Текст книги "Черная стая(СИ)"

Автор книги: Ольга Сословская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)

После спектакля кавалькада поспешила обратно в Вену, где в императорском дворце намечался очередной бал-маскарад. Войцеха одолевало беспокойство, встречаться в третий раз с таинственным незнакомцем в павлиньей маске ему вовсе не улыбалось. Но поделиться своими сомнениями с Вилли он так и не решился, побоявшись, что легкомысленный Радзивилл поднимет его на смех.

Когда Войцех, задержавшийся во дворце по весьма прозаическим причинам, добрался до кареты, Юргис уже сидел на козлах, а шторки на окнах были задернуты. Сгущались сумерки, и в карете царила непроглядная тьма. Смолянистый и душный запах пачулей окутал его, и маленькая рука коснулась его руки.

– Тише, граф, тише, – по-немецки шепнул женский голос, – все думают, что я уже уехала. Ваш друг согласился поменяться со мной местами.

– Ваш визит – высокая честь, мадам, – Войцеха окатило жаром, к аромату духов примешивался знакомый солоновато-влажный запах, недвусмысленно призывающий его забыть о светских манерах и переходить к решительным действиям.

– Вы прекрасно танцуете, граф, – в голосе послышалась насмешка, – но не могла же я просить вас о приглашении на мазурку прилюдно, это неприлично.

Тонкие пальчики в тяжелых золотых кольцах потянули руку Шемета к влажному теплу, запах стал острее, заполняя собой темноту кареты.

– Юргис, трогай, – сдавленным голосом приказал Войцех. Больше ему говорить не пришлось, горячий рот Доротеи нашел его губы, и кони помчались в Вену сквозь ночную метель.

Карета свернула в темный проулок. Уже закутанная в соболью шубку, крытую лиловым бархатом, Доротея наградила Войцеха последним поцелуем и открыла дверь. Там их поджидал Вилли, при появлении дамы сделавший вид, что разглядывает затянутое плотными белесыми облаками ночное небо.

– Увидимся на балу, граф, – шепнула Доротея, – я буду одета пажом, в зеленом берете с белым пером. И непременно пригласите меня на мазурку, это мой любимый танец.

Войцех едва успел поцеловать руку в шелковой перчатке, как на место растворившейся во тьме красавицы вскочил Вилли.

– Старый пройдоха от злости лопнет, если узнает, – заявил он, – и поделом ему.

– Надо постараться, чтоб не узнал, – задумчиво ответил Войцех, – князь Талейран не из тех, кого я бы хотел иметь своим врагом.

– Думаешь, графиня де Перигор сможет на него повлиять? – с воодушевлением спросил Вилли. – Вот было бы славно.

Войцех покачал головой, хотя в темноте Вилли не мог этого видеть. Только теперь он осознал, что ночная прогулка без последствий не обойдется. И вовсе не Шарль-Моррис Талейран-де-Перигор занимал его мысли.

– Потом будешь размышлять, как воспользоваться удачей, – Вилли явно не понимал, почему друг молчит, – нам пора во дворец, еще переодеться нужно.

Войцех вздохнул. Оскорбить Доротею, не явившись на свидание в маскараде, было еще опаснее, чем ухаживать за ней на глазах у престарелого любовника. Но перед его мысленным взором встало лицо Линуси, печальное и строгое, и Войцех дал себе слово, что объяснится с графиней, не задевая ее чувств, но напрочь пресекая любые возможности продолжения неожиданного приключения.

Костюмами на этот раз занимался Вилли, и Войцех долго вертел в руках сине-зеленый килт, путаясь в складках, и с ужасом представлял, как они разлетятся во время мазурки. Но красный берет очень шел к его светлым волосам, и, когда облачение было закончено, зеркало окончательно примирило его с выбором Вилли.

Отыскать пажа в зеленом берете не составило труда. Доротея мило улыбалась из-под бархатной полумаски стоявшему перед ней темноволосому фавну с кавалерийской выправкой. Войцех узнал любимца фельдмаршала Шварценберга графа Карла Клама-Мартиница, бравого офицера, спасшего прошлой весной жизнь Наполеону, отбив его у разъяренной толпы. О романе графа Клама с Доротеей шепталась вся Вена, но Талейран, которого возраст и положение избавили от необходимости рядиться в маскарадный костюм, наблюдал за сценой равнодушным взглядом холодных рыбьих глаз.

Начать вечер с объяснений не представлялось возможным, и Войцех принялся бродить по залам в надежде уловить из обрывочных разговоров какую-нибудь полезную информацию. Через непродолжительное время он заметил, что не он один прислушивается к беседам гостей, тихие тени в невзрачных домино и масках из папье-маше скользили между собравшимися, на мгновение замирая за спиной и снова скрываясь в толпе. Шемету начал было чудиться таинственный заговор, когда утрешний знакомец, мистер Стэнфорд, уже успевший изрядно наклюкаться даровым шампанским, поймал его локоть.

– Ищейки барона Хагера не дремлют, граф, – хохотнул англичанин, – можно подумать, здесь найдется кто-то, не знающий, что во дворце и у стен есть уши, и начнет выкладывать свои секреты первому встречному. Он бы дорого дал, чтобы узнать содержание последней депеши, полученной лордом Каслри. Мир с Соединенными Штатами заключен и подписан. У Британии развязаны руки, и теперь мы можем, не опасаясь, что нас втянут в новую европейскую войну, отстаивать свои интересы. Саксонию он Пруссии пообещал! Ха! Кабинет с такими подарками не согласен. Сюда уже едет герцог Веллингтон, чтобы сменить Каслри, и недолго старому ворчуну осталось мутить воду. Но я, граф, я нем, как рыба, и никакие австрийские шпионы не заставят меня выдать государственную тайну.

– Не сомневаюсь, мистер Стэнфорд, – оглядываясь по сторонам, шепнул Войцех, – ваше молчание – залог успеха британской политики. Тайны британского посольства в надежных руках.

– Благодарю! – Стэнфорд сердечно обнял Шемета и окинул его наряд одобрительным взглядом. – Рад видеть здесь верного подданного Его Величества. Мы им еще покажем...

Кому и что собирался показать расхрабрившийся англичанин, Войцех так и не узнал. Выскочивший из толпы Джеймс Стюарт, брат главы британской делегации, подхватил соотечественника и уволок его по направлению к буфетной, продолжать возлияния.

Вспомнив, что приглашение на мазурку – вполне благовидный предлог, чтобы показаться на глаза графине де Перигор, Войцех стал пробираться в главную залу дворца, где пары уже начинали строиться для полонеза.

– Вы уже нашли, кому передать мой привет, герр лейтенант? – насмешливый женский голос заставил Войцеха обернуться.

Мари-Огюстина де Граммон на мгновение отвела от прелестного юного личика маску в венецианском стиле и улыбнулась, сверкнув ровными белыми зубами.

– Я ношу его с собой в поисках достойного адресата, – рассмеялся Войцех, – но если вы разъясните, кто по правилам вашей игры может считаться моим сиром, я непременно исполню ваше поручение, княгиня.

– А мне казалось, я видела его здесь, – девушка огляделась и покачала головой, – впрочем, это неважно. Берегите себя, мой друг. Вена в эти дни полна игроков.

Мари-Огюстина снова прикрыла лицо маской. На ней был наряд маркизы времен регентства Филиппа Орлеанского, и темные волосы были укрыты слоем белой пудры. На щеке Войцех успел заметить мушку, но губы на бледной коже горели красным огнем без помады. Девушка присела в коротком реверансе, приподнимая пышные юбки с фижмами.

Ее спутник, возвышавшийся над толпой чуть не на голову, с недоумением вскинул бровь. Треуголка и пудреный парик делали разряженного в шелковый камзол и кружева мужчину еще выше, и даже маска не помешала Войцеху его узнать. Уве Глатц, исполнявший сегодня главную партию в "Золушке", обернулся к спутнице.

– Я что-то пропустил, Мари? – удивленно спросил он. – Принц выдал кому-то разрешение на объятие?

– Ты слишком много болтаешь, Норвик, – недовольно заметила Мари-Огюстина, – а у Совета Семи длинные руки.

– Ты мне угрожаешь? – в голосе Уве послышались рычащие нотки. – В Элизиуме?

– Чертовски веселая игра, – вмешался в разговор Войцех, – и мне не терпится узнать правила.

– Всему свое время, герр лейтенант, – холодно ответила княгиня, – вас с ними познакомят, я в этом не сомневаюсь.

– Не обращайте на нее внимания, герр лейтенант, – Глатц отвел от лица маску и заговорщически подмигнул Войцеху, – мадмуазель де Граммон никак не может выйти из роли. То ли дело я? Два часа назад я был принцем, а теперь всего лишь скромный маркиз. Уве Глатц, первый тенор Венской придворной оперы.

– Граф Войцех Шемет, – с легким поклоном представился Войцех, – буду рад случаю продолжить знакомство, но сейчас, мадам и мсье, прошу меня извинить, меня ждут.

– Приходите в салон Фанни фон Арнштейн, – поклонился в ответ Глатц, – там собираются лучшие умы Вены. И совершенно не говорят о политике.

Приглашение на мазурку было принято с полного одобрения князя Талейрана, улыбнувшегося Войцеху уголком рта. И на вальс тоже. Поговорить всерьез все никак не получалось, танцы то сталкивали, то разводили его с Доротеей. Но когда, наконец, Войцеху удалось затянуть прелестного пажа в загодя облюбованную маленькую буфетную, цель, с которой он добивался этих минут уединения, вылетела у него из головы. Графиня де Перигор, оценившая по достоинству удобство шотландского национального костюма, воспользовалась его преимуществами так молниеносно, что у Войцеха не осталось слов.

Дома его ждало письмо от Линуси. Войцех, сгорая со стыда, так и не решился его открыть, и долго не мог уснуть, пытаясь придумать выход из сложившегося положения.

* – Рокош – официальное восстание против короля, на которое имела право шляхта во имя защиты своих прав и свобод.

Право на рокош как на бунт против короля происходило от средневекового права сопротивляться королевской власти. Юридической основой права шляхты на рокош было право на отказ в послушании королю (non praestanda oboedientia), зафиксированное в так называемых "Мельниковском привилее" (23 октября 1501 года), "Генриковых артикулах" 1573 года и Pacta conventa (подписываемых при избрании каждым королём, начиная с Генриха Валуа).

Салон на Хохер-Март

Утром Войцех первым делом прочитал письмо из Парижа. Линуся, против обыкновения, писала о политике, о смутном недовольстве возвращением Бурбонов, которые ничего не забыли и ничему не научились, о брожениях в среде наполеоновской элиты, отодвинутой новой властью на вторые роли. О судьбах Польши в письме прямо не говорилось, но Войцех понимал, что этот вопрос беспокоит Каролину больше всего. Генерал Костюшко, по ее словам, собирался в Вену, и Шемет надеялся, что его неоспоримое влияние сумеет сдвинуть переговоры по польско-саксонскому вопросу с мертвой точки. Любое из предлагаемых решений Войцеху не нравилось, но неопределенность была хуже всего.

Ответное письмо тоже вышло непохожим на предыдущие. Войцех впервые за долгое время нарушил негласное соглашение и писал о любви. Писал жарко, страстно, вкладывая в бегущие под пером строки всю горечь разлуки, всю силу своей тоски. Каждое слово в письме было правдой, но чувство вины за вчерашнее не оставило его и после того, как он, запечатав конверт, вручил его Йенсу. Надо было учиться жить с последствиями не только исполненного долга, но и постыдных ошибок.

Вечером граф Шемет отправился на прием во французское посольство. Этот визит мог вызвать неудовольствие в прусских кругах, но тянуть с объяснениями Войцех считал позорным малодушием. Доротея, занятая исполнением обязанностей хозяйки, едва удостоила его приветствием, и у Войцеха зародилась надежда, что капризная красавица вполне удовлетворилась вчерашним приключением, и разговора можно будет избежать совсем.

Разговора действительно не получилось. Доротея настигла его в гардеробной, и в сырой запах шуб, чужих духов и пыли влился острый аромат запретной страсти, торопливой и опасной. В первую минуту Войцех пытался заговорить, но проще было уступить натиску графини, чем подвергать ее и свою репутацию опасности быть застигнутыми в двусмысленном положении.

Попытка уклониться от объятий незамеченной, впрочем, не прошла. Нерешительность и смущение любовника, похоже, только распалили Доротею, и Войцех, впервые в своей жизни, из охотника превратился в добычу. Объясниться с каждым разом становилось все сложнее, упоминать Линусю Войцех считал почти кощунством, а делиться своими матримониальными планами – оскорблением памяти пана Жолкевского. Графиня де Перигор вечера проводила в обществе Талейрана, днем, нисколько не смущаясь светскими сплетнями, открыто показывалась на прогулках и в ресторанах в компании графа Клама-Мартиница, но стоило Войцеху почувствовать себя в безопасности, как он заставал Доротею в каком-нибудь укромном уголке, куда выходил выкурить трубку или привести в порядок сбившийся после танцев костюм.

После того, как Шемет обнаружил нежданную гостью в собственной спальне, его надежда на то, что Доротее наскучит охота, изрядно пошатнулась. Отказать он ей так и не решился, каждое новое свидание делало такой поступок еще более оскорбительным и, возможно, задевающим ее чувства. В последнем Войцех был не очень уверен, о чувствах они не говорили.

Посоветоваться было не с кем. Единственный, кому Войцех мог бы довериться, Вилли Радзивилл, просто не понял бы его. Это было все равно, что просить совета у самого себя образца 1811 года, бездумно подсчитывающего победы над петербургскими светскими красавицами. Призвав на помощь свой военный опыт, Шемет решил, что отступление в боевом порядке перед превосходящими силами противника – не позор, а разумный стратегический маневр.

Первым делом следовало сменить дислокацию. Пользуясь своим коротким знакомством с Радзивиллами, Доротея без труда заставала находящегося по соседству любовника в постели по утрам, нанося визит княгине Луизе, или ускользала из собственной кареты, уезжая со званого вечера у князя Антония. Принять решение о переезде было, впрочем, проще, чем осуществить. Во-первых, это могло обидеть гостеприимного хозяина. Во-вторых, в Вене попросту невозможно было найти на съем приличное жилье.

Проблему объяснений с князем Войцех решил с неожиданной легкостью. Кто, как не Жюстина, мог бы помочь ему советом? А заодно и оградить своим присутствием от нежданных визитов. И послужить причиной поиска более вместительного жилья. Письмо в Мединтильтас полетело срочной почтой, на оплату перекладных Войцех не пожалел денег. Не вдаваясь в подробности, просил Жюстину приехать как можно скорее, пообещав, что к ее прибытию обустроит все в лучшем виде, и заверив, что она может ехать налегке, почтовой каретой.

Теперь предстояло решить вторую проблему и выполнить данное Жюстине обещание. И тут Войцеху снова помог счастливый случай.

В поисках безопасного места для вечернего времяпровождения, Войцех решил посетить салон Фанни фон Арнштейн, известной венской благотворительницы и меценатки. Дочь Даниила Итцига, одного из столпов еврейской общины Берлина и жена австрийского банкира Натана-Адама фон Арншетйна уже много лет принимала по вторникам на втором этаже особняка на Хохер-Март. Окна светского салона выходили на ряды торговцев рыбой, но посетителей это не отпугивало. Фанни, пятидесятишестилетняя дама со строгими библейскими чертами лица и статной фигурой, привлекала к себе лучшие умы Вены, а теперь и всей Европы.

Получить приглашение на вечера к Фанни оказалось не так-то просто. Войцех, не желая лишний раз одалживаться у князя Антония, выкопал из дальнего угла дорожного сундука рекомендательное письмо Кристиана Кернера к прусскому посланнику Вильгельму фон Гумбольдту и отправился в посольство.

В кабинет посланника Шемет вошел с некоторым даже душевным трепетом. Облеченных властью особ Войцех в своей жизни повидал предостаточно. Но фон Гумбольдт был не только вторым лицом после канцлера Гарденберга, представлявшим Пруссию на Конгрессе. Крупнейший ученый, государственный деятель, осуществивший реформу образования и основавший Берлинский Университет в разоренной и униженной Наполеоном стране, Гумбольдт был коротко знаком с Гёте и Шиллером, а его жена, Каролина, помогавшая мужу в научных изысканиях, по праву считалась одной из умнейших и образованнейших женщин Европы. Просить такого человека о столь незначительном одолжении, как приглашение на званый вечер, Войцеху было неловко.

Фон Гумбольдт, однако же, принял молодого человека весьма радушно. Мудрые, чуть навыкате глаза под высоким выпуклым лбом смотрели ласково, тонкие губы складывались в доброжелательную улыбку, хорошо поставленный голос звучал тепло и приветливо.

– Наслышан, наслышан, – объявил Гумбольдт, пробежав глазами письмо, – и не только от моего старого друга, Кристиана. Вам давно следовало сюда явиться, граф. Не танцевать же вы в Вену приехали, в самом деле?

– Нет, конечно, – чуть смутившись, ответил Шемет, – но, понимаете ли, Ваше Превосходительство, мои личные интересы не во всем совпадают с государственными. Я надеялся, что у меня будет возможность позаботиться о них в приватном порядке, без служебной ответственности.

– Понимаю, – кивнул посланник, – и не спрашиваю, в чем они состоят. Но так высоко вам вряд ли удастся взлететь, граф. А принести пользу, не поступаясь своими взглядами, вы, все же, могли бы. Если те, кто мне вас расхваливал, не ошиблись.

– И кто мог хвалить меня Вашему Превосходительству? – удивленно спросил Шемет. – Кажется, в гражданской жизни я еще ничего, достойного внимания, совершить не успел.

– О, вы себя недооцениваете, граф, – рассмеялся Гумбольдт, и от уголков глаз к пушистым бакенбардам потянулись лукавые морщинки, – истории о том, как некий юный магнат в поношенном сюртуке метался по берлинским инстанциям, добиваясь скорейшего избавления от весьма внушительных источников дохода, взбудоражили весь Университет. Да и Фрёбель мне о вас писал. Впрочем, более про вашу матушку. С полным восхищением талантами и усердием госпожи графини в деле народного образования.

– Госпожа графиня – вторая супруга моего отца, – улыбнулся Войцех, – но назвать графиню Жюстину "мачехой" язык не повернется. Я надеюсь, она скоро прибудет в Вену и украсит общество своим присутствием.

– Наше общество весьма нуждается в таких благородных примерах, – согласился Гумбольдт, – но до приезда графини еще есть время, а вы мне нужны прямо сейчас. Ваше уважение к свободе, ваша настойчивость и горячность могут весьма пригодиться. На последнем совещании принято решение об организации Комиссии по борьбе с работорговлей. У Пруссии нет прямой заинтересованности в этом вопросе, ни с какой стороны. И отправить туда кого-то из сотрудников посольства мне не позволят, сочтя это недопустимым расточительством. Но лично я, граф, считаю это дело по-настоящему важным. И хотел бы видеть представителем Пруссии человека, который не будет спать на заседаниях, бездумно подписывая документы. Вы готовы взяться за это поручение, граф?

– Ничего не смыслю в работорговле, – признался Войцех, – но это лучше, чем стаптывать бальные туфли на паркетах. Когда мне приступать к службе, Ваше Превосходительство?

– Я сообщу, – улыбнулся Гумбольдт, – в ближайший вторник. На званом вечере у Фанни фон Арнштейн, которой намереваюсь лично вас представить.

Сбежать из дому Войцех успел вовремя. Он как раз садился в карету, когда у задней двери флигеля мелькнула знакомая шубка. Юргис мешкать не стал, и кони чуть не галопом рванули со двора по заснеженной мостовой. Войцех откинулся на подушки сиденья и с облегчением выдохнул. Вечер начинался наилучшим образом.

О политике в салоне Фанни фон Арнштейн этим вечером не говорили. Австрийский поэт Фридрих фон Шлегель, занимавший скромную должность в австрийской делегации, читал свои стихи, Якоб Гримм, ставший знаменитым после того, как на пару со своим братом выпустил в свет "Сказки", жаловался на скуку и отупение от переписывания документов в прусском посольстве, Карл Бертух, представлявший на конгрессе интересы германских издателей, возмущался нарушением издательских прав и пламенно отстаивал свободу печати.

Войцех целиком и полностью поддерживал любые свободы, но, не чувствуя себя достаточно осведомленным в теме беседы, начал озираться по сторонам в поисках более интересной компании. Взгляд его привлек пожилой мужчина в черном сюртуке с иголочки, не слишком сочетающемся с бархатной ермолкой, покрывающей темные с проседью волосы.

– Исаак! – Шемет радостно улыбнулся. – Вот нежданная встреча! Что занесло тебя в Вену?

– То же, что и вас, герр Шемет, – ответил Исаак, пожимая протянутую руку, – забота о судьбах моего народа.

– Вас тоже поделить не могут? – рассмеялся Войцех.

– Шутите, герр Шемет, – вздохнул Шпигель, – впрочем, что еще остается, когда к доводам разума никто не прислушивается?

– Похоже, ты прав, – согласился Войцех, – они все еще пьяны победой и не видят, что мир изменился.

– За этим я и приехал. Как бы ни был плох Наполеон, но в союзных Франции Германских государствах мы получили по его Кодексу равные гражданские права. И даже Пруссия вынуждена была принять Эдикт об эмансипации, когда ей понадобились деньги и солдаты. Но война окончена, герр Шемет, а победители словно забыли, за что она велась. Впрочем, это не о вас, герр Шемет. В вас я не сомневаюсь.

– Если мне доведется хоть немного повлиять на чье-то мнение, – кивнул Войцех, – я непременно это сделаю. В моем эскадроне служили двое твоих соплеменников, Исаак. Оба погибли у Кицена. Славные были гусары.

– Да благословенна будет их память, – прошептал Исаак, наклонив голову.

Он замер на мгновение и пристально поглядел Войцеху в глаза.

– Вы все еще не нарушили заповедь, герр Шемет? – тихо спросил он. – Вы все еще видите разницу?

– Мне недавно задавали этот вопрос, – так же тихо ответил Войцех, – нравится ли мне убивать. Нет, Исаак. Пока еще нет.

С опасных философских изысканий разговор перешел на дела более насущные и прозаические, и тут оказалось, что у Шпигеля и в Вене есть знакомые, готовые сдать небольшой дом надежному человеку. На этот раз уезжавшие к родственникам в Лейпциг хозяева опасались за судьбу мебели и посуды, а не дочери на выданье, и граф Шемет, без сомнения, был именно тем постояльцем, которому можно было доверить семейное имущество. Договорившись на утро об осмотре дома, Войцех простился с уже торопившимся уходить Исааком и, воспрянув духом, отправился в буфетную, где гостей поджидали восхитительные миндальные пирожные.

Якоб Гримм, тоже соблазнившийся пирожными, словно в опровержение своих предыдущих жалоб на невыносимую скуку, с увлечением рассказывал собравшимся о недавно законченном им переводе скандинавских саг. Войцех, читавший Эдды еще в Варшаве у Лелевеля, с интересом присоединился к кружку, в котором приметил и Уве Глатца, внимательно прислушивавшегося к разговору.

– Вот он, яркий пример единения поэзии, философии и религии! – воскликнул Шлегель. Его скошенный подбородок упирался в жесткие концы воротничка совершенно неромантическим образом, несколько портя впечатление от восторженности тона. – Простые сердцем язычники предчувствовали истину, и только в простоте нравов – истинная свобода духа.

– Мне кажется, – с улыбкой заметил Гримм, – что это умозаключения, основанные на рассуждениях, а не на фактах. Наши предки даже более нас придавали значение условностям. Традиция заменяла им закон.

– Но человеческие чувства проявлялись свободно! – сердито возразил Шлегель. – А героизм не подчинялся политической необходимости.

– Вот граф вам может рассказать про героизм, – Глатц кивнул в сторону Шемета, – получите сведения из первых рук. Чем пахнет героизм, герр Шемет?

– Грязью и кровью, – сквозь зубы процедил Войцех, – гнилыми сухарями и нестиранным бельем. Совершеннейшая простота нравов.

Шлегель демонстративно поморщился.

– Простите, господа, – он слегка поклонился, – но мы говорим о поэзии, а не о приземленных реалиях. Единственное предназначение человечества – запечатлеть божественную мысль на скрижалях природы. И поэтическое переосмысление грубой прозы жизни – вот его истинная цель.

– И вы считаете, что мы с ней хуже справляемся, чем наши предки? – иронически выгнув бровь, осведомился Гримм.

– Покажите мне хоть одно современное произведение искусства, которое достигло бы величия и пафоса древних! – отпарировал Шлегель. – Прогресс, о котором твердили французские просветители, завел нас в тупик. Только возвращение к истокам может спасти человечество от гибели.

– Непременно подам совет госпоже фон Арнштейн в следующий раз угостить гостей ячменными лепешками и пивом, а не пирожными и шампанским, – тряхнул золотой гривой Уве, – надеюсь, это приблизит нас к идеалу. Впрочем, мне это не грозит, я не ем пирожных. И пью только кьянти. Не хотите ли присоединиться, герр Шемет?

Войцех хотел. От возмущения высокопарными тирадами "толстого борова", как он мысленно окрестил про себя Шлегеля, пересохло в горле. Ироничный Уве, без сомнения, был значительно ближе к искомой поэтом простоте нравов, хотя и предпочитал кружевные жабо крахмальным воротничкам.

Калангу

Начало февраля согрело Вену почти весенним солнцем. Променады и сады наполнились гуляющей публикой, сбросившей надоевшие шубы и длинные пальто, кафе спешно выставляли столики на открытые веранды, на крышах чирикали разухабистые воробьи и ворковали влюбленные голуби.

Изображать из себя голубя Шемет решительно не желал. Раутов и балов, продолжавшихся с заката до утра, несмотря на начавшийся Великий пост, он старательно избегал, дома появлялся набегами, на прогулках держался подальше от темных аллей и укромных гротов. Но Доротее удавалось застать его врасплох в самых неожиданных местах, и приезда Жюстины Войцех ожидал, как правоверный иудей пришествия Машиаха.

Сравнение это пришло ему на ум после того как он вместе с Исааком осмотрел предложенный на съем особняк. Хозяева уже уехали, дом им показывал привратник – старый еврей в поношенном лапсердаке с сальными пейсами, свисающими из-под потертой ермолки и насмешливо-грустным блеском в миндалевидных черных глазах. Еще в прихожей Шемет догадался, почему в трещащей по швам Вене этот дом уже неделю, как пустовал. Владельцев тревожила отнюдь не сохранность саксонского фарфора и богемского хрусталя в буфетной. На дверных косяках изысканными узорами поблескивали серебряные мезузы, в обширной библиотеке старинный шкаф был забит пыльными свитками Торы. В спальне над синим бархатным балдахином, укрывающим огромную резную кровать, золотом сияла Звезда Давида.

– Можешь не тревожиться, Исаак, – Войцех похлопал спутника по плечу, – по возвращении твои друзья найдут на месте все свои реликвии. Но ермолку за обедом носить не обещаю. Впрочем, креста на мне тоже нет, если это важно.

– Господь не требует веры, господин граф, – лукаво усмехнулся Шпигель, – вера или есть, или ее нет. Ни увещевания, ни пытки, ни посулы не помогут обрести веру. Но могут вынудить солгать. Честность и уважение к иному взгляду на вещи – кто мог бы требовать большего?

– Уж точно не я, – рассмеялся Войцех.

На первое заседание комиссии Войцех отправился с изрядным душевным волнением. Гумбольдт в самых общих чертах посвятил его в трудности стоявшей перед ним задачи. Далеко не все участники конгресса поддерживали идею отмены рабства и запрета работорговли. Испания и Португалия пугали дефицитом на рынке колониальных товаров, уменьшением доходов, прекращением налоговых поступлений. Представители Соединенных Штатов, присутствовавшие в Вене в качестве наблюдателей, ссылались на священное и нерушимое право частной собственности. К тому же многие поговаривали, что призывы к отмене работорговли – всего лишь прикрытие для стремления Великобритании еще более упрочить свое господство на море.

Еще в декабре английский адмирал Уильям Сидни Смит, представлявший в Вене низложенного шведского короля Густава IV Адольфа, организовал в парке Аугартен сбор средств на борьбу с рабством. Берберские пираты столетиями промышляли захватом судов в Средиземном море, продавая захваченных моряков в рабство в Северную Африку. Прозванный "шведским рыцарем" Смит, насмотревшись за время службы во флоте на зверства и жестокости пиратов и других торговцев живым товаром, и теперь горел желанием организовать крестовый поход против позорной язвы человечества, призывая к освобождению не только белых, но и черных африканских рабов во всем цивилизованном мире.

Лорд Каслри, слухи о скорой отставке которого уже просочились в широкие круги, горячо поддерживал адмирала, и, за невозможностью добиться своих главных целей на Конгрессе, надеялся, что еще до отъезда в Лондон сумеет сдвинуть с мертвой точки хотя бы этот проект. Впервые представители разных стран собрались, чтобы решить вопросы, касающиеся не только межгосударственных разногласий, но и отношения к общим проблемам человечества.

В комиссию вошли как аболиционисты, так и апологеты рабства, и первое же заседание ознаменовалось бурными дебатами, чуть не перешедшими в потасовку. Лорд Каслри с трудом утихомирил горячие головы, и свидетельства очевидцев были, наконец, зачитаны перед собравшимися.

Войцеха привело в комиссию стечение разных обстоятельств. И уважение к Гумбольдту, и желание проявить себя на общественном поприще, и убеждение, что человеку не пристало быть чьей-то собственностью. И, в большой мере, стремление сбежать из дому как можно раньше, чтобы уклониться от утренних свиданий с Доротеей. Но зачитанные бесстрастным голосом секретаря комиссии записки воспламенили его гневом и жаждой справедливости. Он знал, знал, что корабли везут в Новый Свет живой товар, и осуждал рабство, но не считал его чем-то имеющим отношение к нему лично.

В Африке шла безжалостная охота на людей. Оторванных от племени и семьи пленников, сковав кандалами, гнали как скот к побережью в зной и ливень, грузили в тесные трюмы, где они, почти без еды и питья, задыхались от смрада и духоты. Зловоние впитывалось в деревянную обшивку, а крики и стоны умирающих сливались с протяжным пением, полным неизбывной тоски по дому. В пути гибла почти треть "товара", но торговля все равно оставалась крайне прибыльным делом. В Новом Свете рабов ждал каторжный труд на табачных, рисовых, кофейных, хлопковых и сахарных плантациях. Их жизнь отныне принадлежала владельцу, и цена ее шла наравне с прочим хозяйственным инвентарем.

Вскоре лорд Каслри, которому до сих пор казалось, что он борется с рабством в одиночку, несмотря на довольно представительный состав комиссии, отметил, что в лице юного прусского аристократа получил неожиданного, но весьма воинственно настроенного союзника. Войцех, едва проснувшись, мчался на заседания, и его голос не раз звучал, обличая, требуя, настаивая. Часть делегатов медленно, но верно, склонялась на сторону противников работорговли, хотя представители Испании и Португалии все еще артачились, блокируя подписание окончательного пакета документов.