Текст книги "Наследники"
Автор книги: Николай Сизов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 33 страниц)
Убогая и пустяковая цель, но именно она стала жизненной программой Кряжича.
Через месяц или два после приезда в Верхнегорск, когда началось сооружение фундаментов главного корпуса комбината, к нему пришел бригадир бетонщиков Гаркуша, тоже приехавший вместе с ним с Севера.
– Разговор есть, Эдуард Юрьевич.
– Какой такой разговор? Слушаю тебя.
– За такие монеты вкалывать тут мы не будем. Вода, сырость, все дни в грязи, а оплата грошовая.
– А что я могу сделать? Расценки не я устанавливал.
– Пораскинь мозгами. А пока оформи вот эти дополнительные наряды. Невелик приварок на всю-то бригаду, а ребята оценят.
Наряды Кряжич оформил, а вечером Гаркуша принес ему пятьсот рублей. Он взял молча, и молча они расстались. Но эта ночь у Кряжича прошла без сна. «Операция» с бригадой Гаркуши натолкнула его на мысль, которая обрадовала и зарядила лихорадочным нетерпением. К утру был обдуман тщательный и подробный план. Было в нем только одно существенное препятствие – старший прораб Сипягин. Но, уверенный, что все люди в основном такие же, как и он, Кряжич решил идти напрямик.
Подходил конец месяца, Кряжич вызвал Гаркушу и бригадира второй бригады Анучина, тоже работавшего на фундаментах. Объяснил им суть дела. Гаркуша все схватил на лету, а Анучин сначала упирался. Однако позднее тоже сообщил о своем согласии.
Наряды по обеим бригадам были оформлены с двойным превышением. Кряжич пошел с ними к Сипягину. Тот мельком посмотрел документы и подписал их все до одного. А через три дня Кряжич зашел к нему в контору и, дождавшись, когда ушли посетители, положил на стол небольшой сверток.
– Что это? – удивился Сипягин.
– Так, мелочишка. Благодарность от бригад.
– Ничего не понимаю. Какая благодарность? – Сипягин развернул сверток, там радугой сверкнули новенькие десятки.
– Тут три косых, можешь не считать.
– Но позвольте… Да вы с ума сошли!
– А ты не спеши, не суетись. Давай потолкуем. По-мужски.
«Мужской разговор» сначала шел в конторе участка, затем продолжался на ночных улицах поселка. Закончился он в комнате Сипягина и был скреплен бутылкой сорокаградусной под колбасу и бычки в томате.
Сипягин принадлежал к той категории людей, которые как бы не имеют своего стержня. Рос в большой, довольно благополучной семье. С трудом окончил школу, с грехом пополам – строительный техникум. Нигде – ни в школе, ни в техникуме, ни на работе – не отличался чем-то особенным, ни в плохую, ни в хорошую сторону. Сказано сделать так, сделает так, сказано по-другому, и сделает по-другому.
Инертный и равнодушный ко всему, Сипягин показался кому-то спокойным и рассудительным. Его рыхлость, согласие с любой точкой зрения сочли за дисциплинированность. А панибратские взаимоотношения с бригадами – за умение ладить с людьми. И начал понемногу расти Сипягин: прораб, старший прораб, начальник участка, а затем и управляющий трестом.
– Деньги он любил, очень любил, – свидетельствовал на следствии Кряжич. – Когда увидел пакет с тремя тысячами, руки у него задрожали, пот прошиб. Я тогда сразу понял – наш человек Сипягин, будет компаньоном, будет. И не ошибся.
Старший прораб потом уже без раздумий и возражений утверждал своей подписью многие десятки нарядов с завышенными объемами. На душе у него подчас бывало сумрачно и тревожно. А если все вскроется? Если дознается кто? Но пачки ассигнаций в сейфе все росли и росли. И это глушило тревогу.
Кряжич тоже старательно успокаивал его: «В случае чего всю вину возьму на себя».
И он выполнил это обещание.
– Мне не было никакого резона, чтобы Сипягин оказался за решеткой. Долго задерживаться в местах отдаленных я не собирался. И Сипягин мне был нужен не в тюрьме, а на свободе. Как свой человек, как зацепка на будущее. И было еще одно обстоятельство: близких-то у меня нет, а деньжонки, что добыты, надо было у кого-то сохранить. Дружки-то, конечно, у меня были, но довериться им я не мог, оглоеды такие, что не приведи бог. Оберут. Когда дело с дутыми процентовками вскрылось, мы Сипягина выгородили. Это было непросто, но получилось все, как было задумано, отделался он легким испугом. А я получил положенный срок. Но меня это не очень-то удручало. Обыск у меня был, и не один, ничего, конечно, не нашли. Репутация моя – гуляка, забулдыга и прочее – сослужила мне добрую службу, уверовали, что все пущено на ветер. А некий куш, однако, был на сохранении у Сипягина.
Из заключения я сбежал через семь месяцев, заявился в Верхнегорск. Звоню ему. Встретились в одном безлюдном месте. Он мне дает пять тысяч и говорит, что больше не может, где-то очень надежно припрятал. Долго же находиться в городе без жилья и без паспорта я не мог. Условились, что дам ему знать, где буду. Мотался туда и сюда, скитался по разным местам и ждал его переводов. А он в это время обретал и обретал вес, забирался все выше по строительной стремянке. Мне же еще раз крупно не повезло, попался я на одном деле…
– Вы имеете в виду ограбление сберегательной кассы в Витебске?
– Да, именно этот прискорбный случай я и имею в виду. Ну сплюсовали мне и прошлое и настоящее – и вышла десятка. Писал я Сипягину и оттуда, чтобы не думал, что совсем сгинул Кряжич. Он же, паразит, даже ответом не удостоил. Через три года я опять выбрался, притопал в этот ваш задрипанный Горчанск. Зашел к Сипягину – заседание. Еще раз зашел – то же самое. Звоню домой – отвечает супруга. Смотри ты, думаю, даже кралей обзавелся, а я все тот же бездомник, все болтаюсь, как шевяк на дороге. Ну да черт с тобой. Предполагал так: посидим, потолкуем, мои жизненные планы обсудим. Так нет же, этот слюнтяй даже обогреться в свою хазу не пригласил. В тресте, видите ли, назначил встречу. В тресте так в тресте. Ладно, думаю, пусть пока будет по-твоему. Только зря ты, Сипягин, от меня, как страус, голову в песок прячешь. Достану я тебя откуда угодно.
Утром пришел я в трест, захожу в кабинет. Сидит, чаек попивает.
«Здорово, – говорю, – Кирилл, давненько не виделись. Как дела-делишки?»
Смотрит, знаете, на меня, как новорожденный телок, и наивно так спрашивает:
«Зачем пожаловал?»
«Как зачем? Баланс надо подвести».
«Какой такой баланс? У нас с вами все в ажуре, гражданин Кряжич. Все вам выслано. В Сочи, Краснодар и Армавир. А остаток после получения последней вашей депеши – в Лисянск. Вот вам последняя переводная квитанция. В расчете мы с вами, Кряжич».
Но у меня не только денежные дела были к Сипягину. Труднее и труднее становилось прятаться да скрываться! Мои надежды на южные города с их многолюдьем не оправдались. Везде одно и то же – документы, где работал, почему уволился. И надумал я устроиться под его крылом. Строек у него, думаю, много, все в глубинках. Пусть определит меня куда-нибудь, где потише. Поживу годик спокойно, отойду душой, документы оборудую, а там видно будет. Излагаю ему этот свой план. Он даже поперхнулся от удивления:
«Ты, – говорит, – и не думай об этом. Ну как я тебя устрою, когда знаю, кто ты и что ты. И сам загремишь, и меня за собой потянешь».
Спокойно так рассуждает, будто по писаному.
«И все-таки ты это сделаешь, Сипягин, – говорю ему. – Сделаешь, потому как деваться мне некуда».
Помолчал он и говорит:
«Знаешь, Кряжич, все эти годы я не жил, а мучился. Десятки раз собирался пойти в милицию или еще куда и рассказать все как было. Устал я, знаешь, до такой степени устал, что глаза на свет божий не смотрят. Или ты сгинь отсюда, или иди и повинись. А коль и меня зацепишь – ну что ж, лучше так, чем постоянно под страхом жить, не могу так больше».
Обозлил он меня донельзя.
«Брось, – говорю, – скоморошничать и говори толком, куда меня устроишь?»
«И не могу, – говорит, – и не хочу».
«И все-таки это тебе придется сделать, Сипягин. Иначе… Ты меня знаешь…»
Говоря так, я вовсе не имел намерения мстить ему. Но мысль устроиться на одной из его строек мне казалась единственным выходом из положения, и я решил во что бы то ни стало добиться этого от Сипягина. А он пристально так посмотрел на меня и вдруг заявляет:
«Значит, ты пугаешь меня, Кряжич? Шантажируешь? Так? Ну так вот, имей в виду: стоит мне сейчас поднять трубку, набрать некий номер, и ты опять загремишь туда, откуда появился, и даже дальше».
И тянется, знаете, к трубке.
Я не то что испугался звонка Сипягина, знал я его, не мог он этого сделать, не мог. Уж раз все эти годы молчал, то сейчас-то, конечно, не вякнет. Нет, не это меня взбесило. Взбесил его спокойно-нагловатый отказ в моей просьбе. Ведь мы же одного поля ягода. Только он глупее и трусливее меня. Я прошел все – и огни, и медные трубы, ни дня, ни часа спокойного не имел, а он, этот тюфяк соломенный, наслаждается жизнью. Помочь же корешу не хочет. Да еще и грозит. Какая-то нечеловеческая сила подбросила меня со стула. Я подскочил к Сипягину и ударил его дважды ножом в грудь. Он этак удивленно посмотрел на меня и пробормотал: «Зря это ты, Кряжич, зря». И, захрипев, повалился на стол. Не знаю, может, и зря я так круто с ним, но в тот момент я люто, до предела озлобился, такая муть поднялась в душе…
Закончив рассказ, Кряжич долго сидел молча. Потом бесцветным голосом обратился к Пчелину:
– Касаемо Сипягина я сказал все. О других страницах моей биографии расскажу в другой раз.
– Хорошо. Но вот один эпизод давайте уточним сегодня. Кража мехов с Лисянского комбината ваших рук дело?
Кряжич поморщился:
– Не имею к этому делу никакого касательства. Там, по моим наблюдениям, была какая-то шарага. А я сам по себе.
Повествование Кряжича продолжалось еще несколько дней.
Поздно ночью, когда за ним и конвоиром закрылась дверь, Короленко, потягиваясь от усталости (неделю слушать и тщательно проверять такие показания – дело нелегкое), спросил Пчелина:
– Чем все-таки объяснить, товарищ майор?.. То он молчал как истукан, врал без всякого стыда и совести, а то разговорился так, что не остановишь.
После некоторого раздумья Пчелин ответил:
– Причина простая. Он прекрасно понимает, каков может быть финал. Но ведь не зря говорится, что повинную голову и меч не сечет. Вот он и рассчитывает на гуманность нашего суда. Хочет иметь хоть один шанс, хотя бы один, чтобы сохранить жизнь.
– Ну а этот Сипягин? Он-то что же? Почему не предпринял ничего, чтобы выбраться из этой паутины? Ведь мог же он это сделать?
– Конечно, мог. Но коготок увяз – вся птичка в силках. Не хватило характера, решительности, честности не хватило. Это действительно был человек без стержня, серединка на половинку, как говорится. Сначала не устоял перед соблазном, потом не нашел в себе силы выбраться из трясины, хотя должен был знать, что темные дела рано или поздно всегда выходят наружу и конец их неизбежен.
Зачем мне этот миллион?
У газетного киоска на Фрунзенской набережной – места назначенной встречи – стоял старик лет семидесяти или около того, с красноватым, испещренным склеротическими жилками лицом, белесыми, выцветшими глазами, с ежиком коротко подстриженных седых волос. Одет в серый коверкотовый, старого покроя костюм и синее габардиновое пальто. Шагнув навстречу, он хрипловато представился:
– Юрий Яковлевич Зеленцов. – И, заметив, что представление не произвело впечатления, обеспокоенно спросил: – Не помните меня? Ну, а историю с нейлонщиками?
История с нейлонщиками в свое время была широко известна в Москве и в памяти действительно осталась. Несколько лет назад в артелях промкооперации орудовала довольно крупная и хорошо сколоченная группа дельцов, организовавшая частный выпуск и сбыт товаров массового спроса. За счет завышенной отчетности о расходе материалов на плановую продукцию, путем искусственной выбраковки сырья на заводах-поставщиках дельцы создавали необходимые запасы исходных материалов для изготовления женских блузок, косынок, платков, мужских сорочек и прочих изделий. Через соучастников, работавших в торговых точках, они сбывали свою продукцию населению, наживая немалые барыши. Наконец следственными органами нейлонщики были разоблачены и предстали перед судом.
В период следствия неоднократно возникал вопрос о Зеленцове – начальнике ремонтно-строительного цеха одного из промкомбинатов, в артелях которого тоже были вскрыты крупные махинации. По элементарным законам логики не могло быть, чтобы начальник цеха, не один год проработавший в промкомбинате, не знал о том, что творится в артелях. Все это было так. Но предположения, как и логические выводы, не доказательство преступления. И Зеленцов, прекрасно понимая это, на следствии вел себя довольно уверенно.
– К преступной деятельности отношения не имею. Если у следствия есть какие-либо фактические данные – прошу предъявить. Возможно, я допустил беспечность, не углядел жуликов, сротозейничал. Но это и не входило в мои функции. Так что судить меня не за что.
На суде он выступал в качестве свидетеля.
На вопрос о цели сегодняшней встречи Зеленцов ответил не сразу. Он вытащил из помятой пачки сигарету, медленно прикурил от потертой зажигалки и в той же мрачноватой манере проговорил:
– На встрече я настаивал не для того, чтобы ворошить ту старую историю. Нет, дело в другом… Цель не совсем обычная… Я хочу получить совет… Куда мне деть свои накопления? Их много. Почти миллион… И он мне не нужен.
Невольно подумалось: гражданин явно не в себе, видимо, нездоров.
Зеленцов поднял глаза, взгляд его был пристален и вполне осмыслен.
– Вы не беспокойтесь, я в ясном уме и твердой памяти. И пришел именно за тем, о чем сказал. «Нейлоновая» история кончилась для меня благополучно. Хотя сейчас я бы не стал так настойчиво доказывать свою непричастность к ней. Все течет, знаете ли, все меняется. Меняемся и мы, ох как меняемся.
Зеленцов облокотился на парапет набережной и, глядя на вечерний, полыхающий огнями город, продолжал:
– Собственно, эта история не была началом моей биографии, как не была и ее концом. И чтобы вам было понятно, почему все-таки я пришел по такому необычному поводу, придется рассказать о моей жизни все или почти все.
Отец Юрия Яковлевича – Яков Зеленцов когда-то подвизался приказчиком у одного из костромских торговцев. Скопив деньжат, обзавелся собственным делом по торговой же части. В период нэпа не понял сути перемен, на трудовую стезю встать не захотел и пустился во все тяжкие с подпольной торговлей. И прогорел. Сыну оставил лишь свое купеческое кредо: деньги, мол, – основа всего на свете. Не столь уж глубокая мудрость, но в сознание отпрыска она вошла крепко. К денежным знакам Юрий Яковлевич был неравнодушен с самых малых лет. Еще учась в школе, умел обдуривать пацанов и выпрашивать у матери лишнюю трешку. И уже тогда имел потайное местечко, где хранил свои накопления.
Именно на этой почве в строительном техникуме у Зеленцова вышли большие неприятности с комсомолом. Не могли ребята терпеть неприкрытого скряжничества и скопидомства Зеленцова. Проработали его и раз и два. Журили, предупреждали. Но когда выяснилось, что он попросту обирал многих неопытных первокурсников, поставили вопрос круто: «Кончай, Зеленцов, иначе окажешься вне наших рядов». Обещание было дано, но вскоре же нарушено. Его исключили из комсомола, но дали возможность закончить учебу. Зеленцов был рад такому обороту дела – могло случиться хуже. К окончанию техникума в чемодане Зеленцова, под старыми газетами, лежали пять тугих пачек, по тысяче каждая.
Война прервала его коммерческие устремления. В составе строительного батальона он строил дороги, мосты и переправы. Когда же вернулся к мирным делам, стала настойчиво сверлить мысль: как наверстать упущенное…
Как-то на завод в Красногорск, где в управлении капитального строительства работал Зеленцов, приехала комиссия для отбора специалистов на стройку родственного завода в Зауралье. Заработки были обещаны большие, и Зеленцов вызвался отправиться туда. Ему дали должность технолога в отделе материально-технического снабжения. Должность скромная, но возможности она открывала широкие. Строительство завода крайне нуждалось в лесоматериалах, занаряженная древесина поступала с перебоями. Руководство стройки приняло решение освоить свою лесосеку в верховьях реки Талызы, на берегу которой сооружался завод. Возглавить лесозаготовительный участок вызвался Зеленцов. Выбор на него пал не случайно. Место для организации лесосеки предложил он. Изредка шатаясь с ружьишком по прибрежным лесам, Зеленцов высмотрел его давно. В верховьях, около серых камней, Талыза делала крутой поворот, и в заводи скапливался лес, застревавший во время сплава. Вскоре стройка вздохнула свободно – древесина стала появляться в изрядном количестве. А то, что она была не столько заготовленной на лесосеке, сколько взятой из сплава, – это было известно только Зеленцову да его ближайшим помощникам.
Юрий Яковлевич потирал от удовольствия руки. В его коричневом чемодане, под нехитрым мужским имуществом, уже в несколько слоев лежали пачки ассигнаций.
А вскоре подвернулся случай самый удачливый, как сам оценил его Зеленцов. Приехал в Зауралье один его знакомый, работавший в главке. Именно он рекомендовал Юрию Яковлевичу податься сюда. Сидели в ресторане, выпили изрядно. Когда Зеленцов, рассчитываясь, стал тщательно шарить по карманам, демонстрируя скромность своих возможностей, его приятель с пьяной прямотой заметил:
– Не изображай бессребреника. Знаю тебя. Шайбы у тебя водятся. – И, наклонившись, доверительно прошептал: – Только цена им скоро будет иная. Да-с, дорогой мой, иная. Кто имеет много – будет иметь мало. – И, ухмыляясь, пошутил – «Не храните деньги в кубышке, храните на книжке».
По пути к дому Зеленцов кое-что выведал у не в меру болтливого командировочного. Хотя тот старался говорить намеками, Юрий Яковлевич уразумел многое. И весь следующий день потратил на встречи со своими знакомыми и дружками. Его деловую хватку знали и безбоязненно вручали накопленные суммы. Еще через день Зеленцов срочно отбыл в областной центр к врачам. С ним был тот же коричневый фибролитовый чемодан, но его содержимое изрядно пополнилось – он был почти доверху набит денежными купюрами. В областном центре они были сданы в разные сберегательные кассы. Приятели же и друзья получили одинаковые телеграммы: «Операцию делать отказались. Еду в Москву». Это означало, что пристроить взятые деньги в сберегательные кассы пока не удалось. А после объявления реформы все клиенты Зеленцова получили почтовые переводы с суммами в десять раз меньшими, чем ему вручали, то есть в точном соответствии с новым обменным курсом. На переводных бланках для всех был один текст: «Извини, браток, задуманное не удалось, делал все что мог. Шайбы возвращаю полностью. Зеленцов».
Конечно, далеко не все поверили в бескорыстие Зеленцова, но что можно было сделать? Тем более что Юрий Яковлевич счел благоразумным не возвращаться в Зауралье. Ссылаясь на внезапно обрушившуюся на него болезнь, он запросил со стройки свои документы в Москву, до востребования.
Эта «операция» дала Зеленцову довольно изрядный куш. «Пофартило, как бывает редко», – думал Зеленцов, нащупывая зашитые в подкладку пиджака три сберегательные книжки.
Он решил устроиться на жительство в столице. Это, однако, оказалось не так-то просто. В жилищных органах его выслушивали вежливо, но просьбе удивлялись:
– Но позвольте, вы же не москвич. И не работаете. О какой квартире может идти речь? Начинайте с трудоустройства.
– Больной я, понимаете… На Севере долго работал.
– Найдите посильное дело. Люди-то везде нужны.
Люди были действительно нужны каждому заводу, каждой стройке, каждому учреждению. Об этом пестрели афиши, взывали газеты, радио. Зеленцов, однако, не спешил. Он твердо решил найти такое место, где бы можно было преумножать накопления, а не проживать их. Пятьдесят тысяч… Хорошо, конечно. Но вот если бы сто… А сейчас что же? Обоснуюсь с жильем – и опять сумма уменьшится. Да, маловато, явно маловато.
Зеленцов устраивается экспедитором в транспортное управление междугородных перевозок. Это очень удобно – можно сочетать служебные поездки со своими делами.
Три года подряд он, скупая фрукты на юге, переправляет их на рынки Архангельска, Мурманска и других северных городов. Потом снабжает дефицитными строительными материалами дачников двух крупных промышленных центров. Не гнушается перепродажей ширпотреба, купленного в портовых городах, и даже торговлей вениками из сорго… При этом неукоснительно следует своему правилу – своевременно выйти из дела, сняв с него пенки. И когда те или иные контрольные органы начинали заниматься подозрительной группой и ее нечистыми делами, Юрий Яковлевич уже шуровал в другой сфере. Именно это и позволило ему долгое время безнаказанно обделывать свои делишки.
Вот только торговля перекупленными фруктами обернулась неприятностями. Один из его компаньонов, привезший в Архангельск яблоки, запутался в объяснениях с дирекцией рынка. Груз конфисковали. Зеленцова и его компаньонов привлекли за спекуляцию.
Следователь, занимавшийся делом, не верил искренним раскаяниям и сокрушенным стенаниям Юрия Яковлевича, требовал подробного рассказа «о прежних спекулятивных и прочих операциях». Но ни о чем таком Юрий Яковлевич рассказывать не собирался. Конкретных же фактов у следователя все-таки не было. Имущество подследственного оказалось мизерным, характеристику с места работы дали ему положительную, и молодой служитель закона скрепя сердце дознание по делу счел законченным, хотя и чувствовал, что до истины все же не добрался.
Зеленцова, учитывая его чистосердечные раскаяния и фронтовые заслуги, осудили к трем годам лишения свободы условно.
В транспортное управление возвращаться было невыгодно – понимал Зеленцов, что прежнего доверия уже не будет. Он устраивается в систему промкооперации, ведает ремонтно-строительными делами промкомбината. Через три года возникает дело «нейлонщиков». Удачно вынырнув из него, Зеленцов вновь возвращается на транспортную стезю. Должность подыскал поменьше, но зато возможности для посторонних вояжей значительно шире. Однако из дела «нейлонщиков» сделаны выводы. Юрий Яковлевич стал еще осторожнее, изворотливее, хитрее. Более аккуратно подбирал компаньонов, скрупулезно взвешивал каждую затевавшуюся «операцию». И вскоре взносы на счета в сберкассах, приостановившиеся было, стали возрастать вновь. Чтобы не вызвать подозрения у работников сберкасс, Зеленцов являлся туда чисто выбритым, надушенным, демонстрировал этакое пренебрежительное отношение к «презренному металлу». Внося очередной куш, давал понять, что трудится в «особых сферах». «Высоко летаем, дела наши государство оценивает щедро. Так что принимайте еще один взнос».
И все же опасение, что его крупные вклады могут кого-то заинтересовать, не проходило. И Зеленцов решил часть средств превратить в вещественные ценности. Свою двухкомнатную кооперативную квартиру он оснастил всем, что имело цену, – тяжелой старинной мебелью, коврами, целый набор дорогих инкрустированных ружей красовался в шкафу, полки в ореховом серванте гнулись от хрусталя. А под гардеробом, в переносном железном ящике, хранились золотые украшения, драгоценные камни. Назначения этих вещей Зеленцов даже не знал толком, куплены они были лишь потому, что стоили дорого.
Но теперь жизнь стала у Юрия Яковлевича более хлопотливой, постоянно донимала тревога за квартиру с коврами, ружьями, хрусталем, за тяжелую шкатулку под гардеробом. Возникла даже мысль: а не жениться ли? Пока ни одна женщина не западала в его сердце. Одна мысль, что с кем-то придется делиться своими сокровищами, бросала его в дрожь, и он, торопливо отдариваясь какой-нибудь безделушкой, рвал непрочные нити своих связей.
Возникавшие мысли о женитьбе он отгонял беспощадно. Однако поездка в Смоленск чуть было не связала его узами Гименея.
Будучи в этом городе по делам своего транспортного управления, зашел он на почту, чтобы отбить телеграмму об успешном завершении командировки. Работник почтового отделения Кочеткова, принимавшая телеграмму, произвела на Зеленцова большое впечатление. Высокая, дородная, с копной бронзовых волос, с зеленоватыми глазами, она заставила его сердце забиться чуть чаще. Разговорились. Юрий Яковлевич посетовал на одиночество в незнакомом городе. Кочеткова одобрительно откликнулась на его вздохи. Вечером побывали в кино, завернули в ресторан, потом отправились к Кочетковой. Утром он уехал и довольно скоро стал забывать смоленское приключение. Но примерно через месяц получил телеграмму. Кочеткова сообщала, что приезжает. Зеленцов подумал было о том, чтобы экстренно отбыть в командировку. Но, вспомнив копну бронзовых волос и зеленые глаза, изменил решение и отправился на вокзал.
– Куда, Валерия Федоровна? Ко мне или в гостиницу?
Валерия удивилась:
– Зачем же в гостиницу? У тебя что, места не хватит?
– Нет, почему же…
– Тогда о чем разговор?
Оглядев антикварное убранство квартиры, она проговорила:
– Богато, богато живем, Юрий Яковлевич. А работаем всего лишь экспедитором? Значит, комбинируем и ловчим?
У Юрия Яковлевича екнуло сердце. Нюхом, что ли, учуяла? Вот ведь чертова порода, эти женщины!
Через неделю Валерия Федоровна потребовала сменить дорогой сердцу Юрия Яковлевича антиквариат на современную мебель, заявив, что жить в этом затхлом музейном уюте не будет. Потребовала знакомства с его друзьями.
– Пусть ходят к нам, мы будем ходить к ним. – Предупредила, что жить они будут «по-людски».
Может, Юрий Яковлевич и смирился бы, может, привык и приспособился бы жить «по-людски», но подвернулось «дело», которое предрешило роковой исход их неоформившейся семейной жизни.
В один из дней, когда Юрий Яковлевич со скорбью наблюдал, как Валерия Федоровна решительно перестраивает его быт, водворяя в квартире новую, модерновую мебель, зашел к нему Яша Гмырев – его давний компаньон. Они удалились в прихожую и стали обсуждать свои планы. «Дело» обещало быть довольно привлекательным. В адрес одной из строек шла баржа с цементом, которую транспортному агентству предстояло разгрузить и вывести. Но баржа в пути следования получила пробоину – наскочила на топляк. Часть груза подмокла. Гмырев считал, что грешно упустить столь удобный случай. Среди речников у него было двое дружков – они уже все обмозговали и согласны принять участие в «операции». А цемент позарез нужен сразу трем дачным кооперативам. Юрий Яковлевич когда-то уже подвизался на подобных делах и усек сразу – упускать такой случай грешно.
В разгар «мужского разговора» в прихожую стремительно вошла Валерия Федоровна. Женщиной она была решительной и опытной. Она и вдовствовала потому, что ее первый муж угодил в края отдаленные, да так и не вернулся к ней, найдя там другую подругу жизни. Валерия Федоровна своим женским чутьем уже поняла, что Юрий Яковлевич почти слепок с ее первого супруга, и решила больше какого-либо послабления своему второму избраннику не давать, быть полностью в курсе его дел.
– Разве так принимают гостей, Юрий Яковлевич? А ну-ка в комнату. Там уже все готово.
– Да мы сейчас, сейчас придем, – попытался отбить ее натиск Юрий Яковлевич.
Однако Валерия Федоровна была непреклонна, и обсуждение плана пришлось прервать. Но этим дело не кончилось. По уходе Гмырева между Юрием Яковлевичем и его сожительницей состоялся решительный разговор.
– Темными делами занимаемся?
– Почему темными? Обычные служебные дела.
– Так вот – отныне ни шагу без моего ведома. Я сама не святая, но должна быть в курсе.
Зеленцов понял, что Валерия Федоровна из тех женщин, которые могут согнуть в дугу и не таких хлипких представителей мужского пола, как он. И если она укоренится в его обители – ни вздохнуть, ни охнуть Зеленцову, конец всей его отлаженной жизни.
Юрий Яковлевич мужественно изрек:
– Валерия Федоровна, не заходите слишком далеко. Я буду жить, как жил.
– Ах, так? Ну так я завтра пойду куда следует, и тебе покажут, как надо жить.
Этого Юрий Яковлевич опасался больше всего. Он круто изменил тактику. Извивался перед смоленской пифией, как только мог, умасливал ее всемерно. И уговорил-таки Валерию вернуться в родные края. Правда, отбыла она вместе со всеми «модерновыми» вещами, что приобрела за эти две недели. Да еще потребовала три тысячи за… моральный ущерб. Юрий Яковлевич был рад и такому обороту дела. Могло кончиться ведь куда хуже.
Прерванные переговоры с Гмыревым возобновились, и очередное «дельце» было вскоре осуществлено, убытки, понесенные из-за вторжения Валерии Кочетковой, теперь не так саднили сердце Юрия Яковлевича.
Но слова, сказанные Валерией по приходе в квартиру Зеленцова: «Богато живем, при такой-то скромной должности. Значит, комбинируем и ловчим», прочно засели в его сознании. Припомнилось в этой связи и «архангельское дело». Тогда в приговоре было учтено, что «сколько-нибудь ценным имуществом подсудимый не обладает».
«Да, пожалуй, вывернулся я из той передряги, – думал Зеленцов, – в значительной степени благодаря тому, что не было у меня столь весомой и дорогостоящей недвижимости. Всего-то ничего – снимаемая комната со скудным холостяцким убранством. А случись эта история сейчас? Как бы я выглядел, скромный экспедитор транспортного управления, имеющий такую богато обставленную квартиру?»
Юрий Яковлевич принимает решение вернуться к прежнему, скромному образу жизни. Он сбывает мебель и громоздкие ценности. Подает заявление в ЖСК об обмене квартиры из-за трудностей с оплатой пая за столь большую площадь. Скоро он снова в однокомнатной квартире пятиэтажного блочного дома, опять неприхотливый и даже убогий уют стареющего холостяка. Лишь одно условие было поставлено им при обмене квартиры – верхний этаж, «чтобы воздуха было больше». Но был для этого у Юрия Яковлевича свой особый резон – ему нужен чердак. Под гардеробом не очень надежное место для хранения шкатулки с камешками.
Жизнь снова пошла, как раньше, по испытанным, проверенным колеям. Служба, поездки, коротания вечеров в полуосвещенной блочной квартирке и радующее сердце занятие – пестрить лист бумаги столбцами цифр с итоговым балансом. Ах как радовал Зеленцова этот баланс, с каким щемящим чувством удовлетворения он откидывался на стуле, вглядываясь в итоговую цифру под жирной чертой!
Но раз в месяц Юрий Яковлевич нарушал заведенный распорядок своей жизни и посещал какой-нибудь московский ресторан. Он садился за угловой столик, чтобы был виден весь зал, заказывал себе одно-два изысканных блюда, бутылку вина и проводил за ней целый вечер. Правда, дома он тщательно подсчитывал убытки и, тяжко вздыхая, укорял себя за расточительство. Потом все же изрекал в оправдание: «Ничего, человеку иногда нужно встряхнуться, нужен релякс, как говорят англичане».
