Текст книги "Большая Медведица"

Автор книги: Олег Иконников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

– Телогрейку хоть возьмите, он ведь в одной футболке… – неслось вдогонку удалявшемуся «УАЗику».

Спустя пять минут машина выбралась на обводную трассу, и Олег сообразил, что тянут его на «пятерку», где находилась областная больница для заключенных.

– Тормозни – один из конвойных заметил преследующий их «жигуленок», и когда «УАЗик» пустил из под задний скатов резиновый дым, выскочил из салона. «Жига» встала и когда мент дал из автомата длинную очередь в небо, развернулась и ушла в город.

Так на носилках Олега и занесли в больничный барак и вот так началась его новая старая жизнь. Знакомые бритые головы арестантов, лай овчарок, носящихся по запретке, краснопогонник на вышке, воющий о том, что видит, бездушные врачи, давным-давно забывшие о клятве Гиппократа.

Метелило в башке от укола на дорожку, которым проводила его Танюшкина подружка, свистела за задубевшим стеклом холодной палаты непогода. Мерзко было на душе и неуютно, спасла боль, утащившая его сознание в свой спокойный мирок, но погостил там Святой недолго. Не прошло и тридцати минут, как к нему через забор, что отделял больничку от зоны строго режима, полезли уголовники. Что это было, сон или бред, но он чувствовал, как его вместе с койкой осторожно перенесли в теплую палату и накрыли толстым ватным одеялом.

– Одыбает пацан, чифирку ему сварганьте – командовал кто-то неразличимый в молочном мареве. Скажете – Ловец подъезжал к забору, передал вот витамины, апельсины, конфеты. В палату лишних не пускайте, не хуй им знать, кто он и за что устроился.

В этот же день вечером арестовали Беспалого и Слепого. Узнав, что Олег на «пятерке», они затарились чаем, спиртом, деньгами и рванули в Читу. На выезде из поселка их машине попался на встречу ментовский «Рафик». Добравшись до отдела, мусора сразу упали на телефон и на первом же «КП» тачку с подельниками вывернули. Женька врюхался плотно, его закрыли в тюряжку, а Слепой пока отделался тремя сутками КПЗ.

Утром забрали Эдьку и Десятка, тепленькими, прямо из кроваток их уперли в первомайскую кадушку. Агею повезло, буквально за минуту до ментовского визита, он отвалил с материнской хаты в Читу. Ветерка легавые не тронули, причин беспокоить уголовника пока не было.

По поселку поползли слухи, что банду замели. Главное – спекся Святой. Потеряв его твердую руку, шпана расслабилась. Бразды правления негласно перешли к Ветерку, общак тоже, но авторитет Олега к Лехе не перешел.

Шестого, возле восемнадцатого продмага Агей скараулил жену Святого, на хату к ней идти он не рискнул.

– Здравствуй, Лена, Олега где?

– Парни говорят на какой-то «пятерке», ты знаешь, где она находится?

– Съездить хочешь?

– Игореха с Максимом замотали, я – то понимаю, что пока нельзя.

– Собирайтесь, только втихаря, в час ночи я за вами заскочу. Дома ничего запрещенного нет?

– Нет, обыск ведь делали два раза уже.

– Ладно, ровно в час выходите, я сигналить не буду. Ветерку брякни, если желание у него есть на мужа твоего дыбануть, пускай тоже подтягивается.

В двенадцать следующего дня Лена вошла в Лотос, и увидев кучу уголовников, сразу забыла все инструкции Андрюхи. Шпана глазела на дамочку в мутоновой шубке, она растерянно на них.

– Ты, красотка, случаем не заблудилась?

– Мне бы этого, как его, Культурного – наконец выпалила она.

– А он тебе зачем?

– Я Олега Иконникова жена.

– Сразу бы так и сказала, че молчишь.

Ее провели заставленным коробками узеньким коридорчиком в маленький кабинет Пал Палыча.

– Это Святого супруга – за ее спиной негромко доложил Секретарь и, притворив дверь, исчез.

– Здравствуй, Лена, садись – поставил он ей колченогий стул.

– За тобой не следили, когда ты сюда шла?

– Даже не знаю…

– Да и в рот их… – кого и куда он не сказал – одна приехала?

– Нет, с Агеем и Ветерком, вот тут они все написали – из-за голяшки зимнего сапожка выудила она записку и подала положенцу.

Культурный быстро прохлопал малявку, закурил и на огоньке зажигалки сжег писанину.

– Нугзар!

Тот видимо стоял за дверью и мгновенно влетел в кабинет.

– Я тут.

– Дай ей тридцать ампул морфина, спирта пузырей пять и денег…

– Деньги не надо, пока не надо. Олега кое-что оставил.

– Хорошо. Выведешь ее через черный ход, а ты, Лена, больше сюда не приходи, не светись. Менты обязательно у тебя на хвосте висят.

Докричались Олега быстро, но передвигался он еще плохо, и к забору его под руки подвели два зека. Вертух на вышке, которому Андрюха сунул пять штук, базарить не мешал.

Башку отбило путем. Святой только сейчас понял, что еще ни черта и не видит, никого, ни жену, ни детей он не различал и вдобавок ко всему не слышал правым ухом. Поднимая кучи пыли, в золу у стены больничной кочегарки приземлился «подогрев» и, подгоняемые омоновцами первомайцы, упав в пригазовывающую тачку, отвалили.

Весь март поселковая шпана сидела без работы, перебиваясь квартирными кражами – без Святого все встало. Ветерка, похоже, это устраивало, и он потихоньку начал грести под себя, беря пример со своих курочек.

Сэва с пулей в ноге, с Корешом и со Слепым тарились в Чите, нанимая арестованным приятелям адвокатов. Кота менты по ходу просто выпустили из виду, а может и водили его – шут их знает.

Двадцатого по темноте у больничного забора легавым удалось прищучить Агея с Сэвой. Корешу и Слепому юзануть от решки помогла наступающая ночь. Утартали в отдел их в разных машинах и там сразу развели по разным кабинетам.

– Фамилия.

– Попов – врал Андрюха, зная старшего брата Сэвы – Владимир Викторович.

– Проживаешь где, в Первомайске?

– Там – и он назвал точный домашний адрес, но не свой, а где жил Поп. Швыркающий поминутно длинным носом, зеленый опер поднял с черного телефона трубку и продиктовал кому-то Андрюхину ахинею. Примерно через минуту ему ответили и аккуратно положив трубку на место, он призадумался.

– А что ты в такой поздний час у «пятерки» шлындал?

– Не поверите, конечно, но просто заблудился.

– Ну ладно – широко зевнул мент – чеши.

– Куда? – не поверил в удачу Агей.

– Домой, куда или – к любовнице – встал он, с хрустом потянулся и выпроводив Андрюху, пошел в дежурку, где качали Сэву.

За заляпанным чернилами дермантиновым столом, такому же сопливому лейтехе рассказывал сон рябой кобылы второй задержанный.

– Воровать грех, в Библии так писано, а убивать, тем более, музыканта, понимаете…

«Попов Александр Викторович – читал через плечо своего напарника опер, отпустивший Агея, и тот – Попов, братья они, что ли? Вообще-то говорят, что не знакомы».

– Послушай, Попов, а ты откуда?

– Я – то? С Первомайска.

«Наебали, сволочи» – от досады покраснел он. «Врюхался» – сообразил Санька и схватившись за сердце, сполз с табуретки, наглухо привинченной к полу.

– Что с тобой?! – всполошились менты.

– «Скорую», сердце… – и Сэва закатил шары.

Бить врачей нехорошо, но этому, чтобы дать деру, пришлось врезать. Рвал Санька весело и шустро, в голове вертелись мыслишки о том, что с самых пеленок в его организме не хватало железа. Девять грамм он отхватил на «Акации» и вот теперь совсем рядышком посвистывало еще несколько грамм. «Пронеси, господи! Пить брошу, курить, колоться…» – спустя десять минут он, тяжело отдуваясь в подъезде какой-то пятиэтажки, ухмылялся той чепухе, которая лезла ему на бегу. Через два часа Сэва был на квартире, где его уже не ждали подельники, но на всякий случай тормознули прямо в шприце два куба ханки, а случаи действительно бывают разные.

Андрюху так и не дождались. Где он потерялся?

***

Двадцать восьмого, какого-то по-особому теплого в жизни Святого марта, его с больнички везли в Управление внутренних дел. Такой солнечно-мокрой весны он не помнил, грязь с водой фонтанами била из – под колес «УАЗика». В норковой шапке, сбитой на затылок и распахнутой китайской кожанке, на заднем сиденье рядом с Олегом курил Кладников.

– Бурдинский с тобой хочет встретиться.

– А кто вы?

– Я – то? – в приоткрытую форточку стряхнул он пепел сигареты – майор Кладников Виктор Лаврентьевич, с Управления по борьбе с организованной преступностью.

– Это вы этой зимой Гасана убили?

– Выходит, что я.

– Виктор Лаврентич, убийство это плохой поступок или хороший, однозначно ответить можете?

– А ты как думаешь?

– Я думаю, что плохой.

– Я думаю также.

– Вот я убью человека, мне за это лоб зеленкой помажут, а тебе за тоже самое – медаль дадут, наверное, а?

– Я уже получил, орден за личное мужество. «За то, что мякнул чьего-то сына, отца и мужа, государство его поощрило» – помассировал занывшую часть головы Святой и горько улыбнулся.

– Добро должно быть с кулаками – стрельнул в форточку бычок майор.

– Да-а, интересная штука жизнь, скорей бы сдохнуть, чтобы не видеть всего этого дерьма.

В маленьком кабинете первого этажа Управления безбожно дымил Беспалый.

– Привет! – вроде бы искренне обрадовался он приятелю.

– Кое-как уболтал Кладникова, чтобы он нам встречу организовал. Лаврентич, пятнадцать минут нам дай?

– Пятнадцать, но не больше, мужики – глянул на часы майор и выйдя из кабинета, притворил за собой дверь.

Опасливо дыбанув вслед Кладникову, Женька на ухо подельнику прошептал.

– Давай грузиться?

От неожиданности Олег отшатнулся от Беспалого, внимательно посмотрев в его бегающие глаза.

– Ты что, Женька, ведь всего месяц назад ты втыкал пацанам, что менты – козлы, надо бороться с ними до последней капли крови. Объясни мне, что ты тут несешь, может я тебя пойму?

– Олега, да я тебе и не предлагаю давать показания, просто я решил с тобой посоветоваться.

Кладников видимо подслушивал, а может – и нет, но беседу подельников прервал.

– Ну, что, мужики, на чем остановились?

– На том, что показаний давать я не буду – заявил Беспалый.

– Да ты что, Бурдинский, что случилось?

– Ничего, просто передумал.

– Чтоб ты сдох, паршивец, – плевался всю обратную дорогу на «пятерку» Лаврентич – зачем я тебе с Бурдинским базар устроил, он парень хороший, а ты его сейчас сбил с толку. Я его спрашиваю – стрелял чеченцев? Он говорит – да, но не за деньги, а за идею.

– На счет идеи, Виктор Лаврентич, тема особая, как-нибудь потолкуем, а на счет Беспалого, то – пусть грузится, это его личное дело, но решать судьбы других он не имеет права, а раз вам помогает, значит, выгадывает что-то для себя и в идею не верит. Сегодня он высветил мне свою личину обыкновенной лагерной акулы, которая ничем не брезгуя, пытается выскользнуть из ваших сетей. На пацанов, с которыми Женька был под пулями, ему видимо насрать.

На следующий день Святого выписали с больницы и ночью перевезли на КПЗ, а чуть забрезжил за решеткой рассвет, в хату к нему бросили Ловца. Его и Князя за мордобой гребанули в ресторане и устроились на этот раз они намертво. Ржавыми провалами узких зашторенных окон камеры выходили во двор Управления Министерства Безопасности и шесть дней, что протоптались между собой подельники, оперативники этого ведомства накрутили на магнитную пленку.

Седьмого апреля в четыре двадцать утра Олега, тщательно прошмонав, нарядили в тяжелый бронежилет и, положив на заднее сиденье белой «семерки», лихоматом по пустым улицам Читы утянули в аэропорт. Миновав служебные ворота территории аэродрома, тачка встала у самого трапа мокрой «АНнушки». Бронежилет сняли, а вот наручники – нет.

– Так полетишь – зло попрощался с арестованным Кладников – придется потерпеть.

– Ты что, Лаврентич, не выспался?

Тот смолчал и, разбрызгивая мутную жижицу замерзших за ночь луж, умчался.

Взлетали в уже подернутое восходом безоблачное синее небо. Взревел правый мотор, за ним левый и, стряхнув с крыльев последние капли из мороси, серая птица поползла к старту.

– Стюардесса! – подбросило в середине салона сорокалетнего мужчину с кавказской мордой – стойте! Не полечу я! Остановитесь!

Двигатели стихли, но пока к самолету не подъехали менты, из салона никого не выпустили.

По мятой красной роже дежурного по аэропорту мусорилы видно было, что он с бодуна.

– Что стряслось, Любаша?

– Вот – стюардесса ткнула в чурека лакированным ноготком, – лететь не хочет.

– Ваш паспорт, пожалуйста.

Он терпеливо подождал, пока пассажир шуровал по многочисленным своим карманам и потом, развернув в кожаных корочках его документ, вслух прочитал. – Имаев Хамза, национальность – чечен…

– Кто?! – аж подскочил старший конвоя и, отведя в сторонку старшего лейтенанта, зашушукался с ним, ожесточенно при этом жестикулируя. Спустя минуту пассажиры, удаленные от «АНнушки», тревожно обсуждали происходившее, а еще через десять – самолет шерстили миноискателями, но видимо не легавые.

– Не нравится мне все это – задумчиво пытался прикурить отсыревшую беломорину белобрысый с плоским носом и оттопыренными мясистыми ушами второй конвоир, к левой руке которого наручником был пристегнут Святой – а тебе как?

– А мне все равно «вышка» улыбается, так сами соображайте, что и как, но по ходу должны мы сегодня уебаться.

– Предчувствуешь?

– Да нет, в общем-то, просто лечу в первый раз в жизни.

– Че, правда, что ли?

– Но-о.

– Тьфу, тьфу, тьфу – через левое плечо сплюнул ушастый – слава богу, что холостой хоть.

Через час сорок дребезжащая старушка «АНнушка» легла на правое крыло и, стремительно разрезая свинцовые тучи, упала на мокрые хлопья снега взлетно-посадочной полосы Иркутского аэродрома. В Чите все таяло, а здесь валил снег и градусов на пять было похолоднее. Здоровенные хлопцы в краповых беретах, под локти подцепив подозреваемого, вели его к бронированному «УАЗику», а он жадно ловил ртом липкие снежинки и чуточку зябко ежился. Спустя двадцать минут древний, как мамонт Иркутский централ принял в свою утробу еще одного арестанта.

Олега помыли в бане, в каптерке выдали какое-то подобие матраца с подушкой и утартали на «красный» корпус, где содержали молчунов, которых раскручивали «наседки». В угловой четырехместке второго этажа парились всего два уголовника.

– Привет, бродяга – худой, словно угорь, мужичишка слез с параши и подтянув шерстяное трико, ощерился фиксатым хлебалом – за что гребанули?

– Чемодан на «бану» подрезал – бросил на свободную шконку поклажу Святой.

– Чемодан? – удивленно переглянулись зэки. Начальник оперчасти сказал, что подсадит к ним террориста.

– А ты откуда?

– Родом что ли?

– Не-е, откуда сел?

– С воли.

– Да понятно, что со свободы, с какого края?

«В прессхату ткнули, суки» – сел на матрац Олег.

– Тебя как обзывают?

– Угорь.

– Слушай внимательно, курица, я именно тот, кого вы ждете, но под шкуру мне лезть не советую – или убивайте, или отъебитесь, все равно ни хуя не подсосете.

– Ясненько, ты ведь с Читы? Не глядя на «наседку», Святой согласно кивнул.

– Ясненько, что же делать? – завернув руку за спину, поскреб меж острых лопаток Угорь.

Помалкивающая вторая «курица» слетела с верхних нар и присела напротив Олега на корточки.

– Давай так сделаем, если мы тебя не раскачаем, нас кумовья закнокают. Объяви голодовку, что тебя не по режиму устроили, ведь мы осужденные, а ты подследственный. Самое большое через неделю тебя переведут в общую хату на «белый» корпус, ну как, потянет?

– Ништяк.

– Ты судимый?

– Было дело.

– Много отмотал?

– Червонец.

– Прилично – и вслух и про себя прокабалил зек – Мессер базарил, что ты ранен в башку?

– Мессер – это кто?

– Начальник оперчасти.

– Зачем тебе моя башка?

– Да ты не подумай чего худого, я к тому, что недельку могу и наверху поспать.

***

Чуть раньше описываемых выше событий, то есть тридцатого марта, спустя два дня после встречи со Святым, Женька на читинском КПЗ загнал Десятку маляву: «Дашь показания, что братья Иконниковы, вооруженные автоматами, двадцать четвертого февраля ворвались в здание гостиницы на турбазе «Акация». Ты по приказу Олега швырнул в одно из окон гранату, а я стоял у входа и контролировал общую ситуацию Делай, как написано – братья в курсе».

Для Лехи Беспалый был авторитетом и еще Леха был не судимым и, поверив подельнику, он сделал все по – написанному. Вечером его, изъеденного КПЗэвскими вшами и клопами, увезли на тюрьму и специально или по недосмотру поместили в камеру, над которой сидел Эдька. Централ был «закабуренным» и через небольшое отверстие в потолке, Десяток, поболтав с братаном Святого, через пять минут понял, что с малявой Женька его дуранул. Что дал показания, Леха умолчал, но через три дня он перед следователем от них отказался.

Этой же ночью Женьку этапировали самолетом в тюрьму столицы Бурятии. Показания он не дал, пообещав ментам, что сделает это месяца через два, надеясь на то, что за это время они раскрутят братьев, и он будет не первым, кто раскололся.

***

Ровно в шесть прапор, дежуривший на маленьком продоле, где находилось всего восемь камер смертников, неслышно открыл одну из кормушек, и постучал ключом в металлический засов дверей.

– Шустов, вставай.

Молодой, но уже с крепко прихваченными сединой висками парнишка, казалось, не смыкал глаз в эту последнюю для себя ночь. Оторвав от тощей арестантской подушки испуганную голову, он вытаращился на надзирателя.

– Начальник тюрьмы велел передать тебе, ну короче – виновато спрятал в густых ресницах мутные от старости глаза Ефимыч – к девяти побрейся, умойся. За тобой придут.

– Кто?

Ответить не было сил, и вопрос Шустрого завис в тусклом свете хаты. Прапор замкнул кормушку на висячую «собаку» и, стуча подковками яловых сапог, медленно ушел.

Свесив худые волосатые ноги с нар, Васька дрожащими пальцами размял сигаретку и, закашлявшись от глубокой затяжки, пустил столб дыма в некрашеный бетонный пол. На плотно заваренной железом решке весело чирикал невидимый из камеры воробей.

За два года, что ходила в Москву помиловка, Шустрый свыкся с мыслью о расстреле, но сегодня, когда с воли пахло весной, умирать не хотелось. «Недавно президент «Лифтера» помиловал, который в Минске девчонок насиловал и душил, Слабо шевельнулась в глубине души надежда: «Неужели шмальнут меня?» Не плакал Васька давно, крупные капли безвкусных слез щипали покусанные губы и впитывались в табак потухшей сигареты. В двадцать один год жизнь обрывалась. Представив, как мать с сестренкой неделю назад бывшие у него на краткосрочном свидании получат извещение о его расстреле, Шустрый похолодел. Зажмурившись, он потряс башкой, как хотелось, чтобы все это было дурным сном. Глупый воробей продолжал беззаботно рвать его душу. Тупым лезвием Васька скоблил щетину на впалых скулах продолговатого лица и не вытирал гроздья катившихся на полосатую робу смертника слез – стесняться было некого. Морально он завернул боты там, на суде, сегодня предстояло умереть телу. По старой привычке Шустрый аккуратно заправил постель, потом на параше выблевал остатки вчерашней баланды и обессилено присел на бетонную тумбу, заменявшую в хате табурет. Шкура ходуном ходила от крупно бившей дрожи. Ускользающие мысли оборвали выросшие на пороге отворенной блокировки четыре человека в пятнистой форме.

– Лицом к стене, ноги шире, руки назад – скомандовал чей-то хриплый и слегка подсевший от волнения басок.

В прозрачные запястья татуированных рук больно впились колючие браслеты. Два дюжих конвоира взяли Ваську за локти, один встал сзади, один спереди, так они и покинули последний приют вздрагивающего пацана. Удаляющуюся по коридору сгорбленную его спину набожно перекрестил Ефимыч. Шустрый был не первым и наверное не последним, кого старый надзиратель провожал по гулкому продолу смерти, он знал, что если через час приговоренного к «вышке» не приведут обратно, то значит зек не вернется никогда.

В небольшой камере без окна, с побледневшими лицами Ваську ждали начальник тюрьмы, прокурор области, врач в белом халате и, в черной маске, исполнитель приговора. Он шагнул к Шустрому и залепил ему пластырем рот. «Хозяин» централа в подполковничьих погонах подал прокурору белый конверт с красной сургучной печатью, и затрещала в ушах раздираемая бумага жизни или смерти. Приступ рвоты погнал из пустого желудка желчь, она потекла из носа и, смешиваясь с холодным потом, побежала по подбородку на грудь. «В помиловании отказать, отказать…» – бились в сознании последние слова прокурора – «Боже мой, ведь мне всего двадцать один. Жить! Я хочу жить! Мама, прости меня, мама».

Ваську повернули белым лицом к обшитой деревянными брусками забрызганной кровью стене и, надавив на плечи, поставили на колени. В секунду поседела башка и только на самой макушке осталось каштановое пятно родных волос. Именно к нему и прижался ствол пистолета.

«Жить!» – и брызнули мозги Шустрого на стену…

Вздрогнул во сне и перевернулся на другой бок Святой.

Девять томительно долгих минут врач держал руку в резиновой перчатке на пульсе еще теплой Васькиной шеи.

– Все, отмучился, бедолага – наконец выпрямился он и стягивая на ходу перчатки, пошел расписываться в «Акте о казни».

Час пролетел. Кинув под язык таблетку валидола, Ефимыч уговаривал себя:

«Сейчас приведут, еще пять минут подожду и приведут. Молоденький ведь совсем парнишка, ему жить да жить». Слеповато прищурившись, прапор глянул на часы, секундная стрелка стояла на месте. Еще не веря в то, что произошло, он поднес ходики к уху – время остановилось…

– Олега! – подергал его за рукав рубашки Угорь – проснись, к адвокату тебя вроде.

Покачивало даже лежа. «От голодухи, что ли? – сел он на шконке – восьмой день уже канает». Шустро сполоснув лицо, шатаясь, Олег вышел с хаты в коридор. Шмонал его сам Мессер.

– Руки за спину. Иди и не оглядывайся.

Навстречу по продолу дубаки вели бича в синей мастерке. Святой признал его сразу, этого кудлатого он развернул при ограблении винополки, когда был в ментовской форме. Сокращалось расстояние между подследственными. Бичара наморщил узкий лобешник и вперился в Олега, вспоминая, где его раньше видел. Не отвел взгляда от внимательных шаров бича Святой. «Интересно, один глаз голубой, другой зеленый». Кудлатый не узнал шедшего ему навстречу зека, не узнал потому, что голубой глаз у него был ноль пять, а зеленый вообще стеклянный.

К щеголеватым усикам Жабинского приросла не очень аккуратная клиновидная бородка и житуха его видимо была настолько беспечной, что над брючным ремнем повис небольшой мячик живота.

– Ты где, волчара, запропастился?

– Извини, Олега – воровато оглядываясь на коричневую дверь, адвокат полез в носок и подал ему вчетверо сложенный тетрадный листок – это письма от жены и детей.

– Как там они?

– Нормально, пока все нормально, у тебя как?

– Как? Не жру неделю уже…

– Извини, еще раз извини – виновато прижал к пухлой груди пухлую ладонь Миша – менты, ссылаясь друга на друга, скрывали, куда тебя утартали…

«Здравствуй любимый папа. Я тебя очень люблю, жду не дождуся…» – писал неровным почерком Игорешка. Святой на ровные полосы порвал письма и стал их тырить в одежде.

– Один прикатил?

– С Агеем.

– Филки есть?

– Сто штук хватит?

– Пока хватит – Олег забрал у Жабинского свернутые в трубочку и запаянные в целлофан деньги. Запить было нечем и «торпедку» пришлось проглотить так.

– А как достанешь?

– Выблюю.

– Олега, вот ты не принимаешь пищу, а администрация как на это реагирует?

– По-моему довольны, суки, что я через две недели боты заверну. Вали к хозяину…

– Это кто?

– Начальник тюрьмы, требуй у него, чтобы меня перевели в общую камеру к тяжеловесам. Сейчас со мной сидят два «полосатика», по закону это не положено.

Отрабатывая должок, Миша усердно минут тридцать пошумел в кабинете «хозяина» и возвратился к Святому злой и бледный, но довольный.

– Ништяк, – подмигнул он ему с детства косоватым глазом – прямо отсюда тебя уведут в новую хату, а завтра с утра я к тебе приду, проверю все ли ладом.

– Принесешь коньяка литр или «Амаретто».

– А как?

– В грелке, Андрюха все сделает, ты только пронеси, вас ведь не шмонают?

– Нет.

– Где таритесь?

– У племянника Ветерка.

– А сам-то он где?

– Честно говоря, не знаю…

Обедали в русском вроде ресторане, но почему-то с немецким названием «Фихтельбур». Уголовники в нем тащились, пока, слава богу, русаки и одного Агей узнал от входа.

– Дурак, здорово!

– О-о, привет, Андрюха. У вас че, в Читаго кабаки не пашут? Присаживайтесь.

– В Чите, как в Греции, все есть – Жабинский, Славка и Агей сели за нарядный стол Дурака.

– По делу мы в Иркутске.

– По секретному?

– Да нет. Подельника проведали на вашем централе.

– В какой он хате?

– В сто одиннадцатой.

– На «красном»?

– Но.

– Помочь чем?

– А сможешь?

– Я в городе на положении.

– В натуре?!

– Серьезно, второй месяц уже. За что пацан ваш парится?

– Чеченцев по Чите гонял.

– Путем?

– С автоматом.

– Молодец, парнишка. Чеченцы и мои враги.

– Тебе-то они чем насолили?

– Передо мной на положении Степа был, они, козлы, его среди бела дня завалили. Оборзели, мрази, как у себя дома зажигают. Погоняло у вашего приятеля как?

– Святой.

Утром адвокат не появился, он, собака пьяная, потерял в «Фихтельберге» удостоверение, без которого в тюрьму его естественно не пустили и вечером этого же дня Жабинский с Андрюхой улетели в Читу, а в новой камере, куда перевели Олега, он наконец-то расслабился. Сидели здесь одни убийцы и встретили его, как родного. В хате, где на девяти трехъярусных шконках по очереди спали шестьдесят арестантов, было душновато по сравнению с «красным» корпусом, но зато здесь были свои, и первые трое суток, согнав с нижних нар какого-то сопляка, Святой продрых, словно убитый, а не по «тулунски», с полуприкрытыми глазами.

Вчера от адвоката Гоха поймал письмо с фотографией от сожительницы Соньки и сейчас, примостившись на тощем своем «сидоре» в углу камеры, сочинял ответ: «Здравствуй, Сонечка! Маляву с фоткой получил, вот только ты тут не одна, а автобус позади тебя, ну да черт с ним, а вот солдат, что возле тебя трется? Не знаешь, поди, я вот тоже не знаю. Фотографии у меня моей нет, поэтому и отправить-то тебе, голубушка, вроде нечего, но я вот тут чуть пониже нарисую для тебя». И Гоха старательно изобразил колосящееся поле, посередке которого, печально повесив голову, красовался мужской член. «Это, Сонечка, хуй, пшеницу клюет. А насчет того, что у тебя волосы выпадают, могу посоветовать – побрей свою дурную башку наголо и тогда уж точно никто не заметит, что у тебя волосы редкие…»

– Гоха! – оторвал его от писанины положенец хаты – растормоши-ка парнишку читинского.

Через небольшое отверстие в потолке на Сатану пришла малява от Ушана, которому с воли за Олега отписал Дурак.

– Иди, Сатана тебя зовет – осторожно разбудил Святого Гоха – можно, я пока подремлю чуток на твоем месте?

– Заваливайся, если не вшивый.

Гоха почесал задницу и пошел дописывать, вши жрали его живьем. От нехватки кислорода поташнивало, и в хате не то что воняло, но парашей несло. В одних трусах, мокрый от пота, Олег взобрался к единственному окну камеры, возле которого обосновался положенец и, воткнув лицо меж прутьев решетки, жадно и глубоко вдохнул в себя весну.

– Тебя что так жутко обзывают?

– Сатаной – то? – он наклонил, показывая Святому бритый череп – три шестерки видишь? На малолетке накололи, это знак сатаны, вот и прилепилось кликуха.

– А зовут тебя как?

– Да так и зови.

– Че звал?

– Малек со свободы подканал, насчет тебя.

– От кого?

– Ты не знаешь, наверное: Дурак, Ушан…

– Не знаю.

– Что отпишем?

– Пока все путем, прессовать начнут, закипишуем.

– Ништяк. Гоха, чифирку сваргань.

– Я не чифирю – поморщился Святой.

– Тогда закуривай.

– И не курю.

– В карты – то хоть шпилишь?

– А какой русский не любит быстрой езды?

– Во – обрадовался Сатана – это уже лучше. Вон маменькин сынок носом клюет, видишь? Давай в одну лапу его задерем?

– Во что?

В двадцать одно.

***

Калина гулял на волюшке. Ловец с Князем парились в читинской «кадушке» и стали для него не опасны. Торопыга, кент их, нет-нет, но мелькал в городе, правда, поджавши хвост, и опасности для Игоря тоже не представлял, а вот Гоцманом пора было заняться. Автоматы, шумевшие на «Акации», хранились у Торопыги и, выпросив один якобы для дела в другом городе, Калина стал готовиться.

Двадцать второго апреля «Хонда», в которой на заднем сидении развалясь, дремал Гоцман, остановилась на красный сигнал светофора на перекрестке улиц Калинина и Полины Осипенко. В левом ряду, чуть впереди иномарки плавно тормознул мотоцикл, человек в гермошлеме, сидящий за водителем, засунул руку в спортивную сумку и не вынимая из нее автомата, чтобы стреляные гильзы не сыпались на асфальт, полуобернувшись к «Хонде», нажал на спусковой крючок. Получив одиннадцать пуль, три из них в лицо, Санька покинул эту грешную землю спящим. Мотоцикл ушел под красный свет, за ним рванул, но уже под зеленый, белый «Москвич», в котором страховал убийц Черный. Через неделю Калина вернул Торопыге автомат и тот понял, что хотя и косвенно, но помог Игорю завались своего лучшего друга. Следующим должен был стать сам Торопыга. Воевать с Калининой бригадой Толян собздел, Святой сидел, а вот Агей ховался где-то в Чите и потратив два дня на осторожное рысканье по темным хатам, Торопыга нашел первомайца.

– Гоцмана мякнули, слышал? Теперь-то уже ясно, что это Калина. Собери, Андрюха, шпану, да перестреляйте его кодлу бешенную, сам я не могу, он за мной пасет и людей для такой делюги у меня не хватит. Оружие я вам дам.

– А с чего ты взял, что Гоцмана бригада Калины убрала?

– Чувствую, понимаешь, чувствую.

– Это не аргумент и вообще, Толян, я в данный момент тоже один. Ты же в курсе, что наших всех пересадили. Крутись сам, а мне пацанам помогать нужно, адвокатов нанимать, передачи собирать. Вот от Святого недавно прилетел, менты его крепко жарят.

Торопыга уехал не солоно хлебавши и понимая, что Калинина банда теперь будет за ним охотиться, затырился, не подъезжая даже к тюрьме, где его каждый день ждал Ловец.

***

Первое мая Святой справлял в карцере, куда без видимых причин его устроил Мессер. В одних трусах, босиком и облитых холодной хлорированной водой, тусовался он по бетонному полу узенькой хатке подвала. Не кормили уже четвертый день. «Забыли меня что ли? Хотя нет, хлорочкой поливают регулярно. Жрать охота» – но чувство голода, это было всего лишь чувство, тем более не душевное, а всего лишь физическое, а значит, и бороться с ним нужно было физически. На приступок параши, называемый в тюремном обиходе «китайкой», Олег примостил кисть левой руки и огрызком красного кирпича в кровь раздолбал пальцы. Теперь стало не до баланды и даже чуточку теплее. «Что там у меня дома творится? Здравствуй мой любимый папа…» – вспомнились строки из Игорешкиного письма. «Хорошо хоть, Максим более-менее взрослый и с женой мне судьба угодила…» – с женой судьба ему не угодила, но он пока этого не знал. Таким же голодным, дроглым и саднящим выдался и следующий день. Зато третьего к обеду все резко кончилось. На плохо слушающихся ногах, его почти волоком утартали в баню, заставили под прохладным душем шустро ополоснуться и длинными шумящими коридорами централа повели в административное крыло здания. Спустя пять минут все выяснилось – приехал адвокат, но это был не Жабинский. Высокий, плотный, а может слегка тучноватый мужик лет сорока пяти.