Текст книги "Наследники"
Автор книги: Николай Сизов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)
– Что, давно не пробовали? – спросил Ратников.
– Давненько.
– Не по средствам?
– Нет, почему же? Просто предпочитал другие напитки.
– «Белую лошадь», «Джонни Уокер» или еще что-либо?
– Когда что придется.
После двух рюмок Черновец вдруг стал ершистым, задиристым, неуемно разговорчивым, его потянуло на спор. И к месту и не к месту он повторял, как заклинание, одну и ту же фразу:
– Надо видеть главное. А главное, что я свободен, понимаете, свободен.
Мы поняли, что эта мысль для него почему-то очень важна, и Прохоренко подхватил:
– Вы свободны? В чем же? Объясните. – И сам все пристальнее и пристальнее приглядывался к собеседнику, а вопросы ставил все прямее, категоричнее.
– Как в чем? Да во всем. Могу делать что хочу, ехать куда хочу, заниматься чем мне нравится. Любое дело, любое занятие – пожалуйста. Вот захочу и куплю этот отель, этот ресторан, и никто мне этого не запретит.
– А вот тот небоскреб вы бы не могли купить? – Прохоренко показал на сияющую огнями сорокаэтажную махину.
– А что, могу и небоскреб. Свобода предпринимательства – это, знаете ли, вещь…
– А почему же до сих пор не купили? Может, не нравится? – Так как Черновец молчал, Прохоренко напористо продолжал: – Кто же вы, Яков Черновец? Может, замаскированный миллионер? Владелец фирмы «Свифт энд Ко» или одного из металлургических заводов в Гэри?
Черновец тяжело вздохнул и через силу проговорил:
– Мог бы делами ворочать, мог бы. Только вот не повезло. А мог бы, мог… – И столько было сожаления, отчаяния в этих словах, что мы переглянулись. А Прохоренко саркастически усмехнулся:
– Ничего, старина, не грустите. Вы еще свое возьмете. При такой свободе предпринимательства можете не только этот небоскреб, а весь Мичиган в карман положить при случае.
– Вы все шутите, а я всерьез говорю: эта сторона американской жизни – великое дело. И что ни говорите, а отсутствие свободного бизнеса – слабое место Советов. Да, да. Это я утверждаю категорически. Коммерческому таланту дороги у вас нет.
– Ну почему же нет? Сфера приложения любого таланта, в том числе и коммерческого, у нас неограниченна. Дерзай. Если, конечно, не только для собственного кармана, а и для всех. Для общего блага.
– Вот видите! Для всех. А какое мне дело до всех? Пусть каждый печет свой пирог, как умеет. Лозунг-то бросили: каждому – по способностям, а на деле так не получается.
Прохоренко пожал плечами:
– Ну, вам надо элементарную политграмоту читать. Как-нибудь в другой раз я это сделаю.
– Нет-нет. Тут вы меня не разубедите. Потому как знаю я эту проблему досконально. Вот было у вас дело Крюкова. Здешние газеты очень много писали о нем. Зачем таких людей под корень? Ведь способные, талантливые бизнесмены. Очень это огорчительно.
Прохоренко уточнил:
– Не всех. Только основных заправил, заядлых уголовников Крюкова и Серого. Остальных не тронули.
– Ну что вы говорите такое? Я же читал.
– Не знаю, что вы читали, я же говорю вам истинные факты. Все участники «Золотой фирмы» живы и здоровы. Жив и здравствует, как мы видим, и гражданин Клячковский, или Яшка Маркиз, как вас называла вся крюковская шарага. А теперь вы, значит, Черновец? Интересная метаморфоза. Не находите, дорогой Маркиз?
Слова Прохоренко не только для Черновца, но и для нас прозвучали, как выстрел. Черновец же сидел онемевший, растерянный, словно рыба, вытащенная на берег, ловил ртом воздух. А Прохоренко, с прищуром наблюдая за ним, продолжал:
– Вот вы, оказывается, где окопались, Яков Семенович. Очень, очень интересно. Как же вы здесь оказались? Может, расскажете? Будет очень интересно послушать. – И, обращаясь к нам, Прохоренко пояснил: – Из всей многочисленной «артели» Крюкова, о которой печется и которую хорошо знает наш новый знакомый, следственные органы не смогли обнаружить двух или трех человек, в том числе Якова Семеновича Клячковского, или Яшку Маркиза, как звали его компаньоны. Искали по всем городам и весям, но тщетно, как в воду канул.
– И что, этот Клячковский, или, как ты его называешь, Маркиз, был крупной рыбой в том омуте? – спросили мы почти одновременно у Прохоренко.
– Один из основных кредиторов фирмы. Ссужал ее дензнаками, скупал камушки и дорогие металлы. Очень нужен был Яков Семенович, очень, но, как видите, оказался в краях очень отдаленных, за океаном. Кто бы мог подумать!
Черновец наконец обрел дар речи и глухо, с трудом сдерживая голос, заговорил:
– Да вы что? С ума сошли? Я Черновец Яков Семенович. И никакой не Клячковский. Понятно вам? Проживаю в Соединенных Штатах. Вы, знаете ли, того, говорите, да не заговаривайтесь. А то я быстро сообщу куда следует. Мы люди здесь, знаете ли, свободные. Это вам не Москва. Надо же, что придумали!
Прохоренко с усмешкой посмотрел на Черновца и подозвал официанта.
За столом воцарилось тягостное молчание. Молчал Черновец, молчали и мы, не зная, о чем говорить. Потом Ратников, положив руку на колено Прохоренко, проговорил:
– Ты, Витя, извинись перед господином. Ошибки во всяком деле могут быть. А тут дело такое… – И, обращаясь к Черновцу, сказал: – А вы не обращайте внимания. Выпили мы, ну и сказал товарищ лишнее. Мы ничего плохого против вас не имеем. В общем…
Прохоренко не дал ему договорить:
– Ошибки здесь никакой нет. А вы, Клячковский, и упорствуете зря, и испугались напрасно. Думаю, что вам неизвестно особое частное определение суда по вашему делу.
– Особое? Частное? О чем же? – Черновец весь подался вперед.
– Оно звучит примерно так: в случае явки граждан таких-то и таких-то (ваша персона в том списке) и сдачи ими государству ценностей, полученных в результате незаконных операций, суд учтет это при разбирательстве. Так что вам, Маркиз, большой угрозы нет, а потому есть над чем подумать.
Черновец, однако, вернулся к прежней игре:
– Ну, это меня не интересует. Вы скажите это тому, кого это касается.
– Да бросьте вы городить чепуху.
– А какие все-таки у вас основания именовать меня, как именуете, и причислять к крюковскому делу? Какой я дал повод для таких подозрений?
– Могу объяснить, Яков Семенович. Все очень просто. Еще на аэродроме, как только мы увиделись, я все время ломал голову: где я вас встречал? Однако припомнить не мог. Когда же вы заговорили о деле Крюкова, в памяти всплыл ваш фотопортрет из того объемистого дела.
– Никакого отношения я к этому объемистому делу не имею. Но о людях тех скорблю. Невинно пострадали. Такие дела по нашим американским законам неподсудны.
– Подсудны, Яков Семенович, подсудны. И по американским законам тоже. Незаконные валютные операции. Контрабандная скупка золота, бриллиантов… Скорбеть не надо. Я ведь вам уже объяснил.
– Свежо предание, а верится с трудом. Так ведь сказал какой-то писатель, – прошептал Черновец.
– Даже русских классиков забыли. Быстро же вы стряхнули пыль отечества.
Черновец побледнел, хрустнул неопрятными, огрубевшими пальцами:
– Вы… не говорите так. Я, может, и беглый и отщепенец, по вашим понятиям, но землю-то свою помню.
– Что-то незаметно, – непримиримо проронил Прохоренко и, обращаясь к нам, предложил: – Пойдемте спать. Надо встать пораньше и вовремя добраться в аэропорт.
– А мои услуги уж не нужны?! – не поднимая головы от скатерти, хрипловато спросил Черновец.
– Обойдемся без помощи «маркизов» и разных там свободных предпринимателей. Сенкью, господин Черновец.
Прохоренко встал из-за стола. Мы встали тоже и, наскоро попрощавшись со своим незадачливым гидом, ушли в номер. Там у нас развернулись бурные прения. Мы дружно обвиняли Прохоренко в горячности, необдуманности и даже грубости. Так оскорбить человека, заподозрить черт знает в чем! Пусть он перебежчик, когда-то оставил родину, но, чтобы приписать ему такое, надо все же иметь основания.
Прохоренко, однако, был непреклонен:
– Прежде всего он не кто иной, как Клячковский, я убежден в этом так же, как в том, что вижу вас. Помню, отлично помню фото с его физиономией. Да нет, я абсолютно уверен, что это Маркиз. Вот только не пойму, как он здесь оказался?
– Пригревают его, по-моему, не очень-то тепло, – заметил Ратников.
– Вот именно. И это тоже загадка. Сюда он подался наверняка не с пустым карманом. Почему же такой пассаж? Далеко не последний воротила в фирме Крюкова, ссужавший средствами ее в тысячных исчислениях, скупщик-перекупщик, и вдруг… уборщик чикагских улиц?
Загадок, в самом деле, было много, и, может быть, они так и остались бы загадками, если бы Черновец не появился вновь. Мы уже укладывались спать, когда он постучал в номер:
– Прошу извинить. Я не очень надоел? Хочется все-таки закончить наш разговор. Не возражаете?
Мы не возражали, но и не жаждали продолжать это знакомство, хотя истину все-таки хотелось узнать. Войдя в номер, Черновец молча расставил на столе банки с кока-колой и проговорил:
– Прошу угощаться. Холодная.
Молча мы открыли по банке, молча пососали сладковатую жидкость. Прохоренко спросил:
– Что-нибудь новое сообщить хотите?
Черновец помедлил, отпил два глотка из банки и ответил вопросом на вопрос:
– А можно у вас узнать, откуда вам так хорошо известна крюковская история?
– Могу удовлетворить ваше любопытство. Я писал отчеты о процессе. И естественно, досконально знаю все перипетии дела. Знаете, профессиональная память журналиста.
– Ясно, спасибо. А я думал, может, вы…
– С Петровки? Нет-нет. Успокойтесь. И потом, я же объяснил, что вам, в сущности, бояться уже нечего.
– Если бы так, если бы так!
Прохоренко встал с кресла, подошел к Черновцу:
– Я не следователь и не прокурор, к этим делам имею отношение лишь по роду своей журналистской профессии. Но разбираюсь в них неплохо. Вы приняли за чистую монету то, что сообщала о процессе Крюкова иностранная пресса. Но факт остается фактом: все ваши сподвижники, кроме Крюкова и Серого, уже на свободе. Это так же точно, как то, что мы сидим с вами в отеле на Мичиган-авеню. Так что бежали вы, Яков Семенович, в сущности, зря…
– Что, и Лысюк тоже на свободе? И Абрамович, Дьяконов? Но ведь они были фигурами…
– Мозговой центр фирмы. Это известно. Но справедливости ради скажем так: Маркиз тоже не из рядовых. Правда, если учесть, что в некоторых эпизодах, судя по процессу, он бывал и в числе потерпевших… Ну хотя бы эпизод с покупкой золота у одного офицера из соседней восточной страны.
– Как не помнить! На четыреста тысяч нагрел меня тогда Крюков с друзьями. Вместо золота свинец подложили.
Наступила пауза. Затем Ратников еще раз констатировал уже очевидное:
– Выходит, Яков Семенович, что Маркиз – это все-таки вы?
Черновец вздохнул:
– Выходит, что так. Раз попал впросак, крутить ни к чему. Говорил себе не раз: не лезь, дурак, на аэродром да на вокзал. Нет, не удержался. И вот результат.
– Нас вам нечего опасаться. В СССР мы вас не возьмем, если бы вы даже того и захотели.
Как мы ни были утомлены перелетом, впечатлениями дня, всей этой кутерьмой, рассказ Маркиза о его «жизненном вираже», как он сам выразился, мы слушали с интересом.
– Когда я узнал, что арестован Серый, а потом и сам Крюков, я решил: Яков Семенович, баста, хватит, пора убирать ноги.
К каким уловкам прибегать пришлось, не опишешь, не расскажешь. Не одного года жизни мне все это стоило. Как вспомню – и сейчас оторопь берет. Знай бы я раньше, как будет трудно с выездом, никогда бы не решился на этот шаг. Через месяц с чем-то после многих и многих мытарств, как самый последний беспризорник, высадился я на берег Соединенных Штатов. Ну, думаю, все, Яков Семенович, кончились твои муки, начинай теперь новую жизнь. Хотя почти без языка ты, в лохмотьях и вид у тебя – хуже любого люмпена, но есть среди твоей хламиды кое-что стоящее. Как удалось сохранить эти ценности, говорить не буду: совестно. Но сохранил. Ни таможенная служба, ни портовая полиция, ни всякие иные полицейские чины не смогли вскрыть моих ухищрений. Уж какой там народ дошлый да опытный, а не смогли. И вот наконец у меня хотя и временный, но вид на жительство. И работешку кое-какую отыскал: ведь когда-то я техником-строителем был. Взяли меня в одну фирму, что строила пакгаузы. Сторожем при складах устроился. Все ладно, но в мыслях я постоянно у главной своей цели был: надо камешки, что припрятаны, в дело пускать. Привез-то я их всего три штуки, но они доброго десятка стоили. Уж я-то в них толк знаю. Исподволь, осторожно стал нащупывать пути-дорожки, как их в реальные денежные знаки превратить. Дело, сами понимаете, непростое, не пойдешь в любой магазин и не скажешь: купите у меня бриллианты. А мои камешки были еще почище иных бриллиантов – два сапфира да изумруд. Да какие! Редчайшие камни. Купил я их когда-то у одного богатого туриста с Востока за баснословные деньги. И каким бы специалистам и в Москве и в Одессе ни показывал – слышал и видел лишь восторг и удивление. Постепенно нащупались эти самые пути, чтобы, значит, камешки сбыть. Познакомился я с диспетчером площадки, где работал, неким Джоном. Рыжий, разбитной такой верзила, моряк в прошлом, в Мурманск в войну ходил. Даже несколько слов помнил по-нашему: «рус», «вотка», «корош». Долго приглядывался я к нему. Наконец решился. Объяснил, в чем моя нужда. Обещал он мне все устроить. И действительно, вскоре повез меня на одну из центральных улиц Чикаго в фирменный ювелирный магазин. Зашли мы, осмотрелись. Магазин вполне достойный, шикарный даже. Хозяин и помощник в белых халатах с нарукавниками. В витринах драгоценности мерцают. Познакомились, условились о новой встрече. Она состоялась через день. Показал я камешки. Хозяин головой качает: редкий, мол, товар, деньги большие стоит. Цену назвал настолько подходящую, что я и спорить не стал. Безбедно, думаю, проживу до конца дней своих. Потом он говорит извинительно: «Надо вызвать экспертов из фирмы и из банка, таков у нас порядок. Формальность, в сущности, но ничего не сделаешь, правила есть правила. А пока вот виски, вот содовая». Посидели мы так с полчаса. Приехали на огромном «бьюике» два солидных господина. Начали в лупы рассматривать камни. Долго вертели их так и этак. А потом один говорит:
«Подделка, отличная, совершенная, но подделка».
Второй ему поддакивает:
«Безусловно, подделка. Голландская работа».
Вы понимаете мое состояние? Будто обухом по голове ударили. Вскочил я, говорю им:
«Вы что, господа, белены объелись? Лучшие московские ювелиры проверяли эти камни. С Востока они, с Востока. Я вам гарантии даю, что они подлинно драгоценные. Какая тут подделка? Чепуху вы, извините, городите».
Эксперты, однако, ни в какую. Подделка – и все. Шуметь начинаю, доказывать. Не помогает. Суют мне в руки мои камешки и настойчиво подталкивают к двери. Джон сначала тоже на меня набросился, материть стал, дескать, зачем его впутал во всю эту историю. Потом пообещал: завтра, мол, в другую фирму подадимся, их в Чикаго много.
Пришел я в закуток в портовой общаге сам не свой. Сижу, не знаю, что и подумать. Не спал всю ночь. А утром при дневном свете стал рассматривать свое богатство. И тут уж, знаете, совсем мои ноги подкосились. И как я это раньше не заметил. Камни-то не мои. Свои-то я знал досконально. И изумруд, и сапфиры сочности цвета и чистоты необыкновенной, будто в морские глубины или в небеса смотришь. А эти яркие, чистые, как вода, чистые, да не живые, сделаны искусно, но с настоящими изумрудами или сапфирами и рядом не лежали. Ринулся я к Джону – по соседству жили – отсутствует. Помчался на эту самую Третью авеню – никакого ювелирного магазина там и в помине нет. Дом-то нашел, в точности он, но бакалейная лавка там всего-навсего, и хозяин другой. Опять к Джону мчусь. Нету. В оффис пакгаузов подался. И что же оказывается? Уволился Джон! Да! Вы понимаете? Сегодня уволился. Ну, думаю, хана тебе, Черновец, влип ты, как муха в кисель. Понял окончательно, что провели меня, что называется, по всем правилам шулерского искусства. Бросился в полицию. А там только того и ждали. Вопрос за вопросом. Кто ты, Черновец? Откуда камни? Где взял? Показал я им то, что мне жулики всучили. Вопросов еще больше. Искали они в это время какую-то шайку, торговавшую фальшивыми драгоценностями, и подумали, что зацепили одного из ее участников. Поехали на Третью авеню. «Вы говорите, что здесь заходили в ювелирный магазин? Но такого здесь никогда не было. Ты, парень, того, ври да не завирайся, а то тебя мы от этого недуга живо вылечим». Задержали меня, два месяца все пытались выяснить, кто мои соучастники и где они. Наконец выпустили. Вышел из тюряги без денег и без камешков. Даже фальшивые, что мне жулики всучили, и те отобрали. Работу потерял, жилье тоже. Что делать? Стал мотаться по Америке. С запада на восток. С востока на запад. Все хотел встретить своего бывшего сослуживца Джона. Все познал – и голод, и холод, и каталажки. И это в мои-то годы. Одним словом, не приведи господи. Ну, а потом опять сюда вернулся, в Чикаго. Кое-как устроился компаньоном к одному старику. Он всю жизнь в этом квартале… Ночью улицы убираю, а днем на аэродром или вокзал езжу… Издали на вас, соотечественников, посмотрю да говор родной послушаю, и как-то легче становится.
Тусклое чикагское солнце пробилось наконец сквозь свинец неба и робко заглянуло к нам в номер. Пора было ехать в аэропорт. Не сговариваясь, все поднялись, наскоро собрали нехитрые пожитки и молча вышли на улицу. В машине тоже молчали. Наконец Ратников произнес:
– Черт его знает, как порой невероятно складываются судьбы людские…
Прохоренко, однако, возразил:
– Вы что-то не то говорите, коллега. Судьба, по-твоему, это что ж, от бога, от всевышнего? Чепуха это. Судьбу свою делает сам человек.
– Все это, конечно, верно. Только бывают и исключения. Что, например, можно посоветовать Якову Семеновичу в его ситуации? Я лично такой совет дать не берусь.
Прохоренко пристально, в упор посмотрел на Черновца и не спеша ответил:
– А я берусь и убежден, что прав. Надо гражданину Черновцу – Клячковскому пойти в советское консульство, обрисовать все, как оно было, и слезно попроситься домой. Повинную голову меч, как известно, не сечет. Ведь государство наше гуманное, оно простит, если с ним по-честному…
Маркиз покосился на Прохоренко, хотел сказать что-то, но промолчал.
После знакомства с Маркизом в Чикаго прошло много лет. Уже стали тускнеть впечатления, все реже при встречах мы восклицали: а помнишь, а помнишь… Но вот совсем недавно позвонил Прохоренко и буквально потребовал, чтобы вечером мы непременно были у него.
– А почему, собственно? Что случилось?
– Вспомним поездку в США.
– Ну, когда это было.
– Ничего, приезжайте, освежим кое-что в памяти.
Встретил нас сам хозяин – в белом фартуке, перепачканный мукой, пахнущий луком и какими-то специями.
– Проходите… Располагайтесь как дома. А я еще минут десять провожусь с пельменями, потом присоединюсь.
Все было отлично – и закуски, и пельмени, и все прочее. Но хозяин что-то темнил, то и дело поглядывая на дверь. И когда в передней раздался звонок, он опрометью бросился туда. Вошел он через минуту или две сияющий, довольный, ведя за руку… Черновца.
– Вот представляю вам нашего чикагского гида. Когда-то Яшка Маркиз, один из кредиторов фирмы Крюков и Ко, затем жертва чикагских мазуриков, а отныне вновь полноправный гражданин нашей страны Яков Семенович Клячковский.
Якова Семеновича было трудно узнать. Опрятно одетый, чисто выбритый… Только впалые щеки, почти совсем выцветшие глаза и совсем уже редкий венчик волос напоминали того, чикагского Черновца. Мы, конечно, набросились на него и на Прохоренко с расспросами.
Прохоренко поднял руку. В обычной своей немногословной, сдержанной манере проговорил:
– Излагаю тезисно. Яков Семенович внял нашим советам, раскаялся, попросился домой. Незадачливому гастролеру пошли навстречу. Ну, мы тоже помогли чем могли. Предваряя вопросы, сообщаю, что камешки, спрятанные в тайнике, сданы государству, о чем я и уведомляю официально.
Когда уже съели и выпили все, что было на столе, Клячковский задал вопрос, который мучил не его одного:
– Все мне ясно, ну буквально все. Но как вы, товарищ Прохоренко, догадались, что есть у меня эти самые камешки в тайнике? Ведь знал-то о них только я сам и ни одна душа больше?
– Интуиция, Яков Семенович, интуиция. Знаю я вашего брата. Без запасных норок на черный день вы не можете. Нет, не можете. Такая уж психология разных там дельцов, валютчиков и прочей нечисти.
Черновец даже поперхнулся от таких нелестных слов. А Прохоренко рассмеялся:
– Вы-то мои слова на свой счет не принимайте. Вы же к этой категории принадлежали в прошлом.
– Да, да, конечно, – торопливо согласился Маркиз.
– А тебе, Виталий, не приходила в голову мысль переменить профессию? – спросил Ратников.
Прохоренко усмехнулся:
– Нет, не приходила. Мне своя нравится. Сколько дорог, столько встреч. Самых разных. А порой и вмешательство в судьбы людские. Ну сами посудите: вернуть вот такого прощелыгу на стезю добродетели – разве это не стоящее дело?
– А надолго ли вернули-то вы его? – скептически спросил Ратников.
Прохоренко с усмешкой посмотрел на Клячковского:
– В случае чего, поступлю, как Тарас Бульба с Андрием.
Клячковский встал из-за стола, одернул пиджак и с нотками сдерживаемой торжественности произнес:
– Яшка Маркиз, то есть, я хотел сказать, Яков Семенович Клячковский, никогда не бросал слов на ветер. Это его всегда отличало от ему подобных. Вы, товарищ Прохоренко, можете быть уверены: ни в помыслах, ни в делах я не отвечу злом на добро. Маркиза больше нет. И не будет. Баста. – И уже тише, без патетики, просто и взволнованно закончил: – Хочется остаток дней прожить по-человечески, ходить по улицам, не втягивая голову в плечи, не озираясь по сторонам, не вздрагивать от каждого звонка в дверь и не отводить глаза от людских взглядов.
Окно на шестом этаже
В один из сумрачных сентябрьских дней на Зеленом бульваре из окна шестого этажа упала женщина.
Осмотр места происшествия, заключение медицинской экспертизы, подробное ознакомление с обстановкой в семье, на работе погибшей позволили следствию сделать вывод, что к смерти Валентины Кривцовой никто не причастен. Правда, несколько настораживал муж Кривцовой. Но тщательная проверка показала, что, хотя он и выпивал частенько и под судом был, видеть в нем прямого виновника происшедшей трагедии оснований не было.
Вывод определился один: уголовного преступления в случае, что произошел на Зеленом бульваре, нет. Прокуратура проверила все материалы и согласилась с заключением следственных работников. Дело было прекращено.
Но через три года неожиданным образом оно возникло вновь.
К советнику юстиции Белову зашел помощник и доложил, что в приемной его ждет гражданин Кривцов.
– Говорит, дело исключительно важное.
Белов тоскливо посмотрел на зеленеющие листья за окном, на улицу, залитую теплым светом заходящего солнца.
– Ну что ж, зовите…
В кабинет вошел мужчина лет сорока, высокий, сутуловатый. Его воспаленные глаза скользнули по лицу Белова и полузакрылись, будто им нестерпимо тяжело было смотреть и на него, и на этот мягкий, предвечерний свет, бивший в окна.
– Кривцов Степан Макарович.
– Проходите, садитесь.
Кривцов положил руки на маленький стол, приставленный к письменному столу Белова, и, не поднимая глаз, тихо, хрипло проговорил:
– Вот пришел сделать заявление. По поводу гибели моей жены… Следователи пришли к выводу, что это несчастный случай, что она сама… оплошала. А я знаю, что все было не так. Меня надо судить.
Прокурору района приходится встречаться с самыми разными посетителями. Один обеспокоен судьбой сына, пренебрегшего законом, другой не согласен с действиями тех или иных органов власти, третий возмущен вольготной обстановкой для расхитителей и хапуг, что создалась на его предприятии, четвертый идет, чтобы «вывести на чистую воду» своих соседей по квартире, чем-то не угодивших ему… Приходят сюда и преступники. Случается и такое. Приходят, чтобы отдать себя в руки закона, снять с души невыносимую тяжесть неизвестности.
Белов внимательно посмотрел на Кривцова:
– Рассказывайте. Подробно. Обстоятельно. Правду! Поняли?
Говорил Кривцов связно и спокойно, будто безучастный ко всему, что было в его прошлой жизни. Белову почти не приходилось задавать ему вопросов, и Кривцов замолкал лишь затем, чтобы в очередной раз закурить…
«Жили мы с Валей почти пятнадцать лет. Познакомились еще в школе. Хоть я старше ее на пять лет, а заканчивали мы вместе. Я не москвич, из костромских. Отец с фронта не вернулся, мать померла через два года после войны. Остался один, родни – только тетка в Москве. Подался я сюда. Заставила меня тетка в школу пойти. Я ведь из пятого класса ушел, как мать слегла. Забыл все. Переросток уж был. За парту еле влезал. Не шла у меня учеба. Да еще насмешки. Как-то вызвала меня учительница к доске. Задумался я что-то, вскочил, да неаккуратно. Верхняя доска от парты вместе со мной и поднялась. Оторвал, значит. Ну, хохот, конечно. Пошел к доске, а в голове уже полная карусель. Поглядела на меня учительница и говорит:
– Что же вы, Кривцов, и уроки не учите, и парты ломаете? Горе мне с вами.
Без злобы, по-доброму сказала, но я решил – уйду. Шепнул об этом соседу по парте. А в перемену подсела ко мне Валя. Маленькая, щупленькая такая… А глаза меня так и сверлят.
– Ты что же это, Кривцов, труса празднуешь? Я ведь слышала, о чем шептались. Глупость это. Самая потрясающая глупость. Ты что, хуже всех? Или у тебя мозги набекрень? А то, что под потолок вырос, не беда. Все вырастем. Тетя Даша с тобой, как с сыном, возится, в люди хочет вывести, а ты…
– Работать пойду, – буркнул я.
– И пойдешь, только школу закончи.
Вечером тетя мне тоже серьезное внушение сделала. Валя, оказывается, уже побывала у нее, ввела в курс дела. Остался я тогда в школе и окончил ее. Валя тянула меня, что называется, за уши.
После школы работать на завод „Сантехника“ устроился. К металлу у меня сноровка оказалась, дело пошло неплохо. Через два года уже по четвертому разряду работал, а затем и пятый получил. С Валей встречались редко, больше на ходу. Здравствуй да прощай! Она поступила на работу в какой-то НИИ, а по вечерам училась. Меня тоже все подбивала, чтобы в вечерний техникум пошел. Я попробовал, но оказалось, что дело это нелегкое. Наломаешься за день, на лекциях глаза слипаются. Да и дружки подобрались: то в кино надо сходить, то выпить. Деньжонки уже водились немалые. Не удержался я в техникуме. Бросил.
Вскоре после этого иду как-то по улице. Навстречу – Валентина. Не виделись мы долгонько, наверное, с полгода. Стройная, ясная какая-то. Посмотрел я на нее и будто в первый раз увидел. Все всколыхнулось во мне, заныло. Стал мямлить что-то несусветное. Она засмеялась и говорит:
– Ты что, Кривцов, влюбился, что ли?
– А что же, – говорю, – может, и влюбился.
Стал я после этого за Валей как тень ходить. Куда она, туда и я. Два года увивался. Наконец убедил. Согласилась она выйти за меня.
– Ладно, – говорит, – Кривцов, вижу – сохнешь. Так и быть. Но смотри у меня. Держать тебя буду в строгости.
Я, конечно, на все был согласен.
Сыграли мы свадьбу, все честь по чести. Квартиру нам дали. Сначала все ладно шло, как у людей. Только за то, что учебу бросил, ужасно она меня пилила. Сама-то уж институт заканчивала, планово-экономический. А я не мог. Ну, не мог, и все. Вечером переговорим – вроде убедит меня. А день наступит – и опять по-старому. Я ей: мало зарабатываю, что ли? Не бедствуем. Сама сколько вон учишься, а меньше меня получаешь. А она свое. Чудак, мол, каяться ведь будешь. Обязательно будешь. И потому не отстану я от тебя. Так и знай.
И вообще старалась расшевелить меня, приподнять как бы. То на концерт тянет, то в театр. Не очень-то меня это интересовало, но ходил, чтобы ругани не было. С учебой же дело так и застряло. И ругала она меня, и стыдила. А на меня, ну, будто столбняк какой нашел. От упреков же молчанкой отделывался. А уж когда совсем ей невмоготу, в слезы ударится, тогда утешу ее, пообещаю. Только выполнять эти обещания все не удавалось.
Как-то гости к ней пришли. Девчата, ребята из института. Ну, выпили они немного, дурачатся. Петь начали. Потом завели какой-то спор. О музыке. Чайковский там, Глинка, Шостакович. Скучно мне стало. Вышел я на кухню, налил полный стакан водки, хватил, возвращаюсь и говорю:
– Шелкоперы вы. Сколько зашибать будете после своих наук – сотню, полторы от силы. А я их и сейчас без всякого истязания мозгов получаю…
Переглянулись они, замолчали. А один, лохматый такой, вихрастый парень, и говорит:
– Не единым хлебом жив человек…
Я спьяну-то шум поднял и на дверь им показал. Собрались они и скоренько ушли. А Валентина в слезы.
Несколько дней мы в ссоре были. Но сердце у нее было отходчивое, обиды она забывала быстро.
Вскоре, однако, произошел случай, который опять нарушил наш мир, и надолго.
Как-то задержался я в цехе. Потом зашли с дружком выпить малость. Идем домой. Около нашего подъезда стоит какая-то пара. Приятель и говорит:
– Ты смотри-ка, Степ, это ведь твоя Валька.
Гляжу – действительно она. Постояли они, попрощались и разошлись: она – домой, ее провожатый – к автобусной остановке. Проходя мимо нас, парень помахал мне рукой. Я узнал его – это был тот лохматый. Поганая это штука – ревность. Все во мне перевернулось, белый свет померк. Пришел я домой сам не свой. А Валентина хоть бы что, ужинать меня приглашает. Спрашиваю:
– Может, объяснишь, что это за ухажеры у тебя?
Валентина удивленно подняла брови:
– Какие еще ухажеры? С Валеркой мы шли, институтские дела обсуждали.
Но злой черт уже поселился во мне. Память подсовывала разные там случаи, наблюдения, догадки. Где-то в глубине копились они и хранились, ждали своего часа, а теперь выплывали передо мной: звонки по телефону, ее веселые разговоры с „мальчишками и девчонками“ из института, летние поездки в институтский лагерь в Крым… Приятели не раз подшучивали надо мной по поводу этих поездок, но до сих пор это не вызывало у меня плохих мыслей. После одной из таких поездок привезла она фотографию. Группа молодежи на пляже. И она там, в центре. Опять рядом с тем кудлатым. Тогда я только посмеялся, а теперь кинулся искать эту фотографию. Нашел и порвал в клочья. Скандал затеял. Валя старалась утихомирить меня, успокоить, плакала, но от этого только больше разгоралась моя злость. И я ее ударил.
Валя ничего не сказала, только посмотрела на меня. И так посмотрела, что я до сих пор тот взгляд помню. Были в нем и боль, и обида, и удивление, и какая-то жалость. Потом она собрала кое-какие свои вещички и ушла. Куда? Я не знал. Представлялось, что она с этим лохматым парнем или еще с кем-то… Тоска меня взяла ужасная. Водкой спасался…
