Текст книги "Наследники"
Автор книги: Николай Сизов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)
– Да нет, спасибо. Хочу еще Каменск посмотреть.
– Ну что ж, тогда до встречи.
Быстров не спеша направился к городу. Мысли были заняты предстоящей работой, сегодняшней встречей.
С Данилиным его познакомили несколько дней назад в Центральном Комитете партии.
Работник ЦК, моложавый, подтянутый, немногословный, с размеренно-четкими движениями человек, проговорил:
– Познакомьтесь, товарищи, вместе работать будете. Волна и камень, лед и пламень. Мы думаем, что такое сочетание именно и нужно «Химстрою».
Первым протянул руку Алексей:
– Очень рад. Быстров.
Данилин ответил не спеша:
– Тоже рад. Надеюсь, сработаемся.
Алексей только за месяц до этого вернулся в Заречье. После трех лет работы в Зареченском горкоме комсомола его послали в партийную школу, а как только закончил учебу, уехал в Болгарию. Несколько бригад квалифицированных строителей выезжали туда для участия в строительстве металлургического комбината под Софией. В бригадах было много молодежи, и Алексея назначили руководителем этого шумного, отчаянного отряда. Теперь он вновь в этом знакомом доме на Старой площади.
– Товарищ Быстров недавно из Софии, – сказал работник ЦК, обращаясь к Данилину. – Металлургический комплекс строил. Кремиковицкий. Этот опыт будет на «Химстрое» кстати.
– Ну, строитель-то я не ахти какой.
– Знаем, знаем вас, не скромничайте. На «Химстрое» нам позарез нужен именно такой, как вы. Стройка-то комсомольская.
Данилин Алексею понравился. Это был высокий, широкоплечий человек с серыми, глубоко посаженными глазами, над которыми нависали клочковатые брови. Все в нем было какое-то массивное, глыбистое. Даже одевался Данилин по-своему, всегда в сером костюме, в синей или голубой шелковой рубашке с отложным воротничком. Не признавая галстука, он надевал его только для встреч с иностранными делегациями или в театр. Он заполнил собой, своим гулким басом всю комнату. Осторожно, будто боясь сломать, сидел на аккуратном лакированном стуле. Характер в нем чувствовался решительный и властный.
Когда он узнал, что Быстров не имеет инженерно-строительной подготовки, разочарованно присвистнул:
– Да, это жаль. Учиться у нас будет некогда.
Алексей пожал плечами.
– Что ж делать… Как говорится, не боги горшки обжигают. Обузой вам, надеюсь, не стану.
Данилин хотел еще что-то сказать, но только спросил:
– Когда в Каменск?
– В самые ближайшие дни.
– Я тоже. Хотя в главке дел пока невпроворот.
– Но, надо полагать, от главка-то вас освободят? – высказал предположение Быстров.
Данилин холодновато взглянул на него:
– А это уж дело начальства. Ему виднее.
Быстров понял, что его вопрос вызвал у Данилина досаду. Вспоминая сейчас ту первую встречу с Данилиным, сегодняшний короткий разговор, Быстров, вздохнув, подумал: «Да, кажется, нелегко с ним будет».
Но не только Данилин занимал мысли Быстрова. Образ Тани Казаковой зримо стоял перед его глазами. Виделась ее улыбка, волосы, развевающиеся на апрельском ветру и вызолоченные солнцем, вспоминались те немногие слова, которые были ею сказаны.
Алексей ускорил шаг, направляясь к станции. В вечерних сумерках за силуэтами пристанционных зданий, взбираясь ввысь по широкому взгорью, сиял, переливался огнями вечерний Каменск. Сдвоенная гирлянда огней на Ленинской улице серебряным пунктиром прострачивала весь город с юга на север. Вспышки на стыках троллейбусных линий то и дело освещали небо голубоватыми всполохами. Он выглядел уютно и как-то маняще, этот небольшой подмосковный городок. Теплое чувство к нему вдруг наполнило сердце Алексея. С ним, с этим городом, теперь будет связана на какое-то время его жизнь, как и жизнь Данилина, Казакова и тысяч тех ребят, что в переполненных шумных эшелонах мчались сейчас к Москве, к Каменску, к пустым пока Каменским выселкам.
Глава II. Широкие ступени
Был поздний апрельский вечер, когда Виктор Зарубин переступил порог отцовского дома.
Небольшая, горевшая вполнакала лампочка под металлическим абажуром бросала желтоватый круг на покрытый клеенкой стол. Отец сидел на лавке против окна, мать гремела ухватами за занавеской, скрывавшей печь. Когда Виктор вошел, отец остановился на полуслове, радостно поднялся было с лавки, но потом сел обратно, исподлобья глянул на сына, спросил:
– Как добрался?
Вешая у двери пальто и фуражку, Виктор ответил:
– Ничего. Благополучно.
Мать суетилась возле сына.
– Ну, садись к столу, Витенька. Накормлю. Щи сегодня у нас жирнущие.
– Спасибо, мама, я не голоден.
– Как же это так! Столько верст отшагал – и не голоден. Садись, говорю, к столу.
Приглаживая ладонями взлохмаченные волосы, Виктор сел на лавку против отца. Старик молчал, молчал и Виктор. Мать уже начала неодобрительно посматривать на него, взглядом предупреждая сына, что это не понравится старику.
– Чего молчишь? – с ноткой нетерпения обратился Михаил Васильевич к сыну. – С отъездом-то как решил?
Виктор медлил с ответом. Он знал отношение отца и матери к его предстоящему отъезду, уже несколько дней готовился к разговору с ними и все-таки был в затруднении. Обижать стариков не хотелось.
– Вот пришел попрощаться.
– Значит, сами с усами, так?..
– Да нельзя иначе-то, никак нельзя.
Опять наступило молчание – настороженное, тревожное.
Разговор этот в доме Зарубиных шел уже не впервые. Как только в Песках начался отбор комсомольцев на «Химстрой», Виктор поехал посоветоваться с родными. Убедить их, однако, тогда не удалось. Старик уперся и не хотел слышать никаких доводов. Для этого у него были свои причины.
Виктор был младшим в семье. Отец всегда держал его возле себя и даже отъезд в район переживал долго и болезненно. Он никогда не понимал и не одобрял стремления многих молодых односельчан покинуть родные края. И тем более не мог одобрить такого решения сына. Поступление Виктора в строительный техникум тоже не обрадовало отца, но это было все-таки здесь, почти рядом. А тут – ехать за тридевять земель. Почему? Зачем? Если бы не устроен был! А то и техникум кончил отлично, и работу дали неплохую. Мастер. Пять бригад под началом. Это в двадцать-то два года.
Михаил Васильевич несколько раз ездил в Пески, был на строительстве льнозавода, где работал сын. Видел, как спорится у него дело, как слушаются его взрослые, серьезные люди. Непонятно, зачем надо бросать все это, очертя голову ехать куда-то? «А мы с матерью как будем без сына, без опоры на старости лет?» Виктор вновь и вновь объяснял:
– Пойми, отец, посылают меня, доверяют. Как откажешься?
– А почему именно ты? Почему другие не едут? С учебы совсем недавно, штаны, в каких в техникум ходил, сменить еще не успел. Здесь покажи, на что годишься.
– Кое-что смыслю в строительном деле, потому на меня и пал выбор.
– Ну что ты смыслишь, что? – повысил голос старик. – Здесь-то ты нужный, уважают тебя, а там последней спицей в колеснице будешь. Землю рыть заставят.
– Что ж такого? И землю рыть можно.
Суровая складка на лбу старика не разглаживалась; мать за занавеской втихомолку всхлипывала.
Ночная тишина окутала деревню, смолкли за околицей голоса и песни, а разговор в доме Зарубиных все продолжался… Когда начало светлеть небо и комната наполнилась робкой предутренней синевой, Михаил Васильевич, тяжело вздохнув, выговорил:
– Ну, делай как знаешь. – Хотел сказать еще что-то, но с досадой махнул рукой и вышел в сени.
Мать, утирая белой косынкой слезы, тихо спросила:
– Что тебе собирать-то, сынок?
– Самое необходимое.
Утром он уходил из деревни.
На улице стояла ранняя апрельская хмарь. Серые облака клочьями растянулись по небу. Ветер, порывистый, холодный, пронизывал, глуховато шумел в голых, набухших влагой ветвях берез.
Стоя на крыльце, отец глухо проговорил:
– Что ж, желаю удачи. – И, помолчав, добавил: – Коль одумаешься или чего не так – не стесняйся, приезжай.
Мать прильнула к сыну, худенькие плечи ее тряслись, она еле сдерживала рыдания.
Виктор торопливо открыл калитку и вышел на большак. Перейдя шаткие мостки мельничной плотины и поднявшись на взгорье, остановился. Старики все еще стояли на крыльце и молча смотрели ему вслед. За дальней линией лесов, что опоясывали Литвиновку, всходило солнце. Розоватыми тонами оно подкрасило небо, просветлило утренний полумрак, разбросало блеклую перламутровую рябь на сонном омуте у мельницы. Где-то рядом скрипнула дверь. Заспанный мельник подошел к лоткам, открыл их, и вода, обрадовавшись свободе, ринулась в открывшееся русло, весело заговорила с замшелыми лопастями мельничных колес.
Виктор поймал себя на мысли, что ему жаль уходить отсюда. Он мысленно выругал себя и двинулся к шоссе. Состояние подавленности долго не покидало его. Но мало-помалу мысли о событиях, предшествовавших прощанию с семьей, заполнили его сознание.
…Бюро Песковского райкома комсомола. Секретарь, спокойно-рассудительный Саша Бучма, в заключение заседания, как о чем-то совсем обычном, сообщил:
– И еще один, последний вопрос – о мобилизации на «Химстрой». Нам надо отобрать добровольцев. Актив, естественно, должен показать пример. Дело, сами понимаете, ответственное.
В наступившей тишине раздался голос Зарубина:
– Я готов поехать. Прошу послать.
Это послужило как бы сигналом.
– И меня…
– И меня…
Поднялась кутерьма. Чуть ли не половина присутствовавших изъявила желание ехать на «Химстрой». Одни были искренними энтузиастами, другие поддались общему настроению, не хотели отстать от товарищей, третьи боялись, как бы их не сочли домоседами…
А Саша Бучма, терпеливо выслушав все выкрики и дав улечься страстям, сказал:
– Желающие подают заявления. Будем обсуждать.
Он не придал особого значения поднявшейся буре и думал, что это обычное восторженное отношение ребят к любому новому делу. Но Саша был новый секретарь в Песках и плохо еще знал песковских активистов.
На следующий день на его столе лежало три десятка заявлений, и в том числе от всех членов бюро райкома. На бюро, которое собралось вечером, никто уступать на хотел. Пришлось попотеть Саше Бучме. Кого убедил, кого пристыдил, а кого вынужден был и обидеть, заявив, что не дорос, мол, пока до такого дела. Но Зарубин и еще несколько активистов настояли на своем.
Теперь бюро райкома, разговор дома – все было позади. Оставалось самое трудное – прощанье с Валей.
Все время, пока решался вопрос об отъезде и шли сборы, мысль о скором расставании с ней была самой мучительной и тяжкой.
Так уж случилось, что Валя Кравцова еще с первых школьных лет опиралась на плечо Виктора. Она росла без родителей, у тетки, и ей приходилось не сладко. Мать Виктора всегда говорила ему:
– Ты не давай Валюшку в обиду, она сирота.
И Виктор привык, что должен постоянно опекать эту конопатую Вальку. Помогал девчонке решать задачи, защищал ее от драчунов из соседней деревни, которым давно хотелось отколотить «эту рыжую» именно потому, что у нее был защитник. Оба выросли, но покровительственно-оберегающее отношение Виктора к Вале осталось. В Пески Виктор уехал раньше – в техникум. Но потом по его следам подалась сюда и она – заканчивать десятилетку. Углы снимали в домах, что стояли рядом. Как только Виктор освобождался, он спешил к школе встречать Валю. Она выбегала запыхавшись, на ходу застегивая пальто. Маленькая Валя шла возле рослого Виктора какой-то смешной, семенящей походкой, то и дело заглядывая ему в лицо.
Вот вечером они сидят за столом, уткнувшись в книги. Непослушная Валина челка порой задевает, щекочет лицо Виктора, он притворно-досадливо отмахивается от нее. Потом разгорается спор по поводу какого-нибудь стихотворения или задачи. Если Вале не удается переспорить Виктора, она кричит хозяйке:
– Тетя Даша, выгони отсюда этого зазнайку!
А через некоторое время раздается:
– Дарья Дмитриевна, идите сюда и убедитесь, что ваша квартирантка тупа, как новорожденный теленок.
Такие пикировки конечно же не мешали им через пять минут хохотать и дурачиться, а потом идти вместе на каток, в кино или клуб.
К дружбе Виктора и Вали в Песках так привыкли, что когда кто-нибудь из них появлялся в одиночку, то раздавались удивленные вопросы: не заболела ли Валя, не стряслось ли что с Виктором?
Как же случилось, что Виктор все-таки решил уехать? Уже давно ему не давала покоя мысль, что он вроде бы стоит в стороне от большой, настоящей жизни. Ну в самом деле, третий десяток пошел, а, кроме Литвиновки да Песков, ничего не видел. Когда кончил учебу, надеялся в армию пойти – не взяли. Нашли, что ступни у него какие-то не такие. Сколько ни изучал потом Виктор эти свои ступни, ничего особенного в них не нашел. Три раза ходил потом к врачу районной больницы, что председательствовал в комиссии, но разве им, врачам, можно что-либо доказать? Его послали на стройку льнозавода мастером. А потом избрали секретарем комсомольского бюро. Работа на заводе Виктору нравилась. Но тоска по чему-то большему постоянно жила в сознании. Когда же побывал в области на семинаре комсомольского актива, совсем потерял покой, раздразнили его рассказы бывалых ребят, которые поработали уже кто в Москве, кто в Ленинграде, а кто и в Сибири. «Так и жизнь пройдет», – думал он часто. Но затем упрекал себя: «Чего ты мудришь? Живут ведь здесь люди, они что, хуже тебя?»
Такие мысли, однако, довольно скоро сменялись сомнениями и тревогами. Валя тоже была одной из причин беспокойства Виктора. Только он один знал, сколько места занимает она в его сердце. Неотрывно, без конца хотелось смотреть на ее золотистую челку, видеть ее синие глаза, слышать ее шаловливо-капризный голос. Как-то они сидели рядом за столом. Виктор и сам не понял, как это случилось. Потянувшись за линейкой, он прижался щекой к лицу Вали, быстро, лихорадочно поцеловал ее. Она отпрянула, покраснела.
– Чего еще выдумал?
Однако через минуту опять доверчиво наклонилась к нему.
Виктор чувствовал, что его неудержимо тянет к Вале. Но, постоянно думая о ней, он говорил себе: «Строить семью сейчас – глупость. Валька только учится, и сам я пока ни то ни се. Надо скорее на ноги вставать, институт кончить. Вот тогда – другое дело».
К делам серьезным у Виктора было отцовское, сугубо серьезное отношение.
Так пришло решение ехать на стройку.
Но чем ближе был день отъезда, тем тревожнее становилось на сердце у Виктора. Порой возникало неудержимое желание пойти к Саше Бучме и, склонив повинную голову, попросить оставить его в Песках.
Больно ранило Виктора и другое. Он убедился, что Валя отнеслась к их предстоящему расставанию не только без того безудержного отчаяния, каким был полон он, но почти спокойно. В памяти постоянно вставал их недавний разговор. Они, как всегда, гуляли по Тополевой улице Песков. Тонкие льдинки застывших мартовских луж звонко ломались под ногами; с рыхлых, напоенных весенними водами полей тянулся влажный, знобящий ветерок. Там, в оврагах, еще лежал смерзшийся буроватый снег.
Стараясь говорить как можно спокойнее, Виктор произнес:
– Ты знаешь, Валя, не исключено, что мне придется скоро уехать.
Валя подняла на него глаза:
– В командировку? Куда?
– Нет, не в командировку. Работать. В Каменск. Это где-то под Москвой.
Валя посмотрела на него чуть удивленно. Помолчав, спросила:
– И что, это уже… решено?
– Да, почти.
Валю обидело, что Виктор решил такое без нее. Но она нарочито спокойно задала вопрос:
– Значит, скоро прощаться будем?
Виктора больно кольнул ее деловито-рассудительный тон.
Валя была искренне привязана к Виктору, но более глубоких чувств к нему пока не испытывала. Она спокойно, как должное, принимала его знаки внимания, трогательную и постоянную заботу. Привыкла к тому, что Виктор всегда был рядом, и он был не прав, мысленно упрекая ее за то, что она равнодушно относится к его предстоящему отъезду. Вале трудно было даже представить, как начнется день без стука Виктора в окно, без того, чтобы он не встретил ее у школы, чтобы вечером они не сели вместе за квадратный, накрытый газетами стол.
Тетя Даша, у которой жила Валя, понимала состояние своей жилички и как-то спросила:
– Как же ты теперь будешь без своего поводыря?
Валя, все эти дни упрямо старавшаяся не предаваться унынию, ответила почти твердо:
– Ничего, не маленькая.
Спокойствие ее было больше внешним, но Виктора оно больно ранило. А тут еще приятели пошутили:
– Зря уезжаешь, уведут у тебя Валентину.
– Это кто же?
– Да тот же Санько.
Зарубин сдержанно ответил:
– Не пугайте. Валька не из таких.
Санько приехал в Пески недавно. Совсем молодой человек, но с весьма взрослыми навыками. Рослый, загорелый, с аккуратно подстриженными усиками, с длинной – «языком» – прической, он поразил молодое поколение района. Был непременным участником всех вечеров самодеятельности, легко и ловко танцевал то с одной, то с другой девушкой, обучая их столичному стилю. Никому, однако, не оказывал особого предпочтения, пока не заметил Валю. Он чаще других приглашал ее танцевать, настоял, чтобы она вступила в самодеятельную театральную студию при Дворце культуры. И дебют Вали в «Тревожной юности» оказался удачным.
Ухаживать за Валей Санько, кажется, не пытался. Может, потому, что всегда рядом был Виктор?
В дни, предшествующие отъезду, Виктор как-то заговорил с Валей о Санько, но она посмотрела на него так удивленно и непонимающе, что он замолчал. Это немного успокоило Виктора, и воспоминание о шутке ребят теперь не так волновало.
Прощались они на окраине Песков. Долго стояли возле шоссе на освободившейся от снега и просыхавшей уже поляне. Над полями, отдыхающими от снежного плена, стоял легкий парок. Стайка неугомонных воробьев, отчаянно крича, ссорилась и дралась; то одна, то другая птаха подпрыгивала вверх, словно мягкий волосяной мячик. Пески отсюда были как на ладони. Дома белыми кубиками разбегались от центра к окраинам, сновали по улицам машины, сверкал в лучах солнца голубой купол Дома культуры.
Далекий неясный шум наполнял весенний воздух. Река Таех, огибавшая Пески полукольцом, переполненная весенними водами, глухо ворочалась среди бурых, изрытых льдами берегов. Монотонно гудели телеграфные провода. Виктору вдруг стало от всего этого невыносимо тоскливо, он взглянул на дорогу, что плавно спускалась вниз, затем подымалась на взгорье и уходила среди полей и перелесков вдаль.
– Ну что ж, пора. – Он держал в своих руках холодные руки Вали.
– Счастливой дороги.
– Спасибо, – выдохнул Виктор и вдруг привлек Валю к себе. Она вся подалась к нему, обвила его шею и прильнула губами к губам Виктора. Потом отпрянула и стояла смущенная своим внезапным порывом.
Виктор через силу улыбнулся и стал спускаться по тропинке вниз, к дороге, где на обочине ждала почтовая машина. Выйдя на шоссе, он оглянулся. Валя стояла все там же и махала ему своей маленькой, покрасневшей на апрельском ветру рукой.
К концу дня скрипучий, но пронырливый «газик» лихо остановился у вокзала Шуги. Небольшие залы, буфеты, деревянные платформы – все было взято в полон молодежью. Кто-то из знакомых ребят потащил Виктора к кассе, где по путевке райкома он быстро взял билет до Москвы.
Когда столько интересных людей кругом, когда там вон звучит песня, тут идет пляс, а здесь потише и идет интересный разговор, – время летит незаметно. И вот поезд уже спешит сквозь затуманенные сумерками поля, перелески, мелькают за окнами городки, поселки, деревни. И то один, то другой из ребят, взглянув на бегущие за окнами картины, вздохнет, задумается. А потом опять включается в разноголосый, шумный хор песен, споров, шуток…
Утром замелькали в окнах подмосковные города и поселки – Загорск, Пушкино, Мытищи. А вот и старинный акведук, построенный давно-давно и добрую сотню лет питавший столицу холодной и чистой, как ключ, водой. Справа от него россыпь белых зданий ВДНХ, серебряная стрела обелиска покорителям космоса…
Поезд подошел к перрону.
Так вот она, Комсомольская площадь. Обрамляющие ее строгие здания вокзалов со шпилями на крышах, взметнувшаяся ввысь многоэтажная громада высотной гостиницы, бесконечные вереницы машин.
Виктор остановился на широких ступенях вокзального подъезда. Его толкали, кто-то даже обругал в сердцах, но Виктор не обратил на это никакого внимания.
Комсомольская площадь!
Разве можно без волнения ступить на ее тротуары, на ее широкую асфальтированную гладь?
Разве не отсюда отправлялись расхлябанные вагоны с ребятами-добровольцами на Деникина, Врангеля, Колчака?
Разве не отсюда уходили составы с комсомольцами на Магнитку, Урало-Кузбасс, возводить Комсомольск-на-Амуре?
И именно отсюда в сорок первом году эшелоны с молодыми ребятами в серых, часто не по росту шинелях шли на передние рубежи битвы за Москву.
А потом Комсомольская площадь провожала уже других ребят, но таких же веселых, молодых и горластых, – в Казахстан и привольные целинные степи, на строительство Братской ГЭС, на Енисей, Иртыш, на Байкал. И Виктор чувствовал сейчас себя так, словно и он, и остальные ребята, толпящиеся вокруг, принимали эстафету от тех, кто был здесь раньше. Они шли их же путями и были полны столь же беспокойными стремлениями и помыслами.
Гудела, шумела, многолико и многоголосо жила Комсомольская площадь. Сновали люди, мельтешили вечно спешащие таксомоторы, бело-голубыми фейерверками вспыхивали огни на троллейбусных проводах. А на широких тротуарах около вокзалов, в залах ожидания толпились, волновались, шумели юноши и девушки с чемоданами в руках, с рюкзаками за плечами. То тут, то там слышалось:
– Откуда?
– Горьковские.
– А вы?
– Ивановские.
– А мы владимирские.
– Соседи, значит.
– А где здесь ярославские?
Потом к вокзалу стали подходить большие, тяжелые автобусы. Один, другой, третий… Еще несколько машин.
– Это кто такие?
– Это москвичи.
Ребята знакомятся друг с другом, живо раскупают в киосках газеты, опустошают буфеты, жадно вслушиваются в объявления, несущиеся из репродукторов. И наконец, вот они, эти всеми ожидаемые слова:
– Внимание, внимание! Поезда для отъезжающих на «Химстрой» будут поданы через тридцать минут к первой, второй, третьей платформам…
Виктор в общем потоке стал продвигаться к центральному входу в вокзал. На ступенях он опять задержался, повернулся лицом к площади, снял фуражку и помахал ею. Рядом кто-то с сожалением проговорил:
– Недолго довелось полюбоваться столицей-то.
Девичий задорный голос тут же ответил:
– Уже на прогулку потянуло? Не спеши, парень. Сначала держи курс на Каменск.
К платформам один за другим подходили длинные голубые составы…
Глава III. Всякий поет свое…
Валерий Хомяков тоже ехал на стройку…
Минут за пять до отхода поезда на платформе появилась его небольшая, но довольно живописная группа – Валерий впереди, Толик и Борис чуть сзади. Шли они не спеша, почти торжественно. Валерий бесцеремонно отстранял ребят, что попадались на пути.
– Пардон, прошу с дороги. Мерси. Ну-ка, посторонитесь, дражайшие, не мешайте движению.
Кругом недоумевали:
– Это кто такие? Может, артисты?
– А черт их знает.
Хомяков слышал эти реплики и, чуть повернувшись к своим спутникам, улыбался, высоко поднимал бровь.
В вагон вошли шумно. Ярко сияющей лаком, отделанной перламутром гитарой Валерий прокладывал себе путь. Какие-то две старушки, попавшие в спецпоезд явно случайно, увидели, что компания нацелилась на их лавку, и сами подались в другой вагон, подальше от греха.
Валерий аккуратно расположил на верхней полке гитару, снял свою ядовито-зеленую, выстеганную ромбами куртку и, любовно проведя ладонями по жидким ручейкам рыжеватой бороды, проговорил:
– Устраивайтесь, не стесняйтесь. Чай, не гости, а хозяева.
Борис и Толик суетились с вещами. Скоро нижние и верхние полки, сетки были тесно заняты чемоданами, саквояжами, свертками.
– Капитально оснастились, – заметил устроившийся напротив Зарубин.
Валерий, счищая пушинки со своего добротного, верблюжьей шерсти свитера, ответил весомо:
– Не в пансионат едем. Трудности надо встретить во всеоружии.
Зарубин с интересом приглядывался к своим соседям. Все у них было каким-то необычным – и вид, и одежда, и разговоры. Толя и Борис, совсем еще молодые ребята, с обожанием смотрели на Валерия. Они старались говорить, как он, сидеть так же, свободно развалясь на лавке, так же небрежно попыхивать сигаретами. Одеты они, правда, были поскромнее: куртки попроще, свитеры не так ярки и добротны. Но штаны были доведены до нужной кондиции – сине-стальные, в обтяжку, с белыми швами и надраенными белыми металлическими пряжками. У всех троих были длинные волосы и бороды, что особенно поразило Зарубина. Правда, у сподвижников Валерия бороды эти были вроде цыплячьего пуха, но поглаживали их и Толя и Борис степенно и важно.
Зарубин спросил, обращаясь ко всей тройке:
– Значит, на «Химстрой»?
Ответил Хомяков:
– А куда же еще? Притом по личному и собственному желанию.
– Впервые или уже доводилось?
– Почему же не доводилось? – ответил Хомяков чуть снисходительно. – Трудились, представление имеем.
– А в Каменске бывали?
Хомяков махнул рукой:
– Дыра. – Потом бодро добавил: – Но ничего. Мы их там расшевелим. Я знаю, город будет, я знаю, саду цвесть, когда в Стране Советов такие люди есть…
Зарубин заинтересованно слушал, а Валерий продолжал:
– Главное, чтобы начальство поняло сразу, с кем имеет дело. Мне в комитете очень настойчиво объясняли, что не за галушками посылают. То есть на трудности ориентировали. Согласен, не за галушками. Но и не на съедение комарам и мухам. Завод строить едем, гигант. Стройка-то на всю страну греметь должна. А что из этого следует? А то, что нам обязаны создать соответствующие условия.
– Ну, поначалу-то, возможно, хлебнуть кое-чего придется. Не без этого, – возразил Зарубин.
– Что касается нас, то на первый, организационный, так сказать, период мы от случайностей застрахованы. Кое-что имеем. – Валерий показал на тюки и свертки. – И одежонка, и спальные принадлежности, и съестное.
– Да вы, оказывается, всерьез готовились.
– А то как же?
Борис торопливо, скороговоркой стал объяснять:
– Валерий их, наших начальников-то, так растряс, так растряс. «Мы, – говорит, – не куда-нибудь едем, не на курорт и не в турпоход, а на „Химстрой“. Это вам не в теплых кабинетах отсиживаться. Там будут и трудности и лишения». Ну и, конечно, не устояли они. Раскошелились.
– И музыка, – Виктор указал на гитару, – тоже от добрых хозяйственников?
Хомяков снисходительно улыбнулся.
– Нет. Собственность. Подарки были на другом уровне. Толя, продемонстрируй.
Толя бросился раскрывать свой чемодан и вытащил оттуда новенький, в кожаном чехле транзисторный приемник. Вертя его в руках, объяснил:
– У Боба такой же. А Валерий магнитофон отхватил. На транзисторах. Первого класса.
– Ничего вещица. Хотел с собой взять, да опаска взяла – сопрут еще.
Видя, что вокруг собралась уже порядочная толпа ребят, с любопытством слушающих их разговор, Хомяков взял гитару, ловко прошелся по струнам и, закатив глаза, минорно, со вздохом запел:
Всю ночь кричали петухи
И шеями мотали,
Как будто новые стихи
Кому-то вслух читали.
Толя и Борис не очень громко, чтобы не забивать «шефа», подтягивали ему.
Виктор посмотрел на живописную тройку и улыбнулся. Они сами, особенно Борис и Толя, были удивительно похожи на молодых, не оперившихся еще петухов.
Ребята, столпившиеся вокруг, слушали не перебивая. А Валерий, поощренный вниманием, старался вовсю, одна песня сменяла другую.
Зарубин слушал и думал о своем. Все-таки здорово получилось, что он едет на «Химстрой». Предстоит, безусловно, до чертиков интересная жизнь. Смотри, какие ребята кругом! Даже эти трое… Хоть и чудные немного… Всерьез едут, не то что он с немудрящим чемоданчиком да кое с каким бельишком. «Ну да ничего, как-нибудь выкручусь», – подумал Виктор и стал внимательно прислушиваться к песне. А те уже тянули что-то другое, новое и тоже такое, чего Виктору пока слышать не доводилось.
Наверное, это были хорошие песни, но не подходили они к душевному настрою ребят, заполнивших вагон. И потому толпа любопытных около Валерия Хомякова и его друзей стала таять. А скоро в другом конце вагона кто-то задорно и весело затянул:
Ветер летит полями,
Светят поля огнями,
Эти огни мы сами
Нашим трудом зажгли.
Так нам сердце велело,
Завещали друзья…
Комсомольское слово,
Комсомольское дело,
Комсомольская совесть моя!
…Валерий Хомяков ничуть не преувеличивал, когда сказал Зарубину, что поехал на «Химстрой» сам, по личному желанию. Дело обстояло действительно так.
НИИ, где работал Валерий, был известный и уважаемый институт. И хотя о нем не очень распространялась печать, все знали, однако, что делают там серьезные вещи. И люди здесь работали серьезные, понимающие толк не только в мудреных лабиринтах кибернетики и электроники, но и в нюансах человеческой психологии. Они довольно быстро раскусили конструктора Валерия Хомякова. Первым шагом к этому послужило пространное объяснение Хомякова, почему он недоучился в МВТУ, ушел, не дотянув четвертого курса: «Профессура – одни ретрограды, глушат самостоятельную мысль». Руководитель отдела, куда поступил Валерий, усмехнулся, но опровергать столь оригинальное объяснение не стал. Рекомендации у парня были более чем солидные. Пусть работает – посмотрим. Однако самостоятельную свою деятельность Валерий начал с того, что сделал одну «левую» работу, а задание руководителя группы подзапустил. Оно же, как на грех, оказалось срочным. Начальник отдела говорил с ним сухо, но пока что еще терпеливо: «Вы, дорогой коллега, поставили нас в довольно-таки затруднительное положение. И я должен, обязан вас наказать. Даже уволить. Но я не буду делать этого. С самостоятельной разработки узла, однако, вынужден вас перевести».
Поразмыслить бы Валерию над этим случаем, «взяться за ум», как строго посоветовали ему ребята из комитета комсомола. Да куда там… «Ведь, в сущности, что они советуют? – думал Валерий. – Пойти с повинной к начальнику отдела, этому сухарю? Он да и другие здесь такие же консерваторы да ретрограды, что и в МВТУ. Нет уж, извините. Не на того напали. Пусть сами вызовут и признают, что так со мной, Хомяковым, поступать нельзя».
Самоуверенность Валерия зиждилась на поддержке некоторых его знакомых. В бой за Валерия поспешили вступить скульптор Бесфамильный, писатель Корниловский, академик Ознобин. В своих посланиях институту они горячо утверждали, что Хомяков удивительно талантливый юноша, перспективный, с большими потенциальными возможностями и потому заслуживает особого к себе отношения. Но «консерваторы и ретрограды» из НИИ не вняли этим просьбам. Звонки и письма заступников не возымели действия. Решение приняли твердое – пусть поработает в копировальном бюро, а там посмотрим.
Узнав об этом, Валерий просто вышел из себя. «Копировать чужие чертежи? Быть на побегушках? Да ни в жизнь!» – шумел он в комитете. Кстати, там-то он и услышал впервые, что начался отбор комсомольцев на «Химстрой». Валерия охватило отчаянное желание поразить всех, одним махом доказать, как в нем ошибались институтские руководители. Он потребовал, чтобы его послали в Каменск. В комитете сначала и слушать не хотели. Но отбиться от Валерия Хомякова оказалось не так-то просто. Опять начались звонки и в комитет, и в партком, и в дирекцию института. Почему зажимаете парня? Работник не очень важный? Ну, не нашел пока себя, с кем такого не бывает? Раз хочет попробовать силы на таком трудном, боевом участке, почему не дать ему возможность?
