Текст книги "Наследники"
Автор книги: Николай Сизов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)
Что касается материалов, – министр уже обращался к своим работникам, – то надо дать «Химстрою» все, что нужно. Проверьте все наши фонды, все запасы. Чего не хватит – срочно готовьте предложения в Госплан и Госснаб.
Данилин отмалчивался долго, но, видя, что министр уже не ждет и не спрашивает его мнения, а продолжает обсуждать и решать то один, то другой вопрос, пересилив себя, тоже включился в общий разговор. Ведь лучше его никто из присутствующих не знал, что и в каком количестве нужно стройке, что подводит и режет сейчас, что будет узким местом завтра или послезавтра.
Министр слушал его соображения внимательно, изредка делал заметки в блокноте или коротко бросал:
– Бубнов – это тебе. Герасимов – это по твоей части.
Или:
– Это надо просить наверху. Готовьте предложения, расчеты…
Под конец разговора министр, глядя в упор на Данилина и Быстрова, произнес:
– Дадим почти все, что просите. Ясно? Но уговор дороже денег. Споры – побоку. Обиды – тоже. Единым гужом за дело.
Данилин все еще раздраженно ответил:
– Задачу вы нам дали, голова кругом идет.
Сказав это, он резко, рывком закрыл папку и отодвинул ее от себя, словно в ней была причина всего, что произошло.
Министр улыбнулся:
– Нервы, нервы, Владислав Николаевич, успокойте. Тогда и голова кружиться перестанет. Она у вас не плохая, знаем.
Когда министр со своей группой уехал, Данилин хмуро спросил:
– Слушайте, Быстров, раз вы знали, что там, наверху, по «Химстрою» появились другие задумки, что же вы мне не сказали об этом раньше? Все было бы гораздо проще. Я, конечно, и сейчас не согласен со всем этим, но в то же время не настолько глуп, чтобы лезть на рожон. Но вы-то, вы-то ортодоксом себя выказали, пели же, оказывается, с чужого голоса? А я все ломал голову, почему так смело идет на абордаж наш парторг?
Быстров понимал состояние Данилина, чувствовал, как клокочет в нем досада. От нее и шли эти слова. Без обиды Алексей проговорил:
– Владислав Николаевич, вы сами знаете, что говорите ерунду. Рассудку вопреки, наперекор стихиям… – И, помолчав немного, озабоченно, деловито предложил: – Давайте завтра людей соберем, начальников участков, прорабов, бригадиров.
Данилин нетерпеливо прервал:
– Ну как же, обязательно, вы без этого не можете. Посоветоваться, посовещаться, мобилизоваться. А разрешите вас спросить: что случилось? Что произошло? Новые сроки? Новый график? Пусть они мне сначала дадут все, что обещали. Все, до последнего чертежа, до последнего болта и гайки. Тогда я посмотрю и подумаю. Увидим, чем товарищ министр подкрепит свои руководящие указания.
А Быстров, будто не услышав этой тирады, продолжал свое:
– Я думаю, обязательно людей надо собрать. Дело нешуточное.
Данилин поднял в вялом приветствии руку.
– Ладно, давай по домам. Подумаем завтра. Утро вечера мудренее.
Глава IX. Вечером в Лебяжьем
Так уж повелось с первых дней: как бы ни были заняты ребята, как бы поздно ни приехали они в Лебяжье, а в «Прометей» заглянут обязательно. Пошутить, посмеяться, потанцевать, увидеться с другом, спеть песню. Иногда, особенно по субботам, эти «вечерние посиделки» кончались поздно-поздно, когда весь поселок – палатки, клуб, дорожки, лодочная станция – начинал розоветь от утреннего рассвета.
Любил эти вечера и Быстров. Не часто ему удавалось выбраться в Лебяжье, но если приезжал, то задерживался здесь допоздна. То в одну палатку заглянет, то в другую, в одной посидит полчаса да в другой столько же. А у «Прометея» уж собралось полпоселка, знают, что парторг в Лебяжьем и сейчас придет сюда. С появлением Быстрова начинался длинный оживленный разговор – вечер вопросов и ответов, как окрестили его ребята. И о чем только не спрашивали они парторга: как обстоит дело с проблемой «летающих блюдец и тарелок»; будут ли на Московском кинофестивале Софи Лорен и Марина Влади; что слышно о расследовании прокурора Гаррисона? Алексей объяснял, что знал, включал в разговор знакомых ему ребят, а если даже после общих усилий ответить на тот или иной вопрос не удавалось, вытаскивал записную книжку. В ней появлялась короткая пометка, и завтра парткабинет стройки получал задание: то узнать, на какую глубину в последний раз опустился Жак-Ив Кусто, то какова судьба поисков янтарной комнаты, что фашисты увезли из Екатерининского дворца, то разыскать более точные данные о легендарных богатствах низама княжества Хайдарабад…
Рано или поздно беседа переходила на местные темы, на дела стройки. И это была уже не беседа, а скорее летучее производственное совещание. Одни нещадно ругали начальника снабжения Богдашкина за плохое обеспечение бригад материалами, другие сетовали на то, что «старикам», то есть кадровым бригадам, «с жирком» закрывают наряды, третьи возмущались работой механизаторов – часто приходится из-за них простаивать. Из-за транспорта тоже. И опять Быстрову приходилось вытаскивать записную книжку.
Сегодня, в самый разгар такого производственного диспута, раздался вдруг возмущенный голос Аркадия Удальцова:
– Ребята, ну что это за мода у нас появилась: как Алексей Федорович в поселок, так мы его атакуем производственными дрязгами? Предлагаю прекратить. Придет завтра на участки, и все выясните.
– Да, доберешься до него на участке. Окружат прорабы, бригадиры, не до нас.
Но Аркадий не унимался:
– Ну так вот что, товарищи. Если не прекратите мучить парторга своими бригадными неурядицами, через пять минут здесь погаснет свет.
Быстров рассмеялся вместе со всеми и успокоил ребят:
– Ничего, продолжайте. Страниц в моем блокноте еще много.
Но то ли все-таки из-за Аркадия, то ли потому, что все главное было уже сказано, разговор принял другое направление.
Сегодня многие смотрели по телевидению выступления московских поэтов. Костя Зайкин сокрушенно пожаловался:
– Черт его знает. Может, я глуп, ребята, но многие стихи, честное слово, не понял.
Кто-то из ребят с ехидцей тут же ответил:
– В излишних умственных способностях тебя, конечно, не заподозришь. Это факт общеизвестный. Но что касается некоторых сегодняшних шедевров, можешь быть спокоен – не понял их не только ты.
Костя, не обратив внимания на колкость, продолжал:
– Помните, один мрачный лохматый парень, вроде нашего Хомякова, прочитал: иссиня-черные линии, спиралью вилась пурга, цвели вызывающе лилии и пахли асфальтом луга… Каково?
– А почему это вас удивляет? Поэт так видит жизнь, такое у него художественное восприятие окружающего мира. Не обязан же он писать о том, что дважды два – четыре. Это и без него все знают. – Удальцов говорил без тени улыбки, и было непонятно, шутит он или говорит всерьез.
Зайкин нетерпеливо махнул рукой:
– Неужели весь этот набор слов ты принимаешь за поэзию?
– Я не знаток поэзии, но мне выступления понравились. Все от сердца, искренне.
Горячо заговорила Катя Завьялова:
– Там одна девушка читала. Чудесные стихи.
В настоящем грядущим живешь
Налегке, как на временной даче.
Все о чем-то мечтаешь и ждешь,
Веришь: в будущем будет иначе.
Только время так долго не ждет.
Всем известно, что жизнь быстротечна.
И грядущее тоже пройдет,
Лишь одно ожидание вечно…
Зайкин с усмешкой заметил:
– Смотрите, даже наизусть запомнила. Ладно, тебе, Катя, эту восторженность мы, так и быть, простим. Из уважения к романтической, мечтательной натуре.
Катя сердито ответила:
– Моя натура тебя, товарищ Зайкин, между прочим, совершенно не касается. А стихи… так их надо слушать, не загибая пальцы, – это, мол, хорошо, это средне, это плохо. Сердцем их надо слушать, сердцем. А у некоторых, скажем прямо, так не получается.
Зарубин промолвил:
– Катя, что же ты так обиделась?
– Ничуть я не обиделась. Хорошие же стихи. И натура моя тут ни при чем.
Быстров долго слушал, не вмешиваясь. Потом сказал:
– По-моему, некоторые из вас очень уж категоричны. Я тоже видел эту передачу. Согласен, далеко не все стихи были шедеврами. Немало было заумного. Но ведь это молодые поэты, ваши сверстники, и они тоже свои пути ищут. Может, пригласить их к нам?
Кто-то усомнился:
– Как же, вытащишь их!
Ему возразил Зайкин:
– Вот это уж ты зря. Стихи они пишут не всегда удачные и, по-моему, даже больше неудачные, но встречаться с читателями любят.
Удальцов загорелся:
– Правильно, давайте потревожим их там, на Олимпе. И еще художников бы пригласить.
– За это берусь я.
Это был голос Валерия Хомякова, который только что подошел и стоял чуть в сторонке в окружении своих верных сподвижников с гитарой под мышкой.
– Видите, – проговорил Быстров, обращаясь к Зарубину и Удальцову, – не зря я всегда Снегову говорю: помощников у вас сколько угодно.
Зарубин предложил Хомякову:
– Зайди, Валерий, завтра в комитет. Договоримся, как действовать.
– Ну вот, уже бюрократизм. Зайди в комитет, напиши бумагу. Потом, если что не так, тебе и выговорешник.
Видя, что его шутка не нашла поддержки, Валерий проговорил успокаивающе:
– Ладно, зайду. Надо же получить ценные руководящие указания.
– Алексей Федорович, – начал вдруг Удальцов, – вы ведь недавно из Болгарии. Рассказали бы нам. Страна, говорят, очень интересная.
Быстров, врасплох застигнутый этой просьбой, немного растерялся и спросил:
– А что же вам рассказать? О чем?
Он мысленно перенесся в шумные Кремиковцы, вспомнил солнечную Софию, золотые купола Александра Невского, контуры величественного памятника Советской Армии, строгое здание Софийского университета, парки, скверы, цветники…
– Да что хотите. Вы там на стройке работали?
– Да. Кремиковицкий металлургический комбинат строили.
– И что же, масштабы не меньше наших? – спросил Зайкин.
Он очень ревностно относился к престижу «Химстроя», в его записную книжку были тщательно занесены объемы работ по всем крупнейшим стройкам: по Братской и Усть-Илимской ГЭС, по Орско-Халиловскому комбинату и Ангаро-Усольскому химическому комплексу. И все это – в сравнении с «Химстроем».
Быстров понимающе улыбнулся.
– Ну, может, немного и поменьше, чем наш «Химстрой», но комбинат огромный. – Помолчав, задумчиво продолжал: – К северу от Софии, у подножья горного хребта Стара Планина, прилепилось небольшое село Кремиковцы. Ничем оно не было примечательно, жили скромно, не претендуя на историческую известность. Но оказалось, что отроги гор здесь богаты рудой, и о маленьком селе скоро узнала вся Болгария. Теперь там коксохимический завод, доменные печи, обогатительная фабрика, огромный открытый карьер, теплоцентраль. Целый металлургический комплекс. Болгарские комсомольцы там поработали немало. Комбинат создан руками молодежи. Да и не только этот комбинат. Дунайский комплекс, Марица-вторая…
И опять вопросы, вопросы, вопросы…
Наконец Быстров поднялся.
– Ну, на сегодня, ребята, хватит, а то я до дому не доберусь.
Провожали его к автобусу целой гурьбой. Быстров, обратившись к Виктору, спросил:
– Вы что, Зарубин, приуныли?
Костя Зайкин сразу встрял в разговор и с глубоким вздохом объявил:
– Влюблен он, Алексей Федорович.
– Влюблен? А почему же такой унылый вид? Любовь, как известно, окрыляет.
– Не слушайте вы его, Алексей Федорович, – с досадой отмахнулся Зарубин. – Вы что, Зайкина не знаете? На обратном пути я ему разъясню кое-что.
Костя завопил:
– Вы слышите, ребята? Чур, вместе с Зарубиным не возвращаюсь. И если что со мной стрясется – знайте, это месть бригадира.
Автобус тронулся.
Перебрасываясь шутками, подтрунивая друг над другом, ребята вернулись в поселок.
У «Прометея» было еще людно. Костя притащил сюда свой знаменитый аккордеон, подсунул его Зарубину.
Виктор заиграл одну из своих любимых песен. Она всегда глубоко трогала и волновала его. Несколько голосов подхватили:
Когда умчат тебя составы
За сотни верст, в далекий край.
Не забывай родной заставы,
Своих друзей не забывай…
Потом кто-то затянул другую, а Виктор, улучив момент, выскользнул из круга. Ему хотелось остаться одному. Песня многое напомнила…
Быстров не ошибся, заметив состояние Зарубина. С ним действительно творилось что-то странное. Бывало так, что в самый веселый момент он вдруг внезапно задумывался, замыкался в себе, и растормошить его тогда было уже невозможно. Ребята из бригады пришли к выводу, что у бригадира сердечные неприятности. Однако сам Виктор об этом никогда не говорил, а расспрашивать они не решались. Только Костя Зайкин, который за последнее время все больше привязывался к Виктору, кажется, знал настоящую причину этого настроения бригадира.
Костя старался чаще быть около Виктора, пытался расшевелить его. Вот и сейчас он догнал Зарубина, осторожно дотронулся до плеча:
– Ты, старче, на меня, наверно, обиделся? Извини. Зря я, конечно, Быстрову-то насчет тебя ляпнул.
Виктор успокоил Костю:
– Ничего особенного. Он же понял, что это шутка.
Костя с неприкрытой тревогой в голосе произнес:
– В каждой шутке есть доля правды. Ты, Витя, если что – скажи нам, мы все сделаем, что можем. Ребята за тебя очень переживают.
Виктор нащупал в темноте руку Кости и легонько пожал ее, но ничего не ответил.
Видя, что Виктор не хочет говорить на эту тему, Костя решил хоть немного развеселить его.
– Хочешь, расскажу тебе потрясающую историю? – предложил он.
– Валяй. Только ведь ты врать горазд.
– Это что, всерьез или нарочно?
Зарубин, легонько хлопнув Костю по плечу, усмехнулся:
– Будто сам не знаешь?
Костя очень любил рассказывать «выдающиеся истории» из своей жизни. Тематика их была удивительно разнообразной: и случаи на работе, и охотничьи небылицы, и любовные похождения, которых, по словам Зайкина, было у него множество.
Ребята к рассказам Кости относились недоверчиво, но слушали их тем не менее с интересом: рассказывать он умел. Копировал героев своих историй, подражал их мимике, интонациям.
– Это произошло со мной в Новороссийске. Жил я там некоторое время. Как-то решили мы с ребятами погулять на взморье. Поехали. Ну, искупались, выпили малость. И замешкался я около какой-то палатки. А почему замешкался? Подошла, понимаешь, к этой палатке группа местных ребят и девчат. И одна из них такая, что я просто обомлел. Тоненькая, стройненькая, с целой копной каштановых волос. А глаза – будто вода в нашем Лебяжьем. В общем редкая девчонка. Я так и прирос к месту. Топчусь около, язык отнялся, бормочу что-то невразумительное. Да. Потом осмелел, нашелся. Слово за слово, беседа завязалась у крестьян, как писал Демьян Бедный. Отошли от палатки. Я ей свои восторги про морской пейзаж излагаю, про свою кочующую жизнь забросил пару фраз. Хотелось бы, дескать, эти чудесные края изучить с помощью местных культурных сил. Она ничего, вроде бы даже соглашается пополнить мои краеведческие познания. И тут догоняют нас какие-то парни. Один здоровенный такой верзила берет меня под руку, понимаешь, берет так, что с земли приподнял, показывает кулачище и спрашивает:
– Такое ты нюхал?
– Не приходилось, говорю. И не собираюсь знакомиться с этим предметом. Сказав это, делаю скользящий шаг влево-вперед. И верзила получает молниеносный удар левой снизу. Ну, конечно, он брык на землю. Как сноп от ветра. Его приятели на меня. Что там было…
Но что там было, Зарубину в этот раз услышать не пришлось. Навстречу шли какие-то две девушки.
– Кто это может быть? – озадаченно спросил Костя, вглядываясь в темноту.
– Свои, свои, не бойся, Костя, – проговорил удивительно знакомый голос.
– А, теперь понятно. По голосу слышу – Завьялова.
Девушки подошли ближе. Это была действительно Катя и с ней Таня Казакова. Зарубин удивленно спросил:
– Таня? Как вы в наших краях оказались?
– А что ж тут особенного? Собралась вот к девушкам. Нравится мне здесь.
– Может, переселитесь?
– Не разрешат. Скажут, к «Химстрою» отношения не имею.
– Пойдемте вместе, будем слушать Зайкина. Тысяча и одна ночь. Продолжай, Костя.
Но Костя молчал, насвистывая какой-то легкомысленный мотив.
– Ну, что же ты молчишь?
Зайкин, помедлив, с расстановкой ответил:
– Не каждый вопрос можно обсуждать со всем поселком. Переменим тему разговора.
Зарубин рассмеялся.
– Государственная тайна, да?
– Хоть и не государственная, но тайна. Там пойдут такие события, что просто жуть. Дорасскажу в другой раз. Сейчас тебе не до этого.
Ходили и болтали о разных разностях, наверное, с час. Потом Костя и Катя пошли обратно, к поселку, откуда слышалась музыка. Зарубин и Таня направились к берегу озера.
Разговор между ними то шел оживленно, то затухал. Они не были близко знакомы, хотя и виделись часто: на воскресниках, на вечерах, на совещаниях в МК комсомола, когда обсуждались дела, связанные с помощью «Химстрою». Таня думала, что они с Катей, кажется, не очень вовремя ворвались в уединенную прогулку друзей, и потому не обижалась на эти длительные паузы в разговоре. А у Виктора действительно было не очень-то весело на душе…
Время стирает остроту переживаний, лечит самые тяжелые раны. Но потеря первой любви – большое и серьезное испытание. Выдержишь ли ты его, Виктор Зарубин? Сумеешь ли взять себя в руки, устоишь ли перед искушением, бросив все, податься в свои родные Пески?
Вот уже несколько месяцев от Вали не было писем. Письма от друзей приходят, но ничего утешительного в них нет. Один писал, что все у них в Песках нормально, но так как Валентина показывается почему-то редко – видимо, увлеклась учебой, – то сообщить о ней ничего не может. Другой толковал что-то о взбалмошности песковских девчонок. Третий этой темы вообще не касался.
Со стороны поселка раздалась громкая песня. Таня сказала:
– У вас здесь не заскучаешь.
– Да, это верно. У нас скучать не любят. Ребята такие, что расшевелят хоть кого.
– Только вот бригадира Зарубина расшевелить не могут. Может, он влюблен, а?
– Костя только что высказал это предположение Быстрову.
– Быстрову? А он здесь?
– Недавно уехал.
– А может быть, Зайкин и впрямь недалек от истины? На стройке усиленно поговаривают об этом. У нас, мол, свой Чайльд-Гарольд появился.
Зарубин рассмеялся.
– Ну какой из меня Чайльд-Гарольд? Да и девчат, думаю, интересуют больше современные герои.
– Нет, представьте себе, и в наше время поэтическая меланхолия может тронуть женское сердце.
– Скучаю, Таня. По друзьям, по родным местам.
Помолчав, Таня спросила:
– Ну, а как чувствует себя товарищ Быстров?
Зарубин удивился.
– А что это вы вдруг им заинтересовались?
Слегка замешкавшись, Таня ответила:
– Была я на днях у Снеговых. Анатолий и Надя только о нем весь вечер и говорили. Какой он умный, какой серьезный, какой душевный. Невольно заинтересовали.
Виктор сказал просто:
– Что же, я могу подписаться под всеми этими определениями. Алексей Федорович действительно такой. Немного прошло времени, как все мы на стройке, а среди ребят он свой, будто всю жизнь знакомы. Когда что-то не выходит, обидел кто или просто на душе кошки скребут, все к нему идут. И сказать-то порой ничего не скажет, а уходишь с иным чувством. У нас в комитете этого пока нет. Не умеем мы так…
Таня задумалась.
– А отец почему-то не любит его…
Зарубин ничего не ответил.
Долго молчали. Потом Таня осторожно тронула Виктора за руку и проговорила:
– А о себе вы так ничего и не рассказали.
– О себе? А что рассказывать? Ей-богу, самая обычная биография. Ничего примечательного. Есть такое село Пески. Учился там, работал. Приехал сюда. Вот и вся биография.
– Не очень вы щедры на рассказы о себе.
– Честное слово, это все.
– А вы, оказывается, скрытный, Зарубин. И это правая рука комсорга строительства!
Виктор, взяв под руку свою спутницу, веселым тоном заявил:
– Чего нет, того нет. А вот повздыхать порой, по-моему, не грех. Иногда это даже полезно. Жизненные бугорки и ухабы тоже забывать нельзя, иначе хорошее от плохого отличать разучишься.
– И еще новое качество – философ.
– Сенека, как иногда говорит Костя Зайкин. В его устах это высшая похвала.
Таня рассмеялась.
– А он что, читал его работы?
– Не думаю. До этого он пока еще не дошел.
Когда Виктор и Таня подходили к палаткам, молодежь уже расходилась. Костя, встретив их, с ехидцей спросил:
– Как изволили прогуляться?
– Очень хорошо, – ответил Виктор. – А как ты тут? Поди, опять твистом девчонок покорял?
– До головокружения. А тебя, между прочим, ребята искали. Я им, конечно, все объяснил.
– Представляю это объяснение.
– Будьте спокойны. Сказано как надо.
Костя вдруг приложил палец к губам, призывая к тишине.
– Слышите?
Замолчали. Чуть слышно шелестели волны озера о песчаный берег, за полотном железной дороги неумолчно пиликали какие-то ночные пичуги.
– Ночь-то какая! Ну как тут будешь спать! – мечтательно сказала Таня.
– А может быть, действительно не спать? Давайте организуем какое-нибудь ночное происшествие? А? – предложил Костя.
Но Зарубин возразил:
– Насчет чего другого, а на происшествия ты горазд. Только завтра ведь рано вставать.
– Почему? Мы же во второй смене.
– Мне с утра надо быть на стройке.
– Все забываю, что ты у нас начальство. Раз такое дело, иди, бригадир, спать, а я провожу гостью до автобуса.
Зарубин засмеялся.
– Нет, зачем же, я сам провожу.
– Эгоист ты, Зарубин.
Виктор и Таня направились к автобусной остановке, а Костя к палаткам. Ничуть не смущаясь тем, что страшно фальшивит, он затянул:
Живем в комарином краю
И лучшей судьбы не хотим.
Мы любим палатку свою,
Родную сестру бригантин.
Шел и пел, пока чей-то сердитый голос не обругал его за то, что не дает людям спать.
Глава X. Вояж Кости Зайкина
Чем больше нарастали темпы работ на стройке, тем острее чувствовалась нехватка материалов. Бригады с боем брали каждый кубометр леса, каждый грузовик с кирпичом; около растворобетонных узлов выстраивались длинные очереди самосвалов, комсомольские «молнии» и строительная многотиражка нещадно ругали всех, кого можно было ругать.
Казаков каждый день докладывал Данилину о новых и новых чрезвычайных мерах, принимаемых снабженцами, но материалов по-прежнему не хватало. Бригады простаивали, красные и синие линии, отмечавшие на общепостроечной доске ход работ по главному корпусу, литейке, кузнице, некоторое время держались на одной точке, а потом скользнули вниз.
Данилину, Быстрову, Казакову стало трудно появляться на участках. Их то и дело останавливали бригадиры, мастера, начальники участков:
– Стоим без бетона.
– Нет металла.
– Ждем леса…
Данилин, зайдя как-то в партком, со вздохом вымолвил:
– Знаешь, парторг, если не сумеем поправить дело с материалами, то все наши споры, что раньше строить и что позднее, не будут стоить ломаного гроша. Ни черта мы не построим.
– Положение тяжелое, – согласился Быстров. – Выходит, не очень-то результативным оказалось обещание министра.
– Не скажи. И фонды, и наряды, и средства – все дано. Поставщики держат. Не признали нас пока ударной стройкой, медленно раскачиваются. Да и снабженцы мои… Неповоротливы, не привыкли к таким объемам и темпам. Хотя чудес от них требовать нельзя.
Быстров тоже понимал, что в создавшейся обстановке нужны не только повышенные требования к снабженцам, но и другие меры, которые бы дали быстрый и ощутимый эффект. Разговор с Данилиным еще раз убедил его в этом. На следующий день он более трех часов просидел с Богдашкиным, потом пошел к снабженцам на производственное совещание. В его настольном блокноте все чаще стали появляться записи: «Госплан – поехать… Госснаб – позвонить… Телеграммы от МК…» Среди них появилась и такая: «Комсомол, Снегов, подключить…»
Разговор с комсоргом состоялся вскоре же.
– Как дела в бригадах, Анатолий?
– Дела по-прежнему. Простои замучили. Ребята проходу не дают. Когда же, Алексей Федорович, это кончится?
– Знаешь, комсорг, надо помогать снабженцам.
– А как им поможешь? Дело у них особое, специфика, как постоянно утверждает товарищ Богдашкин.
– Но ведь шефы вы, черт возьми. И полагаю, не на словах, а на деле?
– Не понимаю вас, Алексей Федорович, – с чуть заметной ноткой обиды сказал Снегов.
Быстров, будто не заметив этого, продолжал:
– Когда я работал на «Октябре», мы шефствовали над созданием нового комбайна. Конечно, масштабы у нас были не такие, как здесь, поменьше. Но ты знаешь, как мы уцепились за него? Ни один агрегат без нас не собирался. Смежников так в оборот взяли, что деваться некуда. Потом директор завода официально признал, что если бы не комсомольцы, не освоил бы завод машину в срок…
– В общем браться за снабжение? – уточнил Снегов.
– Да, браться. Давайте комсомольцам на заводы письма пошлем, поедем в МК, в ЦК – пусть тоже начинают беспокоиться. Другим-то стройкам они помогают.
– Безусловно, там нас поддержат, – согласился Снегов. – Только не хотелось ехать к ним, пока сами мало что сделали.
– Скромность – качество хорошее, но когда не во вред делу. Ждать мы не можем. Да и чего ждать? Бригады стоят, стройку лихорадит. Хорошо бы на некоторые заводы – в Ленинград, Киров, Челябинск, на цементные заводы, где особенно нас подводят, ребят, что побойчее, послать. Пусть пошевелят там кого надо, вместе с местными работниками возьмут под свое крыло наши заказы.
Снегов вздохнул.
– Попадет нам, Алексей Федорович, прохватят нас в «Комсомолке», как пить дать прохватят. Скажут, «Химстрой» практику толкачей вводит.
Быстров немного подумал и ответил:
– Толкачи – это другое. Они нахрапом, измором, разными там комбинациями действуют. А мы к общественности обратимся. Разница большая. – И, поразмыслив еще, добавил: – Ну, а если даже и критикнут малость, что ж, ничего, выдюжим.
…Вечером в комнате Снегова собрались комсорги участков, члены комитета, несколько активистов. Пришел и Богдашкин. Анатолий рассказал о беседе с Быстровым.
– Положение действительно серьезнейшее. Конечно, снабженческие дела в наши обязанности не входят, но раз мы шефы… Назвался груздем – полезай в кузов. Как, Михаил Яковлевич, можем мы чем-то помочь?
В последнее время Михаил Яковлевич Богдашкин похудел, осунулся, говорил хрипло и нервно. Он чувствовал – его авторитет поколеблен. Данилин все чаще разговаривал с ним сухим, официальным тоном, руководители участков все менее уважительно обращались к нему.
Совсем недавно работники «Химстроя», оказываясь в трудном положении, ссылались на имя Богдашкина, как на спасительный пароль. И пароль этот безотказно действовал в Риге и Одессе, Уфе и Белгороде, Харькове и Ярославле. Но масштабы стройки, ее темпы и потребности были столь велики, что Богдашкин и его работники буквально сбивались с ног.
Конечно, не один Богдашкин был виноват в серьезном отставании снабжения. Но и его вина была велика. Он слишком понадеялся на свои контакты и связи, переоценил возможности своих помощников. Теперь Михаил Яковлевич убедился, как опрометчиво поступил, заверяя руководителей стройки в том, что фонды он реализует до последнего гвоздя и до последнего метра провода. Лишь бы были они, эти фонды.
К предложению Снегова прийти в комитет Богдашкин отнесся с недоверием.
«Ну что, что могут сделать комсомольцы? – думал он. – Уж если мои архаровцы, всю жизнь кочующие по стране, мозоли набившие на языках, убеждая, уговаривая, пугая поставщиков, и те разводят руками». Он был уверен, что дело поправлять нужно иначе, надо докладывать правительству. Однако Данилин не шел на это.
– Фонды нам дали? Дали. Средства, транспорт, людей… Все дали. Неужели Совет Министров за нас работать должен?
Михаил Яковлевич, конечно, понимал, что не подобает руководителю «Химстроя» превращаться в попрошайку. Но что же делать? Когда ему позвонил Быстров и тоже попросил зайти к комсомольцам, он ответил скептически:
– Сходить-то я к ним схожу, раз вы считаете, что это нужно. Но имейте в виду, Алексей Федорович, положение у нас катастрофическое, и надо в большие колокола бить.
– Все надо использовать, Михаил Яковлевич, все, поэтому и к комсомольцам сходите.
Михаил Яковлевич вздохнул тяжко и, положив трубку, взял другую, а потом и третью. Его вызывали то Ленинград, то Новороссийск, то Уфа. И отовсюду шли неутешительные вести.
Михаил Яковлевич старался мягко объяснить ребятам, собравшимся в комитете, какое это трудное и тонкое дело – снабжение.
– Вопрос этот архисложный, и я, по совести говоря, не очень ясно себе представляю, что вы тут можете сделать.
Снегов и многие ребята переглянулись. Кто-то уже хотел возразить, но Анатолии предупреждающе поднял руку. Однако Зарубин, будто не заметив его жеста, вдруг нервно, сердито заговорил:
– Вы видели, что делается на участках? Бригады простаивают целыми днями. Выработки никакой. Что ж, прикажете сидеть у моря и ждать погоды?
Михаил Яковлевич, чуть наклонив голову, выслушал горячую реплику Зарубина и произнес:
– И на участках бываю, и положение дел знаю. Но вот смотрите, какая у нас ситуация… – И Михаил Яковлевич подробно рассказал, кто из поставщиков чего недослал, кто совсем еще не приступил к отгрузке материалов «Химстрою», какие заводы и в какие сроки смогут закрыть свои долги стройке. Говорил Богдашкин довольно долго, но даже не заглянул в свою объемистую папку. Всех поразило, что можно помнить такое обилие цифр, названий заводов, трестов, такое количество фамилий.
Сразу же после Михаила Яковлевича поднялся со своего места Костя Зайкин. Постоянные шутки и прибаутки уже создали ему довольно широкую славу. И даже когда Зайкин вовсе не собирался шутить, его слова все равно вызывали улыбку.
Вот и сегодня, как только он попросил слова, в комнате раздался смешок. Но Костя был на редкость серьезен.
– Конечно, снабжение – дело тонкое. Товарищ Богдашкин нам это довольно популярно разъяснил. Но, уважаемый Михаил Яковлевич, разрешите напомнить несколько исторических фактов.
Снегов, однако, не дал Косте развернуться:
– Вы, Зайкин, покороче, пожалуйста.
– Как это покороче? И почему короче?
– Ну, конкретно высказывайте свои предложения, и, если можно, без исторических примеров.
– Я хотел разъяснить товарищу Богдашкину…
– Ничего не надо разъяснять Богдашкину. Что ты предлагаешь?
– Пошлите меня в Новороссийск.
Раздался смех, послышались реплики:
– Зайкина на юг потянуло.
– Хорош гусь. А в Архангельск не хочешь?
Костя окинул шутников подчеркнуто холодным взглядом.
– Я бывал в этом городе. И заявляю ответственно: пошлете в Новороссийск – цемент будет.
На этот раз никто не засмеялся. Уж очень серьезно говорил сегодня Костя.
После Зайкина выступали многие. Говорили задорно, напористо. Смысл их речей сводился к тому, что, если надо взяться за цемент, за доски, металл или еще за что-то, они готовы, они не возражают поехать хоть к черту на рога. Но терпеть такое на «Химстрое» больше нельзя.
«А что, ведь если такие напористые приедут на завод да на базы, – подумал Богдашкин, – трудновато от них будет отбиться. Может, и даст эта затея кое-что?..»
…Костю Зайкина, как он и просил, командировали в Новороссийск. Сначала он обрадовался, но когда подумал пообстоятельнее – помрачнел. С чего начинать в этом самом Новороссийске? Вначале все казалось легко и просто, а теперь Костя положительно не знал, что он будет делать, как выбьет этот самый цемент. Но загрустил он еще больше, когда узнал, что с ним вместе едет этот пижон Валерий Хомяков. Возмущенный, Костя прибежал в комитет. Снегов развел руками:
