Текст книги "Большая Медведица"

Автор книги: Олег Иконников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)

«Летчики что ли?» – за последние десять минут Олег удивился во второй раз. Шмонали его вежливо, но так плотно, как нигде раньше. Дорожная сумка, у которой одна ручка оказалась толще другой, была тут же вспорота. Арестованный стоял в небольшом помещении приемника совершенно голый и с интересом наблюдал, как тщательно теребят каждый сантиметр его одежды. Вернув вещи, прозвонили жужжалкой – нет ли у Святого притыренных от обыска металлических предметов и надели наручники.

– До свидания, Олег, – руки в железе ни Грознов, ни Ушатов жать ему не стали, – не верим мы с Григорьевичем, что ты конченный. Думай, кто прав, кто виноват, где правда, где ложь. Время у тебя есть, но немного, все в этой жизни рано или поздно кончается. Закономерность одна – смерть, и уверен ты, ее не боишься, но если мы все будем трястись за свою шкуру, то тогда действительно зло победит добро.

На втором этаже узкий прогал был застелен пестрой ковровой дорожкой. Двери камер обтянуты черным дерматином, под номером четырнадцать – распахнулась Святому. В чисто выбеленной хате стояло две кровати, большое окно с крупными ячейками решетки и две лампочки под белым плафоном на потолке. Он прошел к заправленной постели и устало сел, облокотившись спиной о стену, на противоположной, висели из серой бумаги «Правила поведения заключенных в следственных изоляторах КГБ». Теперь стало ясно, куда его забросила судьба.

***

После улан-удэнской жаровни иркутский централ показался Эдику раем, наслышанные о Святом, встретили его первоходы без базара, а вот Слепой прямо с транзитки попал в канитель. В тот день, когда с тюрьмы вывезли Олега, заехал Кудряш, объявивший себя «вором в законе». Слепой хорошо разбирался в воровском, и относительно последних событий в уголовном мире был в курсе. Он сразу сказал, что к Кудряшу, делали подход ссученные воры, поэтому самозванца прислушиваться не будет. Втихаря от Слепого из камеры ушла малявка на Кудряша. Ночью пришел ответ. Слепого разбудили сокамерники.

– Вот малява, в ней написано сломать тебе хребет и выбросить на продол.

От кого пришла эта мудистика, Слепой читать не стал, он плюнул в послание, затем скомкал его и швырнул на парашу.

– Ломайте, вас ведь сорок, а я один, только имейте в виду, что я не овца романовская, – потянул Слепой из-за пояса заточку.

Дело пахло свежей кровушкой.

– Подождите, – тормознул всех Черепаха, с наколотым на выбритой башке панцирем животины, – нужно раскачать все, как положено, как бы не изломать парня не по делу, вдруг он прав.

Перед завтраком был шмон. После того, как подследственных выгнали на коридор, Мессер прошел к шконке, где спала «наседка» и взял из-под подушки малек, приготовленный для него. Через тридцать минут зеков вернули в хату, Слепого оставили. Двое дубаков вцепились ему в руки, а Мессер не то, чтобы его обыскал, а просто на спине задрал свитер и вытащил самодельный нож.

– Твой?

– А где вы его взяли?

– У тебя из-за пояса выудил.

– А что тогда спрашиваешь?

– Так, на всякий случай, – держа нож правой рукой за рукоять, лезвием Мессер постукивал по ладони левой, – есть возможность замять это дело. Изготовление и хранение холодного оружия – статья, понимаешь, надеюсь.

– Понимаю.

– Ну, так как?

Улыбался Слепой редко и сейчас он только слегка ухмыльнулся.

– Гражданин начальник, смажьте этот штырь вазелином…

– И засунуть себе в жопу – серьезно продолжил оперативник. – Слышал я уже это.

Трухнул Мессер, или просто у него не было времени связываться с арестантом, но Слепой отделался десятью сутками карцера.

Спички в кармане завалялись, а вот курехи не было и он присел у «кобуры» выдолбленной в углу.

– Халя-баля, есть кто живой?

– Есть. – отозвались из-за стены.

– Закурить толкни, если имеешь.

Спустя пару минут в «кобуру» влетела сигаретка, за ней еще одна, еще и еще… «Десять», – насчитал Слепой.

– Харе, себе тормози.

– Я не курящий.

– Бляха-муха, голос твой знакомый, ты откуда.

– Из Читы.

– А из Первомайска кого знаешь? – и он расхохотался, узнав кому принадлежит голос, – Эдька ты?

– Я – за толстой стеной забалдел тот – Слепой, это ты?

– Но. Ты давненько здесь?

Непроизвольно Эдик глянул на «китайку», где запеклась чья-то кровь. С верхней камеры ему подкричали, что тут когда-то сидел его брат и с тех пор Эдьке казалось, что эта кровь принадлежит Олегу.

– С шестого.

– А Святой где?

– До шестого был тут. Меня сюда завезли, а его куда-то выдернули и с концами. А тебя когда замели?

– Двадцать шестого сентября, вместе с Корешем.

– За что?

– «Акацию» предъявляют, но мы делов не знаем. Ветерка гребанули, в курсе?

– Нет, – расстроился Эдька, – ишак драный, – ноги затекли и он сел на бетонный некрашеный пол.

– Дай закурить.

– Завязывай, не куришь ведь и не начинай.

– А на хуй мне теперь здоровье?

Слепой не ответил, но прикуренную сигаретку отправил.

– Олега, про Кота что слышал?

– Его в августе под залог нагнали, а с пятого сентября мы Костю потеряли. Или намылился, волк, или убили где-нибудь, но, скорее всего, первое. Жена его квартиру продала, контейнер затарила и свалила в Казахстан. Тебя, Эдька, жарят менты?

– Вчера в хате сказал громко, что неплохо бы побег замутить, сегодня видишь – в «подлодке». В Чите-то как, Олега, движение есть?

– Замерзли все, мыши серые. Ловец сидит, а без него Культурный Калине жопу лижет, в бронежилете, урод, на «стрелки» ездит.

– Не в курсе, что я, Торопыге, из Улан-Удэ отписывал?

– Первый раз слышу, а не видел его вообще давненько, он Калины, как огня боится, притырился где-то.

– Ветерка куда отправили, не знаешь?

– В Якутию, а Ловца в Улан-Удэ перевезли. В читинском централе Князь на положении. Леха, дело прошлое, круто себе в карман грести начал. «Москвич», который у Сыроежкина забрали, продал втихушку от нас за полтора лимона и капусту зажевал. После твоего братана «общак» к нему перешел, Агей говорит – денег дай пацанам на передачи, а Ветерок руками разводит – нет мол ничего. Куда бы мы не сунулись – с напрягами, везде Леха был и капусту снял, дачу расстроил, Майку одел-обул. Жировал короче, сейчас ему туговато, наверное, без любимых курочек и поросят. У тебя-то, Эдька, как настрой?

– Надоело мне плавать в этом болоте, сдают на каждом шагу, из-за пайки хлеба рожи бьют друг другу. Хитрят, мудрят, кого обманывают? Арестанты вроде все. Из-за брата только и держусь, а так бы загрузился, чем только можно и пусть бы меня стрельнули. Рыжий, говорят, на воле?

– С ним, вообще непонятное. Его жена моей жалится, что Вовчик по ночам на середину спальни выходит и у Святого за какие-то грехи прощения просит, но по идеи-то вломить не должен, замаран ведь в крови по уши.

***

Брат жены притырил Кота в небольшом поселке городского типа в часе езды от Семипалатинска. Недели три Костя шугался всех и всего, но постепенно расслабился. Деньги кончались, а жить он привык широко, надо было шевелиться. Обрез Кот привез с собой из Первомайска и в начале ноября попросил родственника смотаться в город. Ничего не подозревая, тот согласился и пятого числа до трех часов дня катал Костю по городу, пока тот не выбрал магазинчик по зубам. «Работать» предстояло одному.

– Тормози, Мишаня, – остановил он «Жигули» за квартал от «объекта», подожди меня в тачке минут двадцать, а тут я до одного места сбегаю.

– Вали, я пока подремлю.

– Двигатель не глуши, а то замерзнешь, а при работающем угоришь. Правильно?

– За двадцать минут не сдохну. Ведь ты вернешься?

– Твои слова, да Богу в уши, – пошутил Кот.

«Магазинчик маленький, – прикинул он, – должно все срастись».

Заведующая в кабинете сидела одна.

– Тихо, сука, – ткнул ее в губы стволами обреза Костя. – Где сумка?

– Какая?

– Инкассаторская.

– Они с собой ее привозят, вы меня не убьете?

– Деньги где?

Трясущимися руками женщина открыла сейф.

– Не трону я тебя, не бойся, – сбрасывал он в сумку деньги, аккуратно сложенные стопками.

Инкассатор, вошедший в кабинет, сразу понял, в чем дело и выдернул из кобуры пистолет. Кот устало опустился на сумку, в которой засыпанный деньгами лежал обрез. Масти не было, все для него кончилось, вернее только начиналось. Через тридцать минут Костю провезли в ментовском «воронке» мимо «Жигуленка», возле которого, обеспокоенный долгим отсутствием родственника, топтался Мишаня. «Может и к лучшему все прет, – размышлял Кот, – грабил один, без стрельбы, больше пятерочки не дадут и первомайские менты теперь-то уж точно меня потеряют».

В семипалатинскую тюрьму Костя заехал, как в дом родной. Здесь его никто не знал, зато он, вышколенный читинским централом, знал, как крутиться в этом чертовом колесе.

***

Правая сторона головы онемела и как обычно на перемену погоды, заныло пулевое ранение. Святой встал на столик и открыл фрамугу окна, стеклянную толстым плексиглазом. На решетку падали крупные хлопья мокрого снега и тут же тая, капали ржавыми слезами в ночь. Большая медведица висела на месте. В соседнем здании уголовной тюрьмы объявили подъем и под окном, позванивая цепью, брехнула овчарка. «Она на цепи и я на цепи», – не затворяя фрамугу, он сел на койку, набросил на плечи телагу и потрогал батарею отопления: «Горячая». В пол литровую капроновую «ГБэшную» кружку опустил кипятильник, сунул вилку в розетку и взяв шариковую ручку, чисто машинально вывел на обложке общей тетради: «Большая медведица». Несколько раз обвел в раздумье буквы пастой и положил ручку на тетрадь.

Бесшумно приоткрылась кормушка и в квадрат отверстия заглянул заступивший на смену прапорщик.

– Доброе утро. Как спалось?

– Спасибо, хорошо.

– Вопросы, жалобы, заявления есть?

– Нет – выдернул Олег вилку из розетки и убрав с кружки кипятильник, сыпанул туда заварки.

– После завтрака приготовьтесь в баню.

Как неслышно появился, так же неслышно и исчез прапор, а Святой, закинув руки за голову, растянулся по мягкому матрасу. Интересная была тюряжка и необычная. Первый день своего здесь пребывания Олег, ждавший, что вот-вот ему начнут мотать кишки на вилы, ничего не ел, чтобы перед теми, кто его будет пытать, не валяться в обосранных штанах и, честно говоря, жалко было выливать в парашу невиданный для тюрьмы суп с лапшой, в котором обязательно торчала куриная нога. Просто не брать пищу было нельзя, он понимал, что за его физическим и моральным состоянием наблюдают, но минул день, другой… Святого словно забыли. На пятый вошли аж четверо.

– Профилактический обыск – объявил офицер. – Но этой неприятной процедуры можно избежать, мы не любители шариться в чудом белье.

– Что я для этого должен сделать?

– Дать слово, что ничего запретного у тебя в камере нет.

– И все?

– Да.

«Раз обманешь, верить перестанут», – очень простая и надежная формула шмона сработала безотказно, но это было только начало. Оказывается в этом странном заведении не пытали, тут использовали оружие пострашнее – доброта, а против нее Олег был беззащитен, доброта порождала обратную реакцию. На утро после обыска он позавтракал рисовой кашей с мясом и впервые выгреб на прогулку. Не очень тепло оделся и нажал на красную кнопку справа от двери. Сразу пришел дежурный. Святой повернулся спиной к двери, сунул запястья рук в кормушку, его нарядили в наручники и только после этого отомкнули дверь. Два выводных прапора сзади и два спереди, перед которыми шлепал офицер, не были трусоваты, видно было, что они, просто через чур строго выполняли инструкции, но это Олега не волновало, главное в действиях администрации отсутствовал солдафонизм и никто не лез и даже не пытался лезть ему под шкуру.

– Иконников, в баню идете? – отрывая его от воспоминаний, по откинутой кормушке ключом от камеры постукивал прапор.

– Иду, капитан, иду, – Святой разделся до трусов и повесив на шею полотенце, подал руки в кормушку.

Щелкнули «браслеты» и дверь открылась. На этаже находилось всего десять камер, все видимо на двоих. Судя по расположению их, теснившихся друг к дружке входов, крайняя – облицованная однотонной кафельной плиткой приспособлена под баню, но какую, мечта арестанта, даже настоящий березовый веник всегда свежий висел в углу. Ни разу пока он мылся, прапорщики не поторопили его, как это делается в уголовных тюрьмах, где дубачье ровно через десять минут после начала помывки просто перекрывали горячую воду и, синея от наколок и холода, заключенные смывали с себя остатки хозяйственного мыла ледяной водой. Сегодня Олег тоже напарился в волю, вернувшись в хату, заварил «купца» и вновь затребушил прошлое.

Два раза в неделю обязательно наведывался начальник тюрьмы, вроде не его дело, но в камере Святого Журавихин задерживался на час, а то и больше. Поговорить с толковым мужиком было интересно, в длинных беседах зарождалось другое, новое отношение к окружающему. Никто из зеков, наверное, не поверит, читая эту книгу, что тюрьма выпрямляет душу, но это – так. Все непонятное постепенно становилось на место, только поздно пришло отрезвление, слишком много он пролил крови, чтобы люди его простили. Жизнь была уже не нужна.

– Иконников?

Он как раз споласкивал от шары кружку и повернулся к двери, но она и кормушка были закрыты. «Почудилось что ли?».

– Иконников, – откуда-то с потолка лился говоривший, – за вами спецконвой, в три часа прошу быть готовым, с вещами.

Ненужную теперь уже кружку Олег положил в раковину, сел на койку и, враз обессилевший, опустил лицо в подушку, но привычка аккуратности поставила его на ноги. Он намочил тряпку, протер, где это положено было, пыль, вымыл пол, затем руки и только тогда дал волю чувствам. «Ох, что я маленьким не сдох», – тусовался по хате Святой. Предстояло ломать свою мораль, или заканчивать жизнь самоубийством, смерть бродила рядышком, но он с ней уже свыкся. «Даванусь в Чите, а то еще захоронят где-нибудь здесь, в Хабаровске, неохота, да и родным на могилу далековато будет ездить».

В начале четвертого охрана спустила Олега вниз, в коридоре его ждали два молодых, лет под тридцать, парня. Один невысокий и плотный, другой – на голову выше своего приятеля и полегче.

Из кабинета начальника тюрьмы вышел Ушатов.

– Здравствуй, Олег, вон у Шульгина сумка, там теплые вещи тебе Лена отправила, одевайся, на улице уже холодрыга стоит. Ты что улыбаешься?

Святой взял у крепыша вещи.

– Игорь Геннадьевич, – представился тот.

– Не привык я, Василий Григорьевич, к хорошему отношению в тюрьмах, ненормальные вы какие-то, на ментов-то не похожи.

– А может наоборот, Олег, нормальные?

– Может и так. Надеюсь, ваша тюрьма сделана не в противовес уголовной, там стегают кнутом, вы – кормите пряниками.

– Да нет, Олег. Человек если дерьмо, то это, как правило, навсегда, а если с лицом, то это рано, или поздно – выстрелит. По-моему все просто, не надо никого бить и унижать, нужно пахать, собирая факты и улики, а жизнь сама расставит все по своим местам.

Святой натянул поверх трико слаксы с грабежа в «Крабе», обул левую ногу в меховой полусапожек, накаченный ему когда-то Агеем, притопнул и перестал улыбаться.

– Заглянуть бы тебе в душу, Ушатов, узнать честный ты, или хитрый?

Вместе с ботинками Григорьевич весил примерно килограммов семьдесят пять, из них где-то килограммов шестьдесят весили мозги и внимательные чистые глаза, радовался он и морщил высокий лоб как-то откровенно по-детски.

– Сомневаешься пока, – добыл он из кармана куртки пачку «Магны», но закуривать не стал, – ответить-то вроде нечего, пообещаемся вот и сделаешь вызов. Сам знаешь, человек может себя в задницу до смерти зацеловать, но это еще не значит, что он хороший.

Во дворе кружил снежок.

– Василий Григорьевич, давай покурим?

– Дыши, Олег, дыши, время позволяет.

– Закуривай, Игорь Геннадьевич, – вытряхнул ему Святой из пачки сигарету.

Не вынимая рук из карманов, тот губами взял «Мальборо».

– При своих, можешь звать меня просто Игорь, а этого, – кивнул он на Краева, – Андрюхой, но это когда он в духе, а так лучше Андрей Николаевич.

– И часто он злой бывает?

– Никогда, за что я его и люблю, путевый парень, когда спит зубами к стенке.

Русоголовый «путевый» парень слушал Шульгина и улыбался его болтовне и мягкой снежной пороге.

Таявший снег делал мелькавший за стеклами «Волги» город грязным и неуютным. Люди зябко кутались в куртки и шубы, пряча лица за поднятыми воротниками.

– Тянет?

– Сколько тебе лет, Андрей Николаевич?

– Тридцать один.

– Звание есть?

– Капитан.

– Не тянет, капитан, напакостил, наверное, через чур, может просто устал от жизни.

– А, по-моему, Олег, все белое видится тебе черным.

– Василий Григорьевич, самолет ваш через час, а мне срочно возвращаться нужно. Как быть?

– Нет проблем, возле порта нас высадишь и кати.

Шульгин пристегнул к себе арестованного, металлическое соединение наручников замаскировал своим мохеровым шарфом и все вылезли из машины. Сквозь пестро прикинутую толпу, запрудившую весь первый этаж нового бетонного стеклянного здания аэропорта, пробрались к накопителю и, пока Ушатов оформлял документы, переписывая номера пистолетов вооруженного конвоя, сдвинувший к тонкой переносице брови, серьезный, но быковатый старшина милиции гонял Шульгина и Святого через жужжалку.

– Все металлическое из карманов выкладывайте, слышите, пищит?

– У меня ничего нет.

– Ну-ка еще раз пройдите, только по одному.

– Не получится, – прибалдел Игореха, – мы в наручниках.

– Снимите – приказал мент.

– Нельзя, старшина, разгонит он у вас пол – аэропорта, с меня в Чите шкуру сдерут.

– Что тут за сыр-бор? – вернулся Ушатов.

– Все в порядке, – отцепил милиционер, – можете пройти в накопитель – и, чувствуя в спрашивающем начальника, некстати козырнул.

Сунув сумку под лавку, Олег сел и утянул за собой Шульгина.

– Игорь, дай закурить, мои крепкие сильно.

– А че, ты, Олега, задымил, вроде ведь не баловался?

– Закуришь, когда косая в спину дышит.

Заметив струйки дыма, хотя Святой и старательно его разгонял снятой с взмокшей башки шапкой, к нему подлетела молоденькая девчонка в форменной тужурке «Аэрофлота».

– Затушите немедленно!

– Ой, как страшно, ты че орешь-то?

Хамили девчонке ежедневно и наверное от обиды и бессилия перед мужиками, на большие коровьи глаза ее навернулись слезы.

– Гасите, а то оштрафую, – видно было, что она не верит в то, что говорит, но слезы…

– Ладно, ладно, что ты, в самом деле, вот смотри. – Олег уронил на пол сигарету и старательно ее затоптал, – а насчет штрафа, – поднял он руку, – кроме «браслетов» ничего другого предложить тебе не могу. Возьмешь?

Час спустя, задрожав крыльями, «ТУ-134» отпустил тормоза и после короткого разбега, осев на хвост, устремился в небо, лег на бок и Святой сразу уткнулся в иллюминатор на замерзающий Амур.

– Что там, Олега?

– Река красивая, берега лед прихватил.

– Служил я когда-то на границе.

– Тебе сколько годиков?

– Пока двадцать девять.

– Старлей поди?

– Обижаешь.

– Капитан?

– Обижаешь.

– Че майор, что ли? – оторвался от оконца Святой и задернул его шторкой.

– Угадал.

– Молодой для майора…

– Я хитрый, за бугром служил, а там год за три идет, так что в управе я самый молодой майор, но кроме звания, жены – красотки да детишек, ни хрена больше нет, живу в общаге, вот такие пироги. – на грустной ноте закончил Шульгин.

– Послушай, Игорь, вот например я не россиянин, а землянин. Не коммунист и не капиталист, а просто человек. Заброшу в рюкзак буханку хлеба и пойду в Африку, мне ведь нет дела до ваших границ, не я их придумал, правильно? Вот ты меня там выловишь и стрельнешь. А за что?

– Схема жизни, Олег, не я ее выдумал. Служу народу и Закону, я человек военный, но есть и у меня свое мнение, с чем-то я согласен, с чем-то нет и не держу в общем-то этого в душе.

Стюардесса, а может официантка, подала Святому через Краева и Шульгина поднос то ли с обедом, то ли с ужином.

– Спасибо, я не хочу.

– Ты че? – взял у него поднос Игорь.

– Не удобно здесь, тесно.

– Не удобно срать в штаны и затем снимать их через голову, – на откинутый с переднего кресла столик он поставил перед Олегом закуску. – Ешь давай. Я, знаешь, как в учебке однажды на спор ел?

– Как?

– Вверх ногами.

– По есть вниз головой – извлек из походного сумаря купленную в Хабаровске литровую банку красной икры Краев.

– Умные будут носить чугун, – повернулся в половину корпуса к нему Шульгин.

– Все, Игорь Геннадьевич, все, продолжайте, – и многозначительно глянул на икру, Шульгин на дремавшего впереди него Ушатова и из сумки, принадлежащей ему, достал поллитровку.

Разливал в бумажные стакашки Андрей. Игорь внимательно вслушивался в ровное дыхание Ушатова, который широко, до самых зубов улыбался и не понять было снится ему веселый сон, или он просто притворяется, что спит.

Водка в стаканчике не пахла тем, что за нее нужно будет давать показания и Святой выпил.

– Пойдем, Игорь, курнем?

– Пошли. Андрюха, пропусти нас.

Из туалета вышла женщина с мытыми ложками и стаканами в руках, острый столовый нож она забыла на полочке у зеркала. Олег протер его салфеткой и заткнул за пояс под свитер. Сама судьба разрешала ему зарезаться. «На земле ткнусь, – решил он, – в самолете кипиша не оберешься, да и мужикам попадет, что тычину у меня не зашманали».

Самолет сел в восемь.

У трапа в расстегнутой длинной кожанке, вязаном полувере и сбитой на затылок норковой шапке, встречал конвой Грознов.

– Здорово, мужики! Думал, не посадят вас. Двое суток снег валил, минут тридцать как утихли небеса. Пошли в машину, – отобрал он у Святого сумку.

Под крылом самолета стоял при габаритах запорошенный синий «Жигуленок».

– Ну, как, Олег, настроение?

В свете прожекторов только сейчас Святой заметил в верхнем ряду зубов майора «рыжие» коронки.

– Да какое там к черту настроение, Сергей Николаевич. Тридцать пять лет живу и до сих пор блужу сам в себе. Может я не с этой планеты. А?

– С этой, Олег, с этой, голова у тебя на месте, поэтому я уверен, что ты разберешься, что к чему. В судьбу веришь?

– Верю.

В «шестерке» было тепло. Грознов врубил сразу вторую передачу и с натягом, чуточку буксуя, тачка пошла.

– Мой жизненный опыт позволяет сказать мне следующее – пуля не оборвала твою жизнь, а только, как бы это выразиться, – майор пощелкал подбирая слово пальцами, – прекратила что ли твой преступный путь, что-то в этом есть.

Набравшую скорость «шестерку» швырнуло на колдобине и закрутилась она, словно волчок, вокруг своей оси, но похоже ее седоки не заметили этого, они молчали и жадно, как будто последний раз в жизни, смолили задыхаясь Ушатовскую «Магну».

Ночевал Святой в просторной теплой камере внутренней тюрьмы Министерства безопасности Читинской области. До утра ходил он из угла в угол, гоняя в башке масло, но уже не по делюге, а по жизни. В десять притопал Ушатов.

– Одевайся, Олег, покатаемся по городу.

В ограде его посадили в знакомую уже «жигу» и пристегнули за левую руку наручников к дверце, рядом устроился Григорьевич. На переднем сиденье зевал Грознов – ночью тоже, видимо, не спал. За рулем без шапки сидел русоголовый, лет тридцати, крепкий паренек.

– Игорь, давай в Северный, где у них перед «Акацией» стрелка была, – и обращаясь к Святому, добавил, – это с моего отдела сотрудник, Веселов. Не встречал его раньше нигде?

– Вроде нет.

– Молодец, ГБэшник, – похвалил Игоря начальник, – умеешь быть незаметным. – и снова добавил Олегу. – Ходил он когда-то за тобой, как тень, фотографировал, характеристику составлял.

– Ну и как?

– Пишет, что у тебя взгляд холодного…

– Хладнокровного, – поправил его Веселов.

– Хладнокровного убийцы, – снял шапку и положил ее на колени Николаевич, – но, честно говоря, не похож ты на хладнокровного убийцу. Че врал-то, а, Игореха?

Распахнулись ворота, и легковушка выкатилась на улицы города, а спустя двадцать минут, остановилась точно на том месте, где решалось быть или не быть.

– Узнаешь?

КГБэшники знали по ходу немного, а все.

– Как не знать, Сергей Николаевич, что дальше?

– Поехали, Игорь, к дому Князя.

– Не надо, майор.

– Оттуда, Олег, ты, Эдька, Агей и Ловец направились на турбазу, он показал вам место работы и где утром вы получите оружие. Газуй, Игорь, на «Акацию».

– Не надо, Николаевич.

– Скатаемся, Олег, посмотрим, что там делается.

У самого входа в гостиницу «Жигуль» тормознул. «Фотографируют, наверное, – пронеслось в сознании, – потом пацанам моим светанут, вот, мол Иконников на «Акации» с нами был». Опера грамотно пахали, не подозревая, что подталкивают Святого к самоубийству.

– Погнали, мужики, назад в кадушку, хорош, вату катать.

Во дворе Управления он закурил.

– Постоим, мужики, минут пять, пощурюсь на солнышко.

– Бледный ты, как перед смертью. Болеешь? – буквально сверлил его глазами Ушатов.

Арестованный промолчал.

– Ну, пойдем, Олег, разговор есть. – Грознов опустил его в камеру и держал дверь открытой, пока тот снимал куртку. – Свитер не стягивай, прохладно в кабинете.

– Не пойдем мы никуда, Николаевич, – бросил на кровать снятую футболку Святой и вытащил из-за спины нож.

Грознов, Ушатов и не понять откуда взявшийся Краев, бросились к нему.

– Назад – приставил он штырину к сердцу.

– Всем стоять – приказал Грознов, – подожди, Олег, дай мне три минуты.

– Да все, Николаевич, жизнь кончилась, – отгородился он от оперов койкой и, внимательно наблюдая за ними, пальцами левой руки нащупывал пространство меж ребрами грудной клетки.

– Стой, Олег, – схватился за голову Грознов, – увидев, что острые ножа встало точно напротив сердца.

Святой сел в угол, левой рукой держась за лезвие, воткнул чуточку нож меж ребер, чтобы не промахнуться и поднял правую. Осталось стукнуть по рукоятке, он уже не слышал, что говорит Грознов, в глазах поплыло. Душа расставалась с телом и по-звериному выла.

Ушатов орал громче и именно его крик вернул сознание.

– Мы не сомневаемся, что у тебя хватит духа покончить с собой, но как быть с жизнью, Олег? Ты ведь сейчас всех бросишь и жену, и детей, и пацанов, с которыми на «Акации» был, они-то пошли за тобой, потому что верили в тебя.

– Правильно Григорьевич толкует, – присел на кровать Грознов, – успеешь зарезаться. Не думаешь о себе, побеспокойся о других, ведь не для себя живем, Олег.

На металлических ступеньках лестницы, убегающих в подвал к камерам, где орали казалось звери, сидели Краев с Шульгиным.

– Как думаешь, Игореха, без крови обойдемся?

– Вот блин, пацан-то вроде нормальный, мне дело прошлое, он понравился.

По коридору бежал Веселов, таща за собой за руку невысокую девушку.

– Дорогу!

Оба встали, пропустив их в подвал. Спустя минуту запаренный Веселов присел рядом с ними.

– Кто это, врач?

– Жена Олега. Кунников разрешил ей свидание, а тут эта каша, посмотрим, может, вовремя пришла.

Управление вкалывало и никто пока не был в курсе, что происходило в подвале.

– Подумай обо всех, – продолжал Грознов, – это ведь труднее, чем то, что ты собираешься сделать.

– Прикури сигарету и брось.

Вилась струйка дыма, тек по голой груди тоненький ручеек крови, текли вместе с ним секунды, определяя конец, или продолжение, вернее мучение дальнейшей жизни.

Ленка не торопилась что-либо сказать мужу и, наконец, подтолкнутая в спину Ушатовым, разлепила губы.

– Бросай нож, Олежка.

– Не охота, Ленка, в камере смертников подыхать, – отбосил он нож под кровать, – но видимо придется. Вызывайте следователя.

– Григорьевич, своди Олега в туалет, пусть умоется да побреется, а я пока Кунникову в прокуратуру брякну. Лена, приходи завтра, у Олега сегодня трудный день будет, – следом за ней Грознов быстро вышел из камеры.

Ушатов носком ботинка добыл из-под койки нож, присел на корточки, поднял его и улыбнулся, как вчера в самолете.

– Живет, Олег?

– Живем.

На лестнице Грознова караулили Краев, Веселов и Шульгин.

– Ну, что там, Николаевич?

– Все обошлось, мужики, расходитесь по рабочим местам.

Через час Святой глядел в холодный зрак видеокамеры и молчал. Грознов подошел к треноге, на которой был закреплен аппарат и вырубил его.

– Олег, ты ведь принял решение, не мучай себя и нас, давай, рожай – он нажал кнопку «запись», сел на стул и показал Святому кулак.

На сердце стало полегче.

– Сегодня десятое ноября тысяча девятьсот девяносто третьего года. Я, Иконников Олег Борисович, добровольно в отсутствии адвоката даю показания. Понимаю, что выгляжу измученным, но это не от того, что мне рвали ногти, все было как раз наоборот. Просто пришло время все сказать и будет суд, на котором придется все выслушать.

Неслышно работала камера, мотал пленку магнитофон Кунникова, стягивая тяжелый камень с сознания арестованного, кружил за окном снег, застилая серый асфальт белым покрывалом.

Эту ночь, выжатая душа Святого спала крепко, зато не спал Агей. Мокрый от пота и снега, набившегося в полусапожки и за воротник куртки, он с Пингвином разгребал камни, под которыми лежал труп Пестуна.

– На, Леха, фонарик, свети сюда. – Андрюха одел верхонки и стал разгребать не сгоревший уголь. – Жег его кто-то, что ли?

– Может Ветерок?

– Да, наверное, сказал бы мне. Держи мешок – он начал складывать в него полуобгоревшую одежду и кости убитого. – Кажется все. Я устал. Леха, давай посвечу, а ты забросай всю эту бяку снежком и камнями заложи, как было.

Небо уже серело, когда подельники взобрались на крутой порог отвала.

– Раскидывай, Пингвин, кости в разные стороны.

– Подожди, Андрюха, я запарился с этим мешком, вроде скелет один, а тяжелый.

***

Весь следующий день Святой давал показания и ночью, когда устало опустив голову на колени, смолил одну за одной сигареты, Агей с Лехой, по уши залепленные снегом, нашли место убийства Лисицына. С отвала прямо на захоронение сполз огромный валун. Час разгребали подельники породу, пока докопались до трупа. От тошнотворного запаха мертвечины Пингвин блеванул.

– Какой ты нежный, хватит блевантином заниматься, или помогай булыган с Лисы столкнуть.

– Иди, Андрюха, иди. – его опять вывернуло.

Камень с трупа так и не спихнули. Леха, зажмурив глаза, держал мешок и дышал ртом. Агей монтировкой дробил на куски скелет и складывал кости в мешок.

– Пингвин, ты не умри урод, от страха, а то этого я унесу, а тебя под эти камушки зарою. Холодно наверное тебе лежать будет. А, Леха?

– Завязывай, Андрюха, и так тошно, – хватанул он носом воздуха и скорчился в приступе рыготины.

– Ты что в натуре, у тебя носки сильнее воняют, как мать только стирает их тебе.

Куски одежды, который Агей не смог выковырять из-под каменюги, обильно полил бензином и поджег. Под утро труп Силицына разбросали по отвалам.

Разморенный горячей ванной Андрюха пил шампанское, на софе, разметав руки, сопел Пингвин, а в карьер въехали читинские оперы. Минут тридцать «УАЗ-452» кружил по целику.

– Кажется здесь, – узнал Святой место, где убили Пестунова.