Текст книги "Большая Медведица"

Автор книги: Олег Иконников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 32 страниц)

Предисловие

Я буду искренне рад, если честные и порядочные люди узнают себя в этой книге. Пусть будет спокойно у них в душе и сердце – это действительно они.

Люди с черной совестью и сознанием, которым вдруг покажется, что пишем мы о них, пусть будут неспокойны – о них здесь нет ни слова.

Мы с братом считаем, что недостойны они, что бы о них писали книги. И если у них все же зачешутся руки, чтобы подать в связи с «Большой Медведицей» на авторов в суд, чтобы они возместили им не столько моральный, сколько материальный ущерб, заранее говорим – это не вы, будьте спокойны. Имена, фамилии, клички, названия населенных пунктов, время – изменены.

Я воровал, грабил и убивал. Затем сам схлопотал свинцового шмеля. Из навылет простреленной шеи текла мне под щеку моя, черная почему – то кровь. Некоторые преступления я совершал хладнокровно, на других адреналинило. Иногда совесть мучила сознание и душу, иногда нет. Взяли меня раненого, без сознания, иначе живым бы я не сдался. Но судьба распорядилась по-своему и саночки, на которых я катался, пришлось тащить назад, в гору. Много и часто я думал о жизни и смерти, своей и чужой. Мечтал и представлял, любил всем сердцем, точно также ненавидел и всегда жалел, что судьба моя сложилась так, что кроме боли и зла людям я больше ничего не дал. Жалел я о прожитом и пролитом, жалел и вот, наконец, пришел тот день, когда мне стало стыдно. Стыдно, что шарил в чужих квартирах в поисках чужого добра. Что я там искал? Решетки и запретки, романтику уголовной жизни? Чушь все это собачья, сон рябой кобылы.

Мою, уголовную хребтину сломал стыд.

Олег Иконников, 1996 год

***

На малом корпусе Читинской тюрьмы четвертую часть первого этажа отгородили решеткой и восемь маленьких камер, которые за ней оказались, приготовили специально для участников вооруженного нападения на турбазу «Акация». Первым постояльцем «люкса», как сразу окрестили обитатели централа эти хаты, стал Культурный, которого второго марта перевели из Хабаровска в Читу. На следующий день на допросе он опять, брызгая слюной, топал ногами на Кунникова и, ничего не признавая, и не отрицая, орал, выпучив глаза о творимом над ним произволе. Вечером, когда его вернули в камеру, Пал Палыч еще долго ходил из угла в угол, бурча себе под нос ругательства, которые он выучил за долгие годы лагерной жизни. В соседней хате хлопнула дверь. Культурный сразу залез на решку окна.

– Один шесть, кого забросили?

– А кто спрашивает, я должен знать, кому отвечаю.

– Культурный.

– А – а, это ты, пенсионер засраный. Ловец с тобой базарит, меня только что с Улан – Удэ самолетом приперли.

– Ты почему, Гриха, на меня наезжаешь? – обиделся Пал Палыч.

– А мне что тебя, стребузитчика, в жопу целовать что ли? Ты списки общаковые за два года припалил, да еще и прогон воровской на квартире у тебя зашмонали. Встретимся на продоле, расхода не будет, хуета ебаная.

Культурный лег на нары и, обхватив голову руками, зажмурился. «В рот меня мама целовала, ну почему я ментов не предупредил о налете на «Акацию»? Подними трубку, козлина, и брякни инкогнито, что бойня готовится, сейчас бы все ништяк было».

Глубокой ночью с большого корпуса привели с вещами Калину и посадили в камеру напротив Ловца. Гриха уже знал, что Калинина бригада убила Гоцмана, но базара пока поднимать не стал, решив сначала утрясти все с «Акацией».

– Игореха, привет.

– Здорово, Ловец, это ты?

– Я, Калина, я. Как дела?

– Нормально, за что арестовали, не знаю.

– Где Черный?

Черный в это время с валютной проституткой выходил из «Интуриста».

– Валера, хочу цветов.

– Ты и так красивая.

– Ну, не жадничай.

– Черный! – окликнул его высокий парень в пальто.

– Ты меня?

– Тебя, тебя. Садись, – пригласил он Валерку в черную «Волгу», – базар есть.

– Надолго?

– Да нет, минут на пять.

– Подожди меня, киска, только не сматывайся никуда, – погрозил он ей пальцем и залез в машину.

«Волга» оторвалась от обочины и, набирая скорость, понеслась в сторону аэропорта.

– Эй, братва, мы так не договаривались, – всполошился Черный, – куда вы меня?

– В Читу, Черный, – повернулся к нему с переднего сиденья Грознов – руки давай. Он щелкнул наручниками: – Самолет у нас через два часа, завтра дома будем или ты не хочешь возвращаться в родные пенаты? Вижу, что не хочешь, но не всю же жизнь тебе по валютным барам шляться.

В тревожном сне забылись Культурный и Калина. Мерил шагами хату Ловец, размышляя о том, что его ждет впереди. Чесал гриву Черный, раздосадованный тем, что его так легко взяли. Сэва сидел на решке и читал маляву от Святого, которую только что привезли этапники с «четверки», шедшие на областную лагерную больницу.

«Санька, здорово! Почему пишу? Да потому, что я дал показания. Если ты, Десяток и Кореш будете в отказухе, то мне с вами будут делать очные ставки. Имейте в виду, что мне придется говорить вам в глаза то, что я с вами делал. Не обижайтесь, думаю, вы все поймете, если нет – то, по крайней мере, я вас предупредил о том, что мною уже сделано. Поставь в курс всех первомайцев. Ответ черти на «четверку» через этап, который с больнички пойдет. Олег».

Сэва чиркнул спичкой и проводил взглядом горящую записку, улетевшую вниз. Вспомнилось, как он, заряжая мелкашку, случайно выстрелил себе в руку. Пуля застряла в мякоти и через три дня кисть разбарабанила ноющая боль. В больницу обращаться было опасно, там бы обязательно поинтересовались, где он поймал пулю и тут появился Святой, который молчком помог ему одеться и силой упер в поликлинику. Пулю Сэве вытащили, а приехавшим на вызов ментам он сказал, что шел ночью по улице и откуда прилетел «гостинец» – не видел. Саня вырвал из тетради листок и сел писать Корешу. «Колек, ночи доброй. Получил только что от Святого малек, он с Эдькой и Агеем на «четверке». Все они дали показания. Я Олега не брошу, для меня он пацан путевый. Тебя ни к чему не подталкиваю, просто ставлю в курс, что завтра я вызову следователя и дам показания».

Ловец спал так крепко, что даже не слышал, как в камеру завели Торопыгу.

– Здорово – разбудил он подельника.

– Откуда ты взялся? – потягивался Гриха.

– С Благовещенска только привезли.

– Помнишь, я тебе предупреждал, что если первомайцы заговорят, то шкуру твою на продол выброшу?

– Было дело, – опустил взгляд Толян.

Пятилитровый зэковский чайник, описав дугу, опустился ему на голову. Кровь крупными каплями упала на бетонный пол.

– Эдька Иконников к тебе за помощью обращался, почему не помог?

Ответить Торопыге было нечем, и после минутного молчания, чайник еще раз треснул его по башке.

– Скручивай матрас и вали с хаты. Шустрее, у тебя всего пять минут.

В середине апреля все бригада Святого была на «четверке». В соседней с ним камере сидели Кореш и Сэва, в следующей – Десяток и Слепой. Ветерок, зная, что Кота взяли в Казахстане и, понимая, что когда того привезут, грязная история с ограблением магазина в Иркутске всплывет, закрылся в отдельную хату.

– Леха, ты че один паришься? – кричал Эдька, – заезжай к нам.

Ветерок молчал и жалел, что на делюге обделил Костю капустой.

В «люксах» Читинской тюрьмы было неспокойно. Все боялись Ловца, потому что, когда были на свободе, никто не пошевелил и пальцем, чтобы помочь банде Святого или ему. Черный и Весна совсем не общались с Калиной, которому безоговорочно когда – то подчинялись.

Гуран сидел с Беспалым, который так и не дал показаний, да и давать их уже на его взгляд было поздно. «В случае, если колонусь, то на централе мне хода не будет, а на «четверку» мне ехать нельзя, там Десяток, который наверняка рассказал первомайцам, как я его заставил показания дать», – ситуация была вроде безвыходной. Правда, можно было бы покаяться перед шпаной, с которой вырос с детства, но духа не хватало.

Князь с Ловцом сидели в одной камере и по ночам, когда не спали, грубили Культурному. Тот, чувствуя вину, не отвечал.

Гуран, давно давший показания, грел уши, работая на ментов и зная, что при закрытии дела, когда подследственные начнут знакомиться с материалами уголовного дела, его переведут в надежное место. Все верили в силу и могущество своих адвокатов, которые должны были помочь им вылезти из этой болотины, а те, понимая, что их подопечным – кранты, успевали качать деньги с арестованных, продавая свою совесть за миллионы, обильно политые кровью.

Одиннадцатого мая у Святого была очная ставка. Морально раздавленный тюрьмой, Культурный, в присутствии двух своих адвокатов, старался выглядеть бодрее, он по – хозяйски уселся на приготовленный для него стул напротив Олега и высыпал на стол горсть леденцов.

– Ешь, Святой, от страха помогает – Пал Палыч забросил один в рот.

– Мне бояться нечего, – Олег отодвинул от себя конфеты, – тебе нужнее.

– Почему ты пошел у ментов на поводу? – чуть не подпрыгнул на стуле Культурный, но сидевший слева Шульгин, поймал его за локоть.

– Ни у кого на веревочке я не бегаю. Вот их, – Святой кивнул на Ушатова и Шульгина, – связывает между собой дружба, а нас – деньги. Все, к чему мы сейчас пришли, ты сделал сам, своими руками.

– Да ты хоть понимаешь, что мне после твоих показаний вопрут лет десять, а я уже старый и не смогу освободиться, помирать мне из – за тебя, волка, за колючкой что ли?

– Люди за идею грудью амбразуры закрывали, а ты скулишь, как собака битая оттого, что тебе червонец светит! Ведь ты в Чите на положении вора был? Значит, идейный, почему тогда тебя срок наказания пугает? Я со своей шпаной на «Акацию» бесплатно пошел, а вы, суки, заметая следы, хотели нас всех перестрелять и под лед вместе с автобусом пустить. Нет, Пал Палыч, у тебя никакой идеи.

– Ну, смотри, еще пожалеешь, – прошипел Культурный.

– Я уже вышел из того возраста, когда меня пугали, а я – боялся. И вообще заткнись, а то мне придется дать тебе по рылу.

Теперь сидевшие в «люксах» точно знали, что Святой дает показания.

Гуран прокачал ситуацию: «Убийство узбека полностью на моей совести, я сгрузил все на Святого». Скорее всего, при встрече он башку мне снесет», – нужно было что – то предпринимать. Утром он написал заявление Кунникову с просьбой срочно вызвать его на допрос. Тот не заставил себя ждать, и в обед Гуран уже врал следователю.

– У меня в Чернышевске автомат и два карабина спрятаны, но одни вы их не найдете. Тайник в лесу, поэтому мне надо с вами ехать.

– Почему, Александр, ты вдруг решил оружие отдать?

– За добровольную выдачу от уголовной ответственности освобождаюсь, правильно?

– По закону так.

– Ну, и надеюсь, что суд учтет мою чистосердечность при вынесении приговора.

– До Чернышевска по трассе сколько хода?

– Семь часов, – успокоился Гуран, поняв, что Кунников ему верит, – еще по тайге часа два пешком – итого девять.

– Завтра утром будь готов, хотел провести очную ставку между тобой и Олегом Иконниковым, но раз такое дело, отложим на недельку.

Четырнадцатого, прямо с прогулочных боксиков, Святого забрали Ушатов и Сизов.

– Здорово, мужики, куда вы меня?

– Игорь Валентинович заказал. По – моему на очную ставку с Ивановым.

– Григорич, а кто Сизову физиономию расцарапал?

– Ерунда, – потрогал заклеенную пластырем щеку Серега – вчера Гурана в Чернышевск катали, он по каким – то буеракам часа полтора нас водил, а потом на лыжи встал, да куда от меня убежишь? Правда, поободрались все, но работа такая.

Неслась по городу управленческая «Волга», на заднем сидении крутил по сторонам головой Олег.

– О чем думаешь, Василий Григорьевич?

– Да вспоминаю Иванова. Привезли мы его с Иркутска, поговорили по – человечески, видно, что не дурак парень. Вызывайте, говорит, следователя, буду давать показания и вот, не поверишь, за пять минут до прихода Кунникова, прилетела адвокатша Иванова, посидела, пошепталась с ним и он заявляет нам – поехали в тюрьму, ничего не скажу.

В кабинете следователя со Святого сняли наручники.

– Здравствуйте, Игорь Валентинович.

– Перед началом очной ставки хочу сделать заявление, – встала адвокат Иванова, – по-моему, Иконников находится в состоянии наркотического опьянения, требую проведения экспертизы.

– Вас как зовут?

– Светлана Николаевна.

– Я тридцать секунд назад вошел в помещение, и вам сразу показалось, что я – наркоман?

– Представьте себе, показалось. В зеркало посмотритесь и увидите, что у вас капилляры в глазах полопались.

– Это не от отравы, Светлана Николаевна, а оттого, что менты на малолетке били меня, как резинового, сапогами по башке, но раз вы подозреваете, что меня пичкают здесь наркотой, то я удовлетворю ваше любопытство, хотя и знаю, что по закону имею право отказаться от экспертизы.

– Подследственный прав, – подтвердил Кунников.

– Поехали, Игорь Валентинович, – протянул Олег руки Ушатову, и тот опять надел ему браслеты.

– А вы, Светлана Николаевна, имейте в виду, что после того, как суд докажет вину вашего подзащитного и воткнет ему срок, я сразу напишу на вас заявление, что вы преступник не в меньшей мере, чем Иванов.

– Почему это? – от злости позеленела адвокатша.

– Потому, что вы на все сто знаете, вот он, – Святой кивнул на Иванова, – участвовал в нападении на «Акацию», но вам наплевать и на него самого, и на семью его. Даст он сейчас показания, значит, получит в два раза меньше, чем вы ему желаете, да еще может и под залог до суда уйдет, прав я? Прав, и вы прекрасно это понимаете, но деньги, которые вы качаете вот с этого парня, для вас дороже истины.

Иванов с удивлением слушал Олега и косился на своего адвоката, которая с ужасом слушала правду.

Кунников с Краевым, Шульгиным и адвокатшей на управленческой «Волжанке» повезли Святого в психоневрологический диспансер на экспертизу, а Ушатов и Веселовым Ветерка – обратно на «четверку» – у того только что кончилось свидание с женой.

– Алексей, не буду я рыться в твоей передаче, – нацепил ему «браслеты» Григорич, – но дай мне слово, что ничего запретного Настя тебе не передала вместе с продуктами.

– Не, Василий Григорич, – справа от себя на заднем сидении «Жигулей» Ветерок примостил коробку и сумку с харчами. Веселову, таким образом, места не осталось, и он сел вперед рядом с Ушатовым, который поудобней устраивался за рулем.

– Поехали или еще ждешь кого?

Никого Григорич не ждал, но чувство душевного дискомфорта его не покидало. «Что такое, может, из – за того, что адвокат Иванова настроение подпортила?» – воткнул он первую скорость и медленно выехал из ворот.

На обводной трассе, почти напротив городского кладбища, Леха вдруг сложился вдвое.

– Ой, блядь, тормозите, мужики.

Ушатов мгновенно среагировал – бросил машину на обочину и до полика утопил педаль тормоза.

– Что с тобой? – глянул он на Ветерка в зеркало, и тут снова щелкнуло. Григорич резко вертанул головой на звук и увидел пальцы арестованного, вдавливающие запорную кнопку дверцы.

– Не кипишуйте, мужики, – выпрямился Леха и выплюнул изо рта кольцо от запала ручной гранаты.

Лобастая компьютерная башка Ушатова на секунду замкнула. «Надо же так глупо жизнь потерять, Веселова хоть бы спасти».

– Пушки выкладывайте.

Веселов был в тенниске и поэтому его пистолет в небольшой кожаной сумочке вместе с удостоверением лежал в бардачке тачки.

– У меня нет.

– Как нет?

– Видишь, как я одет, в сейфе у меня шабер.

– Где твоя железяка? – встретил Ветерок в зеркале глаза Григорича.

Тот был в хлопчатобумажной рубашке без рукавов и в ветровке, «ПМ» покоился под мышкой в кобуре.

– Там, где надо.

– Не ершись, Ушатов, мне один х. й, вышка, не отдашь пушку – умрешь вместе со мной.

– А вот мне не один х. й, понимаешь, у меня две дочки, и мне после работы нужно будет их с детсада забрать.

– Это твои проблемы.

– Мои, говоришь, – Григорич на мгновение закрыл глаза, вспоминая, сколько горит запал «РГэшки», – Игорь, как только он, – кивнул на Леху Ушатов, – разожмет кисть, то взрыв произойдет через четыре секунды, этого нам должно хватить, чтобы выбраться из салона.

– Не успеешь, – побледнел Ветерок, – только дернитесь, сразу брошу гранату вам под ноги и вцеплюсь в кого – нибудь из вас. Гони шабер!

– Нет, Алексей, не отдам.

– Ключ от наручников у кого?

– Опера ему не ответили, но переглянулись, и Веселов достал из правого кармана Ушатовской ветровки ключик.

– Давай руки, отстегну.

– Ветерок не клюнул.

– Швыряй и сиди, не суетись, – ковыряться в наручниках, не выронить гранату и при этом следить за ГБэшниками – задача непростая и поэтому, чтобы освободиться от «браслетов», ему понадобилось минут пять, не меньше.

– Теперь заводи двигатель.

Григорич выполнил его требование.

– Веселов, шуруй на улицу.

Игорь посмотрел на Ушатова.

– Выполняй, – кивнул тот.

Леха прикидывал, что делать дальше и, наконец, вылез из машины.

– Ушатов, выходи.

На воздухе Григорич почувствовал себя вольготнее.

– Алексей, вставляй в гранату чеку – и все замнем.

– Отваливайте от тачки, шустрее.

Опера попятились от Ветерка, но спины не светили, отшагав метров десять. Ушатов сунул руку за пистолетом, и в тот же миг Леха бросил в них «РГэшку».

– Игорь, ложись! – но сам он этого не сделал, широко расставил ноги и стал ловить на планку шабера падающего за баранку преступника.

В этот раз Веселов не послушался начальника, гранату он не поймал, не получилось, а просто отбил ее растопыренными пальцами в сторону кювета, но сектор обстрела Ушатову перегородил и пока тот путем прицелился, легковушка удалилась метров на сорок – выстрел, пятьдесят – выстрел. Ветерка рвануло за бок, потемнело в глазах, ухнула сзади граната. Шестьдесят – выстрел и Леха ткнулся стриженой головой в рулевую колонку…

***

Дежурный помощник начальника колонии достал из сейфа справку освобождения и, соблюдая последние формальности, хотя и хорошо знал стоявшего перед ним заключенного, спросил: – Фамилия, имя, отчество?

– Иконников Олег Борисович.

– Год рождения?

– Тысяча девятьсот пятьдесят восьмой.

– Статья, срок?

– Восемьдесят девятая, часть третья, десять лет.

– Конец срока?

– Двадцатого сентября восемьдесят второго года.

– Магазин нахлобучил?

Кивком под нулевку стриженой головы, Святой подтвердил догадку офицера.

– Многовато тебе вмонтировали.

– Под самую сурепицу, – улыбаясь, согласился Олег.

Выйдя из – за стола, дежурный протянул Олегу синий листок справки:

– Смотри, не потеряй, а то паспорт не получишь, – он обнял Святого одной рукой за плечи, – пошли, воришка, выведу тебя на волюшку.

За спиной лязгнула решетка.

– Иди, да не оглядывайся, плохая примета, – сказал сзади солдат охраны колонии.

Олег не верил в приметы, да и оглянуться на клочок земли, огороженный с четырех сторон забором и колючей проволокой, он просто не мог. Здесь прошла его юность. Та, оставшаяся по ту сторону колючей стены жизнь, со своими порядками и устоями была ему до тошноты противная и надоевшая, но привычная. И этот квадрат, ярко освещенный часто увешанными лампами по периметру забора, не отпускал Святого, мысленно он был с приятелями, запустившими по кругу кружку с чифиром, отмечая его освобождение. Где – то в ночи гукнул тепловоз. Никем не видимый Олег, прощаясь, помахал лагерю рукой и пошел в сторону вокзала. Несмотря на теплую Забайкальскую осень, ночи уже были прохладные и, добравшись до станции, Святой основательно продрог. Подойдя к железнодорожной кассе, сунул в небольшое окошко сонной женщине десятку.

– Один билет до Читы.

Народу было немного, наверное, поэтому Олег резко бросался всем в глаза тем, что был в черной арестантской робе. На улицу идти не хотелось, он еще не согрелся, но и сидеть в зале, когда на тебя глазеют то ли с интересом, то ли с опаской, он не стал. Выйдя на перрон, Святой направился к торгашке, которая примостила рядом с лавочкой, на которой сидела, ящик, накрытый клеенкой. Сверху стоял небольшой эмалированный таз с пирожками. Купив у нее бутылку водки за пятнадцать рублей и пару малосольных огурцов, Олег пошел в кусты акации, густо облепившие здание вокзала. Стакана не было, пил из горлышка. Огненная вода, неслышно булькая, обожгла душу. Закусывал бабушкиными огурцами и, быстро согреваясь, он представлял, как завтра увидит улицу и дом, где вырос, соседских пацанов, с которыми играл в лапту, лазил по чужим огородам и учился в одной школе. Обнимет родителей, брата и просто спокойно выспится, не боясь, что в шесть утра его поднимет громогласное зоновское радио.

Увидев спешащих из здания вокзала людей и поняв, что, видимо, сейчас подойдет поезд. Святой отхлебнул из бутылки и, швырнув ее в сторону, вышел на слабо освещенный перрон. Через несколько минут пассажиры громко стучали в двери вагонных тамбуров. Была глубокая ночь, и спавшие проводники не спешили открывать двери. Взявшись одной рукой за поручень, Олег подпрыгнул и, второй рукой ухватившись за ручку вагонной двери, толкнул ее, она легко открылась. Забросив тело в тамбур, Святой высунулся на улицу, и громко свистнул. Увидев, что пассажиры заметили его и побежали к распахнутой двери, он, слегка пошатываясь, побрел в вагон.

Отдать билет было некому. Поболтавшись в поисках проводника минут пять, Олег нашел свободную полку и, бросив на нее вместо подушки свернутый матрас, улегся. Надо было бы кемарнуть, но уснуть он боялся, почему – то казалось, что может очнуться от этой прекрасной яви опять где-нибудь в вонючем бараке. Покачивая вагон, стучали на стыках колеса. Пьяно ухмыляясь, Олег вспоминал другой поезд, уносящий его от родного дома четырнадцатилетним пацаном. Матовые окна, серые решетки, стриженые головы, лай овчарок конвоя и щемящее чувство одиночества в душном столыпинском вагоне, до отказа набитом арестантами.

Тихо разговаривая, пассажиры укладывались спать. За перегородкой слабо захныкал ребенок, заставивший Святого отвлечься от воспоминаний, он встал и, стараясь не шуметь, стал пробираться в тамбур. Проходя мимо служебного купе и услыхав там голоса, Олег постучал в дверь.

– Заходи, – молодой белобрысый паренек с растрепанной прической приветливо приглашал Святого войти.

– Пузырь не продашь? – Олег полез в карман.

– Падай, бухать будем, а деньги спрячь, не надо, – паренек поставил на столик еще один стакан и, наливая в него водку, пояснил, – Серега жениться надумал. Вот пропиваем его.

– Серега – это я, – подтвердил, широко улыбаясь, второй парень. – А ты за что пить будешь?

– А я, братцы, за жизнь новую. Три часа назад из кадушки вылез. – Святой изобразил пальцами рук решетку.

– За это можно, – белобрысый поднял свой стакан – далеко едешь?

– До Читы – Олег подал ему билет.

– В девять прикатим. Давайте дернем – Серега взял стакан и подал его Святому.

Приятно и спокойно было Олегу разговаривать о всякой чепухе с этими парнями, которые не лезли к нему с расспросами о его тюремной жизни. Приятели о чем – то болтали, захмелевший Святой привалился боком в угол купе и задремал.

Снилась малолетка – в ментовской кондейке голосом Кобзона надрывался транзистор: «Это время звучит – БАМ, на просторах глухих – БАМ и седая тайга покоряется нам». На решке чирикали воробьи.

– Вот блядство, июль на улице, а у тебя чирей на шее, – матерился Весна – сейчас мы его, суку, выдавим на свет божий.

Он снял с себя рваную куртку с надписью на рукаве «Штрафной изолятор» и накинул грязный уголок материи на чирей.

– Держи глаза, Олега, а то выскочат.

– Все тебе хаханьки, – беззлобно огрызнулся Святой, – давай, урод, дави, как будто это не мой горб, а твой злейший врага.

Последние аккорды песни он уже не слышал, Паха даванул на совесть…

– Все, брат, приехали, – проводник тряс Олега за плечи.

– Сколько время? – Святой растирал руками занемевшую от неудобного лежания шею.

– Почти десять, немного опаздываем – белобрысый взял совок, веник и вышел из купе.

В тамбуре Олег отворил дверь вагона и, высунувшись на улицу, зажмурился от яркого солнца, которое мешало ему смотреть на приближающийся город. Не дождавшись полной остановки поезда, он спрыгнул с подножки на мокрый асфальт железнодорожной платформы. Желтеющие тополя, шумная, пестро одетая толпа людей, спешащая через привокзальную площадь и не обращавшая на Олега внимания, вполне устраивала его. Привалившись спиной к бетонной урне и опустив кудлатую, давно не мытую голову на колени, мычал о чем-то своем ранний бич. Трусившая мимо собачонка остановилась возле него, приветливо помахивая обрубком хвоста, она подняла заднюю лапу, и пустила струю мочи на мятый пиджак бича. Сделав пару больших шагов, Святой пнул наглого кобелька под зад. Тот, с перепугу истошно вереща, как будто его убивают, прижал уши и, брызжа во все стороны ссаньем, стрелой помчался вдоль состава.

– Эй, чучело, вставай.

– Че привязался? – поднял глаза бич, и его серое от сажи лицо покраснело.

– Привет, Боряня, – присел на корточки Олег – краснеешь, значит, еще не все потеряно. Ты же в зоне на человека походил, помнишь? Всегда чистый и опрятный по лагерю шарахался, а на воле на тебя пес вокзальный прудит. Если срок поймаешь, как за колючку пойдешь, ты же опустился уже ниже городской канализации, приличные каторжане за одним столом с тобой жрать не будут.

– Все, Святой, гадом буду, завтра в бюро по трудоустройству шагну, пахать начну, хватит. Дай трешку опохмелиться?

– На – Олег сунул в карман зеленого френча пятерку – работать такого возьмут, по-моему, только пугалом на колхозные поля. Я и не уговариваю тебя вкалывать. Воруй, главное в свинтуса не превращайся.

***

В тени кирпичной пятиэтажки, расставив на широкой крашеной скамейке шахматы и сделав умные лица, играли двое пацанов.

– Слабовато ты сегодня плетешь интриги.

– Да неохота, – перевернул на доске фигуры Эдька и, встав на спинку лавки, сунул голову в открытое окно кухни.

– Мама, – крикнул он – Олега точно сегодня приедет?

Пожилая женщина с большим шрамом на лице, который подарила ей автомобильная авария, выпрямилась от духовки газовой печки, куда садила пышный пирог и, не отвечая, прищурив близорукие глаза, смотрела через голову сына. С ресниц сорвалась на передник одна слеза, другая.

– Мама, ты что? – испуганно обернулся Эдик и, истошно заорав, переворачивая и скамью и шахматы, помчался навстречу старшему брату, который с интересом рассматривал белые коробки домов, которых на этом пустыре и в помине не было, когда он садился в тюрьму.

– Полегче ты, вурдалак, с ног собьешь, – радовался встрече Святой, – сколько тебе лет-то?

– Четырнадцать недавно исполнилось.

– Ростом-то почти с меня стал, ну-ка давай смеримся. В рот меня мама целовала, – удивился Олег, когда Эдькина макушка уперлась ему в нос, – вот орясина, сколько в тебе сантиметров?

– Сто семьдесят.

– Значит, во мне где-то сто семьдесят восемь. Перерастешь братана скоро, а, басурман? На вокзал почему не прибег?

– Отец не пустил, маленький, говорит, еще.

– Это ты-то маленький? А может, он и прав.… Для родителей мы до пенсии детьми будем. Ну, пошли, где мать?

– Торт тебе печет, а батя за пивом к магазину ушел, там свежим, сказал, каждый день торгуют.

Братья в обнимку вошли в подъезд.

– А что это за парнишка на меня сейчас таращится?

– Это соседский, тоже тебя с утра караулил, зэков только в кино видел.

– Понятненько, – толкнул незапертую дверь Святой.

– Мамка, ты где, родная?

С банным полотенцем в руках из спальни показалась мать. Глаза плакали, а морщинки на лице светились.

– Ох, горе ты наше, – обняла она старшего сына – не исчезай больше.

– Да все, наверное, – успокаивал Олег вздрагивающие под байковым халатом плечи.

– Пахнет от тебя вкусно.

– Ой, пирог сгорит. – Мать сунула Святому полотенце, – ванна горячая, – продолжала она уже с кухни, – марш мыться, а ты Эдька не мешай брату, шуруй, давай на улицу.

Олег налил в ванну шампунь и, чувствуя, как приятно подрагивает шкура, залез в горячую воду.

Заглянувший братишка, опасливо шевеля ушами, шепотом спросил:

– Хорошо?

– Ништяк, – довольным голосом ответил Святой.

– Ништяк – это как?

– Вот так, – Олег плеснул в него пеной – нет в тюрьме ванной, усек?

– А как же там моются?

– Простая баня, Эдька, тазики.

– А ты слова блатные знаешь?

– Конечно.

– А какие?

– Всякие.

– А как по блатному будут часы?

– Котлы.

– А золото?

– Рыжье.

– Значит, золотые часы по блатному будет рыжие котлы.

– Ну, вот видишь, – засмеялся Святой, – ты уже почти блатной.

После ванны, в одних трусах, Олег с отцом пили пиво, а Эдька рассматривал тело старшего брата, сплошь покрытое татуировками. Листали фотографии семейного альбома, шутили, вспоминая детство. Эдик читал вслух письма, которые Олег писал домой несколько лет назад из колонии. Потом пел под гитару песни, которые сам сочинял и которыми очень гордился. Ближе к вечеру мать накрыла на стол и уже вчетвером, широко распахнув в зале окна и, потушив свет, при желтых язычках пламени двух тоненьких свечей, продолжали строить планы на будущее. Отец предлагал Олегу прямо завтра устроиться на работу. Мать шептала: – Не слушай его, тебе нужно отдохнуть, кожа да кости.

Чтобы никого не обидеть, Святой обоим согласно кивал головой. Потом, часа в два ночи, когда в квартире уже все спали, он потихоньку встал с кровати и, поскрипывая половицами, подошел к окну.

– Что не спишь? – Эдик оторвал от подушки голову.

– Хочешь, покажу тебе свою подружку?

– Давай, – Эдька уже стоял возле брата и заглядывал на безлюдную улицу.

– Не туда пялишься, – усмехнулся Олег, – в небе она, Эдька, вон, где устроилась. Видишь?

– Большая Медведица, что ли? – спросил Эдька.

– Она – Святой смотрел вверх – звезды в отличие от людей не стареют.

– Ты это к чему? – зевнул Эдька, залезая под одеяло.

– Пока я по зонам нары протирал, отец и мать на десять лет старше стали, а я только сегодня это заметил. Куда уходит время, не знаешь?

Сладко посапывая, брат не отвечал.

Последующие дни летели уже незаметней. Святой навещал своих старых знакомых. К нему приходили целыми компаниями, в его комнате всегда царило оживление. Тянули под гитару жуликоватые песни, иногда выпивали, иногда вспоминали лагерную жизнь. Ностальгия по наручникам, решеткам и колючей проволоке еще долго держала Олега в своих объятиях. Свобода, которую он так долго ждал, пришла, и теперь с ней надо было что-то делать. Прошло больше месяца со дня освобождения. «Все, завтра шлепаю работу искать, пора, Святой, тебе самому на хлеб с маслом зарабатывать».

Утром на троллейбусной остановке он ежился от холодного ветра, катающего в ногах сухие листья тополей, и прикидывал, куда бы бросить свои кости. На руках был только паспорт. Противно визгнув тормозами, почти рядом остановилось такси. Шофер, пригнувшись к лобовому стеклу, махнул Олегу рукой.

– Привет, Волчок, сто лет тебя не видел.

– Падай шустрее, надо отъехать, сзади автобус идет. Ну, давай, рассказывай, где пропадал?