Текст книги "Наследники"
Автор книги: Николай Сизов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)
– Особенно ты. И рассуждаешь так, словно сам огонь, воду и медные трубы прошел.
– Ты знаешь, Анатолий, меня все время мучает мысль, что мы в своей работе упускаем самое важное. Не сдружили мы ребят. Днем вроде все вместе, делом заняты, а вечером каждый сам по себе. В общем имей в виду, не очень-то нас жалуют ребята.
– Так вот почему ты такой мрачный ходишь? Боишься, что нам отставку дадут? Не бойся. Главное-то мы делаем. Ну, а если что упускаем, так ведь еще Козьма Прутков утверждал, что нельзя объять необъятное.
– Не согласен.
– С кем? С Козьмой Прутковым?
– С тобой не согласен.
Наступила долгая пауза. Затем Снегов глуховато заговорил:
– Знаешь, Виктор, ты только не берись за голову, не делай страшных глаз и вообще не удивляйся. У меня все чаще возникает мысль пойти в Цекамол и сказать: освобождайте, братцы.
Зарубин приподнялся с дивана.
– На тебя что, винные пары подействовали?
– Брось молоть ерунду. У моей Надюхи не разгуляешься. Каких-то два наперстка перепало. Просто я, похоже, дурака свалял, что на «Химстрой» идти согласился. Понимаешь, комсомольская работа, как и всякая иная, имеет свою специализацию. Пропагандист, допустим, одно, а организационный работник – другое.
– Ну, с твоим опытом…
– Дело не только в опыте, а в том, чтобы работа по душе была. Вот в обкоме мне нравилось. Там, понимаешь, совсем иная обстановка. Есть время подумать, поразмышлять. Поставлена, допустим, тебе задача – разработать формы участия комсомольских организаций в движении за качество продукции. Я советуюсь с различными учреждениями, специалистами, мерекаю сам. Рождается документ. И раз бюро одобрило его, значит, я сделал нужное дело. Справился, сумел. Потом еще какая-то проблема, опять собираем «мозговой трест», ломаем головы, спорим…
– Послушать тебя, так в обкоме-то у вас тихая заводь была.
– Что ты! Как и в каждом обкоме, там столько хлопот и забот, что только поворачивайся. Отдышаться некогда. Всегда по горло разных дел. Просто ребята учитывали мой характер, ну, склонности, что ли.
– Но ведь приходилось же тебе бывать в райкомах, на заводах?
– А как же? Обязательно. Но и там от меня требовались не беготня и суетня, а изучение вопроса, анализ состояния дел.
– А мне кажется, – проговорил Зарубин, – интереснее твоей работы нет. Ну, сам прикинь. Там, в обкоме, ты рождал, допустим, какие-то идеи и планы. Но осуществляли-то все это другие. Здесь же тебе самому все карты в руки. Только разворачивайся.
– Вот видишь, и ты туда же – разворачивайся, крути, верти. И мы с тобой и крутим и вертим, а в итоге? Не то, не так, мало, слабо.
Друзья замолчали. В темноте мерцали угольки папирос, слышалось легкое потрескивание тлеющего табака. Потом Снегов решительно сказал:
– Ну ладно, что мы все обо мне да обо мне? И о делах тоже хватит. Скажи-ка лучше, что ты последнее время такой сумрачный, какой-то пришибленный ходишь? Не верю, что наши комитетские дела тебя так уж гнетут. Пока не расскажешь, не уйду и спать не дам.
– Знаешь, Анатолий, лучше как-нибудь в другой раз. Утро же скоро.
Снегов промолчал.
Почувствовав, что он вот-вот обидится, Виктор не очень охотно, коротко проговорил:
– История в общем обычная. Есть в Песках такая девушка Валя. Как я думал, моя девушка. Должна была приехать сюда, к нам. И… не приедет. Вот и все.
– Почему не приедет?
– Объяснила она это довольно просто. Проверка временем, говорит, самая верная… И этой проверки ее чувства не выдержали.
Виктор замолчал. Анатолий не сразу, осторожно спросил:
– А ты… уверен, убежден, что все это так?
– Не понимаю.
– Ну, девчонка же. Ей сколько? Восемнадцать?
– Девятнадцать.
– В таком возрасте у них же ветер в голове. Мало ли какая дурь взбредет? Обида или еще что.
– Нет, тут все ясно.
– Может быть, и ясно, – задумчиво протянул Снегов. – Тебе лучше знать. Но я бы все-таки так легко не сдавался. Ты ей написал?
– Нет, конечно. О чем же?
– Эх, Виктор! Я-то думал, ты орел. Любовь беречь надо, понимаешь, беречь и драться за нее порой.
Виктор непримиримо возразил:
– Драться, да, согласен. Но домогаться любви – нет. Избавь.
– Гордый ты, оказывается.
– Какой уж есть.
В дверь постучала Надя.
– Болтуны несчастные, вставайте. Всю ночь спать не дали: бу-бу-бу, как базарные кумушки.
Когда Виктор и Анатолий вышли в столовую, на столе уже шумел кофейник. Надя была аккуратно причесана, коричневое платье строго облегало маленькую упругую фигуру. Анатолий, оглядев закуски, удивился:
– Вот это да. Надя, давай почаще праздники устраивать. – И, обращаясь к Виктору, пояснил: – Она ведь меня в черном теле держит. Кормит только по науке. Молочко, творожок, простоквашка. А тут, пожалуйста, стол ломится от еды. И даже что-то в бутылке. Просто чудеса!
– Вы его, Виктор, не слушайте, – непринужденно сказала Надя, – он вечно ко мне придирается. Садитесь, завтракайте. Только быстро-быстро, дорогие товарищи, а то мне через десять минут уходить.
Глава XVII. Пути и перепутья
Казаков несколько раз напоминал Быстрову о его обещании вместе поехать в главк. Там никак не удавалось получить дополнительные ассигнования и фонды на мебель, инвентарь и различное оборудование для поселка, а дома в Лебяжьем вот-вот будут готовы – полным ходом шли отделочные работы. Ехать действительно было нужно, но все никак не удавалось выбрать время. Наконец собрались. Однако, к их досаде, начальника главка не оказалось на месте. Его вызвали на совещание в Госплан.
– Тогда пойдемте к Виктору Ивановичу, – предложил Казаков.
– К Крутилину? Зачем же? Лучше подождать самого или приехать в другой раз.
– Алексей Федорович, – просительно заговорил Казаков, – пойдемте, товарищ Крутилин нас всегда поддерживает.
Что-то торопливо говоря, он уверенно шагал по лабиринту коридоров. А Алексей думал о том, как нескладно все получилось. С Крутилиным встречаться не хотелось. Не обида, но какое-то недружелюбное чувство все еще жило в душе Алексея, и ему стоило больших усилий не повернуть обратно. Казаков же настойчиво уверял, что, пожалуй, даже лучше, если они зайдут к Виктору Ивановичу, так как их вопросами занимается именно он. Да и человек он деловой, решительный, наверняка поможет.
– Впрочем, вы ведь его знаете, – спохватился Петр Сергеевич и открыл широкую, обитую черным дерматином дверь в приемную. Из кабинета Крутилина вышла большая группа людей. Они, продолжая какой-то спор, оживленно переговаривались между собой. Увидев Казакова, все стали шумно здороваться с ним: один дружески хлопал по плечу, другой вполголоса спрашивал о каком-то «должочке», еще кто-то, приветливо помахав рукой, приглашал обязательно заглянуть…
– Отдел материальных фондов, – объяснил Петр Сергеевич Быстрову, направляясь вслед за ним в кабинет Крутилина, – вся жизнь строек от них, чертей лысых, зависит…
Крутилин встретил посетителей, чуть привстав из-за широкого, отполированного до зеркального блеска стола.
– Прошу, прошу. Представителям «Химстроя» всегда рады. – И сразу обратился к Быстрову: – Все собираюсь к вам, да вот они, окаянные, – он показал на бумаги, – не пускают. А хочется. И на стройку взглянуть, да и с тобой свидеться. Сколько прошло, как мы лбами-то столкнулись? Семь, шутка ли, семь годков промчалось. Да, летит время.
– Дважды все-таки виделись, – спокойно заметил Быстров.
– Это когда же? Ах да. В Болгарии и когда мы с Данилиным на Каменские выселки приезжали. Ну что это за встречи: здравствуй да прощай.
Увидев, что Казаков все еще стоит у стола, Крутилин добавил:
– Ты что это, Петр Сергеевич, стесняешься? Садись. Тебе ведь этот кабинет знаком.
– Приходится надоедать, Виктор Иванович. Уж извините.
– Чего там извинять-то! Не по личным же делам ходишь.
Быстров думал о том, как изменился Крутилин. Блеклый пушистый венчик обрамляет крупную голову, большие залысины делают высоким и внушительным лоб. Полное с сероватым оттенком лицо, глаза беспокойно перебегают с предмета на предмет. Нейлоновая сорочка туго обтягивает крупное, раздавшееся тело, пухловатый живот. Крутилин, заметив, как пристально рассматривает его Быстров, рассмеялся.
– Изучаешь мою комплекцию? Округлился? Несомненный факт, как говорится. И кудри, – он провел ладонью по голове, – кудри тоже не те. А ты молодец, мужскую красу не потерял еще, власы хоть и с пепелком, а целы. И трудовой мозоли пока нет. Это похвально. А я вот нажил, – Крутилин похлопал себя по животу. – Хочу заняться похудением, да все никак не соберусь. Ну, а теперь расскажи, как ты? – И, повернувшись к Казакову, объяснил: – Старые друзья-товарищи встретились. Ты уж извини. Дела-то чуток подождут, мы их потом мигом.
– Да что вы, Виктор Иванович! Я прекрасно все понимаю.
Крутилин вдруг хлопнул ладонью по столу.
– А мы, пожалуй, вот как сделаем. Порешим ваши дела и махнем ко мне обедать. А? Как предложение, принимается?
– Лично я с удовольствием, – живо согласился Казаков, – с утра маковой росинки во рту не было. Думаю, и Алексей Федорович не откажется? Времени-то вон четыре скоро.
Пытливо глядя на Быстрова, Крутилин спросил:
– Как, Алексей, не возражаешь?
Быстров не ожидал такого поворота дела и теперь не знал, что ответить.
– Чего молчишь? – насторожился Крутилин.
– Понимаете, у нас к вам вопросов немало, да и на стройку еще вернуться надо.
– Дела не волк, в лес не убегут, – махнул рукой Крутилин. – Поедем. Елена будет очень рада. Как-никак старые друзья.
Крутилин говорил добродушно, широко улыбаясь, но при последних словах тень мелькнула в его глазах, и он на миг прикрыл их, чтобы спрятать ее от пристального взгляда Алексея.
Быстров молчал. Ехать к Крутилину не было никакого желания, но и отказаться было как-то неловко. «Показать Крутилину, что держу обиду? Что не забыл старое?» В то же время он поймал себя на мысли, что ему хочется увидеть Лену.
– Что ж, так и быть, поедем, – согласился он наконец. – Только сначала рассмотри наши просьбы.
– Это непременно, – согласился Крутилин. И, вызвав секретаря, сказал: – Позвоните домой, скажите, что скоро приеду с гостями. – Затем, повернувшись в кресле, подчеркнуто деловито обратился к Казакову и Быстрову: – Теперь слушаю. Поди, с целым мешком приехали?
Все просьбы, которые у них были, он действительно расщелкал, как орехи. Звонил по телефонам, вызывал сотрудников, давал лаконичные распоряжения. Возражения выслушивал нетерпеливо:
– Я знаю, в курсе, но сделайте, как сказано…
Дирижируя этим оркестром, краем глаза поглядывал на Быстрова: «Ну как, не рановато вы списали в архив Крутилина?» Он был очень рад возможности показать себя перед Алексеем – свидетелем его былого падения. Это тешило, приятно щекотало самолюбие. Быстров, наблюдая за Крутилиным, думал: «Да, Виктор Крутилин, ты все тот же. И тон, и замашки, и привычки. А впрочем, черт его знает, может быть, здесь, в главке-то, это в порядке вещей? Но зачем он распускает хвост, как павлин? Поразить меня хочет? Так я и без этих художественных приемов его знаю».
Минут через сорок они были на Университетском проспекте, где жил Крутилин. Огромный, облицованный светло-желтой керамикой дом сиял неоновыми вывесками, будто плыл в мареве городских огней.
Поднявшись на четвертый этаж, Крутилин нажал замысловатую блестящую кнопку звонка. Дверь открыла Лена. Увидев Быстрова, в первое мгновение она словно бы не поверила себе: удивленно глядела то на него, то на мужа. Потом, тряхнув головой, стремительно шагнула к Алексею, не скрывая радости, воскликнула:
– Алеша, ты? Каким ветром тебя занесло?
– Елена, – со снисходительной усмешкой заметил Крутилин, – кто же так встречает старых друзей? Ты ли это, да каким ветром занесло… А я-то его уверял, что ты будешь ужасно рада этой встрече. Готовь лучше стол, закуски и все прочее.
Алексей ехал сюда со стесненным сердцем, не раз принимаясь ругать себя за то, что уступил Крутилину. Сейчас же, после встречи с Леной, досада на себя брала еще больше. Будто какая-то тяжесть навалилась на сердце. Никто так прочно и глубоко не входил в душу Алексея, как Лена. Он вспомнил сейчас их последний разговор там, в Заречье. На следующий день после городской конференции, на которой решилась судьба Крутилина и его, Быстрова, судьба, Алексей пришел в комитет комсомола. Лена была там одна. Взволнованный событиями, что произошли за эти дни, уходом Лены из Дворца культуры вместе с Виктором, он с тревогой, боясь ее ответа, спросил:
– Лена, что случилось? Где ты пропадала? Я тебя ищу, ищу…
Лена, не глядя на него, глухо и как-то отчужденно проговорила:
– Мы с Виктором… теперь вместе… Поздравь меня, Алеша…
Алексей, собственно, был готов к этому. И все-таки слова Лены были так ошеломляюще-тягостны, так сжали его сердце, что он долго ничего не мог выговорить и сидел у стола, бессмысленно глядя на яркий плакат на стене комитета. Там веселый парень в ушанке призывал комсомолию осваивать Сибирь.
Алексей всеми силами старался сдержать себя, не унизиться, не броситься к Лене с какими-нибудь жалкими, просящими словами. Он с трудом выдавил тогда из себя нечленораздельное пожелание счастья и вышел из комнаты. Больше он Лену не видел. Она уехала с Крутилиным, который вскоре после конференции перебрался в Москву.
Обиды на Лену Алексей не держал. Но вспоминал он ее всегда со щемящей грустью. И когда приехал сюда, в их дом, эта грусть вернулась вновь. Серым и тусклым стало все вокруг. Так бывает осенью. Слабое, негреющее солнце прячется в лохматые тучи, свинцово поблескивает рябоватая гладь реки, резкий, порывистый ветер ворошит пожухлую листву на дороге.
– Почему молчишь, Алексей? О чем задумался? Как, говорю, понравилась моя халупа? – Крутилин задавал этот вопрос уже второй раз.
– Все очень хорошо, – торопливо ответил Быстров и огляделся.
Квартира действительно была роскошной. Большие комнаты, в мягкие тона окрашенные стены, удобная современная мебель, яркие ворсистые ковры на желтых глянцевых полах.
Увидев, что Быстров заинтересовался одной из картин, Крутилин с оттенком гордости пояснил:
– Между прочим, Левитан. Авторизованная копия.
Быстров подошел к картине ближе, долго вглядывался в нее и в скромную, лаконичную подпись художника в левом углу картины.
– Действительно. Где это ты откопал такую ценность?
– Ищите да обрящете, как говорится.
Казаков обратился к Быстрову:
– А вы, Алексей Федорович, оказывается, знаток?
– Не сказал бы. А Левитана люблю. Очень.
– Вот и Виктор Иванович увлекается. Меня тоже приучает помаленьку к пониманию прекрасного.
Быстров подумал: а Казаков-то здесь, кажется, свой человек. Только что это он так подобострастен? У нас-то этого за ним вроде не замечается?
Крутилин потащил гостей в кабинет, показал какой-то особенный, миниатюрный магнитофон, несколько ружей, сообщив, что все они «из очень дорогих, не наши». Потом заставил чего-то выпить, наливая из замысловатой бутылки.
– Это для начала, так сказать, прелюдия, – пояснил он.
За обедом после двух или трех рюмок коньяка Крутилин стал оживленным, разговорился так, что не унять. Алексей слушал рассеянно. Чувство скованности и неловкости не проходило. Лена ненадолго присаживалась к столу, усиленно угощала гостей и опять убегала на кухню.
– Вот так и живем, Алексей Федорович, – проговорил Крутилин.
– Что ж, неплохо, – согласился Быстров.
– Да, жаловаться теперь вроде бы не на что.
– В главке Виктор Иванович царь и бог, – значительно отметил Казаков.
– Бог не бог, а уважают, – согласился Крутилин. И опять обратился к Алексею: – Ну, а как ты? Как у тебя?
Быстров пожал плечами:
– Да все вроде в норме.
– Стройка, конечно, важная. Но если говорить откровенно, думал я, что ты далеко зашагаешь. Фигурой станешь. А что-то зажали тебя.
Быстров удивленно посмотрел на него:
– Не понимаю. Я лично доволен.
– Не прибедняйся, – нетерпеливо остановил его Крутилин. – Некоторые из наших знакомых вон как вымахали. На самый верх.
Крутилин вновь налил рюмки и, коротко бросив: «Будем живы», залпом выпил свою. Поковыряв в тарелке, выпил еще одну. Ему вдруг неудержимо захотелось рассказать Быстрову, через какие тернии прошел он за эти годы, чтобы понял этот всегда такой спокойный и самоуверенный молчун, как все они, зареченские, ошиблись в нем, в Крутилине. Нет, он не из тех, кто пасует и опускает руки, он, как видите, не сдался, хотя было трудно, ох как трудно. Должность-то сейчас такая, что дай бог каждому. И впереди еще пути немалые.
Крутилин захмелел окончательно. Не обращая внимания на укоряющие взгляды Лены, он говорил и говорил:
– Брось-ка ты, Быстров, в прятки со мной играть. Комсомольские годы давно прошли, канули, как говорится, в лету, и нечего нам с тобой друг перед другом ваньку валять. Жизнь уже понюхали, кое-что знаем и кое в чем разбираемся. Истина, дорогой мой, проста: если ты без положения, если не в номенклатуре – табак твои дела.
– Но ты же и с положением и в номенклатуре, – не глядя на Крутилина, сказал Быстров. – Чем же ты недоволен?
– А чего это мне стоило, ты знаешь?
Опять залпом выпив рюмку, Крутилин продолжал:
– После тех событий в Заречье уехал я в Москву. Поступил в аспирантуру, кандидатскую сготовил. Только очень скоро понял – не пробьюсь я в науку. Написал я, брат, такой фолиант, что думал: одним махом всех побивахом. И маститые и немаститые одобрили. В глаза мне: и такой, и этакий, и глубоко изучил, и убедительно изложил, талант, одним словом. А до голосования дошло – завалили.
Крутилин упивался воспоминаниями, с каким-то злым удовольствием перебирая свои злоключения.
Казаков, видно, не раз слышал этот рассказ: он то и дело вставлял замечания, подсказывал детали, о которых забывал сказать Крутилин.
Лена была в смятении, несколько раз пыталась остановить мужа, но, поняв тщетность своих усилий, примолкла и сидела сейчас, ни на кого не глядя, только с излишней настойчивостью принималась вдруг угощать то Алексея, то Казакова.
Слушая Крутилина, Алексей незаметно наблюдал за ней. Все те же волнистые, золотом отливающие волосы, все те же густые брови, та же мягкая, чуть застенчивая улыбка. Но годы ее тоже не пощадили. Припудренные полукружья под глазами, морщинки у губ. У прежней Лены светились задорные, вечно что-то таящие глаза. Сейчас же в них была далеко спрятанная, непроходящая грусть. «А может, мне это кажется? – подумал Алексей. – Но нет, не бывает у счастливой женщины такого взгляда». Ему стало еще тоскливее и горше и на какой-то миг сделалось бесконечно жаль Лену Снежко.
А Виктор все говорил и говорил, громко, оживленно, не забывая доливать рюмки и походя журить Алексея за то, что он так и не научился «пить по-мужски».
– В общем оставил я кремнистые тропы, что вели в науку. Хватит. Пусть, думаю, кто-нибудь другой рыскает по библиотекам, архивам да пыльным музейным запасникам в поисках материалов для своего обожаемого шефа. Стал я обходить всех своих друзей и приятелей. Так и так, говорю, помогайте. Тот говорит: «подумаем», этот заявляет: «посмотрим», а третий обещает «позондировать почву». Ходил я так и мыкался не месяц и не два. Подытожу так: все приятели на одну модель. Хороши, пока ты сам что-нибудь значишь. Может, и сейчас ходил бы в каких-нибудь ассистентах или младших науч-рабах, если бы не его величество случай. Захотелось одному большому строителю ученой степенью обзавестись. Это, видишь ли, весомо и авторитетно звучит. Да. И повадился он к нам на кафедру. Кандидатский минимум кое-как осилил, а на диссертации застрял, как лиса в капкане. Вот тут я его и зацепил. Не уйдешь, думаю, голубчик, диссертацию я тебе, так и быть, сварганю, но и ты помоги. И знаешь, оказался он человеком не только слова, но и дела. Поначалу заведовал я одним сектором в его хозяйстве, потом отделом, а через некоторое время сюда, в главк, рекомендовали. И как ты слышал, дела идут. Хоть я и не строитель, а нос кое-кому порой утираем. Конечно, почитывать кое-что приходится для общей терминологии, без этого нельзя, без труда, как говорится, не вынешь рыбку из пруда…
Улучив момент, когда Крутилин замолчал, Казаков промолвил значительно:
– И этот товарищ, что помог вам, не ошибся. Нет, не ошибся. Без Виктора Ивановича я себе главк даже представить не могу.
– Видишь, что низовые работники говорят? Вот так-то, дорогой Быстров, – сказал Крутилин и продолжал: – Я ведь что хочу сказать-то? Чтобы ты не зевал, Алеша. Тебя я знаю давно, цену тебе тоже знаю. Стройка огромная, должность у тебя тоже видная, не спорю. Но время, время… Пора тебе в Москву, на какие-нибудь союзные или в крайнем случае республиканские масштабы подаваться.
Быстров усмехнулся:
– «Химстрой», по-моему, именно такого масштаба. Куда уж больше?
Крутилин обиженно замолчал.
А Быстров мучительно боролся с собой. Порой ему нестерпимо хотелось оборвать разглагольствования Виктора и уйти. И только необычность этой встречи, опасение, что его поймут превратно, решат, что помнит старую обиду, удерживало его. Он думал о том, как сильно изменилась за это время внешность Виктора и какой неизменной осталась его суть.
Крутилин после долгой паузы недовольно и настороженно спросил:
– Что ты все молчишь? Мы говорим, говорим, а ты ни гугу. Пить не пьешь, есть не ешь и говорить не хочешь. Выходит, не рад нашей встрече? А я вот рад. Очень даже рад.
Алексей, подняв на Крутилина глаза, спокойно проговорил:
– Нет, отчего же? Старых товарищей всегда приятно увидеть. Я рад был встретиться и с тобой и с Леной.
– Ну, с Леной-то, конечно, в этом я не сомневаюсь. А вот мою персону ты все еще не жалуешь.
Лена вспыхнула, удивленно, с досадой посмотрела на мужа. А Виктор как ни в чем не бывало опять потянулся к графину. Лена, однако, решительно поднялась и отставила графин на другой конец стола.
Быстров, будто не замечая возникшую неловкость, продолжал:
– Ты это зря, Виктор. Что было – прошло. Помнишь поговорку: кто старое помянет – тому глаз вон.
– Да, помню, – согласился Крутилин. – А есть и ее продолжение: кто забудет – тому оба глаза вон. – И, обращаясь к Казакову, стал рассказывать: – В Болгарии мы с ним встретились как-то. Приезжаю с делегацией на стройку Кремиковицкого комбината. Идем, понимаешь, по площадке, навстречу двигается кто-то знакомый. В спецовке, кирзовых сапогах. Быстров, собственной персоной.
– Интересно было, Алеша? – спросила Лена. – Страна, говорят, чудесная.
– И страна чудесная, и люди замечательные, – несколько оживившись, ответил Алексей. – Между прочим, была там одна занятная встреча. Тебя, Лена, касается.
– Ну-ка, ну-ка, расскажи. Что ж ты молчал до сих пор? – с ухмылкой, шумно потребовал Крутилин.
Алексей, по-прежнему обращаясь к Лене, продолжал:
– Как-то в воскресный день приехали к нам в Кремиковцы софийские комсомольцы. Иду я по участку, и вдруг какой-то парень подбегает, хватает меня в объятья, как медведь, крепко встряхивает и кричит на всю стройку:
«Вот так встреча! Вот это встреча!»
Вглядываюсь. Рослый, чернобровый болгарин, лицо будто знакомое, а вспомнить, где встречались, не могу. Он же нетерпеливо тормошит меня:
«Ведь вы из Заречья, с „Октября“?»
«Да, – говорю, – оттуда».
«А я Благоев, Георгий Благоев, были мы у вас на заводе, помните? Как там поживает Павлик Орлов, мой друг и брат?»
Вот тогда я и вспомнил этого парня и наш заводской вечер, на котором он выступал и рассказывал, как софийские станочники метод Пашки Орлова у себя применили. Между прочим, – улыбнулся Быстров, – наблюдательным оказался этот Благоев. Все спрашивал, как живет та девушка, что тем вечером командовала, – Снежко или Снежок? Запомнил тебя, одним словом. Когда уезжали из Болгарии, заявился он ко мне с двумя ящиками, один другого больше. На Старозаводской Серега с приятелями распотрошили их, как когда-то мы делали это с посылками твоих родителей.
– А как поживают наши ребята? Павлик где? Яша Бутенко, Морозов? Где Вилька?
– Павлик Орлов – начальник мастерских в НИИ, Морозов по-прежнему командует литейкой, Яша в центральную прессу подался, Костя Зайкин – у нас на «Химстрое».
– Чтобы воспоминания были полными, – включился в их разговор Крутилин, – могу сообщить, что Печенкин – он ведь тоже из ваших – работает у меня. Хозотделом заправляет.
– Я слышал, – сказал Алексей.
– Мотался как неприкаянный, пока я не вмешался. – И вдруг без всякого перехода спросил Быстрова: – А ты все на Старозаводской?
– Все там же.
– Почему же застрял? Квартиру-то ты уж, во всяком случае, заработал.
– Мать никуда двигаться не хочет. Серега тоже. Ну, а я… дома бываю раз в неделю, а то и реже.
– Позволь, значит, ты что же, все еще не женился?
Видя, что Крутилин собирается затеять целый разговор на эту тему, Быстров приложил к груди руки и с самым серьезным видом заявил:
– Пока не женился, но обещаю, что скоро это упущение исправлю. Все мои приятели – и близкие и далекие – усиленно толкают меня на этот шаг. Чувствую, мне не устоять. Поэтому давайте этот вопрос считать решенным. Без обсуждения. Ладно?
– Не надо – так не надо, тема специфическая, – усмехнувшись, согласился Крутилин. – Только смотри на свадьбу не забудь позвать.
Алексей пообещал:
– О чем разговор? Закатим свадьбу на всю Европу.
И через минуту обратился к Казакову:
– Петр Сергеевич, нам пора.
Глядя на Алексея лихорадочно блестевшими от спиртного глазами, Крутилин стал обиженно возражать:
– Ты же и не выпил еще и не съел ничего.
Ему вторил Казаков:
– И правда, Алексей Федорович. На стройку все равно поздно, а в Заречье успеете. Посидим малость.
– Нет, спасибо, мне пора.
В прихожей Лена тоже упрекнула Алексея:
– Что так торопишься, Алеша? Сколько лет не виделись и сколько еще не увидимся, посидел бы. И о себе ничего не рассказал.
– Да ведь и ты тоже больше помалкивала.
– Зато я всех заговорил, – загрохотал Крутилин. – Значит, надо встретиться еще раз, чтобы наговориться. Как, Алексей, смотришь на это?
Быстров отшутился:
– Но мы же договорились, встречаемся на моей свадьбе.
– Правильно. Прекрасно. Ловим на слове, – весело шумел Крутилин.
Но встретиться им пришлось гораздо раньше и совсем по другому поводу.
Глава XVIII. Разбитое не всегда склеишь
Это было уже третье письмо от матери за последние два месяца. Она просила приехать хоть ненадолго. Отец плох стал, на боли в сердце жалуется, все твердит, что не увидит тебя больше. О былой распре в письмах ни слова, как будто ее вовсе и не было.
Виктор зашел к Снегову, рассказал о письме. Тот ответил сразу:
– Конечно, поезжай немедленно, тут и раздумывать нечего. – И сам позвонил начальнику участка.
Собирала Виктора в дорогу вся бригада. Зайкин умчался на вокзал за билетом, двое ребят бегали по магазинам за покупками, потом сообща укладывали чемодан. На вокзал провожали целой гурьбой.
Утром Зарубин был уже в Шуге, а к середине дня на автобусе добрался до проселка на Литвиновку. Теперь надо было ловить попутную машину. Ее все не было и не было, и Виктор решил пойти пешком.
На полдороге его нагнала полуторка и, обдав серой клубящейся пылью, остановилась. Из кабины выглянул рыжий кудрявый парень.
– Куда направляетесь, молодой человек? Может, подвезти?
Зарубин сел в нагретую солнцем кабину. Парень оказался на редкость жизнерадостным.
Когда Виктор рассказал о болезни отца, он с минуту помолчал, а потом бодро успокоил:
– Оклемается. Старики народ крепкий. Вот увидит сына, поднаберется силенок и встанет на ноги. – Заметив, что Виктор удивленно взглянул на него, парень пояснил: – А что? Ничего удивительного. Академик Павлов, как я слыхал, этим самым психологическим факторам придавал первостепенное значение. Так что вы не расстраивайтесь, все будет в порядке.
Он тут же начал рассказывать о себе: «Фамилия моя Горошкин, работаю в МТС, возил в Шугу директора».
Потом стал знакомить пассажира с окрестными деревнями и селами. Он знал здесь все: колхозы и людей, деревни и фермы, речки и поля – и всему давал характеристику.
– Подъезжаем к Рыбино. Колхоз ничего, но народ недружный, поэтому и отстает по всем позициям. Уцепились, понимаете, за одну рожь и ничем другим заняться не хотят. А ведь город рядом! Ехал я как-то с их председателем и говорю ему: что вы такие упрямые или своей выгоды не видите? Ведь рынок рядом, рукой подать. Овощи бы вас – капуста, огурчики, помидоры – совершенно озолотили. Опять же река большущая. Не зря Рыбином зоветесь. Слышал я, что раньше судаком да окунем всю округу снабжали. Я его и так и эдак, а он молчит и сопит как гусак. Потом нехотя, через губу, говорит:
«Чего вы, молодой человек, суетесь не в свое дело? Нас секретарь райкома и то никак с наших позиций сковырнуть не может».
Обозлил он меня. Ах так, не мое дело? Хорошо. Останавливаю машину. «Слезай, – говорю, – председатель, приехали. Тут совсем рядом, каких-то десять верст осталось».
«Ты что, обиделся, что ли?» – спрашивает. «Нет, – говорю, – не обиделся, но консерваторов не вожу». Помялся, помялся, а делать нечего, вылез… А я дал газ – и до свидания.
Разгневанный своими воспоминаниями, Горошкин промчался через Рыбино на полном ходу, взбудоражив всех деревенских кур.
– А вот это уже совсем другое дело, – проговорил он, въезжая через некоторое время в расположенную на взгорье деревню. – Это колхоз «Искра». Три миллиона дохода, что-то двадцать или тридцать собственных машин. А клуб какой, стадион! И заметьте, весь колхоз на женщинах держится. Председатель такой, что и среди нашего мужского сословья вряд ли сыщешь. Все в руках держит.
Думая о своем, Виктор спросил механически, из вежливости:
– С характером женщина?
– О, да еще с каким! А всего ведь двадцать пять годов.
Дорога уходила вправо, Литвиновка теперь была почти рядом, и Виктор вылез из машины.
– Ну как, укачались? – добродушно спросил шофер.
– Да нет, ничего. Спасибо. Сколько с меня?
– Да что вы? Желаю здравствовать. Привет старикам. Все будет в порядке, вот увидите.
Скоро Виктор подходил к деревне. Сквозь мягкую дымку наступающих сумерек мелькали близкие огоньки. Третий с края – его дом. Вот и мостик через овраг, заросший по берегам ивовыми кустами пруд.
Немного не доходя до дома, Виктор приостановился. Мельком отметил про себя, что липа, посаженная отцом в день его, Виктора, рождения, стала еще больше; она закрывала зеленым кружевом весь левый угол и крышу дома. Около крыльца стояли люди, слышались негромкие голоса.
Виктор подошел.
– Добрый вечер, – проговорил он, пытливо вглядываясь в односельчан, пытаясь угадать по их виду, взглядам, как там у старика.
Его узнали, разноголосо зашумели:
– Посмотрите, кто приехал!
– Скорее скажите Васильевичу-то.
На крыльцо вышла мать. Увидев сына, она опустила руки, прислонилась к косяку. Виктор быстро взбежал по ступенькам, обнял теплые, родные плечи.
