Текст книги "Наследники"
Автор книги: Николай Сизов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)
– Не стоит, – отмахнулся Казаков, – хочется посидеть и выпить по-человечески.
…Когда ужин был подан, Казаков, пристально глядя на Богдашкина, сказал:
– Ну что же, пропустим по маленькой? Предлагаю за содружество, чтобы, значит, плечом к плечу.
– Очень хорошо сказано. Ясно, коротко и от души. За такое даже любой схимник выпил бы, – пророкотал Четверня и звонко чокнулся с Казаковым. С Богдашкиным тоже оба чокнулись, но осторожнее, как бы примериваясь, не зная, как он ответит на их горячий порыв.
Михаил Яковлевич, однако, не заметил этой сдержанности и охотно поддержал тост:
– Не знаю, как схимники, а я лично за такую программу выпью. Дел у нас у каждого столько, и все такие горящие, что плечом к плечу – это здорово. Меньше спотыкаться будем.
Казаков тут же подхватил:
– Дел, конечно, много, и горящих тоже, но всему должно быть свое место и время. Я, между прочим, давно тебе хотел сказать – уж очень ты мечешься и суетишься. Кому и чего ты хочешь доказать? Жизнь все равно идет, ее, брат, и не поторопишь и не остановишь.
Богдашкин весь вечер испытывал какое-то тревожное, тоскливое чувство. А манера обращения Казакова с ним – ирония, раздражительность вперемежку с приторной ласковостью – совсем сбивала с толку.
После выпитой рюмки Михаил Яковлевич немного осмелел и, глядя на Казакова, неожиданно спросил:
– Петр Сергеевич, вы, я вижу, мной недовольны?
– Возможно. Ты догадлив.
– Может, объясните, чем я провинился?
– Говорю же, мельтешишь много.
– Выходит, спустя рукава надо работать? Как теперь часто говорят – все до лампочки? Чтобы меня во всех газетах, на всех собраниях и совещаниях склоняли?
– Но работать надо не только ногами, а и головой, – значительно проговорил Казаков. – С умом жить надо.
Богдашкин, положив нож и вилку, удивленно глядел на Казакова.
– Ничего не понимаю.
– Ладно, растолкуем. Давайте пропустим еще по одной, а потом поговорим, – миролюбиво предложил Четверня.
Выпили и закусывали молча. Казаков, видя, что Богдашкин старательно отчищает коркой хлеба пятно на борте пиджака, спросил:
– Что случилось?
– Попало что-то, то ли соус, то ли масло.
– Отчистится, – покровительственно успокоил Казаков. – А если и нет, не беда, такую потерю компенсируем.
– А что, премии будут? К празднику оно бы неплохо, – заинтересовался Богдашкин, но, поразмыслив, сокрушенно заметил: – Да нет, нам, пожалуй, не светит.
– Это почему же? – удивленно спросил Четверня.
– У нашего брата снабженца всегда прорех много. Не одна, так другая.
Казаков в прежнем тоне проговорил:
– Ничего, все будет в норме. Только строй держи плотнее. Не отрывайся, это главное.
– Ну что вы, Петр Сергеевич! Я ведь понимаю. И всей душой… Только вот заботы да хлопоты заедают.
Шашлык, по мнению Казакова, был жестковат, а Михаил Яковлевич заявил, что такого он, пожалуй, вообще никогда не ел.
Четверня же, сноровисто обсасывая ребрышко, ухмыльнулся.
– Отсталый вы человек, Богдашкин. Это разве шашлык? Подожди, угостим мы тебя как-нибудь настоящим шашлыком. Я сам это устрою.
Казаков подтвердил:
– Степан в этом деле мастер непревзойденный.
Поговорив еще о том о сем, вновь вернулись к делам построечным.
– Бетонный завод в Тимкове, что нам передали, ты видел? – спросил Казаков Богдашкина.
– Ну как же! Был там. Завод что надо. Спасибо дорожникам, такое хозяйство удружили.
– Мы же «Химстрой», нам все должны помогать.
– Пойдет теперь бетон да раствор потоком. А то на всех планерках только про них и слышишь. – Проговорив это, Богдашкин поднялся из-за стола, чуть виновато посмотрел на Казакова и сказал: – Пойду позвоню. Беспокоюсь за вторую смену.
Казаков снисходительно улыбнулся, но одобрил:
– Сходи, сходи. Узнай, что и как.
Когда Богдашкин вышел, Казаков, наклонившись к Четверне, нетерпеливо, полушепотом спросил:
– Ну? Виделся?
– Виделся, Петр Сергеевич. Они могут взять хоть два, хоть три эшелона. Строительство в Межевом под стать «Химстрою», огромное. Знать, есть деньжонки у кооператоров.
– Очень хорошо, тогда слушай внимательно.
Казаков говорил тихо, глухо, его серые с белесой порошей глаза смотрели на Четверню пристально, испытующе. Тот слушал Казакова с пятнистым румянцем на щеках. Но порой сникал, и тогда мертвенная бледность покрывала его лицо. Это происходило каждый раз, когда он мысленно представлял себе, чем может кончиться все это. Однако уверенный тон Казакова успокаивал, а слова, цифры, расчеты наполняли сердце горячим, лихорадочным нетерпением. Казаков, заканчивая, предложил:
– Чтобы план не сорвался, в Тимкове нужен свой человек. Обязательно. Ускорь подбор.
– Есть у меня на примете. Вполне подходящий.
– Завтра давай приказ на подпись Данилину.
В конце зала показался Богдашкин. Казаков отодвинулся от Четверни и занялся шашлыком.
Несколько дней назад Казаков поручил Четверне связаться с дачным кооперативом в Межевом. Кооператоры искали цемент, а найти его было трудно, очень трудно. Один из знакомых Петра Сергеевича дал ему об этом знать. Четверне и поручалось выяснить, сколько цемента нужно кооператорам.
– Ну как там? – спросил Казаков, когда Богдашкин уселся за стол.
– Ничего, все в порядке.
Казаков, ковыряя спичкой в зубах, как бы между прочим произнес:
– Ты, Михаил Яковлевич, забрось-ка в эти дни Тимковскому заводу тонн двести – двести пятьдесят цемента. Портландского.
Богдашкин удивился:
– Им пока не съесть столько.
– Ничего, пережуют.
– Но, Петр Сергеевич, мы же центральную площадку подрежем. Она на мель сядет.
– Ничего, перебьется. У тебя же на подходе несколько составов.
– Так-то оно так. А как с Лебяжьим? Вы же знаете, какая директива. Быстров уже два раза справлялся, обеспечиваю ли я заявки Удальцова.
– Немного подбрось, чтобы шуму не было. А потом из текущего поступления дошлешь. Ты меня понял?
– Понять-то я понял, Петр Сергеевич, только не знаю…
– Без всяких «только». Смотри не подведи.
– Богдашкин еще никогда никого не подводил, – чуть приподнято проговорил Михаил Яковлевич. Выпитые рюмки уже давали себя чувствовать.
А вскоре Михаил Яковлевич захмелел окончательно. Он стал громко спорить с Четверней, не слушал ни его, ни Казакова, даже попытался запеть что-то фривольное. Решено было отправить его домой.
Проводив беспокойного компаньона до такси, Четверня облегченно вздохнул.
– Правильно, что вы не стали полностью вводить его в курс дела. Не созрел.
– Дозреет, – уверенно сказал Казаков.
Сидели Казаков и Четверня еще долго. Посетителей почти не осталось, а они все говорили и говорили.
Глава XIII. Любит или не любит?
Быстров давно собирался встретиться с Костей Зайкиным и поподробнее расспросить его о ребятах с «Октября», об их житье-бытье. Сегодня выдался свободный вечер, и Быстров, встретив Костю на участке, пригласил зайти.
Костя пришел умытый, переодетый, густо пахнущий «Шипром».
– Ты что так надушился? На свидание, что ли, собрался? – с улыбкой спросил Быстров.
– Как-никак приглашение в партком.
Костя шутил, но было заметно, что настроение у него неважное. Алексей пристально посмотрел на Костю. Он похудел, осунулся, веснушки на лице выступали явственнее, остренький носик облупился и, казалось, заострился еще больше. Даже знаменитый непокорный Костин вихор торчал сегодня не так вызывающе.
Но больше всего поразили Алексея глаза Кости. В них всегда было столько задора, неукротимой веселости и озорства, что люди, встречаясь с Костей, невольно улыбались. Там, на «Октябре», подруги постоянно трунили над Надей:
– И что ты в нем нашла, в этом Косте? Ни вару ни товару.
Другая тут же включалась в разговор:
– Не скажи. У него одни глаза за все в ответе. В них чертики так и прыгают.
Сейчас это были другие глаза – беспокойные, с затаенной болью. Это настолько не вязалось с характером Кости, что Быстров с тревогой спросил:
– Что-то ты не весел, Костя? Как Надя?
Костя взглянул на Быстрова и тут же отвел глаза:
– А почему вы о ней спрашиваете?
– Что-то ты не в себе. Может, что случилось?
– Ничего особенного, пустяки.
Но Алексей уже понял, что попал в точку. Встал, подошел к Косте, встряхнул его за плечи, грубовато, по-дружески предложил:
– Ты вот что, приятель, не куксись и не мудри. Давай начистоту, что у тебя стряслось? Выкладывай, не выпущу, пока не скажешь.
Он подошел к двери, открыл ее и попросил секретаря:
– Разговор у нас, судя по всему, предстоит длинный. Организуйте, пожалуйста, по стаканчику чайку, и чтоб нам пока не мешали.
Когда Алексей вернулся к Косте, тот молча вытащил из нагрудного кармана изрядно помятый конверт, достал листок из ученической тетради в клеточку. Медленно посмотрел на листок, размышляя, отдать или не отдать его в чужие руки, и решительно протянул Быстрову:
– Вот, поинтересуйтесь.
Прочтя письмо, Алексей долго молчал, потом прочел еще раз. Писала Надя Рощина…
Быстрову вспомнилось заседание комитета комсомола на «Октябре». Костя и его приятельница вступают в комсомол. Девушка долго не уходит с заседания и восторженно, проникновенно говорит: «Хочу запомнить, кто меня в комсомол принимал, на всю жизнь запомнить…» Всплыла в памяти еще одна картина: заявляются они вместе с Костей в комитет. В валенках, полушубках, с чемоданами. В Лесогорск, видишь ли, собрались…
Третий эпизод встал особенно ярко. Заплаканная Надя, не стесняясь слез, просит, умоляет Быстрова, требует от него немедленной помощи. Это когда Костя попал в милицию, затеяв драку с каким-то пьянчугой, который избивал жену.
Надя Рощина – длинные льняные косы, лукавые голубые глаза, порывистость, резкость в движениях и легкая, но важная походка. Дескать, я уже взрослая… Письмо, что лежало сейчас перед Алексеем, удивительно не вязалось с этим образом, не верилось, что оно написано именно той Надей.
Здесь были пространные рассуждения о любви, о том, что она должна быть или огромной, или никакой… Что она, Надя, ждет, ищет и даже, кажется, встретила такую настоящую любовь. Вот подчеркнутые строчки: она считает себя и Костю свободными от принятых обязательств… В конце сообщала, что в Каменск не приедет. Желала Косте счастья и в то же время давала немалое количество советов чисто практического, житейского порядка. Как одеваться, питаться и даже как вести себя. А в постскриптуме спрашивала совета, выходить ли ей замуж за какого-то Лобанова.
Костя с грустной улыбкой заметил:
– А вы спрашиваете, почему невеселый. После такого меморандума в пляс не пойдешь.
– Да, история… – озадаченно промолвил Быстров.
Косте даже этот тяжелый разговор о Наде, видимо, доставлял радость. Он, чуть оживившись, сказал:
– Правда, если говорить откровенно, то виноват отчасти я сам.
– Как сам?
– История длинная, но раз интересуетесь, расскажу. Провожали мы как-то молодежную делегацию, приезжавшую к нам на завод. Решили в буфете в аэропорту угостить их немного. У стойки разговорился я с девушкой, что орудовала с автоматами. Толстенькая такая, миловидная. Слово за слово, познакомились. Вера, говорит, меня звать. Я тоже представился. Улыбнулись друг другу. Заходите, когда на аэродроме будете. Обязательно зайду, кофе у вас ничего, крепкий. Вот и весь разговор. А через неделю поехали мы всей нашей компанией в городской парк. Ходим по дорожкам, наслаждаемся природой. И вдруг с одной скамейки поднимается какая-то дивчина и прямо ко мне:
«Здравствуйте, Костя, – и так игриво спрашивает: – Не узнаете?»
«Действительно, – говорю, – не узнаю».
«Короткая же у вас память. А Внуковский аэродром… помните?»
Я даже вздохнул с облегчением. Ничего же такого особенного не было. Надька между тем смотрит на нас. Да как смотрит!.. Из глаз такие молнии сверкают, что обжечься можно. С этого дня в нее словно бес вселился. «Так-то ты ведешь себя, друг мой? Ладно, я, – говорит, – тебе это припомню…» И, что называется, закусила удила. Со мной – ни слова, виснет то на Пашке Орлове, то на ком-нибудь еще.
Ладно, думаю, перетерплю, а после загса на место тебя, дорогуша, поставлю. Ведь у нас все уже обговорено было, в Октябрьские праздники должна была свадьба состояться. Как-то встретились в цехе, она отозвала меня в сторону и спрашивает: «Ты мастера испытательной станции Лобанова знаешь?» – «Знаю, – говорю. – Хороший парень». – «Мне тоже так кажется. В театр меня приглашает сегодня. Пойти или нет? Как ты думаешь?»
Я, конечно, возмутился ее наглостью и говорю: «Можешь идти хоть с чертом-дьяволом, а от меня отстань». Она посмотрела на меня этак, знаете, с грустинкой в глазах и говорит: «Что ж, ладно, воспользуюсь твоим советом».
Началось, как видите, с пустяка, а кончилось всерьез. Загс пришлось отставить, комсомольскую свадьбу тоже. И начала моя Надька влюбляться направо и налево. И все, знаете ли, солидные, обстоятельные товарищи. То мастер за ней увивается, то старший технолог из цеха сборки, то начальник соседнего цеха. А утром встретит она меня и рассказывает, где была, как чудесно провела вечер.
Согласитесь, Алексей Федорович, ну не идиотское ли положение? Я ее люблю давно, с училища еще, а она такие номера выкидывает! Конечно, надо бы послать ее ко всем чертям, и все тут. Я и рад бы это сделать, только сердце против, не дает оно мне воли. Одним словом, ад кромешный, а не жизнь. Сначала я не допускал плохих мыслей, гнал их от себя. Но потом все труднее и труднее стало. Я ведь не очень-то верю в платоническую любовь.
Костя замолчал. Быстров мягко заметил:
– Действительно, сердцеедкой выросла твоя Надежда. Кто бы мог подумать?
– Именно сердцеедка. И зловредная. Знает ведь, знает, что мучаюсь из-за нее, и ничуть не хочет облегчить мое состояние. И в то же время не дает окончательно отстать от нее. Проходя по цеху, то помашет рукой, то крикнет что-то приветливое или придет к станку, упрется в меня бездонными зенками и с безответственной улыбкой спросит: «Ну как, Костик, себя чувствуешь? Когда в загс пойдем?»
Все ребята в один голос советовали мне: «Брось ты, Костька, думать о Надьке, издевается же она над тобой. Не пара вы».
То, что мы не пара, я в основном согласен. Природа ко мне отнеслась, конечно, по-свински, а к Надьке наоборот – будто по знакомству. Вы давно ее не видели?
– Надю? Не помню даже. Наверное, как ушел с завода.
– А потом? Не встречались? – Костя спросил с легкой ноткой подозрительности и, видя недоумение на лице Быстрова, пояснил: – Она мне говорила, что и в вас была влюблена.
– В меня? Час от часу не легче. Это когда же?
– Когда на «Октябре» и в горкоме работали. Но это я ей в вину не ставлю. Многие наши заводские девчата из-за вас сохли.
Быстров покраснел и, озорновато блеснув глазами, заметил:
– Жаль, что я этого раньше не знал.
Костя же, вновь поглощенный своими мыслями, продолжал:
– Вымахала Надька в такую красавицу, что дух захватывает.
И, вытащив из кармана фотографию, положил на стол. Алексей взглянул на карточку. Лишь что-то отдаленное, призрачное напоминало ему в этом снимке ту Надю Рощину, что он помнил. С фотографии смотрело обаятельное, красивое лицо, удивительно притягательные, широко открытые глаза. Косы толстыми шелковистыми жгутами свешивались на грудь и доходили до самого пояса.
– Косы-то какие!..
– Срезала. Мне назло. Перед моим отъездом. Я упрашивал, умолял даже не трогать. А она мне в ответ: «Ты своей сивой челкой командуй».
Помолчав, Костя спросил:
– Верно ведь хороша?
– Очень.
– В этом все дело. А вы бы в натуре посмотрели! Хоть на конкурс красавиц. А я… Каким был, таким остался. Нет у меня в этой части перспектив. Уж что ни делал, чтобы в рост вытянуться, нужные контуры обрести. Все виды спорта освоил – бегаю, прыгаю, плаваю, фехтованием, самбо занимался. Видите, – Костя показал солидный синяк под глазом, – в секцию бокса вступил. Ни черта не помогает.
– Зато пользу дает несомненную.
– Это конечно. Дайте-ка руку. – Костя так сжал кисть Быстрова, что тому показалось, будто попала она в железные тиски.
– Неплохо.
– А что толку? «Какой, – говорит, – ты спутник жизни, коль до плеча мне головой не достаешь?» Вот ее концепция.
– А кто такой этот Лобанов? Ты знаешь его?
– Мастер с испыталки. Очень хороший мастер. Он давно по Надьке сохнет. Когда я уезжал, она заявила, что всерьез осмысливает его предложение, но пока не решилась, все еще думает. Как видите, даже совета спрашивает. – Помолчав, сердито добавил: – Уж скорее бы кончала эти консультации. Вышла бы – и делу конец. Переболел бы я, перемучился, зато бы ясность была. – Опять помолчал и со вздохом произнес: – Я ведь почему сюда-то подался? Конечно, на такое дело давно мне попасть хотелось. Очень давно. Вы помните, я еще в Лесогорск рвался. Потом на Усть-Илим. Все не получалось. А тут «Химстрой». Думал так: и на большущей стройке поработаю, и Надьку уведу от всяких там ухажеров. Тут-то она бы меня, думаю, оценила… И вот все сорвалось.
– Да, такую забыть трудно, – сочувственно заметил Быстров.
– Просто даже невозможно. Да и не дает забыть, чертовка. Не пишет, не пишет, а потом послания одно за другим…
Алексей, чтобы отвлечь Костю от тяжелой темы, стал расспрашивать о заводе, о знакомых заводских ребятах. Костя, наконец, и сам немного отошел, повеселел малость.
Прощались у самой двери. Пожимая руку Косте, Алексей как можно мягче и увереннее проговорил:
– И все-таки, Костя, ты не очень тужи. Может, я и ошибаюсь, но думаю, что нет. Любит тебя Надя и знает, что ты ее любишь. Потому и дурит.
– А если она и впрямь выскочит за этого Лобанова?
В голосе Кости было столько неподдельной тревоги, что Быстров замялся, хотел было уйти от ответа, схитрить. Но потом упрекнул себя за это и, обняв юношу за плечи, с твердой убежденностью ответил:
– Нет, Костя, не думаю. Но если такое случится… тогда, что же… Тогда не стоит она такого чувства, как твое. Не стоит.
Костя чуть улыбнулся в ответ пересохшими губами.
Глава XIV. «Романтики – тоже люди»
Когда Казаков узнал, что вопрос о положении дел в Лебяжьем выносится на партком, он решил обстоятельно подготовиться и не дать себя в обиду.
– Что ж, повоюем, – заявил он Быстрову.
– С кем же это вы воевать хотите?
Слова Казакова удивили его. Воевать с партийным коллективом может лишь человек или ничего не понимающий, или абсолютно убежденный, что он прав. Но ведь в поселке действительно полно упущений – это же очевидно!
– Повоюем с теми, кто хочет очернить все, – ответил Казаков.
– Никто ничего чернить не собирается. Но нам всем следует понять: время, когда люди мирились с любыми условиями, прошло. Неужели трудно уяснить, что работать с таким напряжением, как у нас, не имея элементарно необходимого, очень трудно? Мы с вами обязаны обеспечить нормальный быт.
– А мы, значит, этого не делаем?
– Далеко не все, что нужно и можно.
Этот разговор еще раз убедил Казакова в том, что его, видимо, хотят как следует проработать. «Но черта с два, – думал Петр Сергеевич. – Видели мы и не такое».
Расширенные заседания партийного комитета проводились на «Химстрое» не часто и лишь по делам, касающимся всего коллектива. Партийные организации участков за последнее время основательно разрослись и решали многие дела сами.
На сегодняшнее же заседание народу собралось много: вопрос был больным и касался всех.
Казаков докладывал с полчаса: объем ремонтных работ, количество топлива, запасы белья, оборудования, мебели… О недостатках сказал тоже.
– Недостатки у нас, конечно, есть, но ударяться в панику, по-моему, все-таки нельзя. Могли мы сделать больше? Да, могли, конечно, но надо помнить, что есть вопросы и более важные, чем кубовые да уборные. А некоторые товарищи забывают это, забывают, что здесь не база отдыха, не туристский лагерь, а ударная стройка. Кое-что надо и перетерпеть. Во имя главного и основного. На то к нам и романтики присланы.
Когда в комитете комсомола готовились к сегодняшнему заседанию парткома, Снегов предупредил Зарубина, что выступать придется ему: он сам живет в поселке, и обстановка там знакома ему куда лучше, чем многим другим. Виктор решил выступать не сразу, но последняя фраза Казакова будто подхлестнула его. Он попросил слова.
– То, что стройка боевая и важная, все мы хорошо знаем. И то, что здесь не база отдыха, тоже известно. Да, товарищ Казаков, мы – романтики. Но романтики – тоже люди. И чудесные притом. Согласитесь: дрожать от холода, вычерпывать воду из палаток, бегать в поисках куска колбасы – вещи малоприятные. Умыться как следует и то негде. Времянку водопровода обещали, обещали, да так обещаниями дело и кончилось. Хорошо, что озеро рядом. Но ведь не все в секцию «моржей» годятся. И я не понимаю: имеем средства, фонды, помощь любых организаций к нашим услугам, а наладить в поселке хотя бы сносные условия не можем.
Потом выступила Катя Завьялова. Когда она шла по тесному проходу между стульев, люди сконфуженно убирали тяжелые, облепленные грунтом и глиной кирзовые и резиновые сапоги. Катя волновалась, говорила очень сердито.
– Вот тут докладчик заявил, что некоторые требуют невозможного. Наверное, он нас, девчат, имел в виду. А теперь послушайте, товарищ Казаков, что я скажу. Не знаю уж, понравится это вам или нет. Женщины о своей внешности во все времена заботились. Были мы недавно в историческом музее, там нам скифские находки показывали. Так вот, у скифянок и то считалось неприличным взлохмаченными ходить. А у нас в двадцатом веке в Лебяжьем негде прическу сделать. Да, да, прическу. Что вы смеетесь?
– Будет время – салон красоты откроем, – подал реплику Казаков.
Катя вскинула на него большие, потемневшие от гнева глаза и с вызовом ответила:
– А почему бы и нет? Вам-то он, конечно, не нужен, а нам – обязательно. И не когда-нибудь, а поскорее.
Особенно гневно выступал Аркадий Удальцов. Был он сегодня на редкость неулыбчивым, злым. Он набросился сразу на всех троих – Данилина, Казакова и Быстрова.
– Дорогие товарищи руководители стройки. Вы, как известно, не так давно изволили посетить Лебяжье. И вполне резонно критиковали и порядки в поселке, и ход работ на жилых домах. Если вам не изменяет ваша руководящая память, то я ставил перед вами ряд вопросов, от решения которых зависит готовность Лебяжьего к зиме. Вы обещали и цемент, и лес, и транспорт, и, одним словом, все, что нужно. А особенно меня удивляете вы, Владислав Николаевич. Ведь вы тогда что сказали? Дадим поселку зеленую улицу, форсируйте. Помните? А что я получил? Шиш с маком. График работ отстает на целый месяц. Если так дело пойдет и дальше, зиму ребята в палатках встретят. Несолидно ведете себя, товарищи руководители. Не понимаете серьезности положения. По-моему, парткому давно надо было заняться этим делом и напомнить кое-кому об их обязанностях…
Наклонившись к Быстрову, Данилин раздраженно проговорил:
– Перехлестывает товарищ Удальцов.
Быстров суховато ответил:
– По форме – да. А по существу он прав.
После поездки в Лебяжье Данилин долго разговаривал с Казаковым и был убежден, что сейчас в поселке делается все необходимое. Сегодняшнее заседание оказалось для него неприятной неожиданностью. В сущности, ни черта не сделано из того, что было велено им, Данилиным. «Выходит, мне за всем самому смотреть надо?»
Он сумрачно проговорил:
– У меня вопрос к товарищу Богдашкину. Что, отдел материально-технического снабжения совсем обессилел, если не смог обеспечить Лебяжье элементарно необходимым? В чем дело? – И, не дожидаясь ответа Богдашкина, повернулся к Казакову: – Я об этом и вас спрашиваю, Петр Сергеевич.
– Не могу же я один за всех вертеться. Есть у нас люди, отвечающие за это. Видимо, не хотят шевелить мозгами.
Богдашкин, переждав их разговор, поднялся:
– Отдел наш, Владислав Николаевич, не обессилел, нет. С таким обидным тезисом я согласиться не могу. Трубы для водопровода? Есть у нас эти трубы. Одеяла теплые нужны? Можем забросить в поселок хоть завтра. Утепленные покрытия для палаток? Думаю, что найти можно. Ну, а о разных там мелочах и говорить нечего.
– Так почему же вы не обеспечиваете поселок всем необходимым, несмотря на мои указания? – раздраженно спросил Казаков.
Богдашкин поднял на лоб очки, как бы желая получше рассмотреть Петра Сергеевича, и с явным недоумением спросил:
– Я что-то вас не совсем понимаю, Петр Сергеевич. О каких указаниях идет речь?
– Вы все прекрасно понимаете.
Быстров спросил Богдашкина:
– Почему до сих пор держите Лебяжье на голодном пайке с цементом? Ведь мы же договорились.
Богдашкин ответил неохотно:
– Тут есть задержка, есть. С цементом у нас туговато, сами знаете. Но как только насытим Тимково, подбросим и Лебяжьему.
– Тимково? – удивился Данилин. – А зачем его насыщать? Тимковский завод надо еще переоборудовать, и вообще некоторое время он будет как резервная мощность в дополнение к узлам центральной площадки. Вот когда развернем работы на внешних объектах, особенно по водозабору, тогда другое дело.
– Но нельзя же, чтобы такой завод стоял? Он нас уже основательно выручает, – проговорил Казаков.
Данилин с досадой бросил:
– Ну о чем вы толкуете? На кой же ляд возить нам сейчас бетон из Тимкова? Это же влетит нам в копеечку. Здешние заводы и узлы загрузите как следует. Вы хоть доложили бы о своих указаниях. – И снова к Богдашкину: – С Лебяжьим, Богдашкин, вы что-то намудрили.
– Хорошо, поправим это дело, – устало проговорил Михаил Яковлевич и, вопросительно поглядев на Казакова, сел на свое место.
В наступившей на какое-то мгновенье тишине раздался озабоченный голос Быстрова:
– И трубы есть, и белье, и цемент, а поселок как пасынок… Просто удивительно, почему у нас так происходит. Может, вы, товарищ Богдашкин, объясните попонятнее?
Богдашкин поднялся опять, молча обвел взглядом присутствующих и, вздохнув, вымолвил:
– А попонятнее, товарищ Быстров, будет так. Причина, по-моему, здесь простая – некоторые товарищи не очень-то жалуют Лебяжье. Дескать, есть объекты важнее.
Встретившись взглядом с Казаковым, Богдашкин вдруг испугался: ведь Петр Сергеевич примет это на свой счет! И поспешил смягчить сказанное:
– Я имею в виду, конечно, не основное руководство.
Несколько человек засмеялись, а Ефим Мишутин бросил реплику:
– Правильно, правильно сказано, чего там. Слово, как известно, не воробей – не поймаешь. А если оно правильное, это слово, то его и ловить нечего.
Михаил Яковлевич не ошибся в своем опасении. Его слова об отношении к нуждам поселка Казаков отнес прежде всего к себе и сидел мрачный, насупленный; большие красные руки, лежавшие на зеленом сукне стола, чуть вздрагивали.
Быстров опять спросил:
– И все-таки, товарищ Богдашкин, почему не дали Лебяжьему цемент? Несмотря на прямое указание Владислава Николаевича?
Богдашкин глуховато ответил:
– Моя задача заключается прежде всего в том, чтобы цемент был на «Химстрое». А куда его направить раньше – в Тимково или Лебяжье, решаю не я.
– Но разнарядку-то готовили вы, – нервно заметил Казаков.
– Я. По вашему указанию. И вы ее утвердили.
– Мало ли что мне приходится утверждать! Не могу же я проверять каждую бумажку. Напутали, а теперь выкручиваетесь. Совесть же надо иметь. До седых волос дожили…
Собравшиеся возмущенно зашумели.
Быстров пристально посмотрел на Казакова.
– Товарищ Казаков, не забывайте, что вы на заседании партийного комитета.
– Я это помню, товарищ Быстров. И прошу слова.
– Успокойтесь, слово вам дадим. Вы делали доклад, теперь его обсуждают. И будьте добры не перебивать.
Когда Казакову дали слово, он начал с того, что извинился перед Богдашкиным за свою реплику. Иных это удивило, кое-кого озадачило, но многим понравилось.
Далее Петр Сергеевич обстоятельно ответил на замечания, признал справедливость многих из них.
– Да, верно, упущений много, – говорил он. – Но, я повторяю, все внимание уделяем главному корпусу и другим производственным объектам. Верно и то, что не проявляли должной настойчивости. Но вот копии записок, которые я посылал в министерство, в ЦК профсоюза. Вот докладные, что давались товарищу Данилину.
И некоторым казалось: действительно как волчок крутился старик, не так-то просто все это решить. И не так-то уж сильно он виноват.
В самом конце выступления Казаков решил снять возникшие, как он видел, сомнения по Тимкову.
– Здесь, товарищи, просто-напросто ошибка. Я доверился товарищу Богдашкину, а он не разобрался. Поправим.
Эти слова Казакова и удивили и обидели Богдашкина. Когда Петр Сергеевич замолчал, раздалась реплика Михаила Яковлевича:
– Вы, Петр Сергеевич, насчет совести мне напомнили. Может, и вам лучше бы по совести, по-партийному…
Казаков медленно повернулся к Богдашкину и долго, как-то излишне долго смотрел на него.
– Не знаю, о чем ведете речь, товарищ Богдашкин. Я говорю то, что есть.
– Тимково в разнарядку велели включить вы лично. Так скажите об этом честно.
Казаков метнул на Богдашкина свирепый взгляд:
– Моя честность под сомнение никогда не ставилась. А вот вам по этому поводу есть что рассказать партийному комитету. Например, череповецкое дело. Да и еще кое-что.
Участники заседания зашумели, посыпались возмущенные реплики, вопросы. Многие с неприязнью подумали: «Типчик все же этот Казаков. Чуть затронул его Богдашкин, и он готов живьем его съесть». Но немало было и таких, кто подумал иное: «Что-то, видимо, знает Казаков про нашего снабженца».
Богдашкин, совсем сбитый с толку, сидел побледневший, опустив глаза. Он никак не мог понять: что же это с Петром Сергеевичем? Ведь по Тимкову-то он велел? Зачем же сваливать на других? И зачем про Череповец? Запугать хочет? Очернить? Но это же подлость! Михаил Яковлевич резко поднялся с места и срывающимся голосом сказал, обращаясь к Быстрову:
– Я требую, я настаиваю, чтобы партком разобрался в намеках товарища Казакова. Я готов дать объяснения хоть сейчас.
Со всех сторон раздались голоса:
– Потом, не сейчас. Пусть Быстров разберется.
– Не сбивайте нас с курса. За вашей сварой Лебяжье забудется…
Но что-то не получался сегодня разговор только о поселке.
– Дай мне слово, Алексей Федорович. – К столу пробирался Мишутин.
Шум стал утихать. Все знали – Ефима Мишутина стоило послушать.
Быстров познакомился с ним на второй или третий день по приезде бригады на стройку из Криворожья. Бригадир сразу же удивил и озадачил его.
– У меня к вам, товарищ парторг, просьб пока мало. Ребята мои, ну наша бригада, значит, вся училась. – Он вытащил из кармана объемистую записную книжку. Она казалась не настоящей, игрушечной в его огрубевших, широких руках. – Вот, значит, какой баланс получается. Трое в институте, пять в техникуме и пять в школе рабочей молодежи. Все документы, чтобы, значит, продолжать занятия, ребята захватили с собой. Помочь надо, чтобы время не потеряли.
Быстров с приятным удивлением посмотрел на Мишутина.
