Текст книги "Наследники"
Автор книги: Николай Сизов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)
Гриша Медведев, рассудительный и малоразговорчивый, особенно сейчас, когда на плечи свалилась ответственность за всю бригаду, поглядывая на ребят, проговорил:
– Как смотрите, если поговорю в комитете?
Зарубин, когда он рассказал ему об этом, после некоторого раздумья согласился:
– Мысль, по-моему, действительно любопытная. Давайте-ка начинайте сочинять свое послание.
Через несколько дней в комитете уже лежали мелко исписанные листки – ребята зайкинской бригады были люди дела. Почти ни к чему в письме нельзя было придраться. Виктор показал его Быстрову. Тот сначала улыбался, читая письмо, потом задумался и позвонил Данилину:
– Как смотришь?
– Идея мне тоже нравится. А почему не сделать? Заложим поглубже шахту, специалистам поручим подумать, как сохранить наши письмена. Пусть прочтут товарищи, как трудились их предки, чем дышали, как жили, о чем спорили.
– О чем и как спорили, тоже напишем? – с лукавой усмешкой спросил Быстров.
Данилин понял. Ответил просто:
– Что ж, из песни слова не выкинешь.
…Главный корпус был расцвечен флагами, лозунгами, широкие алые транспаранты спускались по простенкам до самого тротуара. На светло-кремовом фоне взметнувшихся ввысь стен, на зеркальной глади забранных в легкие алюминиевые переплеты оконных проемов кумачовое убранство выглядело особенно ярко и празднично.
Строители заполнили всю площадь, шоссе перед корпусом, все переходные дорожки и даже будущий газон.
Быстров с трибуны вглядывался в знакомые лица. Ему вспомнился разговор с Данилиным о том, что особенность профессии строителей – перемена мест, встречи и прощания. И Алексею сделалось жаль, что скоро придется расстаться с этими людьми, ставшими ему близкими. Вон толпятся мишутинцы, всегда щебечущей стайкой держатся девчонки из бригады Завьяловой. Сегодня, однако, и они торжественно-серьезны. Но особенно суровы и сосредоточенны лица ребят, которые окружают Гришу Медведева…
Быстров подошел к микрофону.
– Дорогие товарищи! Сегодня правительственной комиссией подписан акт о приемке производственного комплекса.
Аплодисменты всплеснулись над площадью и долго-долго не затихали. Быстров, дождавшись тишины, продолжал:
– Таким образом, «Химмаш» построен. Мы отдали ему много сил, каждый из нас сделал что мог. Один из наших товарищей отдал «Химмашу» свою жизнь. Почтим, товарищи, память Кости Зайкина…
Тихо стало на площади, и тишина эта разлилась по всей территории стройки. Замолк стрекот какого-то движка на окраине площадки, тихо, без обычных посвистов прошел по рельсам электровоз. Быстров повернулся к группе молодежи, неподвижно стоявшей около серого полотнища. С десятиметровой высоты по угловой плоскости фасада оно свешивалось до самой земли. Алексей поднял руку. Полотнище плавно скользнуло вниз, открыв взорам людей строгий прямоугольник красного мрамора с белым рельефным профилем Кости Зайкина. Художник удивительно точно схватил то, что было наиболее характерным в Костином облике: задор, порывистость, неуемную жажду жизни…
Глядя сейчас на этот строгий мрамор с белым барельефом, не хотелось верить, что этого парня уже нет в живых. Но строгие слова напоминали о непоправимом: «Константину Зайкину, героически погибшему при штурме водозаборной трассы».
Торжественно-траурная мелодия наполнила площадь. И снова воцарилась тишина.
Но вот в репродукторе опять раздался голос Быстрова. Он был еще мрачен, этот голос, суров, в нем еще звучали нотки скорби, однако постепенно он обретал спокойно-деловитый тон. Жизнь шла своим чередом. Она не останавливалась ни на минуту. Люди стали вслушиваться в слова парторга.
Надя Рощина стояла в тесном окружении юношей и девушек и все глядела и глядела на белый барельеф. Первая, самая мучительно-острая боль уже прошла, но осталась тупая, ноющая тоска, которая жила в ней постоянно. И понадобится еще и время и участие друзей, чтобы рана зажила, а боль стала меньше, глуше и когда-нибудь прошла совсем.
На площадь спускались теплые июньские сумерки. Сероватые тени легли на шоссе, на заводские постройки. В темно-синей выси начали поблескивать первые звезды. И тогда огромные квадраты окон главного корпуса засияли ослепительно ярко. Гирлянды ламп по карнизу, простенкам и угловым граням светились как-то удивительно уютно и домовито, золотым пунктиром обрамляя контуры огромного здания.
Быстров, оглядывая сияющую огнями громаду корпуса, негромко проговорил:
– А ведь не так уж давно мы с вами проводили здесь, в котловане, первое собрание…
Данилин добавил:
– Всего три года назад.
Они стояли рядом с микрофоном, и их разговор слышали все.
Из первых рядов донеслась поправка:
– И даже меньше, на три месяца меньше.
Данилин согласился:
– Правильно. Уточнение принимаю.
Сотни людей смотрели на сияющий огнями корпус и думали о том, как много могут сделать рабочие руки, и о том, что в это чудесное сооружение, которое в сумерках казалось огромным кораблем, в те вон корпуса, что рельефно вырисовывались поодаль, вложен и его труд, тепло его души и сердца.
…Письмо читал Зарубин. Хотя текст его знал каждый, кто здесь присутствовал, но все единодушно потребовали зачитать. Две недели подряд в бригадах, на участках, в поселке обсуждали каждую строчку. Письмо поправляли, дополняли. Порой вокруг какой-нибудь фразы разгорались такие споры, что Зарубину приходилось бросать дела и утихомиривать разбушевавшиеся страсти. Когда же утверждали список бригад, которые должны быть поименованы в письме, комитет комсомола заседал три вечера подряд.
Да, письмо это знали все. И все же, когда оно зачитывалось сейчас, стояла такая тишина, что даже ровное гудение трансформаторной подстанции показалось громким и неуместным.
– «Дорогие ребята, далекие наши потомки. Пишут вам строители Каменского комбината химического машиностроения – „Химмаша“. Хотим рассказать вам о себе, о своей стройке, о том, как мы живем в шестидесятых годах нашего двадцатого века. Когда пришли на площадку будущего завода, то был здесь лишь песок, бурьян да старые траншеи – так называемые Каменские выселки».
В письме подробно рассказывалось о том, как строились главный корпус, литейка, кузнечно-прессовый, как комсомольский отряд штурмовал трассу водозабора. Были здесь и суховато-деловые перечисления самого существенного происходившего на стройке, звучали и взволнованные, проникновенные слова.
– «…На фасаде главного корпуса сегодня мы открыли мемориальную доску в пямять о нашем товарище Косте Зайкине. Когда вы будете проходить мимо, помните: это был настоящий парень…
Немного о том, как мы живем. Сейчас-то уже можно сказать – здорово: поселок у нас чудесный, дома тоже. А до этого ютились в палаточных городках, дожди, холод донимали нас основательно. Но все равно было чертовски интересно. И потому частенько у нас слышалась такая песня:
Живем в комарином краю
И лучшей судьбы не хотим.
Мы любим палатку свою,
Родную сестру бригантин…
Мы хотели написать вам о замечательных достижениях ученых, космонавтов нашей страны, но, подумав, решили, что об этом вы наверняка знаете и без нашего письма. А вот как „Химмаш“ строился, вы, может, и не узнали бы. Поэтому мы и пишем…»
Когда Зарубин четким голосом зачитывал то место письма, где перечислялись лучшие бригады и наиболее отличившиеся строители «Химмаша», тишина стала еще явственнее. Казалось, никто не дышит, боясь пропустить хоть слово.
Письмо было то немного суровым, то чуть наивным. Оно явно требовало литературной правки, но Быстров категорически настоял, чтобы его оставили в том виде, в каком оно пришло с участков и из бригад.
Закончив читать, Виктор, наклонившись к микрофону, пригласил:
– Письмо, как известно, обсуждалось и подписывалось всеми строителями. Но, может быть, кто-нибудь еще не поставил свою подпись? Отсутствовал или болел? Одним словом, кто не подписал и хочет подписать, прошу подойти к столу.
Раздались возгласы:
– Все подписывали…
– Запечатывай, чего там…
Все же человек десять подошли к трибуне. Поставили свои подписи в конце свитка, где уже пестрели тысячи автографов их сверстников.
Зарубин и Быстров уложили свиток в прозрачный футляр из тонкого пластика, еще в один, из мягкой кожи, потом в третий. Наконец тугой, компактный пакет опустили в стальной баллон. Накрепко завинчиваются винты его крышки, заливаются смолисто-восковой вязкой жидкостью.
Григорий Медведев, Аркадий Удальцов и Катя Завьялова взяли дорогую ношу и аккуратно опустили ее в отверстие стальной трубы. Посылка с глухим шумом устремилась вниз, в глубь земли.
Автокран бережно принес гранитную плиту. Блеснула золотом надпись на ее полированной плоскости. «Здесь замуровано письмо строителей „Химмаша“ комсомольцам двадцать первого века».
И тогда загремели аплодисменты. Они, словно прибой моря, долго шумели над заводской площадью, и даже мощный аккорд духового оркестра не смог их заглушить.
Итак, «Химмаш» построен. В его новых, светлых цехах неумолчно гудят станки, сложные установки, автоматы, и уже не с цементом, кирпичом и лесом идут сюда эшелоны. Идут составы пустых платформ, чтобы забрать и повезти агрегаты и машины с маркой «Камхиммаша» в Курск и Орел, в Харьков и Одессу, в Тбилиси и Ригу, в Калинин и Ереван.
Кончился митинг, последний митинг химстроевцев. Бригадами, группами, словно на смотре, проходили мимо трибуны строители, останавливались, долго вглядывались в главный корпус и медленно, будто в раздумье, направлялись к центральным выходным воротам.
Ребята прощались с «Химстроем». Только Костя Зайкин оставался здесь… Лучи прожектора ярко освещали на фасаде корпуса его строгий барельеф. Костя оставался здесь как воплощение славного мужества и беззаветной комсомольской отваги, как вечный страж у письма своих сверстников далеким-далеким потомкам…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Шумит, полная разнообразных звуков, Комсомольская площадь Москвы. В это раннее утро воздух прозрачен и свеж. По временам налетает порывистый ветер. Он влажен, полон мелких-мелких капель, захватил их с собой то ли с Волги, с Московского моря, а быть может, и с самой Балтики.
Шелест проносящихся по площади машин, неторопливое громыхание увальней троллейбусов, отдаленный шум приходящих и уходящих поездов и, наконец, разноголосый говор тысяч и тысяч людей – все сливается в ровный, неумолчный гул, все пестро, сутолочно и в то же время удивительно осмысленно и целесообразно. Пожалуй, нигде так не ощутима атмосфера столицы, как на Комсомольской площади. Здесь сконцентрировалось все: и столичная многолюдность, и суета, и повышенный, присущий только Москве ритм жизни, и типично московская озабоченность и деловитость.
…Виктор Зарубин вышел на широкие ступени подъезда Северного вокзала, снял кепку, низко поклонился. Валя удивленно спросила:
– Ты это кому?
– Площади, нашей Комсомольской площади, кланяюсь, Валюша. Три года назад здоровался с ней. Она встречала меня и провожала на «Химстрой». Сейчас встречает и провожает вновь…
– А ведь верно, – проговорил в тон ему кто-то. – И меня тоже.
– И меня.
– И меня.
Асфальтовая гладь мостовой, уступчатые башни вокзальных зданий с ажурными фризами и цветным орнаментом, взметнувшаяся над Каланчевкой громада высотной гостиницы – все волновало ребят, заставляло сильнее биться их сердца. Да и как же иначе? Это ведь не просто площадь. Это как бы стартовая площадка всех поколений комсомолии. Место встреч и расставаний. Ступенька в чудесный большой дом по имени Москва. И она же – распахнутые ворота в бескрайние просторы родной страны.
…Химстроевцы все прибывали и прибывали. Поклажа строителей необременительна: чемодан в руках, рюкзак за спиной. Только семейные задерживались с выгрузкой – у тех и вещей и забот побольше. Но и они при помощи друзей и знакомых успешно завершают выгрузку своего скарба, озабоченно оглядываясь, подталкивая вперед коляски с младенцами, перебираются на платформы к поездам дальнего следования.
Все залы, переходы, платформы были заполнены химстроевцами. Их можно было узнать по загорелым, обветренным лицам, по свободной, чуть горделивой осанке, которая появляется у людей, сделавших что-то большое и важное.
Сюда, на вокзал, прибыли и те, кому предстоял далекий путь на север, и те, кто пока еще оставался на «Химстрое» «доводить его до конца», и те, кто перешел работать в цехи, к сложным аппаратам и агрегатам. Они не могли не приехать, хотелось проводить своих друзей и знакомых, пожелать им счастья на новых местах.
Встречали друг друга шумно, весело, хотя виделись совсем недавно, может, вчера, а может, сегодня. Это влечение друг к другу говорило о чувстве принадлежности к одной огромной семье, спаянной и дружной.
Тесной группой стоят ребята из бригады Кости Зайкина. Гриша Медведев что-то настойчиво и горячо объясняет. Молодежь слушает и не слушает, перемигивается. Видимо, не обрел еще новый бригадир неоспоримого авторитета.
А вот мишутинцы. Они облепили скамейку, удобно устроились на чемоданах, рюкзаках. Эти рассуждают просто – зачем стоять, если можно сидеть? Силы зря тратить не следует. Да и бригадира так слушать сподручнее. Знать же, что он рассказывает, невредно. Как известно, тертый калач, был и в тех местах, куда предстоит путь.
Отдельной стайкой держатся девушки. Здесь центр притяжения, как всегда, Катя Завьялова. Шуток, смеха, прибауток в этом месте особенно много. Ребята настороженно косятся на девичью компанию. И не очень льнут к их шумному кружку. Бог знает, о чем они так заговорщически шушукаются. Высмеют еще при всем честном народе.
А поезда из Каменска выплескивают на платформы новые группы. Стало тесно в залах ожидания, на широких привокзальных тротуарах почти не слышно городских шумов, их заглушает людской говор.
То тут, то там слышно:
– Ну, а что дальше?
– Кого мы ждем?
Кто-то степенно отвечает:
– Ждем приезда начальства и посадки на поезда.
Первый в том же ворчливом тоне замечает:
– Поезда – это понятно. Без них в Усть-Бирюсинск не уедешь. А вот начальство ждать, да еще опаздывающее, вроде ни к чему. Мы сейчас птицы вольные. До самого места назначения проводник вагона – единственный наш начальник.
Кругом засмеялись. Парень хотел сказать что-то еще, но голос в репродукторе остановил его:
– Товарищи химстроевцы…
Быстрова узнали сразу.
– Опять митинг, – ухмыляясь, заметил Ефим Мишутин. – И любит же наше начальство это дело! – Но все же предложил бригаде: – Подвинемся поближе, послушаем.
И Быстров, и министр, и секретарь ЦК комсомола выступали коротко и говорили обычное – желали успеха и удачи в новых краях. Но, видимо, потому, что и аудитория, и сами ораторы были взволнованы, сегодня каждое их слово казалось химстроевцам каким-то особенно проникновенным.
К микрофону подошел Данилин.
– А я просто хочу пожелать вам счастливой дороги. Встретимся на Енисее.
Это было новостью. Химстроевцы знали, что «наверху» обсуждается вопрос о Данилине. Прошел, однако, слух, что решено оставить его в министерстве. А выходит, едет Данилин, с ними едет!
Потом Владислав Николаевич признавался, что таких восторженных оваций в свой адрес он за свою жизнь не слышал ни разу.
Когда буря несколько поутихла, Данилин вновь наклонился к микрофону:
– Вот только с товарищем Быстровым у нас заминка вышла. Не отпускают его в Усть-Бирюсинск. Думаю, надо нам попросить Центральный Комитет партии уважить химстроевцев. Как считаете?
После секундной паузы с площади раздалось сразу с десяток выкриков:
– Правильно!..
– Очень правильно!..
– Даешь и Быстрова на Енисей!..
Быстров обескураженно молчал, а потом набросился на Владислава Николаевича:
– Ты что тут новгородское вече устраиваешь?
Данилин, смеясь, показал на площадь. Оттуда, словно волны прилива, неслось:
– Быстрова тоже!..
– Не робей, Алексей Федорович!..
– С нами не пропадешь!..
– Голосовать, голосовать!
Данилин весело проговорил в микрофон:
– Правильно. Глас народа – глас божий…
И проголосовали-таки. Единодушно, на одном вздохе.
Быстров, совсем не ожидавший такого поворота, сердито выговаривал Данилину:
– Ну что ты затеял? К чему это?
Данилин отбивался:
– А что? Могут ведь и учесть настроение химстроевцев.
Подойдя к микрофону, Быстров, сдерживая волнение, хрипловато проговорил:
– За доверие спасибо, товарищи. Но, сами понимаете, решать будут, кому положено. А теперь слово руководителю вашей экспедиции товарищу Зарубину.
Виктор деловито объявил:
– Прошу внимательно прослушать порядок посадки на поезда, время отправления составов…
Толкаясь, штурмом берут ребята вагоны. Вроде и некуда торопиться. Нужды в суматохе тоже нет – места определены каждому. Но нет, берет верх молодой задор, кругом какая-то веселая кутерьма и суматоха.
Быстров и Данилин стояли у заградительных решеток платформы и вполголоса беседовали, наблюдали за посадкой. Немного поодаль – Луговой и Таня. Семен Михайлович жадно, взволнованно наблюдал за происходящим. И совсем расчувствовался, когда услышал, что химстроевцы умудрили с Быстровым.
– Танюша, вы слышали? Нет, подумайте-ка над всем этим. Отчаянные же ребята.
Больше всего забот было у Виктора Зарубина. И распределение бригад по эшелонам, и проверка явки людей, и погрузка багажа. Правда, помощники у него отменные: Богдашкин и Удальцов крутились как волчки, на лету схватывали все, что было еще неясным, требовало увязки и утряски. Мгновенно исчезали, а через какие-нибудь минуты появлялись вновь.
Иногда Зарубин подбегал к пятой платформе. Виновато, торопливо спрашивал у Вали:
– Ты как тут? Только смотри не уходи с этого места, а то разминемся. Богдашкин едет первым эшелоном, Аркадий – третьим, а мы замыкаем. Так что жди и не скучай.
Валя усмехнулась:
– Скучать некогда. Видишь?
Валя указала на окружавшее ее хозяйство. Виктор ахнул. Здесь стояли четыре коляски с младенцами, которые с удивительной невозмутимостью что-то усердно сосали, совершенно игнорируя происходящую суматоху. Здесь же громоздились десятки узлов, чемоданов, свертков. То и дело подбегали женщины, девушки, оставляли свою кладь и, запыхавшись, скороговоркой просили:
– Валюша, посмотри за моим скарбом, в магазин заскочить надо.
– Валюша, пусть мой пацан около тебя немного побудет. Надо мужика найти. Иначе того гляди застрянет в буфете, переберет…
– Э, да у тебя тут настоящее бюро добрых услуг, – усмехнулся Виктор, – скучать действительно некогда. – И, довольный и успокоенный, вновь заторопился к платформам.
Наконец посадка подошла к концу. Только редкие опоздавшие перебегали от вагона к вагону, разыскивая своих.
Зарубин подошел к Быстрову и Данилину. Утирая пот со лба, спросил:
– Погрузка закончена. Можно трогаться? – Посмотрел на часы. – Уложились точно во время, железнодорожники обижаться не могут.
– Раз все готово – отправляй, – сказал Данилин.
Зарубин дал знак машинисту первого состава. Тихо дрогнули на сцепах вагоны и пошли, пошли мимо платформ голубой сверкающей лентой. В окнах мелькали знакомые загорелые лица, машущие в прощальных приветствиях руки.
Из нескольких вагонов хлынула песня:
Забота у нас простая,
Забота наша такая:
Жила бы страна родная —
И нету других забот.
И снег, и ветер,
И звезд ночной полет…
Меня мое сердце
В тревожную даль зовет!
Быстров, как-то весь подавшись вперед, вслушивался в слова песни и незаметно для себя махал правой рукой в такт мелодии, как бы дирижируя. Эта песня еще с тех памятных дней зареченекой конференции, когда комсомольский актив сказал свое веское слово о его судьбе, всегда вызывала в его душе беспокойную приподнятость.
Тогда, в Доме культуры, она звучала как гимн, как клятва зареченских ребят. Так же звучала она и сейчас, под огромными сводами вокзала, в этом многоголосом хоре химстроевцев. Быстрову подумалось: долго еще будет звать за собой молодых и беспокойных эта чудесная песня…
К Быстрову подошел Зарубин. С надеждой спросил:
– Так как, Алексей Федорович, ждать вас в Усть-Бирюсинске?
Алексей пожал плечами, а Данилин, подмигнув Виктору, проговорил:
– За большой ЦК я уверен, вот разве что малый… – он кивнул в сторону Тани. Послышался голос Лугового:
– Насколько я понял, малый ЦК обстановку понимает.
Данилин обрадованно засмеялся:
– Зафлажили тебя, Алексей. Все пути отрезали.
Зарубин начал прощаться. Расцеловался с Быстровым и Данилиным, долго жал им руки. Затем легко вскочил на подножку вагона и приветливо махал оттуда рукой.
Луговой, утирая слезы большим белым платком, обращаясь к Быстрову, проговорил:
– Стар я, черт побери, стар. А то бы тоже двинулся. Вот наследники-то, Алеша. С таким народом… Хоть на край света…
Алексей с глухим волнением в голосе ответил:
– Да, ребята настоящие. Таких с курса не собьешь. Крепко по земле-то ходят.
Данилин, возбужденный и шумный сегодня, как никогда, вмешался в их разговор:
– Товарищи, хватит на сегодня о делах. Предлагаю ехать ко мне. Старуха пельмени готовит. – И, уже обращаясь к Тане, с улыбкой объяснил: – Тренируется старая. «Будем, – говорит, – приспосабливаться к усть-бирюсинским обычаям…»
Электровоз последнего эшелона, будто обрадовавшись, что, наконец, разрешено двигаться и ему, прямо с места стал набирать скорость. Выйдя за сеть пристанционных путей, он победно и торжественно взвыл сиреной и помчался вперед, словно хотел поскорее догнать эшелоны, ушедшие раньше.
Разбрасывая упругий ветер, взвихривая пыльную траву на пологих откосах и будя тишину придорожных рощ, голубые экспрессы дальнего следования мчали химстроевцев на восток, в неизведанное, в новые манящие и тревожные дали.
КТО ВИНОВАТ? КОРАЛЛОВАЯ БРОШЬ. СТАРЫЕ СЧЕТЫ. ЗАЧЕМ МНЕ ЭТОТ МИЛЛИОН? ЯШКА МАРКИЗ ИЗ ЧИКАГО. ОКНО НА ШЕСТОМ ЭТАЖЕ. ПОСЛЕДНИЙ ВЗЛЕТ
рассказы
Кто виноват?
В морозном лесу выстрел прозвучал гулко, раскатисто. Эхо его долго гуляло по глухим урочищам и перевалам. Вслед за выстрелом послышался хриплый звериный рев, треск кустов, сучьев, и все стихло. Охотники, стоявшие на линии по узкой просеке, нетерпеливо смотрели в сторону лесной опушки, где находился Василий Мишутин – крайний номер – и откуда раздался выстрел. Все ждали условленного сигнала «готов», но его все не было, а вскоре на просеке появился егерь. Он торопливо прошел, снимая номера и приглашая охотников за собой.
На окраине леса Мишутина не оказалось. Недалеко от места, где он должен был стоять, виднелись глубокие двупалые следы кабана, снег около них алел кровью. Рядом с кабаньими следами – широкие провалы наста от мишутинских валенок. Он ушел по следам зверя.
Егерь Никифоров обеспокоенно посмотрел на охотников и приказал:
– Глядеть в оба. Быть в зоне видимости друг от друга. Раненый секач – не шутка!
Охотники нешироким веером разошлись в стороны от кабаньего следа и направились в лес вслед за Никифоровым. Но не прошли они трехсот или четырехсот метров, как вдруг услышали отдаленный душераздирающий крик человека.
– Скорее, скорее! – крикнул Никифоров, и его поношенный шубник еще быстрей замелькал среди заснеженных елей и берез. Охотники побежали тоже, с трудом поспевая за стариком. Каждый понимал, что случилось что-то неладное, и каждый думал об одном: лишь бы не самое худшее. Но произошло именно то, чего опасались все.
На небольшой прогалине, у корней старой, вывороченной бурей сосны лежал окровавленный Мишутин. А недалеко от него, в широкой борозде, пропоротой в снегу, – огромный кабан-секач. Охотники бросились к зверю. Но это оказалось лишним. Зверь был мертв.
Никифоров и двое охотников были уже возле Мишутина. Его толстый меховой полушубок от левой полы до правого плеча был вспорот клыками секача, словно гигантскими ножницами. Никифоров расстегнул на Мишутине окровавленный ворот, отбросил полу полушубка, приложил ухо к его груди и поднялся, бессильно опустив руки:
– Все, ребята. Нет больше Мишутина.
– Как же это он? – спросил один из охотников.
– Оплошал, видно. Беда-то, ребята, какая, – потерянно проговорил Никифоров и опустился на корневище дерева.
Старший следователь следственного управления Михаил Новиченко после двухнедельного расследования пришел к выводу, что дело довольно ясное. Нарушение элементарных правил зверовой охоты, халатность егеря и капитана команды привели к гибели Мишутина. Виноваты они, и только они.
Это он и объявил Никифорову и Чапыгину – капитану команды:
– Придется вам отвечать, граждане. Халатное отношение к своим обязанностям с отягчающими обстоятельствами. Факт, как говорится, бесспорный.
– Да, да, конечно. Случай страшный, ужасный. Но я сделал все как положено. И оружие и боеприпасы проверил, инструктаж состоялся самый подробный. Все письменно подтвердили это. В деле у вас есть документ. Что же я еще мог сделать?
– Многое, многое могли сделать, Никифоров. Мишутин, по всей видимости, не был опытен в зверовой охоте, и вы должны были его страховать. Далее, Мишутин шел след в след за раненым кабаном. Значит, не был должным образом проинструктирован.
Сергей Павлович Чапыгин – работник одного из московских институтов – не стал спорить со следователем.
– В сущности, все, что вы говорите, правильно. Но у меня из головы не выходит – почему Мишутин не стрелял? Когда вышел на эту прогалину, зверь был от него всего в десяти метрах. И почему шел он с одним заряженным стволом, когда в патронташе были патроны с картечью?
– Ну, на эти вопросы мог бы ответить лишь сам гражданин Мишутин. Этого он, к сожалению, уже никогда не сделает. Но, логически рассуждая, ответы можно найти. Причины все те же: плохая подготовка охоты.
– Да нет, капитан. Дело в том, что Мишутин был далеко не новичок в охотничьем деле.
– Тогда в чем же дело?
– Понимаете, в тот вечер, перед охотой, Василий Федорович был какой-то необычный, странный.
– Как это необычный?
– Ну, задумчивый, поникший, хмурый какой-то. Может, на службе у него что-нибудь случилось или дома?..
– И по служебной линии ясность полная, и по домашней. На работе его характеризуют положительно, и даже очень, а дома о нем сказать некому – один жил. Что же касается его душевного, так сказать, состояния, то что же… Раз он был не в форме, может, устал, плохо себя чувствовал, опять-таки вы должны были учесть это и не ставить его один на один с таким зверем. Значит, опять вина ваша. Так что прошу подписать обвинительное заключение.
Чапыгин вздохнул:
– Подписать-то я подпишу, но во всем этом следовало бы разобраться более тщательно.
Свою мысль Чапыгин не только высказал устно, но и написал об этом в небольшом письме на имя начальника следственного управления: «Не для того пишу, чтобы снять с себя или с кого-либо ответственность, а для того, чтобы была внесена полная ясность в дело, чтобы одна беда не повлекла за собой другую. Ибо осудить невинного – это тоже беда…»
Начальник следственного управления генерал Родников, прочитав письмо Чапыгина, затребовал дело о гибели Мишутина и подробно ознакомился с ним. В одном из протоколов допроса Никифорова его внимание привлекла знакомая фамилия: Крылатов. Егерь в ответ на вопрос следователя, почему он не поинтересовался, что за охотник Мишутин, ответил:
«Он ведь и раньше приезжал к нам. С Петром Максимовичем Крылатовым приезжал. А тот со случайным человеком не поедет. Негоже мне было каким-то необоснованным сомнением обижать человека».
Генерал Родников подчеркнул эту запись в протоколе и стал листать дело. Показаний Крылатова там, однако, не было.
– Почему по делу Никифорова не опрошен Крылатов? – спросил он у Новиченко.
– Так он же не был на охоте. И вообще в Москве не был. Что же он мог показать?
– Мог охарактеризовать Мишутина.
– О Мишутине собраны все необходимые данные. Кроме хорошего, о нем никто ничего не сказал.
– А его моральное состояние?
– Ну, для секача его моральное состояние, я думаю, было не столь уж существенно.
Родников не принял шутки.
– Для него не существенно, а для нас – очень. Узнайте, в Москве ли Петр Максимович Крылатов, и, если в Москве, попросите его приехать ко мне.
Уже к концу дня в кабинет генерала вошел пожилой плотный человек с густым ежиком седых щетинистых волос – полковник милиции в отставке.
Когда-то он был грозой домушников, карманников и прочей нечисти во многих северных городах. За несколько лет до пенсии переехал в Москву, работал в Центральном уголовном розыске, затем в Институте криминологии и вот уже несколько лет корпел над каким-то серьезным трудом, связанным с его прошлой деятельностью. Целыми днями сидел в библиотеках и музеях или вдруг уезжал на неделю, на две в какой-нибудь райцентр, где когда-то трудился.
– Здравствуйте, коллега, – сдержанно поздоровался он с начальником управления и, усевшись в кресло, спросил:
– Чем могу быть полезен?
– Хотели, Петр Максимович, посоветоваться с вами по поводу случая в Заболотье. Я знаю, что вы не были там, но знали погибшего.
– Да, знал, и неплохо. Хороший, душевный был человек. Я все еще не приду в себя от этого нелепого случая.
– Понимаете, Петр Максимович, судить людей надо за его гибель.
– Коль виноваты, надо судить.
– Как он был охотник-то? Настоящий?
– Любил это дело. Особенно охоту на птицу. На зверя ходил меньше, но ходил. Сдержанный, спокойный, с самообладанием. И стрелял неплохо.
– Понимаете, вдруг пошел преследовать секача по следу. Обнаружил его затаившимся всего в десяти метрах, на открытом лежбище. И не стрелял.
– Наверное, не успел выстрелить.
– Даже не пытался. Двустволка и с предохранителя не была снята.
– Да. Это странно. Очень странно…
– Вечером, перед охотой, все заметили его угнетенное, хмурое состояние. Но не придали этому значения.
– И зря. Может, здесь и кроется причина трагедии. Если можно, устройте мне поездку на место происшествия. Хочу посмотреть обстановку.
– А почему нет? Хоть завтра.
– Нет, послезавтра. Прежде прочту все дело.
– Прекрасно, поедете послезавтра. Но следов там, видимо, уже нет.
– Посмотрим. Снегопадов-то в этот месяц почти не было.
Новиченко, когда ему сообщили о предстоящей поездке в Заболотье, проворчал:
– А зачем, собственно? Дело вполне ясное. – Заметив, однако, неодобрительный взгляд начальника управления, поспешил заверить: – Все будет сделано, товарищ генерал.
Старый егерь обрадовался Крылатову, посетовал на несчастье:
– Каждый день вот суда жду. И Василий Федорович из головы не идет. Только не виноват я, Петр Максимыч, не виноват.
– Что же делать, Никифорыч, что делать. Крепись. Коль не виноват – не засудят. Судьи – люди опытные, разберутся.
Выехали в Заболотье. «Газик» до лесной просеки не пробился, километра три пришлось идти пешком. Вот и опушка, где стоял на номере Мишутин. Утоптанная дорожка следов ведет к той лесной прогалине. Никифоров показывает вывороченную сосну, около корневищ которой стоял Мишутин, лежку, с которой бросился на него зверь. Место его падения после расправы с Мишутиным…
