Текст книги "Наследники"
Автор книги: Николай Сизов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)
– Придется уступать, а? Заставить их подчиняться приказу, конечно, можно. Только нужно ли? Молодые кости не так быстро мерзнут. А вот одеть ребят надо. Как у нас с теплой спецодеждой?
Данилин и сам думал об этом. Хлопнув широкой ладонью по столу, объявил:
– Ладно, леший с вами. Работайте. Но… только добровольцы. Кто захочет. И еще одно: через каждый час – обогрев.
Зайкин с хитроватой усмешкой спросил:
– Обогрев – это что?
– Как что? – удивился Данилин. – Обогрев есть обогрев. Перерыв – и в теплушку.
Костя смиренно протянул:
– Понятно. А я думал, вы нам согревающую норму установите. Хотя бы граммов по пятьдесят. А еще лучше – по сто.
Под смех и веселые восклицания Данилин проговорил:
– Тогда и я к вам на трассу переберусь.
Через несколько минут Данилин кричал в трубку:
– Богдашкин? Сколько у нас валенок? А полушубков? Теплых рукавиц? Так вот, все запасы вертолетом на трассу. Никаких резервов – всё в бригады. Нет, нет, не вечером, а немедленно…
Глава XXXI. Орленок, Орленок…
Пронизывающий ледяной ветер как иглами колол руки, лица, забивался под одежду, затруднял дыхание. Снег, иссушенный и скованный морозами, отливал синевой. Казалось, еще немного, и не выдержат люди. Машины уже не выдерживали. Застывало масло в картерах, твердели, будто чугунными становились, резиновые амортизаторы, подшипники транспортеров в загустевшей смазке летели один за другим. Отказали и отбойные молотки, этот надежный, проверенный строителями инструмент. Началось в бригаде Зайкина. Один из молотков, захлебнувшись в пулеметной трескотне, вдруг умолк. Паренек лихорадочно тряс его, вертел и так и эдак, включал и выключал пусковую кнопку, но молоток молчал.
Подошел Костя. Взяв молоток в руки, снял головку, заглянул внутрь.
– Работать не будет.
– В чем дело?
– Промерзло все, сальник застыл. Да, не выдерживает техника…
Молотки продолжали выходить из строя. К вечеру на всем участке работало, наверное, не более двух-трех молотков. Как-то одиноко, сиротливо раздавалась их трель.
Опять пошли в ход ломы, запылали костры. Ребята не замечали времени. Удальцов строго-настрого наказал бригадирам наблюдать за ребятами. Начинают белеть уши, щеки или нос – немедленно принимать меры. Через каждый час раздавался сигнал – гудящие удары молотка о кусок подвешенного на столбе рельса, и бригады разбегались, чтобы обогреться.
Замечательны были эти недолгие перерывы. В старые автобусы, пригнанные сюда, как стукнули холода, собиралось столько народу, что негде было повернуться. Кто согревал руки у железной печки-времянки, кто оттирал приятелю нос или щеку, кто менял в валенке истертые газеты. Толкались, шутили, жадно затягивались горьким папиросным дымом.
Обедали здесь же. Каким чудодейственно вкусным был горячий картофельный суп, какое наслаждение доставляли котлеты! А уж о горячем, обжигающем кофе со сгущенным молоком и говорить нечего.
Дня через три после встречи с бригадирами в конторе участка Данилин вызвал Удальцова к телефону.
– Ну как, сколько комсомольцев поморозил? – будто весело, но тревожно спросил он.
– Обмороженных нет, Владислав Николаевич.
– А настроение?
– Лучше не бывает.
И все же Данилин велел пригласить к себе заведующего поликлиникой. Медянская была в отъезде, ее замещал доктор Ярошевич. Протирая вспотевшие очки, доктор торопливо вошел в кабинет Данилина.
– Что с начальником стройки? Ну-ка, посмотрим, посмотрим, – проговорил он, раскрывая саквояж.
Данилин остановил его.
– Нет-нет, я звал вас совсем по другому поводу. Вы знаете, что на трассе у нас работы не прекращены?
– Как это не прекращены? При такой температуре? Есть же ваш приказ.
– Да-да, приказ есть, он действует, и стройка, к сожалению, не работает. Но комсомольский отряд на трассе приказу не подчинился. Что я могу сделать? – полушутливо развел руками Данилин. – Поэтому к вам просьба: взять этот объект под особое наблюдение. Отправляйтесь туда, строжайше следите, чтобы не поморозились люди, оказывайте в случае чего немедленную помощь.
– Это мой долг, Владислав Николаевич, и я, разумеется, сделаю все возможное. Но неужели они работают? Ведь тридцать градусов! Невероятно! Сейчас же отправляюсь туда.
Удальцов, узнав о приезде Ярошевича, неопределенно улыбнулся. Но встретил приветливо, устроил его в одной из теплушек и даже вывеску соорудил: «Медпомощь». Ярошевич просидел в своей штаб-квартире целый день, тщетно дожидаясь пациентов. То же произошло и назавтра.
Он подошел к Удальцову.
– В чем дело, товарищ Удальцов?
– Вы о чем, Глеб Иванович?
– То есть как о чем? Оторвали от работы, заставили сидеть в этой дыре, а я за два дня не принял ни одного посетителя!
Удальцов сказал многозначительно:
– Если гора не идет к Магомету…
Глеб Иванович понял его сразу и, не задерживаясь, вышел из конторки.
Приход врача в бригады удивил всех. Спрашивали: «Что случилось?» Когда же узнали, что врач вызван для надзора за ними, не обморозился ли кто, не нужна ли помощь, шуткам не было конца.
Но Глеб Иванович был настроен далеко не шутливо. И вот уже двое ребят мишутинской бригады уведены Ярошевичем в медпункт. Это были события поистине драматические.
– Что? Меня? За что? – вопрошал рослый парень, обращаясь то к врачу, то к бригадиру, когда ему предложили уйти с работы.
– У вас отморожено ухо.
– Велика важность ухо – отойдет.
– Не отойдет, а потерять его можете, – увещевал Ярошевич.
– Ухо-то? Да что вы, доктор, куда оно денется? И потом, говорят, что теперь даже руки-ноги пришивать умеют, а ухо-то, поди, пришьют?
Кто-то съязвил:
– Правильно. Я бы на твоем месте их оба заменил. Не поймешь, то ли на заячьи, то ли еще на чьи-то смахивают.
– Ты на свои посмотри, красавец, – огрызнулся парень и, обращаясь к Ярошевичу, заявил: – Никуда я не пойду. Нашли тоже проблему – ухо.
Ярошевич обратился к Мишутину:
– Товарищ Мишутин, вы-то почему молчите? В передовой бригаде – и такое бескультурье.
– Успокойтесь, доктор. Все будет в порядке. – И негромко бросил парню: – Хватит, Василь! Видишь, доктор сердится! Иди подлечи свой слуховой аппарат. Потом лучше слушать будешь, когда тебе умные советы дают.
Василь уныло побрел к палатке.
Вечером Ярошевич прочел ребятам лекцию, скорее похожую на нотацию. Как надо беречь себя в мороз, что предпринимать. Напустился на них так, что пух и перья летели:
– Энтузиасты? Ударники коммунистического труда? Ни то вы, ни другое. Невежды – вот вы кто. Да, да!
– Это, доктор, вы уж через край хватили, – обозлился Зайкин.
Тогда Ярошевич набросился на него:
– А вы, Зайкин, вообще помалкивайте. Помните, как струхнули, когда попали к нам?
Посыпались вопросы:
– А что с ним было, доктор? Воспаление совести или еще что?
– В траншее на главном корпусе его завалило. Откапывали.
– Смотри, ребята, а мы и не знали. Так, говорите, струхнул наш бригадир?
– В траншее-то я, положим, меньше испугался, чем у них, – пять врачей, столько же сестер, и все на одного. Кто колет, кто смазывает, кто какую-то дрянь нюхать дает. Тут хоть кто не выдержит…
Ребята хохотали.
Ярошевич, однако, оказался стариком подходящим. И хотя человек пятнадцать он временно удалил с трассы, на него не сетовали. Его беседы и привезенные диафильмы давали и пользу, и некоторое развлечение. Да и как-то спокойнее себя чувствуешь, когда топчется среди бригад этот старикан с желтым саквояжем в руке.
Так жила трасса.
Лебяжье жило иначе – беспечно, весело. Уже несколько дней строители не ходили на работу. Все были рады внеочередным выходным, слышались песни, воркованье гитар, в клубе пол стонал от танцев. Не хватало здесь только ребят, уехавших на трассу.
– Как они там? Почему не едут? – спрашивали друг у друга обитатели поселка.
– А что им сюда ехать? Всякой снеди завезено вдоволь. Поди, отсиживаются в теплушках, водочкой балуются, ждут, когда морозы спадут. Не скучают герои трассы, будьте уверены.
И вдруг известие – бригады на трассе, оказывается, работают.
Ребята в Лебяжьем собирались кучками, горячо, запальчиво шумели. Тут было и чувство восторга, и озабоченности, и зависти, и досады.
– Значит, геройствуют?
– На то они и лучшие.
– Все же нос нам утерли.
Чаша терпения переполнилась, когда в поселке появилась Катя Завьялова. Девушкам понадобились кое-какие вещи, и она поехала на центральный склад; заодно заскочила и в Лебяжье. У полуторки собралась большая группа молодежи.
– Откуда и куда, Катя?
– С трассы и обратно.
– Это как же так?
– Да так.
– Объясни толком. Правда, что вы там вкалываете?
– Абсолютно точно.
– Что за надобность такая?
– Вот чудак человек! Иначе затянем. Сроки из-за морозов никто менять не будет.
– Почему же, черт возьми, мы болтаемся?
– Вам нельзя. Вы озябнуть можете.
И Катя, ангельски улыбнувшись собеседникам, небрежно бросила водителю:
– Трогайте. Маршрут обратный – Каменские высоты.
Наутро в комитет комсомола стали приходить ребята. Сначала по одному, потом группами.
– Зарубин, что же это получается?
– Вы о чем?
– Почему не работаем? По каким таким причинам вторую неделю баклуши бьем?
– Морозы-то, видите, какие! Что же тут можно сделать?
– А трасса? Там что, южное солнце греет? Да?
– Трасса – другое дело.
– Почему другое? Какое другое? А главный корпус, может, менее важен? Или, допустим, литейка?
Зарубин рассердился:
– И что вы шумите на меня? Я что, главный синоптик, что ли?
– А если морозы еще месяц или два простоят? Так и будем в Лебяжьем киснуть? Все матрацы пролежим, все ботинки на танцах истопчем…
– Ничего не поделаешь. При такой температуре работать не разрешается. Техника безопасности.
– Вот что, комсорг, – решительно сказал Голиков, тот бригадир, что уже схватывался с Зарубиным, когда их бригаду не включали в отряд на трассу. – Не уйдем, пока ты не утрясешь это дело с начальством. Иди и действуй.
И, проговорив это, парень плотно уселся на диване. Находившиеся в комнате ребята тоже стали устраиваться капитально. Зарубин, пожав плечами, направился в партком.
Быстров внимательно выслушал его:
– Да, действительно история!
Но хоть говорил парторг озабоченно, глаза его весело искрились.
– Значит, говоришь, целыми бригадами идут? Несогласны больше дома сидеть? Факт серьезный.
Данилин, однако, когда они к нему зашли, развел руками:
– Нарушение требований техники безопасности – дело подсудное. Может так влететь, что всю жизнь не забудешь. Ни ЦК профсоюза, ни министерство согласия на возобновление работ не дали и не дадут. Один из профсоюзных руководителей мне довольно популярно разъяснил, что такие элементарные вещи начальнику строительства следует знать и не беспокоить ответственные инстанции лишними звонками.
Зарубин вернулся в комитет ни с чем.
Ребята, чертыхаясь, проклиная бюрократизм и перестраховщиков, понуро возвратились в Лебяжье.
А на следующий день несколько бригад вышли на участки. Когда Данилину доложили об этом, он расшумелся вовсю:
– Кто разрешил? Хотите, чтобы уголовное дело на меня завели?
Потом он позвонил Быстрову:
– Что будем делать, парторг?
Они полдня перезванивались с Москвой, но ответ был тот же, что и прежде, – нельзя. Законы обязательны и для «Химстроя».
Быстров положил руку на плечо Данилина:
– Знаете, Владислав Николаевич, семь бед – один ответ. Рискнем?
Данилин задумался и, вздохнув, махнул рукой:
– А, была не была. Без строгача я, конечно, не обойдусь, ну, да ладно. Одним больше будет.
К вечеру собрали бригадиров, объявили: желающие могут выйти на работу. Но лишь желающие.
На следующий день на работу вышла половина бригад, потом еще, а через три дня работала вся стройка…
Данилин с тревогой ждал комиссии из ЦК профсоюза и раз по двадцать в день подходил к окну, чтобы взглянуть на висевший за стеклом термометр. Серебристый столбик ртути упорно торчал около цифры тридцать.
…Несчастье пришло на трассу, как приходят вообще все беды, – совершенно неожиданно.
Бригада Зайкина вместе с экскаваторщиками закончила, наконец, прокладку открытой траншеи, вплотную подступив к почти отвесному склону холма. Здесь предстояло вгрызаться в гору, проходить тоннель. Бригады, что шли со стороны Высокого, уже два дня работали под покатой стометровой крышей противоположного крыла взгорья. Бригада Зайкина немного поотстала из-за того, что задержали доставку железобетонных опор и балок для перекрытий тоннеля. Наконец платформы с грузом пришли на станцию. Костя с бригадой на трех машинах направился туда, чтобы ускорить разгрузку.
На станции было достаточно забот и помимо разгрузки платформ, но Костя расшевелил всех, кого только возможно. Накричал на начальника товарного двора, буквально из-за обеденного стола вытащил крановщика, боясь, что к концу трапезы тот будет крепко навеселе. Долго уговаривал диспетчера повременить с перегоном состава на запасные пути.
И вот ожил, наконец, погрузочный кран, механик возился наверху в своей кабине, что, как галочье гнездо на голом дереве, висела на верхних секциях крана. Бригада ладила щиты на рельсы, чтобы можно было подойти МАЗам. Одним словом, все закрутилось. Только мороз и ветер донимали ребят. Погреться есть где – теплом манят станционные постройки, но тогда не успеть дотемна погрузиться. Да и крановщик ворчит, что его рабочее время уже кончилось. Уйди – и он не задержится.
Шуруют ребята, торопятся. И все больше и больше оседают, поскрипывая и кряхтя под тяжестью бетонных колонн и плит, широкие тупорылые МАЗы. Два уже отошли, осталось загрузить только этот, третий.
Костя стоит около крана и, как заправский портовый грузчик, сложив рупором ладони, кричит сквозь воющий, свистящий ветер:
– Майна… Вира, майна… стоп.
То ли сумасшедший порыв ветра, то ли механик сделал что-то не так, только кран вдруг судорожно и скрипуче дрогнул; тяжелая полутонная балка в его широких разлапистых когтях задрожала тоже. Костя, задрав голову, сердито крикнул машинисту:
– Что случилось?
Тот высунулся в окно.
– Башмаки, башмаки!
Костя повернулся к массивному, будто пирамида, основанию крана. Его правое переднее колесо жевало кряжистый деревянный башмак, словно мякиш белого хлеба. Ветер неистово бесновался над путями, подталкивал кран в его медленном, неуклонном движении вперед. Костя опять поднял голову. Машиниста не было видно – очевидно, возился там, в кабине, с рычагами управления. Костя огляделся вокруг. Увидел около подпорной стенки решетчатый ящик. «Пустое это для него», – подумал он, но поблизости ничего больше не было. Быстро схватив ящик, подложил под трещавший башмак. Наблюдая, как это легкое заграждение через мгновенье превратилось в мелкое крошево, он с отчаянием и злобой крикнул машинисту:
– Тормози, тормози же, черт побери!
Машинист и сам видел, что надвигается беда, лихорадочно нажимал одну за другой педали тормозов. Остановить упорное движение десятитонной махины, заставить, во что бы то ни стало заставить ее остановиться!..
Стальная громада двигалась медленно, миллиметр за миллиметром, но неумолимо. Неистовый ветер толкал и толкал ее, а качающаяся на стальном тросе железобетонная балка помогала ему, тянула кран за собой.
Костя с тоской и жгучей тревогой оглядывался вокруг, не зная, что делать. Ребята из бригады возились около грузовиков, крепили стальными растяжками балки и массивные громоздкие плиты. Им не докричаться. Бежать – слишком далеко, за это время кран… Ведь если он пройдет со своим грузом хотя бы еще пять метров, то сверзится прямо на состав, который стоял на соседнем пути. Скоро его ничто не удержит. А пассажирский поезд все стоит и стоит. Костя краем глаза глянул на лоснящиеся голубой краской вагоны, прикинул: вот здесь кран и рухнет. Как раз на вагон, около которого на платформе стояла группа людей – нарядных, оживленных, слышался говор, смех.
Костя взглянул на висящую в цепких когтях крана балку. Охватывающий ее жгутом металлический трос оканчивался широкой петлей. Она качалась из стороны в сторону от порывов ветра.
– А что, если эту петлю накинуть на силовую опору?
Решение пришло мгновенно, и Костя бросился в ребристое переплетение ферм. Ажурная путаница металлических балок глухо звенела от ветра. Вот позади первый пояс сваренных крест-накрест переплетов, второй. Только бы скорее, только бы не опоздать. Балка беспорядочно и неуклюже мотается около: то туда, то сюда. Она почти рядом, так и кажется, что подхватить ее будет нетрудно. Но как высоко еще лезть, как жжет ледяной, покрашенный суриком металл! И не только от сурика были красными металлические переплеты. Второпях Костя обронил рукавицы, и кожа с пальцев, с ладоней содралась еще там, внизу, на первом поясе. Кровь сочится обильно, застывая на ребристых плоскостях металла.
Машинист, поняв замысел Кости, визгливо, нервно кричал из будки:
– Цепляй, цепляй скорее, а то не удержу. Не удержу, гонит проклятый! Цепляй скорее!
Но все еще высоко верхний ярус опоры, далеко отходит от нее в монотонном качании серая тупая балка. Мучительно горят руки, ветер пронизывает тело.
Петля проплыла рядом. Костя опоздал на какой-то миг – она уже отошла в сторону. Вот опять рядом. Снова ушла. Ладно, теперь-то он ее не упустит. Рука протянута в ожидании. Схватил! Балка упирается упрямо и злобно, ветер рвет трос из рук Кости. Долго не удается надеть петлю на угловой выступ фермы. Костя повис на боковине опоры, держась за нее правой рукой, крепко зажав ногами нижнее стальное ребро переплета. Еще попытка. Еще. Так. Есть. Петля на выступе. Держится. И в это время балка вдруг изменила движение, качнулась одним концом вверх, другим – вниз, стремительно двинулась к опоре, к Косте. Он не видел этого, выбираясь из путаницы переплетов: балка с маху ударила его всей своей полутонной тяжестью, прижала к стальной опоре и опять откачнулась в сторону. Через секунду остановилась – стальная петля, накинутая на опору, крепко держала и ее, и махину крана. Костя слабеющими руками все еще цеплялся за решетчатые ребра опоры. Как сквозь пелену, увидел искаженное, белое как снег лицо крановщика, друзей, бегущих с криками к опоре. Это было последнее, что он видел… Потом тяжело рухнул вниз – на рельсы и щебень.
…Хоронили Костю через два дня. Много людей собралось на эти похороны. Пришли и те, кто дружил с ним, и те, кто просто знал или только слышал о нем, пришла почти вся стройка. Скромное каменское кладбище не могло вместить всех, и люди заполнили соседний пустырь, заросший мелким березняком.
Зарубин стоял около края могилы, безучастный ко всему окружающему. Воспаленными, покрасневшими глазами смотрел и смотрел на Костю. Ему все еще не верилось в реальность происходящего.
…В тот вечер он спешил в бригаду, хотелось увидеть ребят, не был у них уже пять или шесть дней. А когда подъехал к палаткам, увидел плачущих людей и Костю – мертвого, лежащего на чьем-то сером, измазанном мерзлой глиной плаще. Руки с запекшейся на них кровью судорожно сжаты, словно он и сейчас цепляется за переплеты опоры. Лицо его, чуть пожелтевшее, было каким-то и спокойно-безразличным. Лишь белесоватый чуб по-прежнему торчал задорно и вызывающе.
…Виктору надо было говорить речь. Быстров, видя, что он молчит, легонько подтолкнул его.
Виктор подошел к краю могилы, долго-долго пытался хоть как-то взять себя в руки. Он не помнил, что говорил. Запомнился ему лишь глухой, леденящий душу стук комьев мерзлой земли о покрытую алым кумачом крышку гроба и почему-то удивительно громкие, заполнившие все вокруг звуки похоронного марша.
По пути с кладбища Виктор тихо, почти про себя проговорил:
– Что мы ей ответим? Что?
Быстров, не поняв, спросил:
– Ты о чем?
Зарубин молча подал ему серый, свернутый вчетверо листок: то была телеграмма от Нади. Она сообщала, что едет к нему, к Косте…
– Опоздала, – глухо сказал Быстров.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Доктор Ярошевич не верил теперь никому – ни ребятам, ни самим бригадирам – и самолично появлялся то в одной, то в другой бригаде.
В бригаде Валерия Хомякова доктор обнаружил, что никто из ребят, оказывается, не использует специальный жировой состав, что был им роздан, не ходит на обогрев в теплушки – толкутся около костра. Двое или трое ребят работали в фуфайках, полушубки им, видите ли, мешают. Ярошевич велел позвать бригадира. Валерий шел не спеша, чуть прихрамывая. Его полушубок был коротковат, а валенки очень высоки и жестки, почти не гнулись, и потому ходил он в них как на ходулях. Борода Валерия заиндевела, покрылась сплошной ледяной коркой.
Ярошевич хотел было начать упрекать бригадира за то, что вот он пожилой человек, и не знает, как работать в особых условиях. За людьми нужно следить, нельзя полагаться лишь на их ощущения. Но когда Хомяков подошел ближе, доктор осекся и сказал только:
– Что же вы, батенька, так плохо к самому ценному капиталу относитесь?
– Что случилось, собственно? – сразу взъерошился Хомяков. – А потом, вам-то тогда что делать? Я не врач, а бригадир, и определять, кому что натирать и намазывать, не мое дело. И вообще, я не понимаю, почему вы, медики, допускаете такое? Сейчас хороший хозяин собаку на улицу не выпустит, а тут сотни людей землю и снег почти зубами грызут. Зачем? Какой смысл? Что случится, если все будет сделано месяцем позднее?
Ярошевич с интересом посмотрел на Хомякова.
– Правильно говорите, правильно. Но ведь ваш участок сам не подчинился приказу о прекращении работ?
Хомяков ухмыльнулся:
– Не подчинился… Скажите, какое безвольное да слабое у нас начальство! Просто товарищ Данилин и помощнички спрятались за этот дурацкий фанатизм. И теперь мы, как дураки, вкалываем да рожи свои морозим.
В это время кто-то из бригады подошел к Хомякову:
– Валерий Павлович, от соседей пришли за компрессором. Говорят, по графику он с утра должен быть у них.
Хомяков огрызнулся:
– Какой график? Пошли их ко всем чертям. Он нам самим еще нужен.
Видя, что парень не уходит, Валерий рявкнул:
– Ну что стоишь? Оглох? Не слышал, что сказано?
Парень, пожав плечами, отошел.
Ярошевич, наблюдавший эту сцену, предложил:
– Вы, дорогой, зайдите-ка в медпункт. Я вам дам кое-что, чтобы нервы успокоить.
– Насчет нервов не знаю, а вот нога болит чертовски, так что зайду.
…Вечером Ярошевич выговаривал Валерию:
– Ну что я вам скажу? Нога у вас малость обморожена. Не уберегли. Понадеялись на валенки. А носочки? Газетки? А переобувание в перерыв? Все игнорировали. Теперь надо лечить.
– И это серьезно, да?
– Ну, вообще-то всякая болезнь – дело серьезное. Даже насморк. Все начинается с малого.
– А все-таки, что за собой влечет?
Ярошевич, как и всякий врач, любил порассказать о болезнях. И скоро Валерий узнал, что отмороженная конечность может повлечь за собой воспаление, гангрену, заражение крови, что-то там еще и даже ампутацию ноги.
Валерий воспринял это предельно серьезно.
– Невеселая перспектива, – хмуро проговорил он.
Ему вдруг вспомнился Костя Зайкин. Не любил он этого парня, однако смерть его потрясла Валерия, как и многих на стройке. Но ни у кого она не породила таких мрачных мыслей, как у Хомякова. Валерий думал об этом трагическом случае часто, стал бояться высоты, с опаской ходил по участкам, старался подальше держаться от громоздких кранов и экскаваторов. А теперь Ярошевич, сам того не подозревая, еще больше напугал Валерия. Заметив, однако, что Валерий скис, доктор понял, что пересолил.
– Но ваш случай локальный. Чепуховина, в сущности. Через пять дней будете прыгать. Но пятидневочку, может, недельку придется полежать.
В палатку Валерий пришел в самом мрачном расположении духа, лег на кровать и отвернулся к стене. Все складывалось как нельзя хуже. Правда, доктор успокаивает, пять дней – и пройдет. Ну, а если не пройдет? Если будет хуже? Вот сейчас нога горит как в огне. А ведь днем было легче, гораздо легче.
Но дело не только в болезни. Были у Валерия Хомякова и другие причины для тяжких размышлений. Ему давно уже приходила мысль, что на «Химстрое» он, пожалуй, себя исчерпал и сидит здесь зря. Бригада, правда, хорошая, но что толку? Мишутинцы, зарубинцы да еще «бабья ватага» этой Завьяловой задают тон всему. Второй год вкалываем, а что имеем на сегодняшний день? Правда, когда приезжаешь в Москву, с приятелями встречаешься без тревоги: за хороший ужин всегда найдется, чем рассчитаться. Но что за благо такое великое – ужин? Вообще надо признать, что не получилось у него здесь, явно не получилось…
Валерий вспоминал один за другим эпизоды своего пребывания на стройке и все больше убеждался: нет, не получилось. А раз так, то зачем тянуть? В конце концов он ведь сюда приехал сам, по личному желанию. И значит, это его дело решать: оставаться или ставить точку.
История с Тимковским узлом, которую Валерий воспринял было как начало нового этапа на своей жизненной стезе, тоже обернулась неважно. Должность эту ему предложил Четверня.
Начальнику отдела кадров Хомяков приглянулся, еще когда Валерий оформлялся на «Химстрой». Потом Четверня несколько раз заходил в бригаду, справлялся о житье-бытье, раза два или три помогал, когда жидковато закрывали наряды. Валерий понял, что начальник кадров к нему приглядывается, и старался произвести на этого мрачноватого, неразговорчивого человека самое благоприятное впечатление. И кажется, преуспел в этом. Как-то тот вызвал его к себе и предложил перейти в Тимково. У Валерия радостно екнуло сердце. Правда, не столь уж большое хозяйство этот растворный узел, но все же. Не в земле ковыряться, а в кабинете сидеть. Опять же директор. Чего же тут раздумывать?
– А зарплатишка там подходящая?
– Полторы сотни. Премии, прогрессивка. Будет и еще кое-что, покрупнее. Чуть позже. Но будет, гарантирую.
Это было неплохо, совсем неплохо. Деньжата Валерию были нужны. Его всегда брала зависть, когда его московские дружки легко и просто выбрасывали на стол хрустящие бумажки. С каким подобострастием и готовностью смотрели на них тогда их тонконогие, в коротких юбчонках девицы! А тут шиканешь один или два вечера и жди следующей получки. Да и не всякий раз эта получка бывает обильной. Случается, что после одного-двух посещений «Арагви» уже приходится «стрелять» по трешке у ребят. Да, деньжата Валерию Хомякову не помешали бы.
Бригада сначала встала на дыбы. Не по-товарищески, мол, это, бросаешь нас и прочее. Но ребят с помощью Четверни тоже удалось перевести на узел, и все, кажется, складывалось хорошо. Потом началась какая-то неразбериха. Одна за другой стали приезжать комиссии, учинять ревизии. Но так как Валерий директорствовать начал недавно, он относился к ним спокойно, лично его они не касались. А потом произошел этот дикий случай, когда заявился Шмель. До сих пор воспоминание об этом вгоняет Хомякова в краску.
На второй день после визита Шмеля Хомяков пришел к Четверне и положил на стол заявление об уходе. Тот так и вскинулся:
– Почему? Что случилось?
Хомяков рассказал. Хотя у Четверни на душе скребли кошки, с трепетом и страхом он ждал любого звонка и любого стука в дверь, от усмешки удержаться не мог и подытожил:
– Шмель есть Шмель. Сорвиголова. Что с него взять?
Когда же Хомяков сказал, что собирается идти к следователю и все рассказать, Четверня всполошился основательно:
– Зачем? И не думай даже.
Разговор с этим парнем перед назначением в Тимково был не очень откровенный, но кое-какие намеки он мог понять. Четверня подошел к сейфу, вытащил оттуда какую-то папку, долго рылся в ней и затем положил перед Валерием конверт.
– Здесь триста рублей. И будем считать эту историю законченной.
Хомяков оторопел. И даже при всех радужных перспективах, что сулила эта пачка ни с того ни с сего свалившихся на него денег, у него не появилось мысли взять их. Он каким-то шестым чувством, интуитивно почувствовал, что не должен, ни в коем случае не должен брать деньги. Он не знал, в чем здесь опасность, не понимал мотивов, которыми руководствовался Четверня, но решительно отодвинул от себя конверт. Четверня поднял на лоб очки:
– Ты что? С ума сошел? Мало тебе? Здесь же три сотни, на дороге они не валяются. Может, считаешь, что твоя физиономия стоит больше? Бери, пока не раздумал.
– Сколько стоит моя физиономия, это мы еще разберемся. И даром это не пройдет. Хомяков не из таких. Я не только какому-то там Шмелю, а вообще никому не позволю уничтожать мою личность. Адью, товарищ Четверня. Что же касается моего заявления об уходе с поста директора, прошу рассмотреть. Предупреждаю, решение мое на сей счет твердо и обсуждению не подлежит.
Валерий считал, что поступил в высшей степени правильно и даже почти героически. Когда же на следующий день его вызвал для беседы капитан Березин, Валерий окончательно уверовал в свою проницательность. Он с гордостью думал о том, какой он молодчина, что не дал себя впутать в какую-то там темную историю, о которой скупо сказал ему капитан.
И однако стремление Валерия к героическим подвигам на «Химстрое» явно пропадало. Немалую роль играло и то, что на стройке к нему стали относиться как-то несерьезно, с усмешкой. Повышенный интерес к нему и его ребятам, что был вначале, явно пропал, уступив место ироническому снисхождению. Одни это высказывали прямо, другие мягче. Ефим Мишутин как-то заметил по этому поводу:
– Ну что вы удивляетесь? Около зерна должна быть и полова.
Даже девчонки, что первое время чуть ли не хороводом ходили за ним и его ребятами, теперь встречали их какими-то шуточками, а то и откровенной издевкой.
Чувство неудовлетворенности, обиды на всех и вся все больше овладевало Валерием. Ни черта тут никому не докажешь. То же, что и у нас в НИИ, смелых да самостоятельно мыслящих в черном теле держат. Вот на трассу поехали, а что проку? А ведь такая жизнь, что не каждому и во сне приснится. Холод собачий, отдых – не отдых. Дрожишь всю ночь как заяц в этой треклятой палатке, все тело как чужое и от усталости и от холода.
Собственно, сам-то Валерий на трассу не очень рвался. Ясно представлял себе, каково здесь будет. По всему чувствовалось, что хлебнуть ее строителям придется немало. Но ребята из бригады, всегда до сих пор послушные, вдруг взбунтовались:
– Что же получается? Лучшие бригады едут на водовод, а мы? Мы, выходит, худшие?
– Но не все же будут на трассе, – пытался их вразумить Валерий. – Большинство-то бригад остается на центральной площадке.
– Так те на основных объектах работают. А мы то тут, то там. Нам-то вполне можно на трассу.
Видя, что ребят переубедить невозможно, Валерий решил, что, пожалуй, лучше будет «возглавить их энтузиазм», и пошел в комитет. Формирование участка только еще начиналось, но, зная, что бригады отбирают тщательно и с разбором, Валерий сразу пошел в наступление:
