Текст книги "Наследники"
Автор книги: Николай Сизов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)
– Но мне-то она понравилась и товарищу Удальцову тоже, – проговорил Хомяков.
– Не знаю, конечно, может, я действительно мало понимаю в искусстве, а может, и ничего не понимаю. Но вот были мы недавно в Третьяковке. Ведь там от многих картин отойти невозможно.
– Около тех картин, что вы сегодня видели, через сто лет люди тоже будут стоять неделями, – ответил Валерий.
Зарубин со вздохом проговорил:
– Свежо предание. Не верю я в это, Валерий. Все-таки истинное искусство и современники, думаю, понимают.
– Прекрасное, конечно, всегда прекрасно, – сказал Удальцов. – Недавно купил я себе репродукцию «Святой Инессы» Риберы. Страшно люблю эту картину.
– Риберы? – заинтересовался Валерий. – Кто-то из новых? Не слышал.
Удальцов, пряча улыбку, ответил:
– Хосе Рибера – это семнадцатый век.
Валерий, смущенный, замолчал, а Аркадий продолжал:
– Сюжет такой. По легенде, юная девушка Инесса была выставлена нагой на поруганье толпы. Но свершилось чудо: у мученицы вдруг выросли длинные, до полу, волосы и укрыли ее мягкой пеленой. Девушка стоит на коленях перед разверстой могилой. И такое у нее лицо, такие глаза…
Спор все продолжался. То и дело слышались недоуменные восклицания, вопросы и реплики Зайкина и других ребят, шутливо-иронические замечания Аркадия (он явно подогревал спор), нервные, нравоучительные монологи Хомякова.
Виктор Зарубин был задумчив, больше в споре участия не принимал, только, когда он приобретал очень уж бурный характер, старался успокоить ребят, напоминал, что, доказывая свою точку зрения, не обязательно кричать на всю округу и уже вовсе не стоит обещать «устроить темную» не согласному с тобой оппоненту. Выставка Виктору не понравилась тоже, он целиком был согласен с Костей, совсем не был согласен с рассуждениями Валерия Хомякова да в какой-то степени и Аркадия тоже. Но спорить не хотелось, мысли были заняты совсем другим.
Когда сегодня утром приехали на выставку, Валерий и Аркадий помогали девчатам выбираться из кузова крытого грузовика. Девчата бесстрашно прыгали вниз, прямо к ним на руки. Когда у борта показалась Валя, Виктор подумал вдруг: «Кто ее примет? Аркадий?»
Однако Валя дождалась, когда освободился Хомяков, и спрыгнула именно к нему. Все девушки делали так же, но Виктору показалось, что, когда прыгала она, Хомяков дольше, чем других, держал ее в своих объятьях и даже будто ненароком коснулся ее лица. Валя, рассмеявшись, отпрянула:
– Ох и бородища!
Но сказано это было без малейшей тени протеста, с какими-то даже игривыми нотками.
Прошло уже около полугода, как Валя приехала на «Химстрой». Жила она среди завьяловских девчат, которые держались независимо, верховодили девчачьими делами на стройке, унывали редко. И все же отвлечь ее от мрачных мыслей оказалось делом нелегким. Девчонки поют и пляшут – Валя стоит в уголке; вся бригада едет в Каменск или Москву «чистить перышки» – Валя остается дома.
– Не хочется, – вот и весь ее ответ.
С Виктором они встречались часто, но лишь на людях. Правда, в день приезда Вали проговорили они почти целый вечер у Кати в комнате. Вспоминали Пески, друзей.
Говорили о разном, думалось же обоим об одном. Валя боялась расспросов Виктора. Но он не стал бередить ее рану. Они сидели за столом друг против друга, Валя угощала его чаем, печеньем и еще какой-то нехитрой снедью, привезенной из Песков, а Виктор смотрел на нее, думал о том, как же быть дальше? Что делать? Он чувствовал, что Валя по-прежнему дорога ему. Милыми и удивительно своими, родными были и эта робкая улыбка, и непослушная прядь золотистых волос, что по-прежнему озорно сбегала на лоб, и даже эта серая, плотно облегающая упругие плечи кофточка.
Виктор собрался уходить. Прощание вышло натянутым и сухим. Валя подала холодную, чуть вздрагивающую руку, Виктор осторожно пожал ее. А как хотелось ему прижать сейчас к себе дурную Валюшкину голову, расцеловать эти родные глаза! Отведя взгляд, он сказал как-то буднично и деловито:
– В случае чего – ты прямо ко мне. Позвони там или зайди, ладно?
Валя ответила торопливо:
– Ты и так помог мне. Спасибо. Надоедать не буду. У тебя и без меня хлопот много.
– Не мудри. В любое время, коль нужно будет.
Валя, закрыв за Виктором дверь, долго стояла, задумавшись, у косяка. Затем подошла к окну, посмотрела на улицу – ушел ли Виктор? Его уже не было видно. Механически дошла до кровати, уткнулась в подушку и бездумно, безразличная ко всему, пролежала до самого прихода девчат.
Она давно уверила себя, что Виктор для нее потерян, потерян совсем по ее собственной, только по ее вине. Их сегодняшний разговор еще раз убедил ее в этом. Валя пожалела, что приехала в Каменск. Лучше бы в любое другое место, но не сюда.
Виктор всегда приветливо здоровался, справлялся о житье-бытье, но встреч наедине не искал. И постепенно Валя стала вылечиваться от иллюзий, которыми все-таки подспудно жила, не признаваясь в этом даже себе самой. Теперь она все больше убеждалась, что о возврате их былых отношений речи быть не может. И, придя к этому выводу, она как-то встряхнулась, к ней постепенно стали возвращаться ее веселость, мягкость и добродушие.
Она умела и любила танцевать, и ее теперь частенько можно было видеть в «Прометее». В самодеятельном драматическом коллективе она репетировала роль Ирины в «Трех сестрах», и, как поговаривали, получалось у нее неплохо. Поездки и экскурсии в Москву никогда не обходились без завьяловских девчат, и среди них теперь всегда была Валя.
Первое время она стеснялась Виктора, как-то стушевывалась при нем, потом прошло и это. Виктор замечал, что Валя меняется, становится более живой и веселой и, кажется, еще более красивой. Казалось бы, надо радоваться этому, но какая-то ревнивая боль сжимала сердце. Если бы она знала, чувствовала, понимала… Думал о ней он много и часто, чувствовал, что сказано между ними еще не все, но что-то сдерживало его, не давало сделать первого шага.
Сцена, которую он наблюдал сегодня утром, когда Хомяков так бережно ссаживал Валю с машины, больно задела Виктора. Невольно подумалось: неужели она может увлечься этим хлыщом? Этим пижоном? А впрочем, что ж тут удивительного? Эта ущербинка у нее есть. Что Санько, что этот… Надо с ней поговорить, обязательно надо. Опять какая-нибудь ерунда получится. В конце концов кто ее убережет от ошибок, кроме меня?
Так рассуждал Виктор, слушая и не слушая спор ребят. Но рассуждал так, чтобы скрыть от себя же самого глубокое ревнивое чувство. Он просто не мог больше без Вали, все это время он боролся с собой, неимоверным усилием воли сдерживал себя, чтобы не пойти к ней, не взять за родные, теплые руки, не увести с собой… Вечером он решил обязательно увидеть Валю, поговорить с ней.
Его встретила сама Завьялова. Она была в легком халатике, на голове целый набор каких-то металлических трубок. Смутилась Катя, однако, ненадолго.
– Виктор Михайлович? Проходите, проходите. Вы уж извините меня, но красоту навожу. В Москву едем. – И тише, будто по секрету, добавила: – На вечеринку. Танцевать будем до упаду.
– Всей бригадой?
– Ну, всей не всей, но почти.
– А где же моя землячка? Почему она красоту не наводит?
– Ушла в кино. Валерка Хомяков утащил.
– Так. Раз кавалеры появились, значит, обвыкла, акклиматизировалась.
Катя вдруг нахмурилась, пытливо взглянула на Виктора. В его словах она почувствовала упрек, беспокойство и еще нечто большее. Скуповато объяснила:
– Виктор, о Валюше так не говорите. Знаете, обжегшись на молоке, дуют на воду. А Валя особенно. Ребят-то вокруг много, а она – ноль внимания. Вот так-то.
– Но Хомяков, однако, в доверие вошел?
– В монашки она не записывалась, а парень он любопытный.
Виктор задумчиво повторил:
– Что любопытный, это верно. – Помолчав немного, с напряженной улыбкой проговорил: – Ну что ж, Катюша, желаю весело потанцевать.
– А может, и вы с нами, а? – Катя озорно улыбнулась. – В «Юность» едем-то, ужасно весело будет.
– Нет, спасибо, как-нибудь в другой раз. А Вале передай, что мне ее надо увидеть.
– Передам, обязательно передам. И даже по праву бригадира всыплю, что земляков забывает.
Когда Валя пришла домой, Кати уже не было. На столе лежала записка: «Был Зарубин. Разгневан твоими шашнями с Хомяковым. Сказал, что надо обязательно увидеться. Советую не откладывать. Не забудь запереть квартиру, если уйдешь. Мы вернемся последней электричкой».
Прочтя эту записку, Валя медленно подошла к окну, включила настольную лампу, прочла еще раз. Думалось о многом, и прежде всего о нем, о Викторе. Две слезинки скатились по щекам. Как много все-таки значили для Вали эти слова Кати. Часы на серванте пробили десять. Валя, очнувшись от задумчивости, посмотрела на них. Только десять? Всего десять? Ведь можно еще зайти сегодня. Торопливо встав, подошла к зеркалу, вытерла лицо, поправила волосы. В это время постучали.
– Кто там? – и она повернулась к двери. Там стоял Виктор. Глухо, напряженно спросил:
– Куда это в такой поздний час?
Валя пристально посмотрела на него, как бы проверяя по выражению его лица, правду ли написала ей Катя. Но в глазах Виктора она увидела больше: и нежность, и давнюю боль, и радость встречи.
– Я собиралась… к тебе…
Виктор шагнул к ней. И Валя бросилась ему навстречу.
…Да, будут у них наряду с яркими и солнечными днями мрачные и суровые дни. Будут длинные мучительные ночи без сна, когда взвинченное воображение услужливо нарисует Виктору картины той Валиной жизни. А увидев слезы на ее глазах, он будет корить себя за грубые слова упрека, что бросит сгоряча жене…
Но Виктор не мог этого знать, а если бы и знал, он все равно не оттолкнул бы от себя Вальку, доверчиво положившую свою голову на его плечо, судорожно всхлипывавшую и от того, что было пережито, и от глубокой щемящей радости, что целиком заполнила все ее существо.
Глава XXIX. Герои зовут…
От старого клуба в Лебяжьем осталось лишь его гордое название «Прометей». Уже полгода оно приветливо сияло неоновыми буквами на широком фасаде нового Дома культуры. И все-таки даже новый «Прометей» не мог вместить всех многочисленных обитателей Лебяжьего. Зарубину и ребятам из комитета частенько приходилось выслушивать обиды и сетования химстроевцев. Кто не попал на вечер московских поэтов и писателей, кто на встречу с учеными и космонавтами или на авторские концерты Кабалевского и Свиридова.
Не жаловались теперь только любители спорта. Спортивный городок, который недавно закончили в поселке недалеко от клуба, был обширен, хорошо оборудован и, хотя уступал во многом московским Лужникам, был всегда полон народа.
Химстроевцев давно уже приводили в уныние их более чем скромные успехи на спортивном поприще. Каменские физкультурники нещадно били их на всех соревнованиях. Теперь наступали иные времена. Начало новой эры положили футболисты – они недавно, что называется, под орех разделали сборную города. То же грозились сделать легкоатлеты. А Костя Зайкин уверял, кроме того, что мотосекция «Химстроя» наверняка вступит в единоборство с уфимскими мотоциклистами. И видимо, поэтому дальнее шоссе, что огибало «Химстрой» с севера, было полно грохота и дыма – ребята готовились к схваткам.
Руководители областного спортобщества потирали от удовольствия руки. «Химстрой» для них оказался буквально палочкой-выручалочкой. В мечтах они видели уже свои команды победителями предстоящей Всесоюзной спартакиады строителей.
Но никакие, даже самые интересные, задумки работников «Прометея», ни почти всеобщий спортивный азарт, охвативший химстроевцев после победы над каменцами, не могли поколебать давно установившуюся традицию – воскресные поездки в Москву. На них собиралось столько народу, что подчас не хватало транспорта и экскурсоводов, да и работники музеев нередко вставали в тупик, когда подъезжало сразу десять – пятнадцать автобусов с «Химстроя».
В такие дни контора стройуправления бывала с утра битком набита народом. Комсорги участков, охрипшие от криков, комплектовали группы, объявляли маршруты, места сбора в городе.
То и дело слышалось:
– Музей Революции – ко мне.
– Исторический музей – выходим к автобусам.
– Третьяковская галерея – сбор в бухгалтерии.
– ВДНХ – сбор в комитете.
Нравились молодежи эти поездки. Да и что может быть лучше – пройтись по Москве, полюбоваться на ее проспекты и магистрали, прокатиться в сверкающих вагонах метро, побродить по Кремлю, полюбоваться на его соборы и дворцы, осмотреть музей, а потом снова бродить по вечерней, залитой огнями столице? Ведь только тем, кто видит Москву каждый день, она кажется обычной. Если же ты бываешь здесь не так часто, она манит к себе, каждый шаг по ее улицам волнует и радует. И совсем здорово, если около тебя товарищи, друзья и нет-нет да взглянут в твою сторону чьи-то внимательные, лукавые глаза. Чудесное это дело – ходить по московским улицам дружной, веселой гурьбой.
Сегодня тоже предстояла такая поездка. Зарубин выпросил у Данилина целых три десятка автобусов, и они длинной цепочкой стояли сейчас на шоссе около управления стройки.
Вооружившись мегафоном и поднявшись на подножку одной из машин, Зарубин объявил:
– Товарищи, рассаживайтесь по автобусам. Поедем на ВДНХ.
Раздались разноголосый шум, вопросы, выкрики. Кто одобрял, кто возражал:
– Какой же это индивидуальный подход к людям?
– Я хочу в Третьяковку.
– А я – в музей Пушкина.
– Мы же собирались смотреть «Войну и мир».
Виктор спокойно переждал шум и шутливо прокричал:
– Прошу к порядку! Вы комитет избирали? Избирали. А почему же не слушаетесь? Что будет интересно – гарантирую. И даже знаю наверное: когда приедете туда, за уши вас из павильонов не вытащишь. Так что не будем митинговать, а поедем.
И вот вереница химстроевских автобусов подкатывает к подъезду Центрального павильона выставки. Группами и в одиночку растекаются ребята по просторным высоким залам. Шумный народ эти химстроевцы. Но скоро, очень скоро затихли шутки, смех и разговоры.
Зарубин ходил и, вглядываясь в сосредоточенные лица, с улыбкой думал: «Ну, что я вам говорил?»
Одна группа застыла около огромных застекленных фотографий. С них смотрят молодые ребята. В шинелях, буденовках, обмотках, промасленных кургузых кепках. Первые комсомольцы…
Художественное полотно. Взволнованные, устремленные вперед, к трибуне взгляды. Там выступает Ленин.
Суровые, молчаливые, стоят химстроевцы у большого панно «Трипольская трагедия». Рядом еще одна, простая, суровая: «Буденновцы в бою». И опять молодые безусые лица, полные огня, бесстрашия, презрения к смерти…
А рядом в зале слышится спокойный, заученный голос девушки с указкой в руках:
– В 1929 году была проведена первая мобилизация комсомольцев на новостройки страны. Сталинградский тракторный, Горьковский автомобильный заводы, Новомосковский химкомбинат, Днепрогэс, «Свирьстрой», Урало-Кузбасс, Магнитка… Это заглавные, золотые страницы в трудовой летописи комсомола… Вот посмотрите на эту фотографию.
Со стенда на ребят глядит черноглазая девушка в комбинезоне. За ее плечами панорама Днепрогэса.
Экскурсовод продолжает:
– Вы, конечно, знаете, с каким героизмом строился Днепрогэс. Надо было бороться с могучим Днепром, рыть в скалах огромные котлованы для основания плотины. И почти все – руками ребят. Тогда не было такой техники, как сейчас, и все-таки Днепрогэс на год раньше намеченного срока дал ток, в котором так нуждалась страна…
Среди строителей выделялась Женя Романько – организатор первой комсомольской бригады бетонщиц. Ее-то вы и видите на фотографии. Весь Днепрогэс любовно называл ее «железной комсомолкой», а американские специалисты, работавшие в то время на Днепрогэсе, обращались к ней не иначе, как «Дженни-президент»…
И опять притихли химстроевцы, опять задержались у очередного стенда. Фотографии ребят и девчат, письма, телеграммы, пожелтевшие от времени договоры на соревнование… А рядом жестяной чайник, самодельные ножи и ложки, ветхая, выцветшая от времени и ветров палатка. Нехитрые экспонаты, но щемит сердце, когда смотришь на них. Голос молодого парня в желтой замшевой куртке и белоснежной сорочке звучит взволнованно:
– В 1932 году десятки комсомольских эшелонов потянулись на Дальний Восток. Было решено построить новый город. Съехались в Хабаровск, когда могучий Амур уже замерз. Как добираться до места стройки? Решили пойти пешком. Это был героический поход. Четыреста километров по торосистым льдам, через снежные сугробы, с грузом на плечах. Лютая стужа, метели и вьюги. Люди выбивались из сил, падали в обжигающий снег, но поднимались и шли вновь. И дошли. Вокруг не было ничего, кроме снега, тайги и стужи. Сначала обогревались и спали вокруг костров. Потом появились палатки, шалаши, землянки. Обедали, сидя на пеньках. Посудой служили жестяные банки из-под консервов. Медный чайник считался предметом роскоши.
Кто-то вздохнул, кто-то стал еще пристальнее разглядывать исхудавшие молодые лица, что задорно смотрели с больших, не очень четких фотографий.
В залах, посвященных годам войны, ребята совсем присмирели, молча переходили от стенда к стенду, вопросы задавали вполголоса. Вот записная книжка Олега Кошевого. Роман «Как закалялась сталь» с пометками Зои. А это оружие, которым бил фашистов Саша Чекалин. Комсомольский билет защитника Брестской крепости Коли Степанникова. Три пулевые пробоины, бурые расплывы крови на серой обложке…
Долго в молчании стояли у огромной мраморной доски с именами героев комсомола. Их было много, этих имен, золотом вписанных в белую твердь мрамора. И за каждым из них – подвиг, жизнь, отданная борьбе с фашизмом. Вот почему так суровы и взволнованны лица ребят, возлагающих у доски героев огромный букет цветов.
В последнем зале вихрастый экскурсовод приподнято-звонким голосом объяснял:
– Ленинскому комсомолу, то есть всем нам, и нынче есть чем гордиться. Волжская имени Ленина, Волгоградская имени XXII съезда КПСС, Братская ГЭС… А металлургические, химические заводы, мартеновские и сталеплавильные печи, прокатные станы, коксовые батареи, магистральные газо– и нефтепроводы, тысячи километров железных дорог… Ребята этих строек ничуть не уступают героям Магнитки, Днепрогэса или Комсомольска. Расскажу лишь о двух фактах.
Строители Криворожского горно-обогатительного комбината как-то оказались в довольно трудном положении. Близились сроки сдачи объекта, когда бешеный поток воды залил участок, где сооружали опускной колодец. Ни экскаваторы, ни бульдозеры работать не могли. График работ был под угрозой срыва. И что же? Шестьдесят суток днем и ночью на плотах и в воде работали ребята. Объект был сдан в срок.
А следующий пример такой.
Сильный ураган поднялся в приазовской степи. От бешеных порывов ветра вздрагивали массивные опорные колонны, раскачивались огромные металлические фермы перекрытий. Тучи пыли слепили глаза, засыпали котлован и фундаменты. Стрелы кранов раскачивались, словно робкие тополя, казалось, вот-вот сорвутся люди с балок и ферм. Две недели, не затихая, бушевал буран, и все же ребята – строители Ждановского прокатного стана – не прекратили работы ни на один час. И он тоже был сдан к сроку.
Экскурсовод закончил. Зарубин, стоявший тут же, обратился к ребятам:
– Понятно?
– А как же! Уяснили, – раздались голоса.
Но кто-то не без ехидства спросил:
– А что надо было уяснить?
– Как что? Понять, какие они, истинные-то герои.
– Что ж, и криворожцы и ждановцы, конечно, молодцы, спора нет. Но мы тоже, в случае чего… – Аркадий не закончил мысль и посмотрел на Зарубина.
– Судя по тому, как работают, наверное, ребята серьезные. И головы у них не кружатся.
– Сдаюсь и замолкаю.
Аркадий балагурил сейчас, но Виктор знал, как переживает он нахлобучку, что получил на днях. Повод-то был вроде незначительный. Данилин, будучи в Каменске, увидел, как группа химстроевцев, в том числе и Аркадий, шла по улице так, будто нет никого вокруг, – шумно, развязно, с громким говором, смехом. Люди сторонились, боязливо жались к стенам домов. Вечером начальник стройки позвал к себе Зарубина и еще кое-кого из ребят; состоялся довольно острый и малоприятный разговор о том, как должны вести себя химстроевцы.
– В общем героем можешь ты не быть, но гражданином быть обязан, – шутливо подытожил Аркадий. Но Данилин, строго посмотрев на него, проговорил:
– Да, если хотите, Удальцов, именно так.
…Зарубин попросил стоявших около него ребят собрать остальных. В следующий павильон надо идти вместе, объяснил он.
Посыпались вопросы: почему?
– Увидите, – коротко бросил Виктор. – Пошли.
Ребята удивленно переглянулись и двинулись за Виктором. Войдя в развернувшееся широким полукругом помещение, все остановились. Шедшие сзади напирали, шумели:
– Чего остановились? Проходите…
Однако, увидев через головы товарищей как будто знакомые силуэты зданий, тоже останавливались, поднимались на цыпочки, стараясь рассмотреть получше то, что привлекло внимание всех.
По всему внутреннему периметру зала, занимая сверху донизу огромную вогнутую стену, распласталась панорама «Химстроя». Строгие контуры главного корпуса, за ним – кузнечный со своей угольчатоломаной линией крыши, массивная, строгая литейка, белый кокетливый корпус компрессорной станции… Метровые фотографии, аккуратно взятые под стекло, обрамляли боковые стенды панорамы. Их рассматривали с особым интересом.
То и дело слышались выкрики:
– Смотрите, котлован главного. Это когда еще только начали рыть…
– А это кузница…
– Мишутинцев-то как схватили. Эй, кто тут из бригады? Идите, любуйтесь на себя. А это зарубинцы… Рядом, кажется, завьяловская бригада…
Около огромной фотографии первого комсомольского собрания в котловане главного корпуса собрались такой тесной толпой, что трудно было дышать. Многие находили себя, друзей, и было как-то особенно волнующе и радостно видеть все это здесь, на выставке, которой комсомол отчитывался перед партией и страной.
В верхней части панно прямо по серому облачному небу шел строгий ряд крупных золотистых букв: «„Химмаш“ – ударная комсомольская». И чуть ниже: «Завод будет сдан за три года вместо четырех – таково обязательство комсомольцев-строителей».
Задумчивые выходили химстроевцы на широкую площадь около Центрального павильона. Холодный осенний ветер и дождь встретили ребят, но никто не замечал этого. Все были под впечатлением увиденного.
В автобусах сначала было молчаливо. Потом кто-то заметил:
– А ведь прав был Зарубин-то. Даже уезжать не хотелось.
– И верно. Почему мы спешили?
– Где же это спешили? Больше четырех часов пробыли.
Когда проезжали Клин, кто-то из ребят предложил:
– Может, зайдем в музей Чайковского? Время еще есть. Что здесь до Каменска-то, час езды.
Зарубин согласился.
– Если музей открыт, часик можно походить.
В комитете давно уже обсуждалось предложение установить с музеем тесную связь, организовать с его помощью музыкальный лекторий для строителей «Химмаша». Виктор подумал, что, может, сейчас заодно удастся договориться об этом с дирекцией музея.
У самого входа он столкнулся с Таней Казаковой.
– Таня? Как вы тут оказались?
– Приезжала навестить подругу. От нее решила зайти сюда. Только вот, кажется, опоздала.
– А мы целым десантом. Неужели отправят обратно? Пойдемте с нами. Не верю я, что химстроевцев не уважат.
День подходил к концу, многочисленные экскурсанты из Москвы и подмосковных городов собирались у автобусов, молчаливыми кучками спешили на станцию. Усталые экскурсоводы сначала не очень доброжелательно встретили новую группу посетителей, да еще таких говорливых, настойчивых. Но когда Зарубин объяснил, что пришли химстроевцы, работники музея подобрели. Разбив ребят на несколько групп, они повели их по залам.
Тихо, как-то по-домашнему просто, но с любовью, проникновенно седая высокая женщина рассказывала:
– Дом этот когда-то принадлежал купцу Сахарову и был взят у него в аренду. В то время когда сюда переехал композитор, город Клин был еще совсем небольшим. Дом стоял на самой окраине городка. Красивый смешанный лес, пологие холмы, овраги, Истра, которая причудливо вьется среди полей, – такова тихая природа Клина того времени. Из этих окон Петр Ильич часто любовался ею…
Когда пришли в кабинет композитора, экскурсовод показала на аккуратно зачехленный рояль:
– Здесь Петр Ильич писал свою Шестую симфонию…
Наступила пауза, длительная, никем не нарушаемая. Помолчав, женщина продолжала:
– В этом великом творении правдиво и вдохновенно поставлена и решена проблема судьбы человека, с потрясающей глубиной трактуется жизнь, как она есть, какой видел ее художник. Каждая фраза, каждый фрагмент симфонии как бы говорит нам: «Действительность жестока, жизнь не знает пощады, и борьба человека в одиночку – трагична. Но слава этому человеку за то, что он борется, сам он становится в этой борьбе еще прекраснее, еще сильнее». Борьба за высокие идеалы жизни – вот основной смысл симфонии…
Кончилась короткая беседа, а ребята все толпились около экскурсовода.
Договорились и о лектории в Лебяжьем, чтобы начать, не откладывая, со следующей же субботы.
К автобусам Виктор шел рядом с Таней.
– Что-то вас давно не видно у нас? Студенческая страда? – спросил он.
– Вот именно. Зачеты, заботы, хлопоты.
– Да, пора нелегкая. По собственному опыту знаю.
– Ну, вам-то еще тяжелее.
Виктор вздохнул.
– И не говорите. Хвосты эти самые так и тянутся, один одного длиннее. Мои ребята жаловаться собираются, говорят, ночью спать не даю, формулы во сне бормочу.
После некоторого молчания он тихо, задумчиво проговорил:
– Чудесно рассказывала экскурсовод. Верно?
Таня живо ответила:
– Очень. Но меня несколько удивил ее анализ Шестой симфонии. По ее словам получается, что Чайковский трактует героя как живущего вне времени и пространства. Живет один, борется один и погибает один. Уж слишком трагично и безысходно. Я понимаю Чайковского иначе. Он вроде Бетховена, Толстого, Пушкина. У него же нет безысходной скорби, отрешенности.
– А она и не утверждала, что это основная тема симфонии, – не согласился Зарубин. – Помните ее мысль: симфония – это скорбная песнь, посвященная не самой смерти, а переживаниям, чувствам, мыслям, которые охватывают слушателя, представляющего гибель прекрасной жизни. Но самое главное – это она особенно подчеркнула – чувства, которые возникают при этом. Не только печаль, но и страстное сочувствие, и протест, и преклонение перед красотой и мужеством служения высоким идеалам.
– Да, но она же прямо сказала, что герой гибнет и художник оплакивает его, – не сдавалась Таня.
– Нет, нет, вы, видимо, плохо слушали. Художник утверждает, что жизнь не знает пощады, что борьба в одиночку трагична, она всегда ведет к гибели… Однако художник славит человека за то, что он борется, за то, что борьба за высокие идеалы – цель его жизни. Вот основная мысль, которую все время проводила Наталья Ивановна.
– Вы что, специально интересуетесь Чайковским?
Виктор смущенно махнул рукой.
– Да нет. Хотя люблю его очень. В институте у нас шел цикл вечеров, посвященных русской классике. Ну так вот, я вместо лекций и бегал на них.
– Вот почему хвосты-то по ночам снятся, – пошутила Таня.
– Грешен, грешен. Понимаете, там столько соблазнов, что поневоле с лекций сбежишь: то музыкальные вечера затеют, то выставку художников, то еще что-нибудь. Вчера заехал – бац! – фотовыставка древнего русского зодчества. Разве можно удержаться и не заглянуть?
Виктор пожал Тане руку.
– Заезжайте к нам. И в Лебяжье тоже.
– Обязательно.
Автобусы гуськом, осторожно перебирались через переезд железной дороги и затем, вырулив на шоссе, взревели моторами, набирая скорость, заторопились к Каменску.
Зайкин, ни к кому не обращаясь, заметил:
– Казакова, между прочим, ничего, симпатичная…
Виктор в тон ему проговорил:
– Она, между прочим, то же самое говорила о тебе. Удивительный, говорит, этот парень, Зайкин.
– Нет, ты серьезно? – всполошился Костя.
Зарубин, однако, сразу остудил его горячность:
– Нет, конечно. А ты, я вижу, обрадовался?
Костя разочарованно протянул:
– Ох и язва же ты, Зарубин! И это секретарь комитета.
В разговор вступил Удальцов:
– Я считаю, что Зайкин прав. Зарубин стал явно зарываться. Сегодня, как известно, мы должны были пойти в Манеж и на Кузнецкий, потом в «Россию» на фильм, а оказались на ВДНХ.
– Разве кто-нибудь недоволен? – удивился Зарубин.
– Да нет, выставка замечательная. Я вообще считаю, что комсомолу пора иметь свой музей. Я даже письмо в ЦК по этому поводу написал. И чтобы решение ЦК было: каждому комсомольцу обязательно в нем побывать. Но сейчас-то я о другом. Что-то ты, Зарубин, задумчивый, серьезный не в меру, особенно в последние дни.
Костя тут же подал реплику:
– Говорю же вам, он стал отрываться от масс.
Взлохматив пятерней белесую шевелюру Кости, Виктор рассмеялся.
– А ты, Костя, как дворняжка, на любую кость бросаешься, лишь бы порычать.
Зайкин обиделся, хотел спорить, но ребята затянули песню, и от этого намерения пришлось отказаться. Скоро и его пронзительный дискант звенел на весь автобус. Парня мало смущало, что поет он не в тон, то отстает, то забегает вперед. Наоборот, Костя был твердо убежден, что без его участия и песня была бы не песня.
Глава XXX. Отряд выходит на трассу
Темно-синяя, почти прямая стремительная линия прорезала зелень лесных массивов, ровную поверхность полей и лугов, глубокие балки и овраги. Затем, в середине пути, она скрывалась под холмами Клинско-Дмитровской гряды и, вновь выйдя на равнинные участки, устремлялась к «Химстрою». Так выглядела трасса водозабора Высокое – «Химмаш». Около карты, что висела в кабинете Данилина, вот уже два часа толпились люди, шел горячий спор. Технический совет строительства обсуждал проблему, которая неожиданно стала предельно срочной.
Несколько дней назад на стройку приехали встревоженные и озабоченные руководители городского Совета Каменска. В городе стал резко понижаться баланс водоподачи. Уровень водохранилища, питающего город, заметно упал. Все это произошло после того, как строители подключились к городскому магистральному водопроводу. А что же будет после пуска завода, когда расход воды увеличится более чем вдвое? Вызвали специалистов из Москвы. Те считали, прикидывали так и эдак, результат получался один: с пуском «Химмаша» город сядет на тощий водный паек. Правда, на городском водоснабжении «Химмаш» должен был жить всего два года. Вторая очередь строительства предусматривала сооружение водозабора из озера Высокого, что располагалось севернее, в семидесяти километрах от Каменска. Но ведь два года – это не один день. Как жить городу без воды?
Утром, перед заседанием технического совета Быстров и Данилин встретились на высотной части главного корпуса. Долго молча оглядывали площадку. Оба думали об одном и том же.
