Текст книги "Черная стая(СИ)"

Автор книги: Ольга Сословская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

– Выходим, ваше благородие, – пообещал ординарец, и чуть успокоившийся Шемет отправился на поиски Шефа.

Ридигера он обнаружил на мызе, где, несмотря на ночной час, граф Витгенштейн держал военный совет. Командующий, очевидно, был в курсе поручения, данного Шефом молодому офицеру, поскольку уже минут через десять он принял Шемета в присутствии одного лишь полкового командира.

– Светлейший князь еще два дня назад был в Копысе, – сообщил Войцех.

– Даже если он незамедлительно оттуда выступил, – покачал головой Ридигер, – ждать его далее немыслимо. Спасибо, поручик. Узнали что-то еще?

Войцех, вкратце изложив историю своего участия в деле под Белыничами, сквозь стиснутые зубы передал полученные им от Давыдова сведения о подмененных датах на письмах. Витгенштейн выслушал его молча, с мрачным видом.

– Пропал Чичагов, – хмуро заключил он, – не простил ему Михайло Ларионыч огласки злоупотреблений своих в Дунайской армии. Бонапарта выпустил, Светлейший Лис, чтобы адмирала подставить. Да и нас...

– Сделаем, что должно, – сурово ответил Ридигер, – история нас рассудит, Петр Христианович.

– Историю победители пишут, Федор Васильевич, – вздохнул Витгенштейн, – а победителем у нас выйдет князь Кутузов. Добро еще, если нас вовсе не забудут.

Он обернулся к слегка опешившему Войцеху и с печальной улыбкой добавил:

– Отдыхайте поручик, пока можно. Скажите полковнику Игнатьеву, что я велел о вас позаботиться. И...

– Виноват, ваше сиятельство, – кивнул Войцех, – утомился с дороги. Не разобрал, о чем разговор был.

На следующий день авангард Властова, в первых рядах которого шел Гродненский полк, двинулся к Борисову, занятому войсками генерала Партуно. Одновременно в Борисов был послан ротмистр Кочубей с требованием к генералу положить оружие. Партуно, задержавший парламентера, решил любой ценой пробиться к Студянке, где уже второй день шла переправа главных сил императорской армии. Несмотря на атаки гусар и казаков, неприятель продолжил движение к Старому Борисову, где наткнулся на авангард Властова. Французы с ожесточением накинулись на русскую пехоту, но их атака была отбита с фронта, а с тыла их уже обходили ополченцы Сеславина. Партуно, попытавшийся пройти низом, мимо правого крыла авангарда, наткнулся на стоявший там Гродненский полк и, когда эскадроны двинулись к нему на рысях, понял безнадежность своей позиции и принужден был капитулировать. В плен попали пять генералов, двести сорок офицеров и восемь тысяч нижних чинов.

Остатки Великой Армии подошли к Березине 13 ноября. В последний раз улыбнулась Наполеону удача в злополучной кампании 1812 года. С трех сторон двигались к нему на перехват русские армии, и ловушка, казалось, должна была захлопнуться наверняка. Но Кутузов выступил из Копыся с большим опозданием, Витгенштейн с боями пробивался к Березине, не успевая за действиями неприятеля, Чичагов, введенный в заблуждение обманным маневром Бонапарта, занявшего Борисов, и к тому же получивший уверения от Светлейшего, что французы будут переправляться именно там, потерял время в поисках противника.

За один день, работая голыми по горло в ледяной воде, французские понтонеры под руководством генерала Эбле, личным примером вдохновившего своих солдат, навели переправу у Студянки. У саперов не было даже водки, чтобы согреться, после многочасовой работы они вынуждены были спать на снегу в поле. Почти все они погибли, но мосты были построены в срок.

Последние части, сохранившие свою боеспособность, отходили в строгом боевом порядке. Переправу охраняли жандармы, не пропускавшие на мосты безоружных, раненых и отставших. Тех, кто пытался прорваться раньше, чем пройдут войска, отгоняли штыками. Первым, 14 ноября, переправился корпус Удино. За ним двинулась артиллерия. Ушли последние обозы с провиантом. 15 ноября Наполеон со штабом и императорская гвардия перешли на западный берег Березины. Бонапарт выскользнул из ловушки.

После дела под Борисовым Гродненский полк направился к Студянке, у которой арьергард маршала Виктора переправлялся через Березину. Отход французов прикрывали дивизии Дендельса и Жерара. Витгенштейн несколько раз теснил неприятельские войска, но ожесточенно оборонявшиеся французы и поляки каждый раз отбивали свои позиции. В критический момент Виктор бросил в атаку немецкую кавалерию. Гессенские шеволежеры и Баденские гусары с отчаянием смертников кинулись на каре русских егерей. При поддержке польской пехоты им удалось прорвать каре, большая часть егерей была уничтожена, почти полторы тысячи попали в плен.

К тому времени, как корпус Витгенштейна подошел к Студянке, на левом берегу Березины, кроме немногочисленного арьергарда, оставались десятки тысяч безоружных людей. Раненые и измученные до полной потери сил солдаты, интенданты, маркитанты, писари и армейские чиновники, женщины и дети. Среди телег и повозок, забитых еще вчера драгоценной добычей, превратившейся в лихую годину в ненужный хлам, бродили умирающие с голоду, кутающиеся в лохмотья тени забывших обо всем человеческом людей.

После отхода войск мосты открыли для всех желающих, и толпы народу ринулись к ним, в страшной давке топча друг друга. Повозки и экипажи теснились на мостах, люди гибли под колесами, падали, дрались, шли вперед по телам упавших, спихивая в реку слабейших, верховые прокладывали себе путь, сшибая пеших, солдаты пробивали дорогу штыками.

Но большая часть потерявших всякую надежду людей покорно сидела на берегу, ожидая своей участи. К вечеру мороз усилился, поднялась метель. Обессиленные люди жались друг к другу, снег заметал мертвецов и живых, выпростанные из-под сугробов руки хватали за ноги проходивших мимо. Но никто уже не в силах был протянуть руку помощи другому, лишь собственная участь беспокоила каждого из обреченных .

К вечеру к мостам двинулись остатки французского арьергарда. Витгенштейн подтянул к переправе артиллерию, и на отступающие войска обрушился град ядер и картечи. Толпа, всколыхнувшись в едином порыве, хлынула к мостам. Один из мостов рухнул, унося с собой в забитую льдинами реку сотни людей. Отступающие части Виктора прорывались с боем. Рвались зарядные ящики, люди умирали под ядрами русской артиллерии, под ударами французских штыков, под копытами коней, тонули в реке, затертые льдинами, за которые не в силах были ухватиться окоченевшие руки, топтали друг друга в безумной надежде достичь западного берега, где их ждала та же скорбная участь.

Упавший был обречен, толпа, словно бушующее море, валила вперед, давя в кровавую кашу несчастных, оказавшихся у нее под ногами. С воплями отчаяния женщины цеплялись за ноги мужчин, раненые взывали о помощи, но ответом им был, зачастую, только удар штыка. Сотни людей погибли под колесами пушек, тысячи – в холодных водах Березины, к концу дня так забившейся трупами, что по ним можно было пешком пройти на другой берег.

Ночью запылали мосты. Сотни беженцев погибли в огне, другие кинулись на все еще тонкий лед, проломившийся под тяжестью бегущих. Бурлящая вода заалела кровью. Путь к спасению был отрезан.

Ближе к утру части Витгенштейна подошли к переправе, на многотысячную безоружную толпу налетели казаки, свист сабель и конский топот потонули в ужасном крике умирающих. Пушки продолжали бить картечью по утратившим последнюю надежду людям. Сражение превратилось в бойню.

Еще на подходе Шемет заметил казаков, прижавших толпу к брошенным на произвол судьбы фургонам, забитым домашней утварью. Тонкий женский крик перекрыл и мерный раскатистый гул орудий, и треск ружейной пальбы, и стоны умирающих. Следовавшие за армией маркитантки, публичные девки, солдатские и офицерские жены сейчас, забыв о сословных различиях, смешались в обезумевшую массу, закрывавшую казакам путь к добыче, и безжалостно сметаемую с пути ударами шашек.

"Мерзость, мерзость", – пронеслось в голове у Войцеха.

Отчаяние и стыд навалились на него, путая мысли, горькой желчью наполняя пересохший рот.

"Да на той ли я стороне? – мелькнула шальная мысль. – Героя разыгрывал? Увезти Линусю в Мединтильтас, забыть войну, как дурной сон. Да разве такое забудешь? Проще уж пулю в лоб".

Йорик несся вперед, рука привычно сжимала золотой эфес сабли. Ледяной ветер бросал в лицо колючую снежную крупку, рвал из глаз непрошеные злые слезы.

"К черту! К черту"! – стучало в висках – "К черту стыд и малодушие. Ты делаешь, что можешь, и отвечаешь только за себя и за тех, кто выполняет твои приказы".

– Эскадрон! Сабли в ножны! В галоп – марш-марш! – на пределе легких заорал Войцех.

Плотный строй Гродненцев с наскока вклинился между рассыпавшимися лавой казаками и жмущимися к обозу беженцами. Гусары, резко осадив коней, развернули строй, прикрывая собой фургоны. Немногочисленные казаки, оказавшиеся между выстроившимся, словно на параде, эскадроном, и своими товарищами, хлестнув коней, понеслись в обход.

– Окунев! – окликнул вахмистра Войцех. – Держать строй! К обозам никого не подпускать!

– Слушаюсь, ваше благородие!

– Господа офицеры! Спешиться и подойти ко мне! – скомандовал Шемет, соскакивая с коня.

После кровопролитных боев в эскадроне, насчитывавшим теперь не более полусотни сабель, всех офицеров оставалось – сам Войцех да три корнета.

– Долго мы казаков не удержим, – холодным и решительным тоном сказал Войцех подошедшим офицерам, – не драться же с ними. Надо увести женщин от обозов, пусть стервятники пируют.

Они направились к обезумевшим от ужаса женщинам, прикрывающим собой нескольких измученных детей. Одна из них держала на руках младенца. При виде приближающихся гусар, она вскрикнула, разжала руки. Завернутый в тонкое шелковое одеяльце ребенок со звонким стуком упал на промерзшую землю. Шемет сглотнул, слова застряли у него в горле.

– Всем отойти на сотню шагов, – приказал он по-французски и, на всякий случай, по-русски и по-польски. Заметив осмысленное выражение на лице одной женщины постарше, добавил, – им нужны обозы. Вас не тронут. Даю слово.

С четверть часа ушло на то, чтобы убедить женщин внять голосу разума и отойти от фургонов. Шемет отвел эскадрон от обоза, и казаки тут же бросились разбирать груз. Войцех, поставив охрану вокруг сгрудившихся в круг беженцев, велел своим людям рубить брошенные телеги и разводить костры. Гусары, еще недавно с остервенением разившие врага, теперь ласково успокаивали напуганных ребятишек, оделяя их черными сухарями из седельных сумок.

Многие из казаков тоже не прельстились грабежом. Со смущенным видом подходили донцы к запылавшим кострам, помогали рубить дрова. Трое казаков приволокли от фургонов лошадиную тушу, тут же рядом принявшись за разделку. Но замерзшим за трое суток под открытым небом людям кусок в горло не лез. Пришлось топить снег в алтарной чаше, обнаружившейся в обозе, разливая кипяток по оловянным гусарским кружкам.

В лагере воцарился относительный порядок, и теперь он казался островком спокойствия среди ночного моря ужаса и боли. Из темноты на огонь поползли привлеченные теплом и запахом жарящейся конины раненые из брошенного поблизости санитарного обоза. Большая часть из них уже давно ушла, пытаясь пробиться за реку, многие уже не в силах были подняться или замерзли насмерть. На жар костров ползли безногие и слепые, брели безрукие, ковыляли на обмороженных ногах контуженые. Полуголые, едва прикрытые заскорузлым тряпьем, с черными от холода щеками, распространяя сладковато-ядовитый запах гангрены, они все еще цеплялись за жизнь. От тепла отмороженные части тела начинали размокать, у двоих, на глазах у Шемета, отвалились носы, еще один, казавшийся даже более крепким, чем его товарищи, замертво рухнул у костра, когда его стопы, отогретые жаром поленьев, превратились в зловонную жижу.

Войцех, поглядев на ужас, исказивший лица едва начавших приходить в себя женщин, велел раненым собираться неподалеку, отдельным лагерем.

– Возьмите топоры и рубите телеги, – велел он одному из французов, судя по обрывкам мундира – гренадерскому офицеру, – пусть все, кто хоть сколько-нибудь в состоянии, принимаются за работу.

Француз пожал плечами и протянул ладони к костру. Вместо пальцев из рукавов мундира у него торчали голые кости. Это зрелище стало для Войцеха последней каплей. Он бросился прочь, но не успел пройти и пары шагов, как его вырвало на грязный, истоптанный сотнями ног снег.

Переводя дух, Шемет повернулся к лагерю спиной и взглянул за реку.

Мосты все еще пылали, но поток беженцев почти иссяк. В зареве пожара Войцех увидел хвост отступающей колонны Виктора, толпу беженцев, под огнем орудий Чичагова, бьющих с юга, уходящую на запад. И огромную черную карету, стоявшую почти у самого берега, запряженную четверкой вороных. В блестящих конских глазах огонь отражался адским пламенем. Возле кареты стояли двое, в темных плащах, невозмутимо наблюдая за творящимся по обоим берегам реки безумием.

Засада

Дорога от Березины к Вилейке темнела по обочинам людскими и конскими телами. Окоченелые трупы лежали, уставив в зимнее небо открытые глаза, сидели, привалясь к укрытым сугробами кустам, на лицах застыло выражение обреченности и покорности судьбе. Полк в своем движении обгонял бредущих на запад французских солдат, босых и нагих, закутанных в обрывки тряпья, а то и в жгуты прогнившей соломы. Иногда кто-то из этих несчастных тянул костлявые руки к проезжавшим мимо гусарам, умоляя: «Хлеба, хлеба». Но большинство безучастно переставляло обмороженные ноги по грязному снегу, не поднимая головы при звуке конских подков.

Вокруг чернели брошенные и разоренные деревни, сожженные и разграбленные усадьбы. По селам царил голод, собирая страшную жатву, трупы валялись у околиц, у обессилевших крестьян не было сил хоронить ни родных, ни соседей. Те, кто еще в силах был держать топор или вилы, уходили в леса, собирая дань с отступающих французов или с отбившихся от своих частей русских. Шляхта, спасаясь от войны, разъехалась по городам, часть ее бежала в Герцогство Варшавское еще месяц назад, при первых известиях об отступлении Бонапарта.

С болью и тоской глядел Войцех на истекающую кровью Литву. Вспоминал о доме, о Мединтильтасе, чудом оставшемся в стороне от военных бурь, укрытом во тьме Жмудских лесов, в топкой зелени болот, о спокойных и степенных поселянах, с любовью возделывающих скудную землю. Все чаще думал о том, что Пруссия, получившая узкую полосу земли вдоль границы Жемайтии, не станет за нее держаться, когда победоносные русские войска войдут туда, гоня неприятеля. Все усилия старого графа, торопившегося завершить дело освобождения своих крепостных до того, как Мединтильтас снова перейдет под руку Российской Империи, пойдут прахом.

Холодный, непроницаемый лик самодержца всероссийского все чаще вставал перед его умственным взором. Какую судьбу несет с собой победоносная армия? Свободу ли? Европа, раздавленная долгими войнами, смирившаяся, ожесточенная, лежала между двумя тиранами, терпеливо ожидая, кто из них навяжет ей свою волю. От мыслей этих на душе становилось горько и гадко. Всю свою бессильную ярость Войцех направлял на Бонапарта, предавшего Францию, пригревшую его на своей груди, растоптавшего оплаченную кровью свободу, купившего ценой пустых обещаний надежды поляков и литвинов, сменивших одного поработителя на другого. Он не винил Домбровского и Понятовского. Но ради победы над ненавистным корсиканцем готов был сразиться даже в братоубийственной войне. Потом, потом, когда в Париже будет подписана капитуляция, настанет время принимать решение. И Шемет гнал от себя мысли о том, каким ему надлежит быть.

Бриться Шемет перестал еще после Полоцка, загрубевшие от холода щеки чуть согревала пушистая редкая поросль, никак не желавшая становиться бородой. Усы индевели от горячего дыхания, клубившегося на морозе паром, царапая нижнюю губу. Руки, едва прикрытые разодранными в клочья перчатками, покрылись цыпками, у растрескавшихся ногтей ныли черные заусенцы. Во рту стоял непрестанный привкус гнилой крови, зубы, вгрызающиеся на привале в черный сухарь, опасно шатались. В довершение всего левую щеку раздуло флюсом, каждый шаг Йорика отдавался в голове маленькой молнией.

Конь глядел весело. На привалах падающий с ног Войцех выхаживал боевого товарища, перед тем, как поить, ни разу не оставил скребницу и щетку лежать без дела в седельных сумках, придирчиво осматривал подковы, выменивал свою порцию водки и часть сухарей на лишнюю горсть овса. Йорик, чуть обросший к зиме густой шерстью, лоснился и сиял здоровьем, на зависть всему эскадрону.

С развилки показался одинокий конь, неторопливо трусящий на запад, прихрамывая и спотыкаясь. На крупе его, проезжавший мимо Войцех приметил глубокую рану, кто-то вырезал из еще живой лошади порядочный кусок. На морозе кровь немедля застыла, и обреченный конь продолжал свой путь, не желая покорно сдаваться неминуемой гибели. У Шемета захолонуло в животе, сквозь стиснутые зубы засочилась сукровица из распухших десен. Бешенство клокотало в горле, застилало глаза, требуя живой человечьей крови взамен невинной конской.

Словно отвечая его мыслям, впереди запела труба. Гродненский полк настиг отходящие к Вилейке остатки баварского корпуса Вреде. Неприятельская кавалерия, замыкавшая строй, поворотилась, отступила к пехоте. Четыре эскадрона Гродненцев на рысях кинулись баварцам во фланг, отбросив их от селения, остальные, обойдя противника, зашли в тыл. Лошади неприятеля, изнуренные голодом и холодом, не могли даже скакать, и после непродолжительной, но жестокой сечи, баварцы положили оружие.

Войцех, сполна утоливший в бою нахлынувшую жажду крови, с тревогой озирался, подсчитывая потери. Поручик Глебов, спешившись с Супостата, привалился к конскому боку, ординарец спешно перетягивал ему раненую саблей руку обрывком французской шинели. Глебов слегка побледнел, его черные усики топорщились от боли, но на ногах поручик держался твердо. Войцех кинулся к нему, соскочил с коня.

– Только бы не в гошпиталь, – хрипло прошептал Глебов, завидев подходящего товарища, – сгнию там. Только бы не в гошпиталь...

– Шеф знает, что там творится, – Войцех легонько сжал здоровую руку Глебова выше локтя, – не попустит Федор Васильевич такого. Хоть в коляске тебя за полком повезем, а не бросим.

– Ноги целы, – сердито возразил Глебов, – и верхом смогу.

– Сможешь, сможешь, – кивнул Войцех.

Однако, глядя на сочащуюся сквозь повязку из глубокой раны кровь, он вовсе не был в этом уверен.

На ночь полк остановился в Курженце, недалеко от Вилейки. Шемет, на этот раз поручив Йорика заботам ординарца, отправился в походный лазарет, разыскивать Глебова.

Возле большой избы, где штаб-лекарь Савельев и его помощник, фон Эрцдорф, развернули лазарет, Войцех обнаружил двоих служителей, закапывающих в яму отрезанные конечности. Войцех чуть не бегом влетел в дом, едва не споткнулся о лежащих прямо на крытом прогнившей соломой полу раненых, протолкнулся к стоявшему у дальней стены столу сквозь столпившихся в ожидании своей очереди солдат.

– Иван Иванович, голубчик, – взволнованно произнес он, улучив момент, когда Савельев закончил очередную перевязку, – поручик Глебов где?

– В соседней избе, – нетерпеливо бросил пожилой грузный штаб-лекарь, – жар у него. Чем попало перевязываете, вместо того, чтобы выше перетянуть, отсюда и все беды. Шеф говорит, мы завтра выступаем, некогда возиться. В гошпиталь отправлять будем.

– Иван Иванович, – взмолился Войцех, – нельзя его в гошпиталь. Пропадет, сами знаете.

– Приказ у меня, господин поручик, – вздохнул Савельев, – тех, кто из строя выбыл, из полка отсылать. Не могу я...

– А кто может? – живо поинтересовался Войцех.

– Ну, если Шеф прикажет... – улыбнулся Савельев в седые усы, – выходим. Рана у него глубокая, но чистая. Если не запустить – жить будет. И даже саблей помашет еще.

– Спасибо, Иван Иванович, – Войцех, наконец, отпустил рукав штаб-лекаря, – бегу уже.

Ридигер, выслушав торопливые просьбы поручика, немедля отправил людей за Глебовым, приказав перенести его к себе на квартиру, то бишь в чистую избу, которую он занимал со своим штабом. Поблагодарив Шемета за проявленную расторопность, пригласил присоединиться к скромному ужину, чему Войцех, пропустивший раздачу порций кашеварами, несказанно обрадовался.

Полковнику на ужин досталась одинокая курица, заплутавшая на улочках покинутого населением Курженца, и Войцех, которому такая перемена блюд показалась роскошным пиршеством, на этот раз от вина не отказался. От бордо и тепла его слегка разморило, Ридигер, находившийся в благодушном настроении, был весьма настроен на беседу, и разговор меж ними потек плавно и доверительно, несмотря на различие в возрасте и чинах.

– Федор Васильевич, – осторожно начал Войцех, – как же так получилось, что мы Бонапарта на Березине упустили? Ведь теперь война продлится еще долго. Может, и с год.

– Надоело воевать? – усмехнулся Ридигер. – Или что другое тревожит?

– Тревожит, – кивнул Шемет, – но это дела домашние. Я о другом думаю. Ведь князь Кутузов не на паркетах петербургских чины выслужил. В бою ранен, Суворов его обнимал, Румянцев ценил. А в эту кампанию Светлейшего как подменили. Мне Вася Давыдов говорил, что сам слышал в бытность свою адъютантом у Багратиона, как тот сказал: "Хорош и сей гусь, который назван и князем и вождем! Теперь пойдут у вождя нашего сплетни бабьи и интриги".

– Интриган и царедворец, – согласился полковник, – ну, так это ни Потемкину, ни Румянцеву, ни самому Суворову не мешало. В молодости Светлейший князь неплохим генералом был, никто не спорит. Но самостоятельных решений не принимал. Турок бил? Их, окаянных, только ленивый не бил.

– Но он же не бежал сражений! – Войцех в сердцах хлопнул себя кулаком по колену, и Ридигер поглядел на него со снисходительной усмешкой.

– Горячность молодости, поручик. Мечты о славе, о власти. Так многого нужно достичь, так мало есть, чего терять. А с годами-то все меняется. Зачем же рисковать, когда и без того слава и почести как из рога Фортуны сыплются? Барклай телегу на гору вкатил, Светлейшему оставалось только наблюдать, как она оттуда помчится. Не ошибается тот, кто ничего не делает, поручик. Вот и Кутузов ни разу в эту кампанию не ошибся.

– А как же Березина? – Войцех вернулся к тому, с чего начал.

– На Березине Светлейший того врага убрал, который ему более мешал, – вздохнул Ридигер, – адмирал теперь в опале. Не ошибся он...

Ридигер замолчал, поникнув головой, и Шемет понял, что опасный разговор закончен.

– Идите отдыхать, поручик, – Ридигер поднялся, и Войцех последовал его примеру, – завтра в разъезд поедете, за час до выхода авангарда. Приказ я вам с утра пришлю.

Выехали затемно. По дороге на Дунашево разъезд свернул в лес, продвигаясь осторожным шагом, чтобы не потревожить хрусткий бурелом. Уже на подъезде к селу заслышалась гортанная немецкая речь, остатки корпуса князя Вреде разместились в Дунашево на ночлег. Войцех, спешившись, подошел почти к самой опушке, считая походные костры. Вернулся к гусарам и, легко вскочив в седло, развернул Йорика на восток. Теперь следовало спешить, чтобы авангард, перешедший под командование полковника Сухозанета, вовремя получив сведения о неприятеле, успел атаковать его на биваке.

Упавшее поперек тропы дерево Войцех едва успел заметить в предутреннем полумраке леса. Одними коленями послал Йорика в прыжок и тут же налетел грудью на натянувшуюся веревку, с трудом удержавшись в седле. Из густого ельника, примыкавшего к левой стороне тропы почти вплотную, раздались ружейные выстрелы, два десятка пестро разодетых фигур выскочили из засады с обнаженными саблями и тесаками в руках.

На большей части нападавших были французские пехотные мундиры, но Войцех почти не сомневался, что это не регулярный отряд отступающей к Вильно неприятельской армии, а разбойничья шайка. Поживиться у гусар было нечем, но строевые кони, все еще крепкие, несмотря на недокорм, были для убегающих вслед за французами мародеров дороже золота.

Войцех ударил наотмашь с седла, обрубая руку, потянувшуюся к узде Йорика. Конь заплясал, закружился, помогая всаднику отбиваться от направленных на него уланских пик с укороченными для пешего боя древками. Грохнул еще один выстрел, Кононенко, рубившийся рядом с командиром, упал с седла, повиснув на стременах.

– Бей, не жалей! – раздался чуть не из-под копыт знакомый голос, мелькнул красный верх казацкой папахи. Шемет, узнав своего врага, с удвоенной яростью ринулся в бой.

Истоптанный снег заалел кровью, свирепые крики дерущихся утонули в бешеном ржании коней, зазвенели сабли. Казак отступил к ельнику, трясущейся рукой заряжая огромный старинный пистолет. Между ним и Войцехом очутились двое французов, безуспешно пытавшихся ссадить Шемета с коня, издалека тыча в него остриями пик. Войцех послал Йорика вперед, опрокинув одного из противников, быстрым ударом сабли перерубил древко пики, тут же, почти без замаха, ткнул второго в лицо острием. Пуля ударила Шемета в бедро, подпруга лопнула, и он покатился по окровавленному снегу, не выпуская из рук золотого эфеса сабли.

Войцех успел вскочить на ноги, прежде чем казак, уже с шашкой в руке, подскочил к нему.

– Уходи! – хлопнул Йорика по крупу. – Прочь! Прочь отсюда!

Конь рванулся вперед по тропе, уворачиваясь от хватающихся за узду рук.

Все еще оставшиеся в седлах семеро гусар кружили в неразберихе боя. Наконец, они сумели сомкнуть ряд и дружно двинулись на противника, тесня его к лесу. С тропы донеслись выстрелы, и французы бросились наутек, побросав мешающие при беспорядочном бегстве пики. Шемет кинулся к врагу, но раненая нога подвела его, и он рухнул на колено, безуспешно пытаясь отбить обрушившийся на плечо удар казацкой шашки.

– На этот раз я тебя точно убил, твое благородие, – ухмыльнулся казак, вонзая клинок в живот истекающему кровью Войцеху.

Он снова занес шашку, но, завидев мчащегося к нему гусара, повернулся и во всю прыть помчался в лесную чащу.

Голоса звучали глухо, словно кто-то накрыл голову Войцеха тяжелой подушкой.

– Помер поручик-то, – горестно произнес Вулич, один из тех, с кем Шемет ходил на приступ в Полоцке, – жалко. Справный офицер был.

– Надо бы забрать его, – заметил другой гусар.

– В Нарочь скакать надо, – ответил Вулич, – донесение передать. А эти ведь и воротиться могут. И с тропы непойми-кто из ружья палил. Бог даст, потом подберем.

Войцех попытался шевельнуться, но даже тихий стон не вырвался из пересохшего горла. В глазах стояла чернота, темнее самой ночи.

– Бесславный конец, – горько подумал он, проваливаясь в эту черноту.

Побег

«Ослеп», – пронеслась первая страшная мысль.

Чернота окружила его, непроглядная, как вечность.

Войцех попытался повернуться, и боль накатила, горячая и вязкая во вспоротом животе, острая и пульсирующая в рассеченном до кости плече. Дернула простреленное бедро, отдаваясь искрами раздробленной кости. Заныла в застывших от ледяного холода пальцах. Горячим песком забила горло невыносимая жажда.

"Ослеп, – безучастно и обреченно повторилась мысль, – ну и черт с ним. Все одно помирать. С такими ранами не живут. Только бы не мучиться долго".

Низкий мужской голос произнес что-то успокаивающее на непонятном языке, смутно напомнившем одновременно латынь и русинский диалект Литвы. Тяжелая и шершавая ладонь легла на горячечный лоб.

– Пить... – едва ворочая распухшим языком, прошептал Войцех.

Голос не ответил, рука заботливо поправила нетугую повязку на животе. Темнота не отступала. Боль качалась тихо, ритмично, словно на мягких рессорах.

"Карета, – вспомнилось, – черная карета. В Тельшах. И потом у Березины".

Войцех вдруг понял, что показалось ему еще тогда странным. Окна огромного угловатого экипажа были закрыты не занавесками – плотными ставнями. Темнота перестала быть такой угрожающей, липкое беспокойство неизвестности сменилось гораздо более осмысленным страхом.

"За мной следили. Но кто? И зачем?"

Обдумать ответ он не успел. Колесо налетело на камень, карету тряхнуло, и боль отбросила Войцеха обратно в забытье.

Теперь темнота была теплой и мягкой, щекоча лицо ворсинками плотного плаща, накрывшего Войцеха с головой, словно труп. Боль отступила, но водянистая слабость растворила все члены в склизкую жижицу, не давая ни пошевелиться, ни застонать. Справа тянуло жаром затопленной печи, горьковатым дымом курной избы. Спина покоилась на чем-то твердом и узком, снизу поддувало сквозняком. В тишине слышался только дальний свист ветра да тихое поскрипывание ветвей на морозе, приглушенное, словно за стенами дома.

– Это твое дело и твой выбор, – неожиданно произнес по-французски густой баритон, – тебе он нужен, ты с ним и возись. Или брось. Найдешь другого.

– Другого найти непросто, – возразил второй голос, показавшийся Войцеху смутно знакомым, – его безумие...

– Мне-то что за дело? Мы и так задержались тут почти на сутки. Некогда возиться.

– Ты же знаешь, – в голосе послышалось легкое недовольство, – я не справлюсь. Даже если он выживет, а это вряд ли, останется калекой. Я могу помочь его телу заживить раны прежде, чем начнется воспаление. Но разорванные кишки сами не заживают. Тут я бессилен. И, к тому же, мне нужен ученик, а не раб. Нет, я не справлюсь. Помоги, и я заплачу.

– У тебя нет ничего, что могло бы меня заинтересовать, – с холодной насмешкой ответил первый голос, – оставим этот разговор. И твоего протеже тоже. Дай ему умереть спокойно. Или убей.

– Ошибаешься, друг мой, – голос зазвучал мягко и вкрадчиво, – мне есть, чем заплатить. Я могу рассказать, почему тебе стоит сделать это бесплатно.

– Вот как? – рассмеялся баритон. – Предсказание? Забавно. И что же такого должно случиться, чтобы мне стоило возиться, спасая его жизнь?

– Когда-нибудь он отплатит тебе тем же. Большего сказать не могу. Я не вижу, когда и как.

– Значит, ты знаешь, что я соглашусь? – смех стал громче и язвительнее.

– Нет. Будущее не предопределено. Но...

– Ну что же, – ответ последовал после долгой паузы, – я дам ему шанс.

Плащ заскользил по лицу Войцеха, и в глаза ударил ослепительный свет. Всего лишь тусклый огонек свечи. Шемет так и не разглядел склонившееся над ним лицо.

– Ну, юноша, – насмешливо произнес незнакомец, – сейчас вы узнаете, что такое боль.

Одним движением он сорвал повязку с живота Войцеха, и безумный огненный вихрь затопил сознание.

Дни и ночи слились в бесконечную тьму кошмарных сновидений и мучительных пробуждений.

Во сне он бродил по снежным лесам Жемайтии, голод гнал его сквозь бурелом в самую чащобу. Из горячей пасти вырывалось утробное рычание, мохнатые лапы с длинными когтями рвали кору деревьев. Он валился с ног от усталости, мечтая только о том, чтобы заснуть под заснеженными корнями могучего дуба, где в глубокой яме пахло прелой листвой и грибницей. Но голод не давал покоя, вел по следу кабана, оленя или зайца, и только восхитительный вкус свежей крови, заполняющей пасть, струящейся между острыми клыками, наполнял его недолгим блаженством.