Текст книги "Наследники"

Автор книги: Николай Сизов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

Правда, Степан Четверня мурыжил его долго, заставил приходить в отдел кадров три или четыре раза. Что-то в какой-то бумаженции ему не понравилось. Потом ничего, сомнения отпали.

Сначала Матвей сидел тихо и смирно, аккуратно заведовал участковой кладовой. Потом в отдел снабжения взяли. Понемногу начал расправлять крылья. Дельце с Южным портом получилось действительно на славу – нашлись подходящие ребята, энное количество цемента реализовали довольно успешно. И списали удачно: промок цемент из-за течи баржи. Удача окрылила. Задумана и тщательно подготовлена операция о «Северянином». И вдруг этот дурацкий, глупейший случай. Почему на складе оказалась какая-то химическая дрянь? Может, случайно, а может, и нет. И он, Шмель, тоже хорош! Зачем было самому возиться? Могли ведь и без него погрузить эти проклятые мешки. Но не только за это упрекал себя Шмель. Сейчас, сидя за шашлыком, он беспощадно критиковал свои промашки. Зачем, например, полез к этому сопляку Зайкину?

А было так.

Шел по первому участку Костя Зайкин. Торопился. Зарубин поручил ему быть на комсомольском собрании в транспортном отделе. Костя переоделся, умылся и направился на автобазу, что располагалась в дальнем конце строительной площадки, между компрессорной станцией и центральным складом. Когда подходил к гаражу, в стоявший около центральных ворот грузовик садился Шмель. Их знакомство было шапочным – ездили как-то вместе в Воскресенск. Но тут что-то толкнуло Шмеля на разговор с парнем.

Правда, желание это возникло неспроста. Слышал он краем уха, что комсомольцы затеяли поставить на складах контролеров, какие-то посты придумали, и будто Данилин их поддерживает. И мелькнула у Шмеля мысль: не после ли этого случая с отправкой цемента кооператорам комсомольцы зашевелились? Может, что-нибудь и знает этот сосунок? Он ведь вроде в комитете активист какой-то.

Открыв стекло кабины, Матвей окликнул Костю:

– Как живет-может комсомолия? Что новенького? В дальние странствия не собираемся?

– Пока нет, – чуть удивленно ответил Костя. – Тут дел хватает.

– Все воюете? Как этот ваш юпитер или прожектор? Светит? Освещает упущения и недостатки в нашем строительном организме?

– Стараемся, – уклончиво ответил Костя. Он никак не мог понять, почему Шмель заговорил с ним. Почему вдруг его заинтересовали комсомольские дела. А Шмель все спрашивал, говорил что-то, широко, приятельски-добродушно улыбаясь.

Но Костя спешил и, наскоро попрощавшись, пошел от машины. Вслед ему Шмель приветливо помахал рукой.

Только дойдя до второго этажа, где уже слышался говор собравшихся ребят, Костя вспомнил, что рука Шмеля перевязана бинтом.

Костя остановился на секунду, а потом опрометью бросился вниз. Надо спросить, узнать, почему у него обмотана рука. Но, когда выбежал на улицу, грузовика уже не было.

Все собрание Костя сидел как на иголках, выступления слушал рассеянно, выступил тоже не очень вразумительно, видел, как некоторые ребята даже посмеивались.

После собрания Костя зашел в комитет. Зарубин был там. Он терпеливо выслушал возбужденный рассказ Кости и сказал:

– Понимаешь, Костя, дело это такое. Мало ли почему у человека рука забинтована? Ну, ушиб ее Шмель или поцарапал, может, даже поранил, открывая консервы. Оперативный зуд тебе покоя не дает. Придется тебя в ОБХСС работать отправить.

Зайкин вскочил со стула, нервно взъерошил волосы, ощетинился:

– И как ты не понимаешь? Где Шмель-то работает? В отделе снабжения. И если те мазурики везли цемент от нас, значит, возможно, это одна шайка-лейка?

– Ну хорошо, допустим. Но как же это проверить? Прийти к нему и сказать: покажи-ка, Шмель, руку? А он пошлет куда Макар телят не гонял – и все. Может, скажет, еще что-нибудь вам показать?

– Не согласен.

Зарубин смотрел на Костю. Тот сидел, сжав губы, в глазах – непримиримость.

– Что предлагаешь?

– Надо сообщить в ОБХСС. Они ведь наверняка теми субчиками занимаются. Пусть и этого Шершня, или как его там, Шмеля, пощупают.

…На следующий день, часов в двенадцать, моложавый, подтянутый парень в сером костюме, в синей, наглухо застегнутой рубашке появился в отделе снабжения строительства. Когда он зашел к Богдашкину, тот поднял глаза от бумаг и, не скрывая удивления, спросил:

– В чем дело?

Пришедший положил на стол свое удостоверение. Богдашкин поднял на лоб очки.

– Чем могу быть полезен?

– Вызовите сюда Шмеля.

– Шмеля? Пожалуйста.

Шмель появился минут через десять – пятнадцать. Он вопросительно посмотрел на Богдашкина.

– Вы вызывали?

– Вас пригласил вот этот товарищ…

– Моя фамилия Березин. Я из горотдела БХСС. Мне надо выяснить некоторые обстоятельства. Садитесь, пожалуйста.

– Я не помешаю? – спросил Богдашкин.

– Нет, нет.

– Вы Шмель? Матвей Сидорович?

– Допустим. Что из этого следует?

– Ровным счетом ничего. Пока ничего. Развяжите руки.

Шмель, будто подкинутый пружиной, вскочил с кресла. Глаза растерянно забегали.

– Это еще зачем? Почему я должен вам их показывать? Вы же не врач.

– Шмель, развяжите руки.

Голос Березина звучал негромко, но в нем были нотки, не оставившие у Шмеля никаких сомнений, что упорство на пользу не пойдет. Он медленно, нехотя стал развязывать зубами узел на левой, потом на правой руке.

– До конца не разматывайте, – сказал Березин. – Видно и так. – Он указал на фиолетовые разводы и пятна на руках.

Шмель снова стал заматывать бинты и хрипловато пробасил:

– Какая-то дрянь рассыпалась в складе.

Березин, чуть улыбнувшись, проговорил:

– Об этом мы поговорим завтра. Приезжайте утром. Часов в десять. – И, обращаясь к молчаливо сидевшему за столом Богдашкину, добавил: – Ничего вам не сорвем срочного, если отвлечем на некоторое время товарища Шмеля?

Богдашкин развел руками:

– Раз надо, значит, надо.

…А потом беседа в горотделе с глазу на глаз с этим подтянутым капитаном. Он был уже в форме. Серебристые погоны, вьющиеся волосы, вежливая улыбка. И вопросы, вопросы, вопросы. И обычные, ничего не значащие, и наводящие, прощупывающие. В конце беседы Шмель, однако, пришел к выводу, что ничего существенного капитан не знает. Ну, измазаны в каком-то порошке руки. Где тут криминал? На складах-то сотни разных вещей лежат: металл, цемент, химикаты и многое другое. Какой-то пакет или мешок мог и рассыпаться. Что тут такого?

О тех же, кто отвозил цемент в Межевое, пока не спросил. Почему? Очень важно, связывает ли он меня с ними. Пока неясно. Пока слишком повышенный интерес к системе отпуска и учета материалов на складах. И все же правильно, безусловно, правильно, что я предупредил этих тузов – Казакова и Четверню. Пусть почешутся, пусть пораскинут мозгами. И опять же правильно, что даю тягу. Сейчас мне быть здесь совершенно ни к чему. А старики не поскупились. Понадобится, и еще пострижем, запасы-то у них есть. Шмель, довольный, ухмыльнулся. И не только оттого, что чемоданчик, стоявший под столом, содержал некую солидную толику «сбережений» Казакова и Четверни. Его позабавило воспоминание, как он проучил этого сосунка с Тимковского растворного узла. Хлопот и без того было полно, но он не смог отказать себе в этом удовольствии.

Матвей заявился к директору Тимковского растворобетонного узла Хомякову часов в одиннадцать утра. Ничего не подозревавший Валерий восседал за столом в своей каморке, выгороженной в добротном здании складов. Он эту каморку уже успел культурненько оборудовать. И стол, и два кресла, и телефон. Дел у Валерия было не так уж много. Правда, сначала нажимали, чтобы принимал и принимал цемент. Потом поступила директива отпустить сколько-то тонн «Северянину». Отпустил. Сегодня вдруг пришло новое, и притом личное, распоряжение Данилина – прекратить как приемку, так и отпуск цемента до особого распоряжения. А вскоре приехали два работника бухгалтерии, опечатали склады и засели в другом конце помещения, где была диспетчерская, и ворошат теперь бумаги: накладные, наряды, ведомости.

Когда Валерий спросил, в чем дело, ему ответили, что сначала разберутся, потом скажут.

Его все это беспокоило, в сущности, мало. Работал он здесь меньше месяца и занимался пока больше организационными делами.

«Человек должен заботиться об условиях своего труда», – частенько повторял он вычитанные где-то слова и потому нещадно дрался за мебель, дорожки, за телефон и другие, безусловно, необходимые вещи. Не выгорало у него пока только с ковровой дорожкой. Скупердяй этот Богдашкин. Так пуганул его с этой заявкой – можно было подумать, что Хомяков пришел к нему за персональной «Волгой» или чем-то в этом роде. Но Валерий не терял надежду. И когда увидел входившего к нему Шмеля, тут же решил: «Этот Шмель в отделе снабжения гоголем ходит, говорят, он все может, надо попытаться через него».

– Я слушаю вас, товарищ Шмель, – степенно проговорил Хомяков и откинулся в кресле.

– Сядь сюда, – показал Шмель рукой на стул напротив себя.

Хомяков удивился, но, подумав, что Шмель все-таки оттуда, из управления строительства, какое-никакое, а начальство, возражать не стал и пересел.

Шмель поднял на него тяжелый, буравящий взгляд и вдруг резко, словно удар бича, бросил:

– Ну так как, директор? Значит, химией увлекаемся? А Четверня, старая галоша, уверял, что Хомяков ясен как на ладони.

Валерий удивленно уставился на него.

– Не понимаю, о чем речь. Нельзя ли более конкретно обрисовать ситуацию?

– Не притворяйся, бородатый ублюдок. А ситуацию я тебе еще обрисую. Не спеши. Значит, решил перехитрить Шмеля? Не за свое дело взялся, борода.

Валерий, выдавив из себя улыбку, пробормотал:

– Товарищ Шмель, я совершенно не понимаю, о чем вы говорите.

– Ах, ты не понимаешь? А это ты видишь? – и Шмель поднес к носу Валерия здоровенный кулачище золотисто-фиолетового цвета.

Валерий подался назад. Он побледнел, колени его мелко задрожали. С тоской посмотрел на дверь. Но Шмель дорожил сегодня каждой минутой.

– Встань, – прошипел он в лицо Хомякову. Тот послушно поднялся. Тогда Шмель взял его за воротник модной рубашки с какими-то змеями и аллигаторами, подтянул к себе и ударил своей фиолетовой пятерней сначала по одной, потом по другой щеке.

Валерий, задыхаясь от злости и обиды, взвизгнул:

– Вы что? С ума сошли? Я… я сейчас милицию позову.

– Тебе это не впервой, ублюдок. Сиди и не рыпайся.

Он толкнул Валерия обратно в кресло и пошел к двери.

– Это чтобы ты запомнил Матвея Шмеля. Бывай здоров, борода.

Дверь закрылась, а Хомяков все еще сидел, оторопело, неподвижно. Потом он вскочил, подбежал к столу, вытащил оттуда карманное зеркало и стал разглядывать свое лицо. Щеки горели ярким пунцовым румянцем, и даже борода не могла скрыть на нем следов шмелевской пятерни.

Хомяков запер на ключ дверь и долго стоял, прислонившись к косяку, обдумывая происшедшее. Но как ни старался, понять он ничего не мог. Подумал было позвать ребят (вся его немногочисленная бригада работала здесь же, на узле) и намять бока этому нахалу. Но как пойти к ребятам в таком виде? Да и где его сыщешь теперь, этого бандюгу? Махнув рукой, Хомяков вернулся за свой стол и долго сидел так, взаперти, в полном недоумении.

А Матвей Шмель, сидя за столиком ресторана, думал уже о другом. Куда направить свои стопы? Остаться в Сочи? Или податься еще куда? Официант уже в третий раз задавал ему один и тот же вопрос: «Гляссе или кофе по-восточному? И коньячку не подать ли для полировки?» – «Нет, не надо». Теперь Шмель торопился. Официант, увидев на столе солидные чаевые, расплылся в улыбке, проводил клиента до двери, нежно щеточкой смахнул с его широких плеч соринки.

Через несколько минут такси мчало Матвея Сидоровича во Внуково. Серебристый ИЛ стоял недалеко от металлических оград аэропорта. Немногочисленные в это время пассажиры гуськом поднимались по высокому трапу к открытым дверям самолета. Шмель быстро подошел к трапу, предъявил билет. В это время кто-то тронул его за плечо. Он оглянулся. Сзади стояли Березин и еще двое, тоже в штатском. Шмель с тоской взглянул на ступеньки, бегущие вверх, к спасительной двери самолета.

– Матвей Сидорович, куда так спешите? – чуть улыбаясь, спросил Березин. – Так мы с вами не договаривались. – И, показав на подкатившую к самолету «Волгу», пригласил: – Прошу…

Чемодан, что сиротливо стоял у трапа, Шмель благоразумно брать не стал. Безумно жаль было его оставлять здесь, но он многое дал бы сейчас, чтобы этот чемоданчик так и остался тут, сделался вдруг безхозным.

Но Березин, указав на него, кивнул помощнику:

– Помогите гражданину поднести до машины.

Матвей Шмель был опытным человеком. Может, кто другой и не заметил бы этой детали, но он-то, Шмель, знал разницу в форме обращения к людям. И то, что Березин назвал его «гражданином», сказало многое. Втянув голову в плечи, стараясь не глядеть на сгрудившихся около трапа людей, он торопливо пошел к голубой машине.

Глава XXVI. Старые стежки

Быстров спешил. Сегодня ребята из комитета комсомола уговорили его поехать с ними на просмотр новой постановки в «Современнике». Пьеса была спорной, острой, вокруг нее кипели страсти, и комитет решил, что молодежи «Химстроя» стоит посмотреть спектакль и сказать о нем свое слово.

Алексей то и дело загибал кромку рукава и посматривал на часы. Шофер хорошо понимал значение этих жестов и выжимал из машины все что мог. Наконец примчались в Заречье. Быстров торопливо вбежал на крыльцо, нажал кнопку звонка. Наталья Федоровна, отпирая дверь, выговаривала ему:

– Ну что трезвонишь, будто пожар? Не молоденькая я, чтобы вприпрыжку бегать. А тут еще телефон поминутно…

– Мне звонили? Кто?

– Да Крутилину что-то ты очень спонадобился.

Алексей удивился.

– Что у него за дело ко мне?

– Откуда мне знать? – И добавила строго, словно бы желая предупредить сына: – Я тоже думаю, что это ты вдруг ему понадобился? Все время обходились без Быстровых, а теперь вспомнили. Может, думают, что мы без гордости да самолюбия?

– Ладно, мама. Подготовь мне, пожалуйста, белую рубашку. С комсомольцами в театр еду.

Наталья Федоровна досадливо всплеснула руками:

– Вот-вот, тебе только с комсомольцами и ходить по театрам. Дурень ты, Алешка. Пригласил бы лучше Таню. Была она у нас намедни. Худенькая, бледненькая и все еще не в себе. А то с комсомольцами. И что они тебя не шуганут?..

– Ох и ворчливая ты стала, товарищ мамаша, – рассмеялся Алексей.

Зазвонил телефон.

– Вот опять, поди, он, – поджав губы, проворчала Наталья Федоровна.

Алексей, заметив досаду в словах матери, подумал: родители-то, оказывается, куда дольше помнят обиды, что наносят их детям.

Звонил действительно Крутилин. Голос его был взволнован, говорил он как-то подчеркнуто мрачно.

– Алексей, у меня к тебе огромная просьба – можешь приехать ко мне?

– Только не сегодня.

– Нет, именно сегодня, сейчас. Бывают, понимаешь, моменты, когда промедление смерти подобно.

– Но что случилось?

– По телефону не расскажешь. Я понимаю, что не имею права требовать этого от тебя, но прошу, очень прошу приехать. Я бы, конечно, сам прискакал, да вот в постели.

Быстров задумался, не зная, что ответить. Времени оставалось в обрез. Наталья Федоровна уже принесла и положила на кресло разглаженную рубашку. Так некстати был этот звонок, так не вовремя. Ведь он обещал ребятам обязательно быть в театре. Да и Таня там, возможно, будет. Но не поехать тоже вроде нельзя, видимо, что-то очень серьезное стряслось в доме Крутилиных.

Он пообещал, что заедет, и, взглянув на часы, заторопился.

«Может, успею и в театр», – подумал он.

И вот они снова на шоссе, и снова Алексей нетерпеливо посматривает на часы, а сам все перебирает про себя: что у них там случилось? Может, с Леной что? Впрочем, нет, он же сказал, что болен сам. А что с ним? Может, история с Казаковым вывела из равновесия? Они ведь дружны. Да, но с Казаковым-то ведь далеко еще не все ясно.

Быстров знал многое, но далеко не все из того, что медленно, неотвратимо, словно изображение на фотографической пластинке под действием проявителя, вырисовывалось в кабинете капитана Березина.

Петр Сергеевич все эти дни переходил от отчаяния к надежде. Однако сложа руки не сидел. Даже неудачу с отлетом Шмеля, сначала повергнувшую его в полное отчаяние, невероятным напряжением сил удалось повернуть пока в желаемое русло. С великим трудом Матвею дали знать, что о нем помнят. Он ответил: «Все уяснил». Это значило, что Шмель будет молчать.

Однако встреча с Березиным опять донельзя расстроила Петра Сергеевича. Въедливый и опасный противник этот Березин. Позвонил и сказал, что зайдет посоветоваться. Уселся в кресло и давай ковыряться в объемистом потертом портфеле. Наконец вытащил какую-то бумагу и, разглядывая ее так и эдак, тихо, неторопливо начал выспрашивать:

– Я хотел кое-что выяснить у вас насчет документа главка, разрешающего управлению строительством передать сто тонн цемента кооперативу «Северянин».

– Такое разрешение было. Мы брали у них взаймы кирпич. И расплатились.

– Очень хорошо. Но почему вместо кирпича отдали цемент?

– Это нам оказалось выгоднее. Кирпича у нас мало, не хватает. И еще одно – брали-то мы силикатный, а в наличии сейчас огнеупорный. Жалко. Цемент же есть.

– Понятно. Допускаю. Еще вопрос: куда пошел кирпич, что брали у «Северянина», на какие объекты?

– На главный корпус, литейку, кузницу. На все объекты кирпич идет.

– Понимаю. Но, Петр Сергеевич, на объекты первой очереди у вас по проектным расчетам должно было пойти около трех миллионов кирпича. И он был вам занаряжен. Вся площадка была завалена кирпичом, даже вагоны не успевали разгружать. Почему же брали кирпич у «Северянина»?

Казаков долго собирался с мыслями. Березин терпеливо ждал ответа.

– Это не совсем точно, – сказал, наконец, Петр Сергеевич. – Кирпич стал подходить потом. Сначала были перебои, и очень частые.

– Ну хорошо, хотя… – Березин не закончил мысль и снова задал вопрос, простой, незначительный, но для Казакова он прозвучал как выстрел: – Почему взятый у «Северянина» кирпич не был оприходован?

– Как это не оприходован? Почему не оприходован? Не может этого быть.

– Однако это так.

Казаков шумно возмутился:

– Это бухгалтерия, снабженцы проглядели. Придется разобраться и наказать виновников.

– И правильно. Когда нет учета, рождаются преступления. И еще один вопрос, Петр Сергеевич. Разрешение главка на обменную операцию было?

– Да, да. Я лично просил об этом товарища Крутилина.

– Но почему разрешающее письмо не зарегистрировано ни в главке, ни здесь, в управлении строительства?

– Не знаю, право. Вы мне такие вопросы задаете… Я же не заведую канцелярией. Впрочем, могло быть и так, что его взял кто-либо из наших работников лично.

– Действительно, так оно и было. И притом совсем недавно, на днях.

– На днях? Почему на днях? Это было давно. Видимо, путаница какая-то.

Березин сложил бумаги в портфель и бесстрастно заметил:

– Что-то многовато путаницы.

– Я сейчас дам указание бухгалтерии, – услужливо предложил Казаков. – Пусть поднимут все документы, уточнят, разберутся и покажут вам все, что необходимо.

– Спасибо. Я зайду к ним сам. Если понадобится ваша помощь – позвоню.

– Пожалуйста, пожалуйста.

Разговор с капитаном Березиным довольно основательно вывел из равновесия Казакова. Он почувствовал, что и эта защитная мера с письмом главка, предпринятая, чтобы не вышла наружу история с «Северянином», терпит провал. Он помчался к Крутилину. Встреча состоялась сначала в главке, потом на квартире Виктора Ивановича. Казаков подробно рассказал о последних событиях на стройке, наконец, о тревожном разговоре с капитаном. Выходило, собственно, так, что хотят вместе с какими-то там жуликами очернить руководство стройки и лично его, Казакова. Ну разве это допустимо? Крутилин нервно, взвинченно спрашивал, переспрашивал и думал только об одном: в какой мере все это коснется его? И клял себя самыми беспощадными словами за то, что так опрометчиво выполнил просьбу Казакова о письме. Но ведь он, старый прохвост, заверил, что это, в сущности, пустяк. Просто забыл, видишь ли, оформить вовремя. «И надо же было мне подписать эту дурацкую бумагу? Ухватились теперь оперативники за нее, факт, ухватились. Могут пришить заинтересованность, корысть, выгоду. Необходимо вернуть Казакову эти проклятые деньги. Только где их взять? И зачем я связался с ним?»

Произошло это с год назад. Из не решенных пока житейских планов у Виктора Крутилина оставался один пункт – машина. С работой дело наладилось. Квартира получена отличная и оборудована тоже на совесть. А вот машины, своей машины пока не было. Правда, есть служебная. Ну, а если что случится? Все ведь бывает в жизни. Виктор Крутилин очень хорошо знал это на собственном опыте. И что же тогда – мерзнуть на троллейбусных и трамвайных остановках? Не иметь возможности выехать за город, к друзьям? Или ловить такси? Нет уж, спасибочки. Виктор Иванович вступил в кооперативный гараж, что строился по соседству. Записался в очередь на машину. Он рассчитывал, что, пока она дойдет, он сумеет сколотить необходимую сумму, тем более что премии стали перепадать более или менее часто. Но случилось так, что один работник главка спешно выезжал за рубеж, а его очередь на «Волгу» уже подошла. Он предложил Виктору Ивановичу обмен очередями. Это было весьма заманчиво, но где взять деньги? Казаков, случайно узнав о проблеме, возникшей у Крутилина, предложил:

– Буду рад одолжить вам. У меня накоплено немного.

Виктор заколебался было, но Казаков успокоил его:

– Берите, берите; вернете, когда соберетесь с силами, мне не к спеху.

Так Виктор Иванович оказался в долгу у Казакова. Правда, Петр Сергеевич ни разу о том не напомнил.

Сейчас же, когда Казаков рассказал о происшедшем на «Химстрое», Крутилин впал в настоящую панику.

Он считал себя далеко не ординарной личностью, человеком волевым, твердым, который в любых, самых сложных условиях найдет здравый выход из положения. Но за внешним спокойствием и кажущейся невозмутимостью крылась далеко не смелая, а скорее рыхлая натура, податливая, подверженная паническому страху. Воображение рисовало сейчас самые мрачные и устрашающие картины. Снятие с работы, исключение из партии, позор, страшный, беспощадный позор. И это после того, как он, наконец, добился кое-чего в жизни, выбился на поверхность.

С Казаковым он разговаривал истерично, кричал на весь кабинет. Потому-то они и уехали домой к Крутилину, где стесняться было некого. Тут Крутилин дал волю чувствам. Он обвинял Казакова, что тот губит его, что он жулик, а с жуликами ему не по пути, что он сам пойдет куда следует и будет настаивать на тщательнейшем расследовании. Требовал вернуть бумагу, которую подписал.

– Как же я верну эту бумагу, если она у капитана Березина?

– Знать ничего не знаю. Верни мне ее, и все.

Казаков, пожав плечами, умолк, а Крутилин снова зашумел, суетливо бегая по комнате. Наконец накричавшись вдоволь и поостыв немного, спросил Казакова:

– Ты что ко мне-то приехал? Зачем? Чего еще от меня хочешь, старый прощелыга?

Казаков подготовил себя не только к таким словам, а и к значительно худшему. Проглотив обиду, стал заискивающе объяснять:

– Выход один, Виктор Иванович, только один.

– Какой же, какой? Я готов к самому сатане на поклон пойти, лишь бы не выплыло это поганое дело. Что ты предлагаешь?

– Надо просить вмешаться министра и Быстрова, партком «Химстроя».

– Министра – это я еще понимаю, но Быстрова? – удивленно переспросил Крутилин. – При чем здесь Быстров?

Прямого отношения к делу он, конечно, не имеет, но сделать может многое.

– Объясни толком.

– Кто тащил цемент? Шмель! Пусть им и ограничатся. Привлекают и судят. Но ковыряться по всем углам и застрехам ни к чему. Так ведь действительно могут опорочить совсем неповинных людей. Нельзя, чтобы на «Химстрой» падала тень. Пойдут разговоры, пересуды. В прессу может попасть, до центральных органов дойти. Быстров очень ревностно относится к славе «Химстроя» и, думаю, не обрадуется, если к этой славе будет подбавлено черной краски. Да и лично ему невыгодно.

– А это почему?

– Ну, я имею в виду… Татьяну.

– Вон оно что! Это существенно. Так чего же ты ко мне-то пришел? – осклабился начавший успокаиваться Крутилин. – По родственной-то линии сподручнее.

Казаков, удрученно вздохнув, проговорил:

– Не получается у нас с ним разговор. Пытался. Не могу себя пересилить, чтобы просить. Стыдно. Да и не послушает он меня. А вы, как я понял, друзья старые.

– Ну, друзья мы такие, что, если сцепимся, водой не разольешь.

– Я думаю, Виктор Иванович, так. Если министерство, управление строительства, партком скажут свое слово – обэхээсники спорить не будут. Шмелем начали, Шмелем закончат.

– Скажи мне в конце концов, ты-то сам запутан в этом деле или нет?

– Виктор Иванович, как на духу говорю – не виноват. Но ведь запутать могут, обязательно могут. Наше дело такое. Без вины виноватым будешь. Потому и пришел к вам.

Крутилин пристально посмотрел на Казакова.

– А как Данилин? Он в курсе? Не очень-то я уверен, что Быстров со всех ног бросится выполнять мою просьбу.

Казаков вздохнул.

– С Данилиным я уже говорил. Обещает, что невинных людей в обиду не даст. Но понимаешь, Виктор Иванович, ОБХСС хозяйственников-то не очень слушает. А вот партком. Или еще выше…

– Ну ладно, черт с тобой, пойдем на поклон к Быстрову, хотя для меня это хуже касторки, – с плохо скрываемой злостью сказал Крутилин. – Но учти, когда вся эта заваруха пройдет, рассчитаюсь я с тобой, ох рассчитаюсь!

– Поставим тогда крест на всех долгах, и все, – многозначительно проговорил Казаков. Крутилин понял его намек, хотел ответить резкостью, но, поразмыслив, решил смолчать.

Уходя, Казаков, напомнил:

– И министра, министра, Виктор Иванович, не забудьте. Чтобы сверху звонок был. Тогда уж наверняка все затихнет.

Крутилина взорвало.

– Ты думаешь, что министр-то у меня друг-приятель? Не так это просто. Что я ему скажу? Проворовались, мол, там, на «Химстрое», спасите. Так, что ли?

– Ну, как сказать, вы сами сообразите. Голова-то у вас не моей чета. Я ведь не только о себе пекусь, Виктор Иванович. Не хочу, чтобы из-за меня другие пострадали. – Сказано это было столь многозначительно, что Крутилин не мог не понять скрытого смысла этих слов. Ему вдруг захотелось сейчас же вытолкать взашей этого прилипчивого, скользкого Казакова.

Уходя, Петр Сергеевич долго жал потными руками руку Крутилина.

Виктор остался один с тяжелыми, гнетущими мыслями. Представил себе главк, переполох из-за этой истории, обсуждения, пересуды на каждом углу. Как с гневом, презрением отвернутся сослуживцы, а начальник главка с холодным удивлением объявит ему приказ министра. Воображение рисовало эти картины и сцены настолько явственно, что Крутилин задыхался от отчаяния и в тысячный раз клял себя за то, что влип в эту сомнительную историю. Теперь, кажется, действительно выход один – сделать все, чтобы она не разрасталась, как снежный ком. Пожалуй, Казаков прав, надо встретиться с Быстровым. Ехать к нему на стройку или домой? Как еще встретит? Прошлое может не вспомнить, а заседание коллегии, конечно, не забыл. И дернул же меня черт раскрутить эту идиотскую историю с Лебяжьим! Ну, размахнулись они тогда с поселком, малость подсекли промышленные объекты, но иного выхода у них не было: люди замерзали в палатках.

Крутилин, вспомнив заседание коллегии, покраснел от досады. После знаменитого заседания парткома «Химстроя» по быту руководство строительства решило бросить на поселок все необходимое с тем, чтобы закончить его до холодов. Пришлось снять с участков немало транспорта, материалов, людей. Руководители стройки шли на это скрепя сердце, зная – производственная программа сорвется. И как нарочно, именно в это время коллегия министерства решила заслушать отчет «Химстроя» о ходе работ по пусковым объектам. Получив справку бригады, проверявшей стройку к коллегии, Виктор Иванович возликовал. Он слышал, как партком стройки раскрутил это дело. Быстров поставил вопрос, как говорится, «на попа». Или поселок к сроку, или руководители строительства понесут партийную ответственность.

Во время коллегии Крутилин задал Данилину, казалось бы, простой, обыденный вопрос:

– Почему все же была сорвана программа квартала?

– Я же объяснял, – не поняв подтекста, просто ответил Данилин. – Не хватало леса, цемента, людей.

– Да, но почему не хватало? Не потому ли, что все бросили на Лебяжье?

– Было и такое, – нехотя согласился Данилин.

– Понимаете, Николай Евгеньевич, – обратился Крутилин к министру, – партком строительства им предъявил ультиматум: или поселок к сроку, или на ковер. К партийной ответственности. Ну и вся недолга. Все силы были брошены на Лебяжье, а объекты пусть ждут. В этом и кроется причина прорыва на «Химстрое».

Быстрову-то коллегия сделать, конечно, ничего не могла, а Данилин выговор схлопотал.

Уходя с коллегии, Быстров остановил Крутилина в приемной, устало, беззлобно сказал:

– Рад, что укусить удалось?

– Обижаешься на критику?

– Какая же это критика? Тебе, как заместителю начальника главка, должно быть небезразлично, в каких условиях живут люди на «Химстрое».

– Конечно, конечно. Но вы тоже хороши – сорвать программу квартала. Ни в какие ворота не лезет.

Вспомнив этот эпизод, Крутилин, морщась, будто от зубной боли, проворчал про себя: «Вот дурак! Зачем к ним прицепился? Ведь после того обеда на квартире отношения с Алексеем вроде потеплели. Припомнит он мне эту коллегию, обязательно припомнит. А долгов перед ним у меня и без того немало. Да, пожалуй, не будет помогать, а даже обрадуется, если я как следует споткнусь». Однако после долгих размышлений он отказался от этой мысли: «Быстров все-таки не такой, чтобы на чужих костях плясать. Натура не такая…»

Виктор так перенервничал, что к вечеру у него поднялось давление. Пришлось лечь в постель. Он решил упросить Быстрова приехать и стал ловить его по телефону.

Встретил он Алексея обрадованно, шумно. Швырнул газеты со стула, подвинул его к кровати.

– Спасибо, что приехал. Спасибо. Ты уж извини, бывают, понимаешь, такие ситуации. Лена, Лена! – крикнул он жене. – Сообрази нам что-нибудь. Может, опрокинем по маленькой, а? Нервы совсем сдают. Да и встречаемся ведь не часто.

– Нет, нет, спасибо. Ты рассказывай, что случилось.

– Неприятности у меня, старик. Серьезные неприятности.

Крутилин стал подробно говорить о встрече с Казаковым, о событиях, готовых разразиться. Быстров слушал терпеливо, не перебивая. Многое из рассказанного ему было известно, но истории с бумагой главка Алексей не знал. Не знал и о последней беседе Березина с Казаковым.

Быстров, слушая Крутилина, думал о том, насколько увяз в этой трясине Виктор. Лихорадочный блеск глаз, нервозный, бессвязный разговор, суетливо перебирающие кромку одеяла руки – все говорило о том, что Крутилин боится, смертельно боится. Несмотря на все, что было между ними в прошлом, Быстров почувствовал к Виктору минутную жалость. Но сразу же поднялся гнев, досада на него. Опять остается верен себе, не ищет прямых, открытых путей, чтобы разрубить узел, а все мудрит, крутит. И боится он прежде всего за свой чин, за должность… Поэтому и повторяет чуть не через каждую фразу: «Понимаешь, Алексей, если развернут это дело, не сносить мне головы, снимут, не удержусь…»