Мальчишка, – пожал плечами Василий Давыдов, – герой. Необученный, необстрелянный. Пороху понюхай, тогда и поглядим на тебя.

Алая завеса ярости упала перед глазами Войцеха. Он рванулся к котлу, по краям которого все еще лежали скрещенные сабли, остановился, замер, бешеными глазами глядя на Давыдова. Всем присутствующим, до того не придавшим словам поручика серьезного значения, вдруг стало ясно, что добром дело не кончится.

Лесовский с сомнением взглянул на Шемета и Давыдова, в молчании меряющих друг друга взглядами. Поединки между товарищами по полку случались редко. Обычно, если жженка или шампанское ударяли кому-то в голову, заставляя наговорить лишнего, спор решался тут же, в кругу офицеров, дракой на саблях до первой крови. Не было случая, чтобы кто-то серьезно пострадал в таком поединке, и даже если слухи о нем доходили до начальства, дуэлью, за которую участников могли наказать по всей строгости, его не считали.

Но на лице Войцеха столь явно отразилась жажда крови, губы одернулись, обнажая зубы, ноздри хищно раздулись, в глазах засверкал огонь, что штабс-ротмистр понял – биться он станет насмерть. Нет, поединка допускать, решительно, было нельзя.

Шемет, застигнутый врасплох собственной реакцией, не видел перед собой ничего, кроме спокойного и сосредоточенного лица Давыдова. Хотелось ударить кулаком, вцепиться когтями, зубами, рубить и кромсать. Ненависть и ярость затопили разум, а перед глазами висела красная пелена, словно кровавый туман.

Тяжело дыша, Войцех тряхнул головой и наваждение исчезло. Штабс-ротмистр облегченно вздохнул, Сенин и Бринк, уже готовые разнимать дерущихся, отступили от них на полшага. Казалось, последствий происшествие иметь не будет. Слова Давыдова, хоть и обидные, чести Шемета не задевали, и сатисфакции не требовали.

– Вы совершенно правы, господин поручик, – тихо и отчетливо произнес Войцех, – я еще не имел случая испытать себя под пулями. Надеюсь, вы в ближайшее время предоставите мне такую возможность. Поручик Сенин навестит вас, чтобы обговорить условия.

– Я? – охнул Сенин.

И тут же сник. После слов Войцеха дело приняло неожиданный оборот. Отказаться от дуэли для Давыдова означало либо обвинить Шемета в трусости без малейших доказательств, либо проявить трусость самому.

– Вы, поручик Сенин, – кивнул Лесовский, тяжело вздохнув. По долгу старшего он должен был бы остановить поединок, но по долгу чести сделать этого не мог.

Штабс-ротмистр обернулся к Шемету.

– Надеюсь, вы не считаете оскорбление смертельным, корнет?

– Только кровным, – кивнул Войцех, – поручик Давыдов высказал предположение о моей неспособности глядеть пулям в лицо. Если бы это было утверждение, тогда, конечно...

– По домам, – заключил Лесовский, – и чтобы ни одна душа не проговорилась о случившемся. Не то болтун будет иметь дело лично со мной.

Уже после полуночи, обсудив с Войцехом условия предстоящего поединка, Сенин отправился к Давыдову, отвозить картель. Вызов был написан по всем правилам холодной учтивости, но в намерении стреляться насмерть, если придется, сомнений не оставлял.

После того секунданты встретились без свидетелей на квартире у Бринка, обсудить условия. Барьеры решено было ставить в десяти шагах – на благородном расстоянии, и по десять шагов для каждого до барьера. Войцех не стал настаивать на праве вызова противника к барьеру для стреляющего вторым – это было почти что узаконенное убийство, остановка после первого выстрела, уравнивающая шансы соперников, его вполне устроила. Но стреляться решено было "до результата", иначе вся история теряла смысл, позволяя толковать намерения дуэлянтов, как пустое фанфаронство.

За новыми пистолетами послали в Санкт-Петербург, из-за чего дуэль отложилась на сутки. И Шемет, и Давыдов стреляли изрядно, неустанно практикуясь, и бросать жребий, выбирая один из принадлежавших им комплектов, означало поставить проигравшего в невыгодное положение. Привезенная пара Кухенрейтера, после внимательного осмотра, устроила обоих секундантов, пули тщательно обрезали, гладили и примеривали к пистолетам, во избежание тяжелых последствий возможного ранения. Порох решено было взять ружейный, полированный пистолетный иногда не вспыхивал сразу. Полкового лекаря, Ивана Евграфовича, частью застращали, частью улестили, упросив принять участие в опасном для карьеры деле.

Ночь перед поединком Сенин провел у Войцеха. Шемет казался спокоен, только бледен чуть больше обычного да непривычно задумчив.

– Ну и попал ты в историю, брат, – не выдержав напряженного молчания, заговорил Сенин, – моли бога, чтоб не убить тебе Давыдова, на Кавказ ведь поедешь, в солдатской шинели. Если в острог не заточат.

– Бог на стороне того, кто лучше стреляет, – возразил Войцех, – и молиться тут без нужды. Впрочем...

Он глубоко вздохнул и опустил голову.

– Я ведь даже не знаю, могу ли я это сделать, – тихо сказал он, – человека убить. Там, в собрании, я задушить его готов был, зарезать, как курчонка. Словно зверь во мне проснулся. Страшное это дело, Миша, темное. Но я тогда с собой совладал. А теперь...

Он встал из кресел и прошелся по комнате из угла в угол быстрым шагом.

– Пустое это все, Миша. Может, и не мне на Кавказ ехать придется. Обратного пути нет. Утро все решит.

К назначенному месту поехали верхами. Доктор уже был на месте, привезя доверенные ему на хранение пистолеты в четырехместной карете, в которой, в случае необходимости можно было и раненому помочь, и труп увезти. Давыдов с Бринком появились почти сразу же, не заставляя себя ждать. Секунданты отмерили расстояние, бросив барьерами серые гусарские плащи, немедленно припорошенные легким снежком, сдуваемым ветром с близлежащих деревьев.

– Хорошо, не метет, – заметил Бринк, – не то пришлось бы в молоко целить.

– Твоя правда, – согласился Сенин, – лучше, чтобы это дело с первого выстрела решилось, да малой кровью.

– Мирить их будем? – с надеждой спросил корнет. – Или безнадежно?

– Предложить надо, – вздохнул поручик, – не то скажут, что не по правилам все прошло. Но, помяни мое слово, оба откажутся.

Так и вышло. С каждой минутой, приближавшей решительный момент, Войцеху все больше казалось, что без этого испытания его мечты о славе и воинских подвигах – глупая мальчишеская бравада. Смерть, пусть даже такая нелепая, не страшила его, он был твердо уверен, что там, за гранью, ничего нет – темнота и пустота. Краткий миг, и сожалеть будет не о чем. Но мысль о том, что он станет причиной чьей-то смерти, приводила его чуть ли не в ужас.

– Сходитесь.

Войцех слегка вздрогнул. За размышлениями он почти не заметил, как стучал молоток, загоняя в ствол пули, как Сенин отвел его на место, как протянул ему пистолет, который Шемет бездумно взял, опустив дулом к земле. Словно в тумане Войцех двинулся вперед, алый ментик Давыдова пятном расплывался перед его взором на фоне искрящейся белизны. Снег легонько поскрипывал под ногами, и уже на третьем шаге он взвел шнеллер*, но медлил нажать на спуск, хотя пистолет его смотрел прямо в грудь противнику.

"Ты должен решиться, – мысль стучала в висках Шемета, отдаваясь в горле противными спазмами, – ты должен выстрелить, иначе куда ты годишься, трус и тряпка?"

Он шел как во сне, когда тело словно проталкивается с ужасающей медлительностью сквозь вязкий воздух, и почти не заметил пули, горячо просвистевшей мимо его щеки, сорвав с плеча шелковые шнуры и пуговицу. С ближайшего дерева в небо сорвалась стайка ворон, огласив воздух хриплым карканьем. Алое пятно замерло, Давыдов после выстрела остановился, и Войцех, опомнившись, тоже замер на месте, все так же целя сопернику в грудь.

Кровь, стучавшая в висках, замолкла, и мысль, поразительная в своей простоте, ударила его молнией. "Ты можешь это сделать. Ты делаешь то, что должен, а потом живешь с последствиями".

В утренней тишине прогремел второй выстрел, вороны снова взметнулись в небо, и одна из них упала в двух шагах за спиной Давыдова.

– Вот вам результат, господа, – Сенин протянул слетевшую с доломана Шемета пуговицу на общее обозрение, – мне кажется, этого довольно.

Войцех кивнул, Давыдов, подойдя ближе, с удовлетворением оглядел трофей, который тут же сунул в свисающую с плеча ташку.

– Корнет вел себя безупречно, – заявил он, – и любому, кто выскажет сомнения в его храбрости, придется отвечать передо мной.

Он улыбнулся.

– Я – твой должник, Шемет. Я ведь тоже до этого утра под пулями ни разу не стоял. Так что...

– Я мог тебя убить, – перебил его Войцех, покачав головой, – я мог тебя убить...

– Где ж ты мог, когда ты в ворону стрелял? – удивился Давыдов. – У меня и сомнений нет, что ты в нее целил, так высоко руку при выстреле вскинул.

– Целил, – подтвердил Войцех, – когда понял, что могу это сделать. Когда понял, что у меня есть выбор.

– Черт бы тебя побрал, Шемет! – в сердцах воскликнул Давыдов. – Спасибо, друг.

Войцех с готовностью пожал протянутую руку.

*– Обычный механизм дуэльного пистолета требует двойного нажима на спусковой крючок, что предохраняет от случайного выстрела. Шнеллером называлось устройство, отменяющее предварительный нажим. В результате усиливалась скорострельность, но зато резко повышалась возможность случайных выстрелов.

Маскарад

В первые дни декабря полк перебрался на зимние квартиры в столицу. Войцех, уже привыкший к дружной полковой жизни, с тоской думал о возвращении к одинокому домашнему житью. По счастью, он стал невольным свидетелем разговора между поручиками Давыдовым и Сениным, сговаривающимися вскладчину снять комнатку с полу-пансионом у какой-нибудь вдовы-немки, и сумел предложить им свое бессрочное гостеприимство в столь сердечных и искренних выражениях, что друзья приняли приглашение без малейшей неловкости.

Утро проводили на службе, в манеже или на плацу, а дважды в неделю – на проспектах и площадях, готовясь к рождественскому параду. Серые плащи поверх надетых в рукава ментиков мало защищали от пронизывающего ледяного ветра, снег тяжелыми хлопьями оседал на этишкетах и орлах, клонил книзу султаны, забивался под воротник. Но с каждым днем гусары все ровнее держали ранжир даже в самых сложных перестроениях, и молодые офицеры с гордыми улыбками на посиневших от холода губах взирали на своих воинов.

Вечерами, если не подходила очередь эскадрона нести караул, лейб-гусары были нарасхват. Весельчаки и танцоры, они оживляли одним своим присутствием любой бал или прием. К вельможным особам и ко двору являлись в темно-зеленых вицмундирах с золотыми эполетами, в белых панталонах, шелковых чулках и башмаках с пряжками. Но в приглашениях на семейственные праздники и танцевальные вечера нередко значилась просьба придти в мундире – красные ментики, шитые золотом, смотрелись куда наряднее.

Общежитие с друзьями, однако, положило некоторые границы светской жизни графа. Его кошелек был всегда открыт для товарищей, но щепетильность и такт не позволяли ни ему проявлять чрезмерную щедрость, граничащую с благотворительностью, ни им слишком уж вольно ею пользоваться. Потому многие вечера они проводили дома, за дружеской беседой, за чтением книг из богатой библиотеки Яна Казимира, доставшейся Войцеху вместе с домом, или, как шутил Сенин, "по-стариковски", за шахматами и вистом, развившими юные умы не менее философских диалогов или математических упражнений, которыми они тоже не пренебрегали.

В конце декабря, перед Рождеством, Давыдов испросил недельный отпуск, чтобы повидаться с родными, а Шемет благополучно завершил очередной затянувшийся роман единственной бурной сценой, в чем резонно усмотрел следствие неустанного самообразования в тонком деле любовной науки. В предвкушении новых осад и побед он кинулся в бурный водоворот светской жизни, увлекая за собой Сенина. Бал у Гагариных, прием у Огинского, с которым Войцех почти что примирился, «Фигарова женитьба» в Немецком театре. И, как апофеоз, – маскарад в Опере, с входом для всех желающих по билетам.

– Ты что же, думаешь, у меня совести нет? – возмущенно вопросил Сенин, отгораживаясь от Шемета томиком Плутарха. – Третьего дня опера, вчера – обед у Талон, да цыгане...

– Нет у тебя совести, – убежденно заявил Войцех, – у тебя заместо нее принципы и гонор. Тебе билет взять неловко, а мне одному в маскарад идти? Где же тут совесть?

– А костюм я где возьму? – не унимался Сенин. – Вицмундир из-под домино выглянет, как раз и признают, никакой маской не укроешься. Авантюры не будет.

– Вот что, – решительно предложил Войцех, – мы в цейхгауз наведаемся. В прежние времена на учениях противника, бывало, в чужеземные мундиры рядили. Если не разворовали, может, найдем что-нибудь подходящее.

Набег на цейхгауз в Петропавловской крепости увенчался полным успехом. Войцех вертелся перед зеркалом, оглядывая синий камзол с белыми обшлагами и серебряными эполетами, ладно сидевший на его стройной фигуре. К камзолу шли белые панталоны и жилет. На пудреных буклях парика красовалась синяя треуголка с плюмажем, черные сапоги с желтыми отворотами и шпорами дополняли наряд.

– Ты уверен, что эта шалость тебе с рук сойдет, если тебя под маской узнают? – обеспокоенно спросил Сенин, облаченный в изрядно преображенный портновским искусством красный камзол английской армии времен Семилетней войны. Парик с локонами придавал бы ему почти совершенное сходство с Мальбруком, если бы не усы.

– Это ты, Миша, знаток военной истории, – рассмеялся Шемет, поправляя портупею, – американский мундир у нас мало кто признает. А уж вспомнить, что Пулавский при Честноховой с Суворовым дрался, прежде чем свои услуги Вашингтону предложить, так вообще некому.

– Льстишь, – утвердительно заявил Сенин, – ну, если что, на гауптвахте тебе сидеть.

– И посижу, – хмыкнул Шемет, – но нельзя же было такую оказию упустить.

В маскарад ехали в санях, весело смеясь налетающему легкому снегу. После гусарских плащей шубы и меховые сапоги, надетые поверх обычных, казались совершеннейшей роскошью. При входе отстегнули сабли, сдав на хранение в гардеробную вместе с шубами, и очертя голову ринулись в веселую шумную толпу, уже собравшуюся в театре, в надежде на самые отчаянные интриги и авантюры. Свобода нравов, царившая под маской, влекла сюда и дам полусвета, и салонных львиц и неприступных красавиц высшего общества.

Две хорошенькие пастушки с украшенными цветами пудреными прическами, в коротких, по моде Регентства, юбках и весьма открытых корсажах, подскочили к ним.

– Роза или фиалка? – спросила одна из них Сенина.

– Фиалка, – не задумываясь, ответил Мальбрук, подхватывая даму в лиловом и уводя ее в круг, где уже начинался экосез.

– Вам досталась роза, – улыбнулась из-под маски дама в бледно-желтом, показав прелестные зубки, – если вас не пугают шипы.

Шемет чуть не поперхнулся и внимательнее пригляделся к незнакомке. Платье ее, не слишком дорогое, кажется, вышло из театральной гардеробной. Но женское тщеславие победило предосторожность – сверкнувшие в ушах бриллианты не оставляли сомнений в ее средствах, а сюсюкающий французский акцент определенно выдавал даму из общества. Так что красавица вряд ли понимала, сколь непристойна ее шутка*, поскольку в эпоху Регентства при Версальском дворе бывать никак не могла.

– Красота врачует раны, которые наносит, – улыбнулся Войцех, увлекая даму в круг танцующих.

Они сделали тур экосеза и отошли к буфету, где их отыскали Сенин с Фиалкой. Роза переглянулась с подругой, и даже под маской стало видно, как та залилась румянцем.

Сенин отозвал Войцеха в сторону.

– Они сговорились на сегодня не расставаться, – с многозначительной улыбкой произнес он.

– Значит, нам придется поискать другое приключение, – пожал плечами Шемет.

– Вовсе нет, – рассмеялся Сенин, – наоборот.

– Но...

– Слушай, брат, – с нажимом произнес поручик, – к девкам ты не ходишь, афинских ночей бежишь. Это твой шанс. Упустишь – пожалеешь.

Войцех оглянулся. Роза и Фиалка пересмеивались, обняв друг друга за талию. Он коротко кивнул Сенину и вместе с ним вернулся к дамам.

– Прелестные красавицы, – лукаво улыбнувшись спросил он, – знаете ли вы, что такое дилижанс?

– Недурно начали, – заметил Шемет, выходя из театральной уборной, куда их впустили по его давнему знакомству за кулисами и за серебряный рубль, вложенный в руку служителя.

– Ты узнал хоть одну? – спросил Сенин, заботливо оправляя сбившийся парик.

– Нужды нет, – покачал головой Войцех, – такие авантюры хороши в своей мимолетности. Дамы просили не провожать их до кареты, а это значит...

– Это значит, что карета у них с гербом! – рассмеялся Сенин. – Ты прав, нужды нет. Чувственные порывы – это прекрасно, но для серьезного романа в женщине должно быть хоть сколько-то ума.

– А вечер только начался, – заключил Шемет, – и в буфете есть отличное шампанское.

В зале вальсировали. Друзья, взяв в буфете по стакану шампанского, разглядывали маски. Бурное начало вечера не остудило кровь, но, уняв первый пожар, пленило воображение мечтой о более изысканных и тонких наслаждениях, полных загадочной таинственности и волнующей непредсказуемости.

– Эдак мы ничего не поймаем, – вздохнул Сенин, – маска проносятся мимо, и как рассудить, кто под ней?

– Тогда бросимся в волны вальса, – кивнул Шемет, – и пусть они вынесут нас к желанному берегу. А нет – так хоть потанцуем всласть. Я так не променяю мазурку на объятия самой прелестной маски.

– Значит, надо успеть до мазурки – прагматично заметил Сенин.

Их закружило водоворотом и унесло. Войцех танцевал то с гордой испанкой, то с нежной каталонкой, нашептывая милые, но ни к чему не обязывающие комплименты. Ни одна не заинтриговала его настолько, чтобы пригласить ее на следующий тур, и он снова отошел к буфету, чтобы освежиться.

– Вам к лицу синий мундир, мсье lieutenant.

Войцех обернулся. Перед ним стоял молодой человек лет двадцати в черной мантии звездочета, украшенной переливающимися мелкими звездочками. На говорившем не было маски, и Войцеха поразила невероятная красота бледного юношеского лица, обрамленного спадающими на плечи иссиня-черными кольцами волос. Незнакомец говорил по-французски, но слово "лейтенант" произнес с отчетливым британским выговором, словно хотел подчеркнуть, что узнал мундир.

– Пока всего лишь корнет, увы, – улыбнулся Войцех, – но маскарад – прекрасная возможность примерить на себя другую роль.

– Ах, корнет! – с энтузиазмом согласился юноша. – Вы, верно, не догадываетесь, как точно угадали. Маска способна не только скрыть истинное лицо, она меняет саму суть. Впрочем...

Он оглядел Войцеха и застенчиво улыбнулся.

– Позволите внести маленькое уточнение в ваш мундир? – спросил он. – Мне кажется, ему кое-чего не хватает.

– Возможно, – улыбнулся Войцех, – и чего же?

Юноша огляделся, в темных блестящих глазах отразилась тревога. Взгляд его упал на позабытый кем-то веер, и счастливая улыбка озарила лицо. Войцеха, привыкшего к светской сдержанности чувств, поразила та беспечная искренность, с которой незнакомец выражал их, почти детская наивность и трогательная беззащитность юности.

Незнакомец отщипнул от веера перо, с виноватой улыбкой застигнутого на шалости мальчишки оторвал нитку от бахромы на оконной занавеси и принялся сооружать нечто, пока непонятное Войцеху.

– Позвольте представиться, мсье лейтенант, – произнес он, не отрываясь от своего занятия, – я – Алессио Ринальди, из Равенны. Путешествую в поисках новых впечатлений. Петербург покорил меня.

– Граф Войцех Шемет, – с учтивым поклоном ответил Войцех, – я рад знакомству, хоть и состоялось оно там, где все стремятся сохранить инкогнито. Вы еще долго намерены пробыть в Петербурге, синьор Ринальди?

– Ах, нет, к сожалению, нет... – с некоторым испугом ответил Алессио, – но возможно, мы еще встретимся, господин граф. Да, конечно...

Он закончил свою работу и, выдернув одну из звездочек, украшавших его наряд, приколол к груди Войцеха. На синем сукне мундира ярко засияла белизна маленьких крыльев.

– Так-то лучше, – с удовлетворением кивнул он, – до встречи, господин граф.

– Погодите! – окликнул Войцех уже теряющегося меж танцующими Алессио. – Что это?

– Твоя мечта! – ответил Алессио и скрылся из виду.

Войцех в задумчивости глядел на танцующих, пытаясь разобраться со странными чувствами, которые вызвал у него этот разговор. Он даже не заметил, что Сенин подошел к нему, пока тот не тронул его за плечо.

– Прекрасная незнакомка скрылась, не оставив следа?– подмигнул он. – У тебя такой вид, словно ты встретил свою судьбу.

– Прекрасный незнакомец, – пожал плечами Войцех, – загадочный и таинственный. Пожалуй, это было приключение. Не все же о любви грезить, Миша. Как он мог угадать?

– Что угадать?

– Неважно, – отмахнулся Шемет, – а ты нашел ли, что искал?

– Одна досада, – вздохнул Сенин, – маски пошлы, разговоры глупы, ни стиля, ни чувства – все сплошь жеманство.

– Так уж и все? Погляди-ка, к примеру на Диану, вон там, у колонны. Какой гордый поворот головы! Как небрежно скользит мех с обнаженного плеча! Какая царственная грация в каждом движении! Разве не хороша? А ее глаза? Так и сияют черным огнем из-под маски!– Я узнал бы ее из тысячи... – Сенин побледнел, – моя богиня! Но что ей бедный поручик, когда князья у ее ног? Женни...

– Неужто Колосова? – удивился Войцех. – Вот уж кого не ждал тут увидеть. Спору нет, хороша. И танцует божественно. Мы же видели ее третьего дня в "Федре"...

Он с подозрением поглядел на друга.

– Так вот кому ты букет посылал...

– Что толку в букете? Князь Юсупов ее бриллиантами осыпает, рысаков орловских давеча подарил.

– А муж?

– А что муж? Он в оркестре числится, для светского приличия.

– Слушай, Сенин, – Войцех сжал руку друга, – она – балерина, танцорка. Какими бы талантами ни блистала, а своего места примы без покровителя не удержит. Не нам ее судить. Но ежели она за бриллианты князя любит, то чем она лучше любой девки, которой ты рубль платишь?

– Не смей!

– Ты не дослушал, Миша. А вот ежели в ней сердце есть, так смирись. И с мужем, и с князем, и с кем еще придется. Иди за ней. Люби, и ни о чем не думай.

– Тебе легко говорить...

Сенин так и не сдвинулся с места, пожирая глазами красавицу. Она заметила его взгляд и отошла от колонны, направляясь к ним. Сенин замер, не в силах вымолвить ни слова. Диана отколола от корсажа привядшую алую розу, бросила поручику и, приложив палец к губам, двинулась в направлении сцены.

– Беги же! Что медлишь? – воскликнул Шемет.

Уговаривать Сенина не пришлось, и поручик вихрем сорвался с места, преследуя ускользающую богиню.

На этот раз возвращения Сенина не предвиделось. Войцех прошелся в польском, пронесся в вальсе, дождался мазурки, в которой, как всегда, отличился, сорвав аплодисменты не слишком обеспокоенной светскими условностями публики, и решил ехать домой на извозчике, оставив сани другу.

У самой гардеробной отвратительная сцена привлекла внимание Шемета. Мужчина в наряде Арлекина прижал к стене Коломбину, одной рукой зажимая ей рот, а другой пытаясь влезть за корсаж. Войцех кинулся к ним.