Текст книги "Наследники"
Автор книги: Николай Сизов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)
С легкой руки Четверни и укрепилось на стройке за пятью-шестью стариками это почетное звание – «академики». Сначала все удивлялись – зачем, в самом деле, здесь эти белоголовые деды? Но очень скоро убедились, что деды действительно нужны бригадам. Никто так не отладит инструмент, так чисто не смонтирует сложнейший узел опалубки и никто, наконец, так умело не сможет вести самое разнообразное хозяйство бригады.
Беседы ветеранов увлекали, однако, далеко не всех. Кое-кто посидит пять – десять минут, ухмыльнется, махнет рукой и подастся куда-нибудь, где веселее. Старики не обижались. «Молодо-зелено», – думали они. Понимали, что не успели еще эти рязанские, псковские или курские парни полюбить новое для них дело.
Однажды забрел к «Прометею» и Валерий Хомяков. Вначале слушал молча, не поддакивая и не возражая, только долго не выдержал. Обращаясь к Мишутину, Валерий проговорил:
– Что это вы так гордитесь этим самым МГУ? Помпезность и украшательство, пример влияния культа личности.
Мишутин не сразу понял его и переспросил:
– Как, как ты сказал? Что-то я не совсем уяснил.
Хомяков снисходительно усмехнулся.
– Я говорю, что у вас нет оснований гордиться зданиями, что на Ленинских горах, на Смоленской или на Котельнической. Глыбы. Только уродуют Москву.
Наступило долгое молчание. Все посмотрели на Валерия и ждали, что скажет Мишутин. Тот не торопясь вытащил пачку «Беломора», помял папиросу и, держа ее в крупных, заскорузлых пальцах, промолвил:
– Не знаю, почему вам, молодой человек, эти дома так не по нраву. А по-моему, неплохие домишки. Очень неплохие. Что думали, когда решали их строить, не знаю. Со мной не советовались. Но здания стоят и будут стоять столетия. Думаю, Москве от них не хуже, а наоборот. Слышал я, даже самые видные архитекторы признают, что город они украсили.
Валерий нетерпеливо махнул рукой.
– А, оставьте. Это я где-то и когда-то читал. Кажется, в какой-то трескучей передовой. Надо же и самим думать.
Мишутин прикурил, наконец, папиросу и, исподлобья глянув на Хомякова, ответил:
– Значит, хорошо было написано, раз запомнилось. Но должен сказать – ваши слова и столь глубокие мысли нам тоже знакомы. Слышали. И не раз.
– Это естественно. Многие так думают.
Мишутин все так же медленно продолжал:
– Недавно в одном театре я побывал. В столице. Такие же вот молодые два часа подряд упражнялись на сцене, как бы похлеще подковырнуть нашу бедную эпоху. Пришел в гостиницу, включил приемник – опять то же самое. Это уж издалека, из-за океана.
Валерий понял, что этот широкоплечий увалень не так прост, как кажется. И мыслей занимать не будет, и на своем, видимо, стоять умеет. Усмехнувшись, Хомяков предложил:
– Ладно, старина, не будем ломать копья из-за вопросов, которые всем давно ясны. Сменим пластинку… Вот все вы хвастаетесь участием в строительстве этих самых дворцов, разных там заводов и электростанций. Ну, построили их, и что из этого?
– Как это что? Чудное спрашиваете.
Сосед Хомякова, сумрачно посмотрев на него, недовольно проворчал:
– Что-то вы, молодой человек, действительно того, загадками говорите. Нельзя ли пояснее?
– А я товарища могу перевести, – немного хрипловатым от волнения голосом вдруг проговорил Зайкин. Он давно уже прислушивался к разговору, шедшему между Хомяковым и Мишутиным. – Вопрос товарища Хомякова очень прост. Что, мол, вы лично имеете от этого? Так ведь? – Костя повернулся к Хомякову.
Тот пожал плечами.
– Перевод не буквальный, но смысл уловлен правильно, – и обратился к Мишутину: – Мы пришли к вам на выучку. Так обрисуйте же наши перспективы.
Ефим Тимофеевич отнесся к вопросу Валерия очень серьезно.
– Ответить на ваш вопрос можно. Если вы ведете речь об особняке, то у меня его нет, «Волгу» я тоже пока не купил. Вот «Москвич» сыну обещал, как инженером станет. Только все это мишура. А вот сделать своими руками такой завод, как «Химмаш», это уже кое-что. Или, допустим, такие дома, что вы так невзлюбили.
– Ах, все это не то. Я же о другом. Всю жизнь мотаться по городам и весям, жить на колесах – не очень-то вдохновляющие горизонты.
– А как ты представляешь свою жизненную линию? И зачем здесь? – нервно спросил Зайкин.
Хомяков снисходительно посмотрел на него и процедил:
– Что вы-то петушитесь? Я, кажется, не с вами говорю.
– Уж больно мне не по душе такие нюни.
– Ты, малый, выбирай выражения… Не то с тобой придется говорить иначе.
Костя вскочил с места.
– Иначе? И кто же со мной так говорить будет? Уж не ты ли, борода? – И, не дожидаясь ответа, бросил: – Давай-ка выйдем отсюда.
Сказав это, Зайкин решительно, не оглядываясь, вышел в темноту. Но он зря ждал Хомякова. Не стоит связываться, подумал тот. Черт его знает, может, их тут целая компания? Но чтобы не уронить своего достоинства перед собеседниками, показав в сторону ушедшего Кости, сказал со снисходительной усмешкой:
– Зеленый еще.
– А вы идите к нему, выясните, кто зеленый, кто розовый, – посоветовал кто-то из сидящих.
– Обязательно пойду, только жаль бросать такую компанию. Поговорить с вами было очень интересно. – С этими словами он поднялся, но направился в другую сторону, туда, где было людно.
После его ухода мужчина, что сидел рядом с Хомяковым, проговорил, ни к кому не обращаясь:
– Вот молодежь-то как насчет нашей эпохи толкует. Все, дескать, не так, и все не этак.
– Ну, положим, не все молодые одинаковы, – возразил Мишутин. – Далеко не все. Да и не молодые начали все это.
– Кто начал эти песни, известно. Не только кукурузу везде и всюду, вплоть до Северного полюса, требовал внедрять, а и в делах куда более важных тень на плетень навел.
– В больших делах без промашек не обойтись. Не всегда сразу на большак-то попадешь.
– Это конечно. Только большак-то давно выбран и опробован.
– А ты что же, Мишутин, хотел, чтобы все по-старому? – спросил один из собеседников.
Ефим Тимофеевич ответил сразу:
– Нет, почему же. Я за новое. Только зачем без надобности до исподнего разоблачаться?
– Так-то оно так. Только я думаю, не нашего ума это дело, – со вздохом произнес все тот же мужчина.
Мишутин усмехнулся.
– Выходит, Степан, не я, а ты по-старому хочешь жить. Моя, мол, хата с краю, я ничего не знаю. Нет, браток, теперь каждому думать надо и во все встревать – в большое и малое. Строители-то, они исток многого на земле, – развивал свою мысль Мишутин, – хотя раньше и званья-то у них не было, окромя как «сезонник». Почитайте-ка про мастеровых, что питерских, что московских, – в революцию они с кирпичами да булыжниками на супостатов разных там, подрядчиков да хозяев, шли. После семнадцатого тоже в грязь лицом не ударили. По окончании гражданской и Отечественной кто страну-то отстроил? А пятилетки? А ты говоришь: не наше, мол, дело. Нет, не то гутаришь… Все нас касается.
– Рабочая струнка у нашего брата, она всегда была очень даже крепкая, – поддержал Мишутина кто-то из соседей, – это ты прав, Тимофеевич. И удальства, и храбрости, и умения вдоволь.
Кое-кто, покряхтывая, уже ушел домой, кто устроился за соседним столом, откуда слышна пушечная пальба костяшек домино, кое-где обсуждали более жгучие проблемы: сообразить или не сообразить сегодня «по махонькой»? Но это не мешает общей беседе – она будет продолжаться долго потому, что уходят одни – приходят другие; они приносят новые воспоминания, новые истории.
«Академики» тоже не прочь были посудачить на теплом летнем ветерке после трудового дня и обильного артельного ужина. Они ведь работали на тех самых стройках, о которых обычно шла речь. И не просто работали, а вели за собой теперешних бригадиров да мастеров, тогда еще совсем молодых ребят.
Как губка вбирает в себя влагу, так и наиболее любознательные ребята, съехавшиеся на стройку, впитывали в себя рассказы бывалых людей, проникались их гордостью своей профессией. У многих возникало и крепло желание стать такими же мастерами своего дела, с такой же степенной важностью надевать ордена и медали по праздникам.
Костя Зайкин любил слушать рассказы ветеранов, постоянно донимал их вопросами. Его мятущейся, беспокойной душе словно бы не хватало чего-то. Он рвался к чему-то необычному, яркому, большому. Даже сетовал, что поздно родился. Вот Горький всю страну обходил, темной южной ночью слушал сказки старухи Изергиль. Здорово! А Октябрь семнадцатого! Баррикады, штурмы… Потом лихие сечи гражданской войны. Комсомольск-на-Амуре, Кузбасс, Днепрогэс. А война с немцами? Партизаны. Черт возьми, да если бы не был Костя Зайкин тогда таким несмышленышем! Наконец, стройки Сибири, целина. Но ведь и эти героические страницы писались без его участия. То ты молод, сначала кончи школу, то нельзя ехать потому, что заводу «Октябрь» поручена новая машина…
Правда, сейчас он, кажется, на передовой. Стройка боевая, кипучая. Но странное дело – успокоенного, ровного настроения у Кости не было, порой ему становилось тоскливо. Не последнюю роль в этом играло и то, что не было вестей от Нади.
Именно такое взбаламученное настроение было у Кости в один из злополучных субботних дней.
– Эх, тоска зеленая, – сказал он, входя в палатку. – Живем и жизни не видим.
Зарубин так углубился в какую-то книгу, что даже не заметил Костю. «Ну, этого за уши отсюда не вытащишь, – подумал Костя. – Ладно, лягу дрыхнуть, а завтра с утра махну в город. Надо встряхнуться, а то закиснешь».
Накануне была получка. Этот день по традиции считался у строителей днем особым.
А Костя Зайкин получил почти полторы сотни. Может он в конце концов позволить себе прогуляться в город?
Когда вчера ехали после работы в поселок, ребята обсуждали, на что потратят получку. Один решил купить костюм, другой – ботинки, третий собрался обзавестись фотоаппаратом. Зарубин сообщил, что отправит часть зарплаты домой, а часть положит на сберкнижку. Он давно мечтает о мотоцикле. А мечта у него – это план действий.
У Кости никаких определенных планов не было. На вещи его последнее время не тянуло (раз Надюшки нет, зачем наряжаться?), домой посылать деньги не требовалось. Он сказал первое, что ему пришло в голову:
– А я куплю аккордеон. Или что-то в этом роде.
Кто-то пошутил:
– А может, пианино? Или сразу рояль?
Зарубин стал отговаривать:
– Ну что за блажь тебе в голову пришла?
Другие же продолжали подтрунивать:
– Да что вы его отговариваете? Ведь это он так, для звона.
Костя и впрямь задумался: «В самом деле, на кой леший мне этот аккордеон? Играть я не умею, учиться – дело длинное и канительное. Нет, положительно ни к чему. А впрочем, почему, собственно, и не купить? Есть в Лебяжьем и магнитофоны, и радио, и телевизор в „Прометее“. Но все-таки, когда появляется этот бородатый Хомяков с гитарой, около него всегда вьется толпа девушек и ребят. Хоть бы играл что-нибудь путное, а то так, какую-то заунывную неразбериху. Неужели я не освою столь нехитрое дело – лады да басы перебирать? И потом я ведь сказал, что куплю. Неудобно получится, вроде бы натрепался». Утвердившись, наконец, в своем решении, Костя утром чем свет направился в Каменск.
Рынок в Каменске был одной из чудом уцелевших достопримечательностей городка. Во всех городах рынки – это просто сельские базары с овощными, фруктовыми, мясными рядами. Горожане выбирают себе гуся, индюшку, оковалок парного мяса или килограмм-другой сочных, хрустящих огурцов и уходят. Часам к двенадцати дня, от силы к часу, такой базар уже затихает.
Другое дело каменскии рынок. Здесь идет бойкая торговля всем от ржавых выпрямленных и невыпрямленных гвоздей до запасных частей к допотопной автомашине, от негнущегося нейлонового галстука до гипсовых кошек, собак и попугаев, раскрашенных так, что даже непомерно гордящиеся своими яркими хвостами южные павлины лопнули бы от зависти, побывай они в Каменске. Слава о каменском рынке шла далеко за пределами города. Сюда стекался продающий и покупающий люд из всех окрестных сел, деревень и городов. Даже электрички, идущие в воскресные дни из столицы, бывали забиты отнюдь не одними только любителями загородных прогулок.
До самого позднего вечера здесь стоит многоголосый говор, клубами поднимается над рыночной площадью желтоватая пыль летом и пар от дыхания сотен людей зимой.
Проезжая как-то мимо рынка, Данилин остановился, долго толкался между рядами. Затем позвонил секретарю горкома.
– И долго вы будете терпеть этот содом в своем городе?
– Несколько лет воюем, чтобы закрыть. Пока не удается.
– Давайте воевать вместе. Надо или закрывать, или приводить его в порядок.
– Полностью согласен с вами, Владислав Николаевич.
Но пока рынок существовал, и не просто существовал, а жил бурно и шумно. Костя Зайкин решил поехать именно сюда.
Проталкиваясь в толпе, он заметил знакомую фигуру. Это был давний приятель Кости Пашка Яровой. Пашка где-то явно преуспевал. Куртка под замшу, исполосованная застежками «молниями», ботинки на толстенной подошве, с ярко надраенными медными пистонами. Он лениво и покровительственно выспрашивал Костю о житье-бытье, не забывая и свое прямое дело. На левой руке у него висели свирепо-зеленые брюки, и он неутомимо зазывал покупателей:
– А вот брюки, брюки импортные с перлоном. Немнущиеся, вечные, потрясающие брюки.
Наконец к ним подошел мрачноватого вида мужчина и коротко спросил:
– Сколько хочешь за эти рукава от дедушкиной жилетки?
Торговаться, однако, не стал и, заполучив брюки, сразу же начал сбывать их:
– Брюки, брюки. Кому импортные брюки? Чистая шерсть и перлон…
Цену он называл чуть ли не вдвое бо́льшую, чем уплатил.
– Это что ж, обжулил он нас? – спросил Костя.
– А, черт с ним, – махнул рукой Пашка, – пошли закусим.
В закусочной, куда они пришли, плавали серо-фиолетовые облака дыма. Стоял оживленный говор, шум.
Костя пил редко и мало. Стакан какой-то крепкой, дубового цвета жидкости ударил ему в голову. Все сделалось удивительно простым и ясным, а люди, что сидели вокруг, – чудесно-привлекательными. И как же было не спеть песню с одной компанией, не подтянуть другой, как обидеть третью, отказавшись от угощения?
К концу дня, когда народ начал постепенно расходиться и клубы легкой теплой пыли, поднятые ногами тысяч людей, стали оседать на опустевшую площадь, Зайкин вспомнил, что ему пора в Лебяжье. Сквозь хмельное отупение он подумал: «Что ж я ребятам скажу? Где был? Что купил?»
Вспомнив о своем обещании купить аккордеон, он, распрощавшись со своим старым и многими новыми знакомыми, торопливо пошел вдоль почти опустевших рядов. Покупка была совершена стремительно. Костя уплатил деньги, не особенно задумываясь и не торгуясь. Аккордеон был большой, с яркими красными мехами и сверкающей перламутром отделкой. Всю дорогу Костя представлял себе, как удивятся в поселке его покупке, как потом, когда он освоит эту штуку, все девчата будут увиваться около него, упрашивая поиграть, как он будет снисходительно соглашаться и садиться на услужливо подставленный стул.
До Лебяжьего Костя добрался лишь к вечеру. Настроение у него порядком уже испортилось. Хмель мутил голову, покупка изрядно оттягивала плечи. Он хотел сейчас только одного – незамеченным проскользнуть в палатку.
Это не удалось. Вся лужайка между их палаткой и «Прометеем» была занята молодежью, и Костю заметили сразу.
– Товарищи, – загорланил кто-то из парней, – артисты приехали!
Однако его пыл сразу охладили:
– Какие там артисты! Это Костька Зайкин.
Через минуту Костю затеребили, требуя сыграть вальс или еще что-нибудь. Костя отнекивался, объяснял, что играть не умеет. Ему не верили. В центре площадки поставили стул и насильно усадили на него Костю. Несколько парней и девушек торопливо построились в пары и стояли в ожидании, вопросительно глядя на него.
Костя мучительно вспоминал, кто из ребят умеет играть. Но память у него будто отшибло, помощи ждать было явно неоткуда, и он, растерянный, обескураженный, взмолился:
– Ребята, не умею я играть, честное слово, не умею.
Сквозь круг протискался Зарубин, подошел к Косте.
– Откуда взял? – спросил он, показывая на аккордеон.
– Купил.
– Ну-ну, не шути. Серьезно, у кого взял?
– Честное слово, купил.
Зарубин посмотрел на Костю, на аккордеон и спросил:
– Полный?
– Ты о чем?
– Ну, полный или три четверти?
– Черт его знает…
Виктор покачал головой. Взял из рук совсем сбитого с толку Кости инструмент, сел на стул, тихо тронул перламутровые клавиши.
– Довольно подержанная штука, но ничего, певучая. И много ты отвалил за нее?
– Около ста.
– Да что ты?
– А что?
– А то, что ей красная цена полсотни.
Костя ошалело посмотрел на Виктора.
– Уж и сказал… Смотри, какой он… большой.
Стоявшие рядом захохотали. Кто-то вставил:
– Он, наверное, эту штуковину на вес покупал.
Зарубин перебирал лады. Пальцы торопливо, но осторожно бегали по клавишам, искали, искали нужный тон. Найдя его, удовлетворенно замирали. Потом бегали вновь и вновь.
– Ну, что же вам сыграть?
Костя удивился.
– А ты что, умеешь?
– Попробуем.
Зарубин удобнее уселся на стуле, поправил ремень на плече и взял вступительную ноту. Что-то в ней было сильное, уверенное, умелое.
Одна песня сменяла другую. Вдруг послышалась мелодия песни, любимой всеми обитателями Лебяжьего. Ее сразу подхватило несколько звонких девичьих голосов, потом подключились басы и баритоны ребят:
Живем в комарином краю
И лучшей судьбы не хотим.
Мы любим палатку свою,
Родную сестру бригантин.
Песня будто обрела крылья, росла, ширилась, мощно звучала в вечерней тишине поселка. Виктор играл, полузакрыв глаза. Ему вдруг зримо представилось, что вот такие же палаточные городки стоят где-то далеко-далеко отсюда – на Енисее, на Селенге, на Ангаре, на берегах Волги, в равнинных степях Кулунды и на мшистых берегах Северной Двины. Сидят около них такие же ребята, поют эту же простую, но за душу берущую песню, и им тоже, видимо, немного грустно и весело одновременно, и они полны такого же тревожно-радостного беспокойства, такого же гордого, взволнованного ощущения оттого, что они там, где им и положено быть, в этом вот поле, среди этих тонких, звенящих на ветру палаток.
Люблю открывать города
И снова менять адреса.
И наши палатки всегда
Готовы поднять паруса.
Потом все долго молчали. Каждому хотелось, чтобы дольше было это темное летнее небо, эти ребята и девчата рядом и это ощущение, что ты принадлежишь к их семье…
Виктор тихо заиграл вальс.
На круг вышла первая пара танцующих, за ней вторая, третья… Костя с удивлением смотрел на Зарубина. Тот, склонив голову набок, самозабвенно играл, словно бы весь отдавшись мелодии.
Когда вальс кончился, Костя вылетел в круг и крикнул Виктору:
– Виктор, давай твист!
Кто зааплодировал, кто зашумел ободряюще, кто пожал плечами. Но Костя никого не слышал, нетерпеливо ожидая, когда Виктор подберет мотив.
Вскоре послышались каскадные, будто немного оборванные звуки. Костя чуть наклонился, как в полупоклоне, руки, ноги его заходили в такт музыке, все тело стало жить ее ритмами. Сначала кое-кто посмеивался, кто-то бросал остроты, но Костя танцевал с таким упоением, так старательно, и в его резких, порой казавшихся конвульсивными, движениях было столько гармонии, ритма, энергии, что шутки смолкли. Катя Завьялова, взглядом посоветовавшись с подругами, подбежала к Косте и быстро включилась в ритм его движений. За ней в круг вышли другие.
Танец закончился. Косте аплодировали горячо и долго, а многие девушки – Костя это заметил безошибочно – глядели на него с явным интересом. Костя был очень рад этому, он чувствовал, что конфуз с аккордеоном теперь ребятами предан забвению.
…Поселок просыпался рано. По низинам придорожных оврагов и покатым берегам Лебяжьего озера еще плавал белесый туман, над дальним лесом чуть-чуть начинала брезжить заря, а здесь уже бурлила жизнь. Хлопали от ветра влажные парусиновые пологи палаток, слышались позвякивание жестяных умывальников, громкие выкрики купальщиков, которые, несмотря на утреннюю свежесть, отважно бухались в озеро.
В палатке зарубинцев слышалась шумная возня и ворчанье:
– Костя, а Костя, вставай!
Затем уже более громко и требовательно:
– Костька, вставай, тебе говорят!
Но, видимо, вчерашние похождения так измотали парня, что строгий голос Виктора на него не действовал. Он лишь бормотал что-то нечленораздельное, отчаянно отбиваясь от Зарубина.
Палатка между тем опустела, и Виктор, уходя, в последний раз подошел к Зайкину, стащил его с кровати, встряхнул что было сил и поставил на ноги.
– Автобус уходит через пять минут.
Прошло пять и еще пять минут. Ребята в автобусе шумели:
– Виктор, мы опоздаем!
Виктор несколько раз вглядывался сквозь запотевшие стекла автобуса в смутно пестревшие ряды палаток, но Кости все не было. Наконец, рассердившись, он махнул шоферу – поехали! Шофер закрыл дверь, включил передачу, машина тронулась. И в это время из палатки вылетел Зайкин. В одной руке он держал рубашку, а в другой – туфли.
– Эй, эй, ребята, подождите! – вопил он и мчался за машиной.
Шофер, вняв просьбам пассажиров, замедлил ход. Запыхавшись, Костя втиснулся в дверь.
– Ты что, совсем ошалел? Опоздаем вот из-за тебя! – набросились на него ребята.
Костя виновато бубнил что-то себе под нос. Через десяток минут послышались более добродушные реплики:
– Ну как, Костя, сладкие сны сегодня видел?
– А бегаешь ты ничего, при тренировке стометровку за полчаса осилишь.
Но Костю занимало сейчас другое. Он старательно обшарил карманы, но не обнаружил в них ни гроша. Видимо, вчерашний поход на городской рынок полностью исчерпал его финансовые ресурсы. У него нечем было даже заплатить за билет. Костя притиснулся к Зарубину и смущенно произнес!
– Виктор, купи мне, пожалуйста, билет.
Виктор удивленно взглянул на Костю.
– А ты что, деньги забыл?
Костя сконфуженно посмотрел на Виктора и, стараясь говорить как можно тише, объяснил:
– Вчера издержался.
– Ну и ну! – сердито сказал Зарубин, передавая ему рублевку.
Скоро с заднего сиденья, где устроился Костя, уже раздавался хохот. Кто-то из ребят воскликнул на весь автобус:
– Во дает парень! Прямо второй Райкин этот Костька.
Когда вышли из автобуса, Зарубин спросил:
– Как жить-то думаешь, беспутная душа?
– Ничего, выкрутимся, живы будем – не помрем. Ты только еще день-два продержи меня на своем кредите.
Костя не любил терзать себя излишними раскаяниями из-за таких мелочей.
Глава VII. Коса на камень
На каждой стройке – большая она или маленькая, очень важная или имеет лишь местное значение – есть основной объект или несколько объектов, которые являются первоочередными. Здесь концентрируются лучшие квалифицированные силы, работают самые опытные и расторопные прорабы и мастера, сюда в первую очередь идут механизмы, цемент, металл, лес. Одним словом, это направление главного удара. И очень важно, чтобы это направление было выбрано точно.
Тот ли объект взят как главный, потянет ли он за собой всю технологическую цепь будущего производства, соразмерна ли расстановка сил, не придут ли в запустение другие объекты во имя одного, пусть и очень важного? Все эти вопросы не раз возникали и у руководителей «Химстроя».
Решающим объектом был объявлен главный корпус, где в будущем предстояло размещать механические цехи.
Здесь работы шли полным ходом. Вгрызались в грунт зубастые экскаваторы, десятки машин еле успевали отвозить землю. Стоило замешкаться, опоздать лишь одной из них, как слышались сердитые, требовательные возгласы:
– Машины давай!
– Не задерживай!
– Самосвалы, самосвалы где?
Лязг ковшей, грохот и надсадное урчание самосвалов, шелест транспортерных лент, звонкие голоса людей – все это сливалось в размеренно-деловитый шум.
– А ведь идут, идут дела, а, парторг? – спросил Данилин. Они направлялись по краю котлована главного корпуса к средней эстакаде.
– Да, впечатляюще, – согласился Быстров. – Что же будет через полгода? Через год? Трудно даже представить.
Данилин замедлил шаг. Глаза его блеснули задором.
– Почему трудно? Корпус будет. А по существу, огромный, современный завод.
– Вы оптимист.
– А вы нет? По-моему, это необходимейшее качество партийного руководителя. – Затем, помолчав, рассудительно и чуть покровительственно добавил: – Надо верить в то, что делаешь. И любить свое дело. Только тогда человек создаст что-то значительное. Не каждому выпадает такое, как нам. И мы постараемся. «Химмаш» будет, это слово Данилина.
Быстров озабоченно проговорил:
– Здесь-то, на главном, дела идут, а вот на других объектах…
Данилин проворчал:
– Не все сразу.
Его уже начинали раздражать постоянные напоминания Быстрова: надо то, надо это. «Будто я не знаю, что надо и чего не надо». Однако Владислав Николаевич сдерживал себя и старался говорить с парторгом спокойно. Так было и на этот раз.
– Люди еще осваиваются, – пояснил он, – механизмов не хватает. Опять же, цемент, металл, лес – без ножа режут. Все не так просто.
– Знаю, что не просто. Но затянулся у нас организационный период, затянулся. Простои, переброски бригад с места на место, неурядицы с нарядами, процентовками, с оплатой.
– Дорогой товарищ Быстров, все это я знаю и без вас. Честное слово, знаю.
Быстров, будто не заметив его тона, озабоченно сказал:
– К партийно-хозяйственному активу готовьтесь, Владислав Николаевич. Надо нам всерьез разобраться в ходе работ…
Услышав напоминание о предстоящем партийно-хозяйственном активе, Данилин поморщился.
– Я же просил повременить.
– Нельзя больше откладывать.
Данилин посмотрел на часы:
– Поговорим об этом вечером. Сейчас дел по горло.
– Хорошо, зайду вечером. Но задания плановому и производственному отделам вы дайте, пусть готовят необходимые материалы.
Данилин не ответил, и они разошлись каждый по своим делам.
По пути на третий участок Быстрову вспомнился их разговор в первые дни после приезда Данилина на стройку. Они сидели в просторном кабинете Данилина, добротно и просто отделанном буковой фанерой. Заметив, что Быстров с некоторым удивлением разглядывает кабинет, Данилин улыбнулся:
– Помните, когда мы встретились на Каменских выселках, вы опасались, что сооружение управления строительства сорвет нам какие-то срочные работы? Опасения, как видите, оказались преувеличенными. Все эти хоромы отгрохали за десять дней.
– Сделали быстро, не спорю. Но в палатках у нас живут по восемь, а то и по десять человек вместо шести. Медленно растет поселок.
Данилин сказал тогда:
– Есть такой роман «Далеко от Москвы». Читали? Так вот нам с вами эту книжицу проштудировать следует.
Быстров нехотя усмехнулся:
– Понимаю, на наши споры намекаете? Может, тогда заодно и «Чапаева» перечитаем? Кто хозяин в дивизии – командир или комиссар? Старо, Владислав Николаевич!
Данилин махнул рукой:
– Не в этом дело. Я хочу, чтобы мы не уподобились некоторым литературным героям, чтобы каждый занимался своим делом.
Быстров промолчал тогда, и Данилин, отметив это про себя, сразу перешел на сухой деловой тон:
– Так я слушаю. Что у вас ко мне?
То, что парторгом на стройку прислали не строителя, все еще раздражало его. Когда Быстров начинал говорить о делах стройки, особенно о чем-либо касающемся производственных, технических вопросов, он слушал снисходительно, со скучающим выражением лица.
Быстров прекрасно понимал, в чем дело, но относился к этому спокойно. Его гораздо больше волновало, что на стройке многое явно не ладилось. Прошло почти два месяца после собрания в котловане главного корпуса, но изменений пока было мало.
По управлению строительства сновали озабоченные сотрудники, сквозь двери комнат слышались дробь пишущих машинок, звонки телефонов, надрывные голоса снабженцев. Работали все как будто много, и все же у Быстрова складывалось впечатление, что эти деловитость и озабоченность не выходили за стены управления. Темп работ был заметен по-прежнему лишь на главном корпусе. На других же участках все пребывало в начальной, подготовительной стадии. Вот и сегодня, когда Быстров пришел на строительную площадку, было уже начало девятого, однако вереницы рабочих, пробираясь между машин, куч земли, штабелей леса, только еще направлялись в свои бригады. Мастера на ходу выкрикивали фамилии бригадиров, собирали их на летучку.
«Опять то же самое», – беспокойно подумал Алексей. И, увидев Данилина, он не мог не начать неприятного для обоих разговора.
Нервозная реакция Данилина не удивила, не обескуражила Быстрова: он сталкивался с ней уже не в первый раз. Обычно после таких споров, оставшись один, Алексей придирчиво спрашивал себя: «А прав ли я? Не зря ли спорю?» И, проверив, взвесив все еще и еще раз, опять шел к Данилину.
Сегодня, расставшись с начальником стройки, он подумал: «Может, действительно повременить с активом?» Но, пробыв на участках и в бригадах почти до конца дня, отказался от этой мысли.
И дело было не просто в текущих неполадках на участках, которые в первый период в конце концов неизбежны. Дело было в другом. У них с Данилиным определились разные точки зрения на организацию работ на стройке, на очередность объектов.
График ввода корпусов исходил из принятого всеми положения, что главный корпус – первоочередной объект. Это ни у кого не вызывало сомнений. Так же некоторое время думал и Быстров. Но постепенно то одно обстоятельство, то другое убеждало его, что проект организации работ на «Химстрое» грешит изъянами. И сомнения эти заронили сами проектировщики завода.
Работники проектного института впрямую утверждали: главный корпус, то есть механические цехи, – это, конечно, очень хорошо, но без литейки и кузнечно-прессового хозяйства они будут все равно что котел без пара. Что толку, если их и закончат? Как они будут работать? Расчет на кооперацию? Но близлежащие заводы перегружены, «Химмаш» же – потребитель емкий. Значит, придется ему размещать свои заказы по всей стране. Не очень-то разумно, не очень выгодно…
Данилин знал, что вопрос об очередности Быстров выдвинет на активе как основной. Он же не имел ни малейшего желания вообще его обсуждать. Зачем говорить о том, что давно ясно, что решено?
…Вечером в партком зашел Снегов. Быстров сидел, подперев голову руками. Перед ним, распластанные по стеклу, лежали голубоватые и коричнево-розовые чертежи.
– Алексей Федорович, у меня к вам несколько дел.
Быстров, подняв голову, попросил:
– Посиди малость, я сейчас, – и снова углубился в чертежи.
Снегов осторожно разглядывал Быстрова. Молодое еще лицо, только две продольные морщины на лбу да резкие черточки около рта… «Видимо, хоть и молодой наш парторг, а жизнь повидал», – подумал Анатолий и вспомнил, как совсем недавно в ЦК комсомола внушали ему, чтобы больше советовался с Быстровым, потому что тот школу прошел немалую, в разных переплетах бывал. В общем опытный, знающий человек…
