Текст книги "Большая Медведица"

Автор книги: Олег Иконников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)

Двадцать девятого бурят в капитанских погонах вел его, небритого и дрожащего от холода, по длинному продолу тюрьмы.

– Ну как тебе у нас?

На всякий случай зубатиться Агей не стал.

– Молчишь? – забрякал засовами капитан, остановившись напротив камеры, – Сейчас орать будешь, а я постою с этой стороны, послушаю.

В шестиместной хате сидели четверо. Андрюха бросил матрац на крайнюю шконку и вставшего с соседней молодого мордастого бурята пнул в пах.

– За что? – замычал тот, катаясь по полу.

– Будет за что – вообще убью.

– Все путем, – оторвал ухо от дверей капитан, – бойня началась.

– Откуда, землячок, будешь? – лет под семьдесят, но не по годам шустрый старикашка, стал командовать сокамерниками. – Нагрейте пацану воды, видите, с карцера человека подняли.

– Читинский я. Сижу за воровское.

«Откуда он, волк, знает, что меня с трюма приперли?» – прокрутил Агей.

– Пока вода греется, садись, похряпаем, с обеда каша осталась, я в нее маленько тушенки бросил, должна быть вкусной.

Андрюха черпанул ложкой серое месиво и понюхал.

– Нормальная, правда мертвечиной припахивает.

– Послушай, дед, – понял Агей, что попал в прессхату – трупного запаха я никогда не чуял.

– Да я так, к слову пришлось. На Беломорканале когда-то срок тянул и в побег пошел – то ли врал, то ли так и было, поправил очки старикан и стал чесать дальше.

– Четыре дня по горло в снегу брел и вышел на узкоколейку. Смотрю, товарняк груженный досками стоит, я залез под плахи и уснул. Очнулся, овчарки лают. Состав в рабочую зону загнали. Добавили мне трешечку, двадцать лет срок стал. На следующую зиму мы вшестером в бега ударились, одного мужика на корм с собой прихватили.

– На какой корм? – не понял Андрюха.

– Сожрали бы, чего тут не понятного? Слушай дальше. Заблудились на пятый день. Замерзли, как собаки, хлеб кончился, от голода и холода голова кружится. Хотели уж Ваньку валить на жареху и вдруг девчонка на лыжах из ельника выкатывает. Глядит на нас недоверчиво и думает – делать ноги или нет. Мы ее кое-как подманили, глупую, и в три ножа распластали. Разводить костер сил не было, слопали так. Наломали веток пушистых и отрубились. Разбудил нас выстрел. Смотрим, мужиков четверо, с карабинами все. Оказались геологи, радистку потеряли, и второй день по тайге ее ищут. След лыжный, по которому они шли, возле нас оборвался. Где, спрашивают девчонка. Молчим, ведь не скажешь, что она в желудке переваривается. Двое нас на мушке держат, двое по сугробам шастают. Нашли, суки, кишки и одежду. Затворы передернули, и давай нас шмалять. Мне пуля в шею попала, поэтому наверно и жив остался. В себя пришел, когда у лагерных ворот с оленьей упряжки на землю скинули.

– Почему тебе вышку не дали?

– Не было в то время расстрела, до двадцати пяти крутанули, вот так и ускребся.

Ночью пришла малява от Ловца.

«Привет, Андрюха, как делишки, где Святой? Отпиши подробней про все, что считаешь нужным, я в сто восьмой хате».

– Дед, сто восьмая от нас далеко? – полез в мешок Агей за тетрадью и ручкой.

– Угловая, этажом выше, на той стороне продола.

«Гриха, здорово. Святой в Хабаровской тюрьме, в начале января жена ему передачу увозила, говорит – вышел летчик, забрал продукты, сказал, что Олега жив, здоров. Где его держат, никто понять не может. В Чите никаких движений, такое впечатление, что все ментов перепугались или выгодно, что мы за решеткой паримся. У тебя голова больше, погоняй масло».

Штат Министерства Безопасности сократили на пятьдесят процентов, и само Министерство переименовали в Федеральную Службу Контрразведки, но изолятор у них отобрали. Четырнадцатого февраля с шумом распахнулась дверь камеры.

– Встать, быстро – орал красномордый майор, – пригрели тебя КГБэшники. Все, кончилась жизнь красивая, сейчас я вас устрою. – распалялся он все больше и больше – Собирайся, живо – офицер пнул сумку Святого.

Начинался солдафонизм.

– Дурак ты, майор, в общем-то, для тебя это не новость. Пошли, в вашу жизнь красивую.

– В подвал его, волка, на «белый корпус» – задохнулся от негодования красномордый – брату твоему я тоже сделаю – это он уже дошипел в спину подследственного.

«Хорошее болотце» – осматривал Олег новое жилище с мокрыми стенами и небритыми рожами сонных арестантов.

– Старшина, матрац-то дашь?

– Где его взять, скоро кормить вас нечем будет – заворчал дубак, запирая камеру – зарплату третий месяц не получаю – неизвестно кому жаловался он.

– Водки надо?

– Почем?

– Пузырь – пятнашка.

Святой оглянулся. С ним в шестиместке теперь стало девять человек.

– Пять бутылок.

– Давай деньги.

– Все, как всегда, старшина, отраву вперед.

– Да не бойся, не кину я тебя.

– Волоки, волоки – распарывал Олег телогрейку, вынимая свернутые в трубочку деньги – можешь пару банок на закуску прихватить.

– Иди сюда, побазарим, – похлопал рукой по нарам сморщенный, как гармошка пожилой зек.

– Меня Молодым погоняют.

– Меня Святым, читинский.

– Спалился в Хабаре?

– Нет. Тюрьму КГБ разгоняют, я в ней с октября парился.

– Круто – с интересом посмотрел на него Молодой.

– Делов – то много?

– Шесть трупов. Ну и по мелочам немного.

– По ходу, на централе ты самый тяжелый, больше трех ни у кого нет.

Хлопнула кормушка.

– Где новенький?

Старшина подал ему пять пузырей «Распутина» и палку колбасы.

– Восемьдесят тысяч. Олег отсчитал деньги.

– Держи. Завтра дежуришь?

– Дежурю, а что?

– Принеси шампанского на опохмелку, бутылки три?

– Пятнашка.

– Договорились. «Хороший дядька, все у него по пятнашке» – сложил в раковину Святой водку и открыл кран с водой.

Снова загремела блокировка открываемых дверей.

– Фу ты, черт, напутал – встретил Молодой впнутого в камеру невысокого плотного парнишку – думал, легавые со шмоном, а это Ваньку с этапа приперли – пояснил он Олегу – хороший хлопец, два трупа. Вовремя подкатил, бухать будем.

– Я в «столыпине» проснулся, нос чешется – раздевался Ванька – статью заменили, так что пятериком отмажусь.

– За два трупа пятерочкой. – удивился Святой.

– Они у меня легкие. Откинулся когда, мне батя пятьсот штук дал на машину, я в порт Ванино махнул и прямо с парома «японку» старенькую взял.

Качу обратно, останавливают на трассе рэкетсмены, плати, говорят за дорогу, я рубаху снял, наколку на спине показываю, свой мол, синенький, а им, барбосам, нет разницы, с кого шкуру драть. Двоих монтировкой захлестнул и менты как раз едут. Кому повезло – не знаю. У тебя, Олега, подельники есть?

– Брат родной где-то здесь. Корпусов сколько?

– Два. Этот белый, второй – красный. Вечером прогон запустим, найдем. Вы по мокрухе?

– Шестерых наладили.

– В натуре?

Святой утвердительно кивнул.

– Да-а, по ходу с жизнью ты в расчете – Ванька нырнул под шконку и через минуту вылез весь в паутине.

– Вот здесь – он подал Олегу запаянную в целлофан «ракетку» – грамм двадцать мышьяка, для себя берег, но теперь вроде не зачем.

Возвращающийся с прогулки Весна увидел, как младшего брата Святого закрывают в одну из «подлодок» – как называли зеки маленькие камеры и сразу отписал в нее маляву: «Здорово, Эдька, всех метут, кого сам знаешь. Где Святой? Дали вы показания или нет?»

«Про Олега ничего не знаю, и не слышал, а на счет показаний поздновато ты защекотился. Черный и ты вместо того, чтобы нам помогать, на «Короллах» по Чите катались. Калина за мебелью для своей квартиры аж в Москву летал. Куда вы все это хапали – или в тюрьме сидеть не собирались? Думали вы на нас плевать будете, а мы за это в жопу вас целовать, не получится, Паха» – Эдька запаял малявку в огрызок целлофанного мешочка и бросил коневому, дежурившему на кобуре.

– Отправь посрочней.

Тот сунул записку через дыру в стене в соседнюю хату.

– Гони по зеленой, без тормозов.

Ответ пришел быстро, но не на Эдьку, а на положенца камеры: «Иконникову хребет сломайте за общее и воровское. Весна».

Смотрящий хаты подал малявку Эдьке. Он внимательно ее прочитал и швырнул в парашу.

– Что делать будете?

– Выезжай из камеры без кипиша, а Весне мы отпишем, что получили его малек, когда тебя уже перевели.

– По-тихой не получится – Эдька встал в угол – поехали.

На шум драки прибежали надзиратели. За разбитые головы и носы Эдьку уперли в карцер. Понимая, что это еще не все, он выбил в небольшом оконце стекло и, выбрав самый крупный осколок, сел у блокировки.

Узнав, что Эдьку не убили, Весна отправил записку положенцу тюрьмы, прося о помощи. Прочитав малявку, Боча задумался: стоит влазить в воровское или нет?

– О чем думу думаешь? – проснулся Культурный.

– Да Паха вот намарал на счет Иконы, на, прохлопай.

Теперь катал вату Пал Палыч. Он ненавидел Весну и мог бы поддержать Эдьку, ведь это он с братом с автоматами в руках проливали кровь за воровское в то время, как Паха и его кенты гребли под себя, но сейчас братья были опасны тем, что могли знать про общаковские списки, которые зашмонали у него при обыске, весы качнулись в сторону Весны.

– Подмогни ему, Боча – зачеркнул Культурный Эдькину жизнь.

Фуфлыжник, не уплативший карточный долг и уже полтора месяца тырившийся в карцере, неожиданно для себя получил малек: «Неделя сроку, завалишь читинца с третьего карцера, за все долги в расчете. Боча».

Ночью Эдька очнулся от непонятного шепота на продоле и прижал ухо к дверям.

– Он ребенка изнасиловал и задушил, открой камеру, я его, волка, в сердце ткну спящего, а утром на обходе его найдут холодного, скажешь, что просмотрела, как он зарезался и все – уговаривал кто-то женщину надзирателя.

– Боюсь.

– Да не мнись ты, представь, что он твоего ребенка придушит. Приоткрылся глазок.

– Ой, нет, он не спит.

– Ну-ка, дай посмотрю.

– Давай, сука, открывай дверь – ткнул Эдька пальцем в чей-то глаз – за то, что восьмерики на меня плетешь, я тебе сердце вырву.

Слышно было, как матерившегося зека заперли в соседней камере. «Дело принимает серьезный оборот, раз они не брезгуя ничем хотят меня привалить» – тусовался по тесному карцеру Эдька. «Выхода нет, любому, кто войдет, придется кровь пустить, ментов, если не подкупят, то обманут. Где Олега?» – щемануло душу.

На пьяного Молодого пришел малек.

– Святой, будь другом, ответь – упал он опять на подушку, – порожняки гоняют, уроды.

Олег развернул записку и пробежав глазами, усмехнулся: Боча интересовался у Молодого – не у них ли в хате Иконников Олег. Бодаться с неизвестностью Святой не стал.

«Боча, ночи доброй и всем, кто рядом. Был такой, но вечером его менты с вещами выдернули, сказали, что на самолет и назад не вернется». Запаяв маляву, он отдал ее коневому.

– Отправь на Бочу от Молодого, что будет – цинканешь.

На улице посветлело, в разбитое окно дул холодом ветер. Услышав шаги, замершие у камеры, зек непослушными синими пальцами сжал стекло. С противным визгом отворилась дверь.

– Здравствуй, Эдуард.

За толстыми прутьями блокировки стоял Краев. Эдька устало присел на корточки.

– Что с тобой?

– Нормально, Николаич. Тюрьма, как тюрьма.

– Почему ты в карцере?

– Убить хотели.

– Кого?

– Меня.

– Не пойму. Тебя убить хотели и ты в карцере.

– Андрей, не буду ничего тебе объяснять, все равно ничего не поймешь, сходи лучше посмотри, Олег живой?

– Все, Эдик, я пошел. До завтра продержись. Вчера мы только узнали, что нашу тюрьму расформировывают, Кунников с Грозновым сразу к вам отправили. Через сутки Ушатов с Шульгиным с Улан – Удэ прямо сюда прилетят – и мы тебя с Олегом заберем. Не спи, я сейчас начальника оперчасти пугану, чтобы он за ситуацией присматривал.

На «белый» корпус Краев уже бежал, казалось, что может опоздать. Дежурный офицер, помахивая связкой ключей, неторопливо ушел, и спустя некоторое время вернулся.

– Ну, наконец-то, здоров.

– Привет, Николаич – обрадовался Святой – ты что такой напуганный?

– От Эдьки только выскочил.

– Понятно. Ну, как он?

– Плохо.

– Помоги ему, Андрей Николаич, я-то ладно, провернусь, они меня голыми руками не возьмут, а Эдька, если одного пырнет, то потом его не остановишь.

– Олег, завтра мы вас заберем.

– В натуре?

– Серьезно.

– Ну, до завтра-то я на одной ноге простою.

На следующий день после обеда в устремившимся в свинцовое небо «ТУ-134» крепко спал Эдька. Ушатов смотрел на его дергающееся во сне лицо, и казалось, о чем-то думал.

– Послушай, Олег, – повернулся он в кресле, – в аэропорту я с Эдиком разговаривал, по-моему, насчет администрации уголовной тюрьмы он сгущает краски?

– Почему вы так думаете, Василий Григорьевич?

– Потому что они, как и мы борются с преступностью.

Святой грустно улыбнулся.

– Сейчас я тебе все растолкую. В тюрьме КГБ я первый раз в жизни столкнулся с порядочными людьми. Фирма, понимаешь? Ваши надзиратели строгие, но честные, им не предложишь пять тысяч за пачку сигарет, а вот вчера я купил пять пузырей водки по пятнашке, но это ладно, для меня понятно. У ментов тоже дети есть и их надо чем-то кормить, а государство не выдает им зарплату по три месяца, вот и приходится людям в погонах торговать за колючкой «отравой» и совестью. Ночью через камеру, в которой я сидел, «почта» шла…

– Извини, Олег, я тебя перебью, что такое «почта»?

– Тех, кого повезут утром на следствие или суд, всегда предупреждают с вечера, вот им со всего централа малявы и гонят, надеясь, что они уйдут через волю. В нашей хате почту собрали, и надо было ее на другую сторону продола загнать – прямо напротив нас сидел человек, который утром на этап шел. Залет я на блокировку, над дверьми отдушина вентиляционная есть. В камере напротив тоже. Плюнул из трубки хлебным мякишем, в который нитка закатана. Они хлебушек поймали и к себе тянут, с этой стороны к нитке веревочку привязывают, а на нее мешочек с почтой, схема понятна? Но дело не в этом. Пошли малявки – и вдруг на коридоре дежурный надзиратель почту ловит. Представляешь, если он весь этот криминал следователям раздаст?

– Представляю – заинтересовался Ушатов – что дальше было?

– Держит мент веревку и молчит. Ванька мне говорит: «Выручай, Святой, двадцать тысяч надо». Даю ему двадцатник. Ванька десятку бросает через отдушину на продол и веревку потихоньку дергает. Не отпускает мент почту, еще десяточку вымогает. Ванька только скинул ему вторую бумажку, сразу все ништяк, малявки ушли по назначению. Почему мы их легавыми дразним? Да потому, что днем они нас шмонают и бьют, как собак, а ночью честью торгуют. Спорить не стану и среди ментов люди есть, но я таких еще не встречал.

На воздушной яме самолет качнуло.

– Это по твой теории, Олег – в озоновую дыру попали – пошутил Ушатов.

– Смех-то смехом, Григорич, а человек не остановится, понимает, что уничтожает себя и будущее своих детей, но дыру эту увеличит.

– Пессимист ты, Олега, в любой теме черное ищешь. В выборах-то участвовали?

– В вашей тюрьме еще.

– За кого голосовал?

– Я – за коммунистов.

– Интересный ты парень, ну-ка выкладывай, что у тебя в душе.

– Хапнул всего помаленьку, Василий Григорич, и при социализме пожил и при капитализме, жизнь показывает, что коммунистическая идея победит. Не знаю когда, но все вернется на круги своя, обязательно вернется. Народ, который потерял в войне с фашизмом двадцать миллионов жизней, проголосовал за Жириновского, я считаю, что этим самым люди выразили свое недоверие политике президента России. Представляю, как двадцать первого декабря у вас голова дымилась после того, как Ельцин упразднил Министерство Безопасности – за что боролись, на то и напоролись.

– Да-а, интересная житуха – протянул Ушатов – помнишь, компартию вообще запретили? Грознов вышел к трибуне и говорит, коммунистическим идеям не изменю, из партии не выйду. Он идет этой дорогой давно, майор, контрразведчик. Ты – крутая ему противоположность, а говорите одним языком, вот и суть твоя вылазит: если живешь по жизни, а не подстраиваешься под нее, то никуда от действительности не денешься, все будет так, какой ты есть.

В Чите самолет сел в сумерках. Проснувшийся Эдька, потягиваясь, смотрел в иллюминатор.

– Наконец-то дома – облегченно вздохнул он.

У трапа стояли синие и красные Жигули, возле которых курили Грознов, Кунников, Кладников и Вьялов. Увидев своих бывших идеологических врагов, в душе Святого щипануло, странно, но видеть их живыми и здоровыми ему было приятно.

– Здорово, мужики – он и брат пожали всем руки. Женщина с большой багажной сумкой, проходившая мимо и видя, что небритые парни в наручниках смеются, заворчала на Олега.

– Балуют вас.

– Успокойтесь, побалуют и расстреляют. Сергей Николаич, где ночевать будем?

– Сегодня у нас в Управлении, завтра что-нибудь придумаем. Игорь Валентинович, мы, как оперативники считаем, что братьев Иконниковых можно содержать в одной камере.

– Я, как следователь, тоже никаких препон не вижу. Расхождений в показаниях у них нет, очной ставки между ними проводить не буду и, учитывая то, что они родные братья, можно посадить их вместе.

– Спасибо, Игорь Валентинович. Лаврентич, ты что такой приморенный?

– Сплю, наверное, мало, у Вьялова вон тоже штаны черт знает, на чем держатся. Помнишь, летом еще я тебе как-то говорил, что Чика в машину вневедомственной охраны гранату швырнул?

– Помню, мы меня тогда с Василичем из Читинской тюрьмы в Иркутскую отвозил.

– Задержали его позавчера, он и в нас, дурак, пострелял немного, ну да бог с ним, а сегодня ночью сигнализация в магазине на стройдворе сработала, патрульная машина, которая ближе всех к объекту была, подъехала и по ней сразу с автомата полоснули. Двоих наглухо.

– Не нашли никого?

– Взяли. Григорич, одного – который стрелял, сразу. Он в подвал заскочил, его блокировали со всех сторон – и через час он сдался. Прапор оказался из стройбата, о чем думал, когда руки вверх поднял, лучше бы стрельнулся.

Братья не виделись почти год. После мытарств уголовной тюрьмы Хабаровска, камера в подвале Контрразведки походила на дом отдыха и всю ночь, дымя сигаретами, они делились воспоминаниями.

– Олега, а почему в тюрьме надзирателей дубаками зовут?

– Дубак – это значит дубина. Ты заметил, что от всех дверей у них один ключ? Это для того, чтобы он, балбес, не думал. Если ему дать связку ключей, он тебя из камеры вывести просто не сможет.

– В натуре – расхохотался младший брат – ты не обижаешься, что я показания дал?

– Да нет, Эдька, все по жизни.

– Мне, честно говоря, тюремные отношения, как кость в горле. Тусуются по хате бичи натуральные с испитыми харями, мы – бродяги, говорят. Смотрю я на них, в натуре бродяги, грязные, вшивые, где только бродили – не могу понять. Один возле меня маляву пишет, в слове «блядь» пять ошибок сделал. На положении в Улан-Удэ Боря Торчок, я Торопыге маляву отписал – помоги, мол, Толян, меня менты прессуют, а он, сука, Торчку накатал, что никакого Эдьку не знает.

– Да бляди они все, Эдька. Ни у кого духу не хватило на «Акацию» пойти. Зато я еще в бинтах ходил, а Культурный, который во время налета, как мышь, у любовницы прятался, в Москву к ворам улетел.

– Зачем?

– Как зачем? За медалью. Сказал, что это он Акацию замутил.

– В натуре суки конченные, я-то вижу, что ты в воровскую идею веришь, ну и пру за тобой по бездорожью. Грознову спасибо, он понял, что я на тебя показаний не дам и светанул мне видеокассету, я хоть отмучился сразу.

– Ты что замолчал?

– Да думаю, Олега, Грознов, Ушатов, Кунников – нормальные мужики. В Хабаровск летели, всю дорогу с Сизовым и Шульгиным анекдоты травили. Шульгин молодой, уже майор, а вот этот парень нас сегодня охраняет, ты его знаешь?

– Веселов Игореха, старлей. Рядом с нашими родителями в «Северном» живет, а что?

– Давай его позовем чай пить.

Святой подошел к деревянным дверям и пару раз пнул.

– Игорь!

– Это ты, Олег? Говори.

– Мы чайник включили, заходи, согреемся.

– Сейчас, за кружкой схожу – Веселов замкнул автомат в сейф, потом дежурку. Спрятал ключи под перевернутым ведром в коридоре и вошел к братьям.

– Не спится?

– Какой сон, Игорь, год не виделись. У тебя в дежурке холодно?

– Да прохладно, в общем.

– Ну и сиди с нами до утра.

Кунников тоже не спал. Напечатавшись до мотыльков в глазах, он вылез из-за машинки и поставил на плиту кофейник, потом заглянул в ванну, надеясь найти что-нибудь грязное из одежды и постирать, ничего не обнаружив, он взял тряпку, намочил ее и пошел в комнату протирать пыль. К сожалению, пыли тоже нигде не было. Игорь сел в кресло, бросил тряпку на пол и вытянул затекшие ноги. «Надо бы жениться, – лениво шевелились мысли, да кто за меня пойдет. Вечно на работе, а домой вернусь – тоже всегда печатаю». Затрещал телефон.

– Кунников, слушаю.

– Не спишь, Игорь?

– Да нет – узнал он голос Грознова – откуда звонишь?

– Из Управления. Агеева только что в КПЗ привезли из Улан-Удэ. Ты с утра где будешь?

– В прокуратуре.

– Ну, имей в виду, что до обеда мы с ним поработаем.

– Что сейчас-то делаешь?

– В подвал пойду, Веселев там с Иконниковыми чаи гоняет, погреюсь маленько, батареи в кабинете холодные, как лед.

– У меня тоже кофейник на печке постоянно, ну ладно, в обед увидимся. Святой смотрел, как Грознов, обжигая пальца, дул на горячий чай.

– Сергей Николаич, вот ты по ночам соскакиваешь и с пистолетом подмышкой убегаешь из дома, а жена как на это реагирует?

– По-моему нормально. Ведь не может быть, чтобы я, как ошпаренный, бежал к другой женщине.

– Ты давно женат?

– Восемнадцать лет летом стукнет, трое детей, так что все в порядке.

– Про Ушатова расскажи что-нибудь.

– Он у нас семь лет служит, с отличием закончил институт и работал в нем преподавателем. Жена у него с понятием, две дочки. В общем, хороший парень.

Отлежавшего бока на жестких нарах КПЗ Агея, выдернули на допрос в одиннадцать.

– Здравствуйте, Андрей Валерьевич – встретил его Кунников – разговаривать будем?

– Да вроде не о чем, Игорь Валентинович.

– Хорошо, садитесь удобней. Работать долго придется. Вот здесь и вот в этом месте ознакомьтесь и распишитесь. Это экспертизы по убийству Лисицына и Пестунова.

– Не валил я никого, что мне читать.

– Андрей Валерьевич, вы обязаны ознакомиться с экспертизами, понятно?

– Понятно – Агей зашелестел страницами. Улучив момент, когда следователь встал к сейфу, Андрюха перевернул пару листов и сразу наткнулся на показания Ветерка.

– Гражданин следователь, в туалет надо бы сходить.

Кунников поднял трубку.

– Сергей Николаич, Агеева в туалет сводите. Через минуту в кабинет заглянул Грознов.

– Пошли, Андрей.

В коридоре Агей остановился.

– Сергей Николаич, чтобы порожняки не гонять, ты мне скажи – Иконниковы дали показания?

– Послушай, Андрей, вот у всех у вас все в Олега упирается, ну, а если он молчит, что тогда?

– Он – близкий мне человек, понимаешь, и по духу, и по жизни. Пока Олега не заговорит, я не дам показаний.

– На слово мне поверишь?

– Тебе – да.

– Братья Иконниковы дали показания, больше я тебе ничего не скажу.

– Больше ничего и не нужно. Святого я не брошу по-всякому. Пошли к следователю.

– А в уборную?

– Я не хочу, Николаич, мне с тобой побазарить надо было.

Зайдя в кабинет, Андрюха сел за стол и отодвинул от себя уголовное дело.

– Игорь Валентиныч, врубай видеокамеру, говорить буду.

– О чем?

– Про преступления, которые совершил.

– Серьезно?

– Такими вещами не шутят.

Следователь, похоже, уже ничему не удивлялся.

– Сергей Николаич, ты куда с ним ходил?

– В туалет – настраивал камеру майор – все готово. Включать?

Двадцать пятого февраля, не найдя расхождений в показаниях между ним и Иконниковыми, следователь счел возможным поместить Агеева в одну камеру с братьями. Загремела решетка.

– Здорово, Андрюха – умывался Святой – поймали тебя, волка, наконец-то.

– Взяли – улыбался Агей – прямо напротив КГБ.

– О-о, привет – проснулся Эдька – я думал, тебя вообще никогда не поймают.

– Все когда-то кончается – бросил Андрюха матрац на свободные нары.

– Ну как у вас?

– Все путем, скоро лоб зеленкой помажут. Когда тебя замели?

– Двадцатого января, а где мы сейчас сидим?

– «Четверка», Андрюха – ответил Святой, – колония усиленного режима, а здание это – штрафной изолятор. Мы в буровской хате.

– В какой?

– Помещение камерного типа называется. Кто в зоне ментам косорезит, им по шесть месяцев выписывают и – сюда.

– Понятно. В соседних хатах кто-нибудь есть?

– Никого. Четыре камеры от изолятора блокировкой отделены, ключ от нее только у начальника режимной части. Упакованы глухо. Ты ведь с воли недавно, что там, Андрюха?

– Дома у тебя все пучком, а насчет движения в городе – стрем голимый. Я передачи вам собирал, к Культурному в «Лотос» приехал, он мне не с общака, а с личных сто штук дал, и больше я к нему не обращался. Валет материт их, блядей, пацаны, говорит за воровское парятся, а эта плесень старая капусту жмет, с понтом сто лет жить собрался и в тюрьме не сидеть. Да всем, короче, выгодно, что ты в кадушке и вышак схлопочешь. Захотела бы блоть вытащить тебя из этой трясины, по крайней мере, шевелилась бы маленько, а они покатывают по Чите на «Мерседесах» и думают: «Святой – пацан заебатый, не расколется». Правильно, Олега, и сделал, что показания дал.

– Андрюха, а Воробей где, не знаешь?

– Да козлина он, Эдька. Я ему деньги на хранение дал, а он машину себе на них купил и в бега пустился. Не видел я его уже месяца четыре.

Пятого июня на «четверку» приперли Кота и поместили в соседнюю со Святым камеру.

Как обычно, к братьям зашел Грознов.

– Так – сел он на нары и достал из кармана кителя блокнот с ручкой – жалуйтесь.

– Все путем, Сергей Николаич, перед забоем так жить можно.

– Шутки у тебя, Олег, черные.

– Извини, Николаич, но жалоб действительно нет. Кого за стенку сунул?

– Костю. Неделю назад Ушатов самолетом припер его с Казахстана, а вчера Кунников разрешил поместить вашего дружка сюда.

– Сколько ему наболтали?

– Пока пять. Зашлите ему трусы да майку, он говорит, что на нашем КПЗ сотрудник милиции, который ночью дежурил, украл у него белье, бритву и кое-что из продуктов.

– Может быть – согласился Святой – меня когда с Иркутска привозили на следствие, постоянно на КПЗ легавые обворовывали.

– Вопросов и жалоб значит, нет, тогда собирайся, поедешь со мной.

– Скажи хоть куда – сдернул с веревки трико Олег.

– Следователь свидание разрешил, к двенадцати в Управление жена твоя с ребятишками подойдет.

– Понятно. Что головой крутишь?

– Да смотрю на тебя и вспоминаю, как нам информация поступила, что первомайцы перегонщиков иномарок на трассе грабят. Мы тогда две недели подряд в Чернышевск на поезде уезжали, а там – на первый же караван подсаживаемся, оружие к бою и вперед.

– Ну и что?

– А то, придурок, если бы ты нам со своей бандой попался тогда, представляешь, чтобы было?

– Да-а, дыр друг другу мы бы наковыряли. Не в курсе, как там на централе Культурный поживает?

– Он один в камере, ходит сутками и помалкивает, а в городе от его имени для тебя сто миллионов собирают.

– Зачем?

– Чтобы ты показания изменил.

– Точно?

– Заяц трепаться не любит – хитро прищурился Грознов.

– Передай этому пню, что в нашей жизни не все продается.

В начале первого Святой наблюдал из окна кабинета Кунникова, как Ушатов заводил его семью через парадный вход в здание Управления Федеральной службы контрразведки.

– Ну, привет, стрижи – обнял Олег сыновей – как живете?

Максим и Игорь молчали.

– Вчера на вокзал собирались ехать, я почтовый ящик проверила, а там бумажка и на ней написано, что тебя расстреляют.

– Не обращай, Ленка, внимания. Когда мы председателя «Юникса» убили, то весь поселок радовался его смерти, а теперь ждут – не дождутся, когда меня в расход пустят, у тех, кто из себя ничего не представляет, злорадство видимо в крови.

Игореха прижался к уху отца и капая горячими слезами ему на щеку, прошептал:

– Папа, ты когда-нибудь вернешься?

***

В начале 1995 года в актовом зале штаба Читинского следственного изолятора состоялось первое судебное заседание. Все было, как всегда.

– Встать, суд идет, – подняла забитое людьми помещение на ноги секретарша.

Среднего роста лысоватый судья аккуратно положил перед собой на желтый полированный стол три тома обвинительного заключения и строгими глазами шерстнул по трем клеткам с подсудимыми.

– Прошу всех садиться.

Больше сотни человек опустились кто в мягкие кресла, а кто на жесткие скамейки, почти бесшумно.

– Судебное заседание объявляю открытым. Обвиняемый Иконников Олег Борисович, встаньте.

В первой, ближней к суду клетке – вместе со Святым сидели Эдька, Агей, Слепой, Кореш, Сэва, Десяток и Кот. Олег встал.

– Обвинение в суде поддерживают прокуроры Квыльченко, Малинина и Блочкова. Отводы к обвинению у вас имеются?

– Нет.

– Объявляю вам состав суда. Председатель я, фамилия оя Азаров. Народные заседатели Бабушкина, Очкасова, а также запасной заседатель Куприянова. Иконников, вам понятно то, что я сейчас сказал?

– Да.

– Отводы к суду имеете?

– Нет.

– Понятно, садитесь. Обвиняемый Иконников Эдуард Борисович, встаньте…

Во второй клетке, на длинной скамье, повольготней, в смысле физического пространства, устроились Ветерок, Рыжий, Гуран, Беспалый и племяш Ветерка. В третьей, как и в первой, было тесновато, но не от количества арестантов, а от малых размеров клетушки. Даже отсюда Олег видел, как необычно спокоен Культурный. Привычную для себя, жевательную резинку он не мусолил, а, смежив белесые ресницы глаз, о чем-то гонял. Зло буравили Святого Ловец с Торопыгой. Шептались Калина и Весна. Черный от суда стек. После очной ставки со Святым, Калина понял, что спекся, и адвокатше своей Калошиной пообещал «Мерседес» в случае если она выдернет его до суда под залог. Ольга Викторовна призадумалась. Очень уж хотелось заиметь престижную иномарку, тем более, что козырь для этого у нее имелся. Две недели назад в городе не без ее помощи убили известную судью Рубину, и Ольга Викторовна естественно отлично знала убийцу, но как говорится, и хочется, и колется. «Вывернусь» – наконец решилась она и слила информацию Ушатову (Грознов к этому времени в ФСК уже не работал), потребовав взамен свободу для Калины. «ГБэшники» сыграли и вместо Калины под залог в триста миллионов выпустили Черного, а тот, вмиг забыв подельников, из-под «колпака» дюзнул. Бывшего таксиста Плоткина Ушатов с Краевым раскрутили в три дня и Калошиной вместо «Мерседеса» досталась тюремная камера.

– Подсудимый Ловцов, встаньте.

– Гражданин судья, у меня есть заявление.

– Пожалуйста, Ловцов, слушаем вас.

– Иконников Олег находится сейчас в состоянии наркотического опьянения, и я требую, чтобы вы его немедленно отправили на освидетельствование.

Не только Святой повернулся к Грихе, все, кто находились в клетках, смотрели на него с удивлением. Бродяга просто не имеет права делать таких заявлений никогда и ни на кого. С минуту посовещавшись на месте, суд отказал Ловцу и принялся за оглашение обвинительного заключения.