Текст книги "Черная стая(СИ)"

Автор книги: Ольга Сословская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

– Хороший выбор, Клерхен, – тихо сказал он, – лучший из всех. И... Вот.

Он взял из рук Дитриха продолговатый футляр, обтянутый черной кожей, и протянул Кларе. Девушка взглянула на тисненое клеймо и кинулась ему на шею, звонко расцеловав в обе щеки.

Английскую двустволку фирмы Харви Уолклейта Мортимера Войцех купил еще в Париже у проигравшегося в пух британского полковника, пытавшегося получить под залог редкостного оружия ссуду в пять тысяч фунтов на покрытие полковой кассы. Полковник сердечно благодарил Шемета за спасение своей чести, но с ружьем расставался со слезами на глазах.

Стальные накладки с мелкой насечкой не давали руке соскользнуть с полированного приклада и ложа красного дерева, изящный изгиб курков и крышки огнива подчеркивал непревзойденную точность работы оружейников. Крышка полки и затравочное отверстие были вызолочены – не для тщеславной роскоши, но для предохранения пороха в сырую погоду. Здесь красота была подчинена смыслу, и точность нарезки стволов подтверждалась мастерством гравера, украсившего замочную доску и скобу спусковых крючков гравированными по стали львами.

– Добрая фея не могла бы угадать лучше, – рассмеялась Клара, вскинув винтовку к плечу, – всю жизнь о такой мечтала. Спасибо, Войцех.

Фрау Мария вздохнула, а герр Клаус улыбнулся и покачал головой.

В полночь молодых проводили в спальню, осыпав зерном и дружескими шутками, но бал продолжался почти до утра, и Войцех сбился с ног, пытаясь перетанцевать со всеми барышнями, чтобы не подать ложных надежд ни одной. Дитрих не отставал, и к завтраку они чуть не опоздали.

После завтрака Клара и Ганс простились с родителями и гостями. Молодые отбывали в Йену, но по дороге намеревались посетить Берлин, Дрезден и Лейпциг, и путешествие предстояло долгое.

– Передай Жюстине мою благодарность, – шепнула Войцеху на прощание зардевшаяся Клара, – мне Ганс рассказал. Это был самый лучший подарок.

– Непременно, – улыбнулся Войцех.

Карета медленно тронулась с места, и Войцех еще долго смотрел ей вслед.

Портрет

Не прошло и месяца со дня возвращения домой, а Войцех снова собирался в дорогу. На этот раз – в дальнюю. Тревожные вести долетали в Мединтильтас отовсюду.

Русская армия, покинув все еще находящуюся под управлением Союзников Саксонию, отошла на земли Герцогства Варшавского, не дожидаясь, пока Конгресс в Вене примет решение о судьбе Польши. Земли эти до победы Наполеона при Фридланде принадлежали Пруссии и Австрии, но русские, похоже, возвращать их союзникам не собирались. Назревал новый раздел Польши, хотя находились и оптимисты, надеявшиеся, что царь выполнит свое обещание восстановить Речь Посполитую в границах до 1795 года.

Не менее беспокойными оказались и вести из Саксонии. Место русских гарнизонов в городах и крепостях тут же заняли прусские, король все еще оставался пленником в Берлине, и все это наводило на мысль, что венценосные друзья – Александр и Фридрих Вильгельм – договорились между собой и не намеревались спрашивать мнения остальных участников коалиции.

Граница, проходившая в паре миль к востоку от Мединтильтаса, теперь представлялась Войцеху зыбкой и ненадежной. Даже порох тратить не придется, просто провести чернилами на бумаге новую линию, и судьбы тысяч людей изменятся по воле власть предержащих. Связей при дворе у графа Шемета не завелось, знакомства с сильными мира сего значили немного – он сомневался, что Блюхер или Витгенштейн его вспомнят. Но, если на чашу весов можно было бросить хотя бы соломинку, это следовало сделать не мешкая.

В Кенигсберге заказали новую карету. Ждать пришлось почти две недели, но задержаться на этот срок в Мединтильтасе было лучше, чем торчать где-нибудь в глуши на постоялом дворе, если у старой сломается ступица. Ехать предстояло по расхлябанному дождями тракту, а если не менять по дороге лошадей, то и по первому снегу. Тем более что Войцех решил по пути завернуть в Дрезден, повидаться с родителями Кернера, дважды присылавшими теплые приглашения другу покойного сына.

До Дрездена Шемет добрался только к Рождеству. Дороги, разбитые тысячами солдатских ног и конских копыт, развезло осенними ливнями, а первый декабрьских мороз сковал грязь, застывшую черными волнами под тонкой коркой льда, хрустевшего в колеях. Войцех, завернувшийся в рысью шубу, окоченевшими пальцами пытался держать книгу, но от мерной дорожной тряски клонило в сон, и виделась ему другая, давняя дорога, полная тьмы и боли. Йенс Миллер, бледный долговязый юноша, племянник управляющего, взятый Войцехом в камердинеры за безукоризненное знание этикета и невозмутимый нрав, дорожную скуку скрасить не умел, и дни тянулись в унылом сером молчании.

Рождественская ель горела в полумраке гостиной поминальными свечами. Дом опустел, притих и погрузился в тихий сумрак скорби. Теодор незримо присутствовал тут, уснув навеки, и обитатели дома ступали мягко и говорили вполголоса, чтобы не тревожить дорогой призрак.

На висках герра Кристиана прибавилось седины, высокий лоб фрау Минны пересекла горестная морщина, а при взгляде на Эмму Кернер у Войцеха сжалось сердце – девушка исхудала и побледнела, и только черные ее глаза горели лихорадочным огнем. После праздничного ужина в семейном кругу они остались вдвоем, и Шемету пришлось повторить историю трижды – Эмма шевелила губами, повторяя за ним каждое слово, и взгляд ее блуждал по комнате, словно она была там, в лесу под Розенхагеном, и пуля, сразившая ее брата, летела ей прямо в сердце.

– Хотите увидеть его портрет, господин граф? – спросила Эмма, когда Войцех, совершенно опустошенный, умолк. – Я закончила его неделю назад, хотела подарить маме на Рождество, но не решилась. Она беспокоится за меня, говорит, что мне нужно думать о живых. А как, как мне не думать о нем? У меня не было никого ближе.

Она не заплакала, но болезненный блеск ярче вспыхнул в прекрасных темных глазах, и тонкая рука до боли сжала запястье Войцеха.

На портрете Теодор был еще моложе, чем помнилось Войцеху, и в синем прусском, а не в черном лютцовском мундире. Огромные глаза на бледном юношеском лице смотрели спокойно и печально. Мертвый поэт как будто знал что-то, недоступное живым, и пытался рассказать об этом, глядя с портрета.

– Он сейчас на небесах, с ангелами, – убежденно шепнула Эмма, – а я... Разве он узнает меня в седой старухе через много лет? Или в жизни вечной мы снова возвращаемся в лучшие годы нашей юности?

– У души нет возраста, Эмма, – покачал головой Войцех.

Ему было нестерпимо стыдно лгать, но лишить девушку призрачной надежды на встречу с братом он не мог.

– А помните того странного юношу? – неожиданно спросила Эмма. – Он ведь предсказал смерть Теодора. Темный ангел... Вы похожи на него. Но я, кажется, уже говорила вам об этом.

– Пустые слова, – пожал плечами Войцех, – не придавайте им значения. Ваш брат хотел, чтобы вы были счастливы, Эмма. Живите так, словно он смотрит на вас с небес и радуется за вас.

– Я попробую, – пообещала девушка, но уверенности в голосе ее не было.

Повисло тягучее, темное молчание, и только свечи, догорая, мерцали, отражаясь в черных оконных стеклах.

– А хотите, я вас тоже нарисую? – неожиданно спросила Эмма. – Это не займет много времени. Вы можете задержаться у нас на неделю?

– Если ваши родители не будут против, – Войцех подавил вздох. Этот дом напоминал ему склеп. – Но лучше я переберусь в гостиницу, а к вам буду приходить по утрам, позировать.

– Вам тяжело вспоминать о нем, – грустно заметила девушка, – ну что же, я понимаю. Живым – жить, а мне только и остается, что память.

– Когда-нибудь, – ответил Войцех, – я взгляну на нарисованный вами портрет и скажу себе: "И я был молод". Мы уходим, но остаемся в памяти и на портретах. Я приду завтра. В черном мундире. Пусть все будет, как в тот день.

В гостиницу Шемет так и не переехал. Герр Кристиан попросил его помочь с подготовкой стихов Теодора к изданию, и вечера Войцех просиживал в уютном кабинете, разбирая торопливый неровный почерк, вчитываясь в горячие, смелые слова, заново перебирая в памяти проведенные с другом дни. За окнами то бушевала метель, то морозным серебром сияли звезды, а Войцех осторожно переворачивал залитые кровью страницы тетради и рассказывал убитому горем отцу о последних месяцах жизни сына, теперь принадлежащего не только семье, но всей Германии.

По утрам он спускался в большую гостиную, и плюшевые шторы поднимались, впуская белесый зимний свет. Эмма рисовала сосредоточенно, молча, ее тонкая рука уверенно держала кисть, и через две недели Войцеху было позволено взглянуть на результаты ее трудов.

Сходство с Теодором, подчеркнутое художницей, несомненно, бросалось в глаза. Тот же поворот головы, та же строгая поза, тонкие черты аристократического одухотворенного лица, сурово сжатые губы в обрамлении тонких усов. Но в сияющей голубизне глаз читался не вопрос – ответ. Юноша на портрете знал нечто, до поры неизвестное самому Войцеху. И Шемет вовсе не горел желанием это узнать.

– Прекрасный портрет, – улыбнулся Войцех, целуя руку, все еще перепачканную пастелью, – я непременно повешу его на самом почетном месте и буду гордиться честью, которую вы мне оказали, нарисовав его.

– Сейчас он похож на зеркало, – возразила Эмма, – но не настанет ли время, когда вам не захочется его видеть каждый день? Ничто не вечно, Войцех, а красота – менее всего. Холодные ветры укрывают снегами золото кудрей, синева взгляда гаснет в сумерках старости. Если бы я была настоящей художницей, я сказала бы вам, что этот портрет – ваш шанс попасть в вечность. Но теперь с меня довольно и того, что он вам нравится.

– Кто может знать, что ждет в грядущем? – пожал плечами Шемет. – Но я попробую брать пример с этого портрета и не стареть. Хотите, лет через пятьдесят я привезу его вам, и мы проверим, удалось ли мне сдержать слово?

Но Эмма на улыбку не ответила.

– Прощайте, Войцех, – из ее груди вырвался тихий вздох, – и, вспоминайте обо мне, глядя на этот портрет.

Танцующий конгресс

В дороге их застигла метель, и Войцех с беспокойством поглядывал на часы, уже и не чая добраться в Вену до полуночи. Йенс дремал, забившись в угол кареты, под рысьей шубой, а у Войцеха, облаченного в роскошный светло-серый каррик на тонкой подкладке, зуб на зуб не попадал от всепроникающего ночного холода. Но Юргису, нещадно нахлестывающему лошадей, на козлах приходилось много хуже, и Войцех корил себя за то, что не остановился в придорожном трактире переждать ненастье.

Карета остановилась, свет масляного фонаря больно резанул по глазам.

– Предъявите подорожную, – потребовал хриплый бас, и Войцех принялся рыться озябшими пальцами в дорожном бюваре, проклиная себя за непредусмотрительность.

– Граф Шемет прибыл по личному приглашению князя Радзивилла, – знакомый голос не утратил привычной жизнерадостности даже в мерзкую погоду, – вот пропуск.

– Вилли! – Войцех выскочил из кареты, сияя довольной улыбкой. – Я уж и не надеялся. На три дня против обещанного задержался, неужто ты ждал?

– Как не ждать? – рассмеялся Вилли. – В Вене сейчас подвалы и чердаки забиты вельможными постояльцами, маркизы по три в одной постели спят. Отец велел тебя тотчас к нам везти, у него ума хватило еще в апреле особняк снять, когда слухи о конгрессе только пошли. В гостинице сейчас мышь не поселится, а у тебя прислуга своя. Я уж третий день в трактире заседаю, у хозяина сливовица к концу подходит. Но тебе оставил, хороша, слов нет.

– Юргису лучше отдай, – покачал головой Шемет, – кабы не он, до завтра бы ждал. А мы уж как-нибудь шампанским обойдемся. Ни в жизнь не поверю, чтобы у тебя запаса не нашлось.

– Отыщется, – улыбнулся Вилли, – а пока пересаживайся в мою карету, а твоя пусть следом едет. Чтобы не заплутать.

Метель стихла, и снег заискрился в лунном свете, нарядный и чистый. Ночную тишину разорвал далекий треск фейерверка, к выглянувшим из сизых облаков звездам взлетели алые и зеленые ракеты.

– Спят здесь по утрам, – сообщил Вилли, – днем ходят по ресторациям и прочим увеселительным местам, вечером – на званые обеды, по ночам – на балы.

– А когда же ведутся переговоры? – удивился Войцех.

– Шут его знает, – пожал плечами Вилли, – конгресс не движется, он танцует.

Особняком занимаемое князем Радзивиллом строение назвать можно было только из уважения к его титулу. Ветхое одноэтажное здание с мезонином с улицы производило впечатление обиталища купеческой семьи среднего достатка, да таковым, без сомнения, и служило, пока заполненная делегатами и гостями Вена не затрещала, как переполненная сельдью бочка. Войцеху, впрочем, повезло несказанно. К дому лепился совсем недавно пристроенный флигель о шести комнатах, с кухонькой, прихожей и двумя большими голландскими печами. Обстановку собирали с миру по нитке, но требовать большего было бы уж совсем беззастенчиво.

Вилли вручил Войцеху ключи от флигеля, отправил на помощь Йенсу и Юргису двух лакеев из княжеского штата и отправился наверстывать упущенное за три дня, проведенные в придорожном трактире, несмотря на уверения зевающего Шемета, что тот готов отложить сон до утра.

Проснувшись, Войцех мысленно возблагодарил Вилли за отложенные до вечера возлияния. Тело болело после дорожной тряски, а дел было невпроворот. Оставив Йенса заниматься прямыми обязанностями, то есть руководить приведением флигеля в подобие графских апартаментов, Шемет отправился в банк, а оттуда к портному и каретнику, громоздкая колымага, доставившая его в Вену, для парадных выездов подходила не слишком, а обновленного в Дрездене гардероба для ежевечерних светских увеселений положительно не хватало. Вернувшись, Войцех обнаружил в прихожей карточку князя Радзивилла с приглашением посетить его в любое удобное время до вечера и отправился наносить свой первый визит.

Ни ветхие стены, ни теснота низеньких комнат не умаляли величия Антония Генриха, наследника древнего литвинского рода, прусского вельможи, мецената и композитора. За простотой манер и любезным обхождением легко угадывались железная воля и недюжинный ум. На этот раз князь Радзивилл принял графа Шемет как равного, а не как товарища сына по юношеским шалостям. Разговор, начавшийся с последних светских новостей бурной Венской жизни, плавно перетек в политическое русло, и вот тут-то Войцех в полной мере оценил предусмотрительность хозяина, заранее заручившегося благодарностью гостя. От Шемета потребовался весь петербургский такт, чтобы не связать себя поспешными обязательствами.

– Вам может показаться, граф, что мы нарочно затягиваем с решениями, беззастенчиво пользуясь гостеприимством австрийского монарха. – Князь Антоний недовольно скривил красиво очерченный рот, и жесткие концы воротничка впились в его пухлые щеки. – Балы, концерты, живые картины, катания в санях... Да что говорить, я и сам принял участие в жалкой пародии на рыцарский турнир. В буфах и шляпе с плюмажем. Ссадил графа Зичи с седла со всею возможной любезностью. А меж тем у меня в Несвиже лежит пика, коей предок мой, Доминик Николай Радзивилл, эту самую Вену от турок оборонял. Кто сегодня об этом помнит?

– Память обязывает, – согласно кивнул Войцех, все еще не понимая, куда клонит собеседник, – для монархов и политиков это недопустимая роскошь.

– О, не сомневайтесь, граф, – нахмурился Радзивилл, – когда речь идет об их наследственных правах, они помнят все, до последней черточки на карте. Принцип легитимизма. Вы уже слышали, что князь Талейран предложил положить его в основу решений Конгресса?

– Я не слишком силен в юриспруденции, – покаянно признался Войцех, – что это за принцип?

– Надо сказать, что Талейран сумел придать своим идеям вполне благопристойный смысл, – князь понизил голос, – право сильного он объявил пережитком варварства и мрачным наследием прошлого. "Никто не может полагать, что ему удастся силой захватить то, что по праву принадлежит другим".

– И как далеко в прошлое они готовы зайти, чтобы утвердить этот принцип? – горько усмехнулся Шемет.

– Не слишком, – одобрительно кивнул Радзивилл, – вы верно понимаете положение вещей, граф. У Речи Посполитой уже давно не было легитимного монарха, следовательно, она может послужить разменной монетой в торге. Но тут еще имеется проблема Саксонии. Пруссия требует ее в качестве возмещения за земли Варшавского Герцогства, которые отдадут России.

– А их отдадут? – вспылил Войцех. – Это уже решено?

– Ничего не решено, – покачал головой князь, – Талейран верно рассчитал, что интересы бывших союзников столкнутся, и Франции удастся получить от их победы больше, чем она могла надеяться, когда Наполеон подписал отречение. Британский посланник лорд Каслри озабочен усилением России куда больше, чем справедливостью, о которой непрестанно твердит, австрийцы и французы заключили с британцами оборонительное соглашение, не оставив Пруссии иного выбора, кроме России. Что самое печальное, переговоры ведутся в кулуарах и кабинетах, и повлиять на них тем, кто не принимает участия в тайных встречах, сложно.

– Но возможно? – полувопросительно заметил Войцех.

– Танцуйте, граф, – высокий лоб Радзивилла прорезала жесткая морщина, – пользуйтесь своей молодостью, обаянием, красотой. Женщины здесь решают многое. Вовремя сказанное в нужное ушко слово может стать той пушинкой, которая склонит чашу весов в нашу сторону. Это все, что я могу вам посоветовать, граф.

– Благодарю, князь, – Войцех поднялся из кресла и поклонился, – непременно воспользуюсь вашим советом.

Но, выходя от князя Антония, он так и остался в недоумении, какую сторону Радзивилл считал "нашей".

С первого же вечера Войцех словно вернулся в полузабытые петербургские времена. Ослепительные красавицы, съехавшиеся в столицу Австрии со всей Европы, по достоинству оценили ловкого танцора и учтивого кавалера. Вездесущий Вилли представил его Доротее де Талейран-Перигор, первой даме французской дипломатической миссии, воспитаннице княгини Луизы Радзивилл. С того дня, как Вилли и Дора играли в салочки, гоняясь друг за другом по анфиладам дворца на Вильгельмштрассе, много воды утекло, но теплые чувства сохранились, и, судя по принятому приглашению на мазурку, распространились и на друзей названного брата.

Никогда прежде так многое не зависело от его умения танцевать. За парой, летящей в бравурном танце, пристально наблюдал сам князь Талейран, по слухам питавшей к жене своего племянника совсем не отеческие чувства. Выражение лица французского посланника оставалось невозмутимо-дипломатичным, но Шемет мог поклясться, что нажил себе врага, когда Доротея одарила его томным взглядом, слегка задержав его руку после танца. Зато князь Меттерних, главный противник Талейрана на конгрессе и воздыхатель Вильгельмины Саган, старшей сестры Доротеи, улыбнулся многозначительно и напоказ. Все эти политические тонкости пока были выше разумения Войцеха, но он дал себе слово непременно в них разобраться.

Дня через три после мазурки, вынесшей юного графа к самому центру дипломатических интриг, Вилли потащил его в маскарад. По слухам, даже коронованные особы не упускали случая воспользоваться вольностью нравов под маской, а участники тайных переговоров с удовольствием скрывались под разбойничьим плащом или монашеской рясой от прилипчивых осведомителей австрийского министра полиции барона Хагера.

– Кунтуш и жупан – это политическая маска, – заметил Вилли, – ты бы еще рогативку нацепил и косу взял, чтобы никто не сомневался, зачем ты сюда приехал.

– Могу у Юргиса тулуп одолжить, – криво усмехнулся Войцех, – полу поджечь, вшей напустить – будет костюм русского офицера кампании двенадцатого года. Куда как патриотично. Сам-то в кого рядиться будешь, уже решил?

– Я у горничной княгини Эстергази справлялся, – чуть смущенно признался Вилли, – Полина в маскараде цыганкой будет. Ну, я и подумал...

– А петь-то ты, как цыган, можешь? – осведомился Войцех, припоминая свои визиты в хор. – Ну, как княгиня серенаду затребует? Справишься?

– Эх, не в отца я пошел, – расстроился младший Радзивилл, – мне медведь на ухо наступил еще в колыбели. Если я запою, княгиня в свои венгерские поместья умчится после первого же куплета. Что же мне делать?

– А ты медведя этого злополучного на цепь возьми, – посоветовал Шемет, – совсем по-цыгански получится.

– Да где ж я тебе медведя возьму? – насупился Вилли. – Тебе бы все шутки шутить, а у меня, может, другой оказии не будет. Да и не пустят меня с медведем.

У Вилли задрожала губа, и Войцех устыдился, вспомнив себя, влюбленного в первый раз и отчаянно страшащегося не дождаться взаимности.

– Будет тебе медведь, – рассмеялся он, – только на цепь меня не сажай, я и без нее на задних лапах похожу.

– Вот уж не знаю, как и благодарить, – разулыбался Вилли, – век не забуду.

– Идем уже, – Войцех похлопал его по плечу, – не то опоздаем к портному и придется тулуп надевать.

Первоначальное намерение влезть в целую медвежью шкуру Войцех отбросил после недолгих размышлений. Танцевать в таком виде было решительно неудобно, а изображать цыганского топтыгина целый вечер в его планы не входило. Костюм вышел вполне театральный, ладно подогнанный по фигуре и не стесняющий движений. Меховая шапка с круглыми ушами покрывала голову, а маска из папье-маше довольно правдоподобно имитировала добродушную ухмылку, коварство которой обмануло не одного охотника.

Появление друзей во дворце Хофберг, императорской резиденции, не прошло незамеченным, и княгиня Полина Эстергази, черноволосая быстроглазая венгерка, звеня золотыми монистами и сияя бриллиантовыми пуговками на алом корсаже, выразила желание поплясать и с медведем, и с его вожатым. Следующий танец обошелся уже без медведя, и Войцех, свободный от дружеских обязанностей, отправился на поиски безобидных приключений, полный твердой решимости не уступать соблазнам.

Ярко освещенные залы императорского дворца заполнили крестьянки в шелках и бархате, кружевных мантильях и золотом шитье. От блеска самоцветов слепило глаза. Принцессы и княгини, в тончайших блузах, открывающих глазу нежные прелести высокой груди и округлых плеч, спрятали под масками лица, но многих можно было узнать по фамильным драгоценностям, на которые можно было бы скупить не одну деревню, вместе с тягловым скотом и прочим инвентарем. Кавалеры в расшитых кафтанах и жилетах не уступали в блеске своим визави, и Шемету подумалось, что медвежья шкура – не самый плохой выбор.

Оркестр, однако, был совсем недурен, а пара бокалов шампанского окончательно прогнала из его головы серьезные мысли, и Войцех окунулся в пьянящую атмосферу праздника, решив отложить политические интриги до другого случая.

К полуночи твердая решимость не то чтобы ослабла, но как-то перестала занимать его мысли, и разгоряченный танцами и двусмысленными разговорами Войцех, спросив у проходившего с подносом лакея стакан лимонаду, направился в оранжерею, охладить пыл. В длинном помещении под стеклянной крышей красные китайские фонарики, свисающие с апельсиновых и лимонных деревьев, разгоняли душный полумрак, из темных уголков доносился приглушенный шепот и шелест сминаемого шелка, но здесь, все-таки, было не так многолюдно. Присев на кованую скамью с узором из сплетенных листьев, Войцех приложил ледяной стакан к пылающему лбу, и вздохнул. Всю пышность бала отдал бы он за скромный уют квартирки в Пасси.

– Удачная мысль, граф, выставить напоказ свое истинное лицо там, где другие пытаются его скрывать.

Безупречный французский с неуловимым мягким акцентом. Холодная ирония, небрежная уверенность. Голос показался до боли знакомым. До страшной, раздирающей внутренности боли, которую хотелось, да не получалось забыть, как дурной сон. И маску он тоже узнал, гладкое белое лицо с павлиньим пером, окаймляющей левую глазницу. В черных прорезях маски глаза пылали красным, отражая свет китайских фонариков.

– Кажется, я должен вас поблагодарить, – почти не дрогнувшим голосом заметил Войцех, – но, по правде сказать, я не уверен, стоит ли это благодарности. Моя жизнь принадлежит мне, незнакомец.

– Вы все еще не верите в вечную жизнь? – бесстрастная маска не улыбнулась.

– А должен? – пожал плечами Войцех. – Если я ошибаюсь, и там, за гробом, что-то есть, я узнаю это. Знать и верить – не одно и то же.

– Вы узнаете это, граф, – кивнула маска, – прежде, чем умрете. Даю вам слово.

– Приходите лет через пятьдесят, – рассмеялся Войцех, – я собираюсь жить долго.

– Дольше, чем надеетесь, и меньше, чем думаете, – алое пламя полыхнуло в черных глазах нестерпимым блеском. – Вам понравилось убивать?

– Нет, – уверенно ответил Войцех.

И задумался. Незнакомец умолк, терпеливо ожидая ответа.

– Нет, – повторил Войцех,– мне нравится побеждать. Это честная игра, незнакомец.

– В таком случае я ошибся, – вот теперь насмешка прозвучала неприкрыто и явственно, – примите мои поздравления, граф, у вас удачный костюм.

Ответить Войцех не успел, собеседник растворился в тенях, и только дальний шепот прошелестел в листве, то ли эхом, то ли отзвуком собственных мыслей Шемета.

– Мы еще встретимся, дитя. Мы непременно встретимся.

Санный выезд

Приглашением на торжественную заупокойную мессу по невинноубиенному Людовику XVI Шемета обошли, чему граф был рад несказанно. Талейран, окрыленный успехами своей закулисной дипломатии, всего за несколько месяцев вернувшей побежденную Францию в первый ряд влиятельных европейских держав, задумал приобщить все венское сообщество к двадцать второй годовщине казни злополучного монарха. Богослужение в соборе Святого Стефана должно было не только напомнить нынешним властителям Европы о славном прошлом, но и подчеркнуть важность принципа легитимности, а также ненавязчиво продемонстрировать правомерность сохранения королевства Саксонии и восстановления на престоле Неаполя законной династии.

У Войцеха, всем сердцем разделявшего идеалы революции, хотя и признававшего, что выплеснувшаяся стихия сметала без разбора правых и виноватых, вспыхнуло горячее желание заявиться в собор в красном фригийском колпаке, но доводы разума пересилили, и он решил не дразнить гусей. Князь Радзивилл был прав, судьбы Европы сейчас могли зависеть от столь малых и непредсказуемых величин, что стоило поберечь свои усилия до более подходящего случая.

В большом санном выезде, состоявшемся на следующий после богослужения день, Войцеху тоже довелось принять только косвенное участие. Тридцать больших саней ждали седоков на площади Йозефплац. Коронованных особ и приравненных к ним владетельных князей на конгресс съехалось столько, что за места в санях шла чуть ли не драка, а фестивальному комитету пришлось ломать головы над вопросом, кому ехать первым, и как рассадить всю эту толпу венценосцев. В конце концов, положились на лотерею, и Фортуна, кажется, подыграла дипломатическим усилиям устроителей, поскольку пребывавшим с утра не в духе по причинам политическим русскому царю и прусскому королю повезло на любовной ниве, обоим достались спутницы, к которым в этот момент монархи питали нежные чувства.

На дворцовой площади собралась толпа, поглазеть на диковинное зрелище. Обитые изумрудно-зеленым бархатом сани сверкали позолотой, серебряные колокольчики звенели под порывами ветра, шелка, покрывавшие меховые полости, ярко алели на фоне ослепительно-белого снега. От теплого дыхания лошадей, покрытых тигровыми и медвежьими шкурами, в воздухе клубился пар.

Вдоволь налюбовавшись на все еще готовящуюся к выезду кавалькаду, Войцех и Вилли вскочили в новенькую карету с гербом Шеметов и помчались к дворцу Шёнбрунн. На грандиозный зимний карнавал и оперное представление молодые люди приглашения получили.

Проезжая мимо мемориальной доски Яну III Собескому, польскому королю, в 1683 году спасшему Вену от турецкой осады, а Европу – от османского ига, Войцех велел Юргису остановиться.

– Могли бы и на памятник раскошелиться, – нахмурился Шемет, – небось, до сих пор простить не могут, что их спасали.

– Да уж, – кивнул Вилли, – мне отец говорил, что процессия здесь остановится. Почтить память. Лицемеры. Царь на Герцогство Варшавское глаз положил, корону польскую для себя вытребовать хочет. Конституцию обещает. Но веры ему нет. Отец считает, что автономия под эгидой Пруссии – лучший вариант.

– Но Литву император Александр не отдаст, – заметил Войцех, когда карета снова тронулась с места, – куцая получится автономия. Может быть, царь, все-таки, сдержит обещание, данное Костюшко? Я письмо лично видел.

– Когда это Россия отдавала то, что к рукам прилипло? – фыркнул Вилли. – Отец говорит, русским веры нет. К тому же, мы с тобой прусские подданные и должны держать сторону своего короля. Ты присягу приносил.

– Я присягу Германии приносил, – пожал плечами Войцех, – да где она? Снова по уделам растащат, легитимисты чертовы. Впору рокош* объявлять, народ в косы поднимать. Но рано еще.

– Будет и Германия, дай срок, – убежденно сказал Вилли, – и Польша великая. И Речь Посполитая от моря и до моря. Может, не при нашей жизни, но будет. А пока сделаем, что сможем.

– Сделаем, – задумчиво подтвердил Войцех.

Продолжать эту тему он не стал, памятуя о том, что по материнской линии Вилли приходится внучатым племянником Фридриху Великому. Но теперь ему стало ясно, какую сторону князь Антоний Генрих называл "нашей", и иметь отношение к этому "мы" Шемет категорически не соглашался.

Отправив Юргиса устраивать карету на заднем дворе, Войцех и Вилли спустились к озеру. По гладкому льду уже скользили «венецианские гондолы», оркестр разместился в огромном серебристом лебеде, девушки, одетые голландскими молочницами, вальсировали под веселую музыку. Тут же сновали вставшие на коньки предприимчивые торговцы, продававшие с деревянных лотков горячительные напитки.

Молодые люди оставили шубы в приозерном павильончике под присмотром австрийского лакея, надели выданные им же коньки и отправились на лед. Берлинские уроки не прошли даром, Войцех вертелся волчком и выписывал на льду кренделя, привлекая к себе восхищенные взгляды публики. Юноша в синем казакине и фуражке с лаковым козырьком, уже сорвавший свою долю аплодисментов до появления Шемета, окинул его оценивающим взглядом, и вскоре между ними завязалось настоящее соревнование, к немалому удовольствию зрителей.

Часа в три пополудни в Шёнбрунн прикатила санная процессия, и венценосцы, налюбовавшись на зимние красоты укрытого снегом сада, конькобежцев и ледяные скульптуры, прошествовали во дворец, подав знак к окончанию уличного празднества.

Соперник Войцеха, сухощавый белокурый юноша с длинным лицом и выдающимся носом, оказался одним из молодых дипломатов Британского посольства. Так и не одержавшие безоговорочной победы молодые люди пожали друг другу руки, и Джеймс Стэнфорд был принят в компанию с полного одобрения Вилли. В тайны британской дипломатии Войцех за обедом, накрытым для гостей, не принимавших участия в санном выезде, проникнуть так и не успел, началось представление. Опера "Золушка", сопровождавшаяся отрепетированными специально для этого вечера балетными вставками, имела громадный успех, и артисты несколько раз выходили на поклоны к избранной и придирчивой публике.