Текст книги "Наследники"
Автор книги: Николай Сизов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)
– Да вы не волнуйтесь. Теперь ведь отчеты в горкомах слушают иначе. На любителей по каждому поводу и без повода стружку снимать мода прошла.
Лугового на заводе не оказалось – он готовил материалы к научно-технической конференции и, чтобы ему не мешали, работал дома. Алексей решил поехать к нему.
Семен Михайлович так искренне обрадовался ему, что Алексей с болью упрекнул себя за то, что так долго собирался навестить своего парторга.
Усадив Алексея на диван, хозяин начал суетиться с кофе.
– Ты, конечно, не обессудь, я варить его не мастер, пью порошковый, без осадка, и знаешь, по-моему, это здорово придумано. Хозяйка меня всегда турецким угощала, да нет теперь хозяйки-то…
Алексей знал, что Луговой всего полгода назад похоронил жену, слышал, как тяжело он переживает утрату. Однако сейчас Семен Михайлович бодрился, говорил почти весело.
– Живу как? А что же мне не жить? Скриплю помаленьку.
Алексей посмотрел на него, и сердце у него защемило так же, как утром, когда он глядел на мать. Седой ежик волос поредел, лицо похудело, глубокие морщины избороздили щеки, высокий, крутой лоб. Только глаза Семена Михайловича смотрели все так же колюче-задорно и пытливо.
– Живу я, Алеша, неплохо. Работа интересная, забот полно, а в нашем возрасте это, знаешь ли, самое главное, чтобы их, значит, было побольше, чтобы разным старческим мыслям места не оставалось. Заведую техническим кабинетом. Когда установили пенсию, я сразу потребовал: без работы не буду ни часу, дайте мне что-нибудь побеспокойнее. Ну и предложили эту епархию. Стараниями Клименко кабинет у нас оборудован первостатейно.
Вспомнив Клименко, Семен Михайлович замолчал, молчал и Быстров. Оба думали об одном и том же.
– Чудесный был старик, – задумчиво сказал Алексей.
– Сердце. Помнишь, еще при тебе его однажды ударило. А тут второй инфаркт… В цехе, при обходе участков, это случилось. Весь завод, да что там завод – весь город хоронил.
Через минуту Луговой встрепенулся:
– Ладно, не надо о тяжелом. Рассказывай, как ты. Давай, давай, выкладывай, Алеша, мне же все интересно. Воюешь? Судя по печати, дела у вас боевые.
– Да, на скуку не пожалуешься.
Быстров начал рассказывать Луговому о стройке. Семен Михайлович исподлобья разглядывал его. Изменился комсорг «Октября», изменился. Даже вон иней виски тронул. Нет тех резких, нетерпеливых жестов. В разговоре стал скупее, строже, вдумчивее. И все-таки это был все тот же Алеша Быстров, неугомонный вожак заводских комсомольцев, не дававший житья ни ему, парторгу, ни директору, да и вообще всем, от кого зависело что-либо на заводе.
Алексей рассказывал:
– Иногда туго приходится. Будь я инженером-строителем, было бы легче. Порой целые ночи корпишь над разными техническими премудростями.
– А как с Данилиным? Слышал краем уха, что не ладите?
– Было такое. Думал, совсем разойдемся. А теперь вроде ничего, работаем. Дружбы большой нет, но и споров да раздоров по пустякам не устраиваем. Вообще-то человек незаурядный. На больших делах был, привык командовать. Привычка же, как известно, вторая натура. Кроме того – традиции. У них, у строителей, долго велось так: отрапортуют о каком-нибудь главном объекте, премии да ордена получат, а потом не спеша ковыряются в недоделках. По «Химстрою» же указание было: срочно, немедленно, во что бы то ни стало главный корпус. А что он будет делать, этот корпус, без всего производственного комплекса? Сверху-то такие «мелочи» оказались незамеченными. В общем дело прошлое, Семен Михайлович, а этот самый субъективизм, «мудрые» волевые решения навредили и нам немало.
…Кофе был уже выпит, о многом переговорено. Семен Михайлович, глядя на Алексея, заботливо спросил:
– Как дома? Как Наталья Федоровна? Серега?
При напоминании о доме лицо Алексея смягчилось.
– Мама плоховата стала, болеет частенько. Все пилит меня, чтобы женился. А я говорю: пусть Серега продолжает род Быстровых. Вы знаете, какой парень вымахал? Выше меня ростом. Пятый разряд имеет, техникум кончает.
Семен Михайлович откашлялся и, положив ладонь на колено Алексея, заметил:
– А мать права, Алеша, жениться тебе и впрямь пора.
– Давно пора, сам знаю, – просто ответил Алексей. – Только все некогда.
– Ну-ну, ты не шути, это дело серьезное.
– Я не шучу. Но как это говорится: обжегшись на молоке, дуешь на воду.
– Смотри, как бы старым холостяком не остаться. Перспектива незавидная.
– Не бойтесь, Семен Михайлович. Как только «Химстрой» завершим – закачу такую свадьбу, что небу жарко станет. И вы будете главным тамадой, идет?
– Идет, идет. Только не дотяни это дело до пенсионного возраста. Ведь свободного времени у тебя и в перспективе не предвидится.
Быстров, вздохнув, согласился:
– Со временем действительно туго. Не хватает его, ну никак не хватает. Вот целую неделю в ЦК комсомола собираюсь поехать, и все некогда. А надо – позарез.
– Значит, с комсомолией связи не порываешь?
– Стройка-то наша особая, молодежная. Силища собралась. Но и хлопот много. Специфика, как говорится. На днях серьезный конфликт произошел между комсоргом и активом. Обрушились на него ребята за то, что только хозяйственной стороной увлечен. Вот и хотим с главными комсомольскими вожаками посоветоваться.
– У комсомола эта проблема всегда была сложной. Помнишь, как тебя Крутилин измолотил за эти дела?
– Как не помнить.
Луговой вдруг стукнул ладонью по ручке кресла:
– Не сочти, Алеша, за старческую блажь, но имею к тебе просьбу.
– Пожалуйста, Семен Михайлович.
– Когда поедешь в Цекамол, возьми меня с собой, а?
– Пожалуйста. Только вам-то зачем туда, Семен Михайлович?
– Почему да зачем… Эх ты! С этого дома моя судьба начиналась. На Березники оттуда путь держал, сам Косарев путевку вручал.
– Да, да. Ведь вы мне рассказывали. Извините, Семен Михайлович.
– Так не помешаю?
– Конечно, нет. Заявимся к ним как представители трех поколений…
Глава XXI. Старая гвардия думает так же
Пожалуй, никто из троих так не волновался, как Луговой, когда поднимались по лестницам углового серого дома у Ильинских ворот.
Все здесь было и так и не так, как раньше. Свежие, выкрашенные в мягкие, светлые тона стены, чистые, покрытые тонкими дорожками лестницы, современная мебель. По коридорам сновали молодые ребята и девушки, слышалась громкая, задорно-веселая речь.
В приемной секретаря ЦК их попросили немного посидеть. Это было как нельзя кстати. Семену Михайловичу явно требовалось время, чтобы успокоиться.
– Что-то вы, Семен Михайлович, побледнели, – озабоченно сказал Быстров. – Предлагал я вам на лифте подняться. Сядьте вот здесь, у окна.
Луговой вздохнул.
– Понимаешь, Алеша, волнуюсь, опять волнуюсь, пожалуй, не меньше, чем тогда. Здесь, именно здесь я, такой же вот молодой, как Анатолий, сидел и ждал вызова. Вот на этом месте. Кресла-то, конечно, стояли другие, тяжелые, большие, наверное, из какого-нибудь купеческого особняка. Стеснялся я очень, что наследил в комнате, грязь была на московских улицах несусветная. И вещевой мешок не знал куда деть, все перекладывал его с места на место…
Стройная девушка, выйдя из кабинета секретаря ЦК, пригласила:
– Пожалуйста, товарищи. Вас ждут.
Кабинет был большой и светлый, с такой же мебелью, что стояла по коридорам и в приемной. Быстров и Снегов прошли вперед и уже усаживались за длинным столом, Луговой же остановился в нескольких шагах от двери и оглядывал кабинет. Долго задержал взгляд на большом портрете Ленина. Он не помнил точно, но, кажется, это был тот же портрет – Ильич чуть улыбался, просто, по-отечески, с лукавинкой.
Секретарь ЦК, высокий, ладно скроенный парень с густой шевелюрой вьющихся волос, приветливо спросил:
– Что же вы, товарищ, стоите? Проходите, садитесь. – И, обращаясь к Быстрову, спросил: – Ваш профсоюз?
– Нет. Это товарищ Луговой. Бывший парторг завода «Октябрь». С этим домом у Семена Михайловича многое связано.
– Из Заречья, значит?
– Не забыли? – улыбнулся Луговой.
Луговой почти не слышал, о чем шел разговор. Нахлынули воспоминания, и он был весь в их власти. Удивительно осязаемо и ярко вставали перед ним картины, события тех, комсомольских его годов.
– Семен Михайлович, – обратился к нему секретарь ЦК, – значит, вы не в первый раз в этом кабинете? Рассказали бы.
Луговой настороженно посмотрел на секретаря ЦК и, увидев пытливый, приветливый взгляд, чуть смущенно и взволнованно заговорил:
– Два раза пришлось побывать. Теперь вот в третий. Шел сейчас по коридорам, смотрел на ребят, что встречались, и невольно сравнивал. Веселые, красивые и одеты будто по-праздничному. А тогда, помню, сапоги стучали по паркету. Фуфайки да гимнастерки маячили, махорочный дым висел в комнатах.
– Значит, упрекаете? – спросил секретарь ЦК.
– Зачем упрекаю? Радуюсь. Много воды утекло с наших-то комсомольских годов. В тридцатых Березники строить начинали. Так же, как и вы теперь, комсомол тогда шефство над стройкой взял, тысяч пять туда ребят поехало. И нас, тридцать секретарей райкомов, послали. Вызвали сюда, к товарищу Косареву, и превратились мы из комсомольского начальства в бригадиров-строителей. А у меня так сложилось, что пришлось к Косареву еще раз идти. Маленькие братишка и сестренка были на моих руках, родители-то умерли в голодные годы. И одних оставить нельзя, и с собой брать несподручно. Походил я тогда по разным инстанциям и ведомствам. Поговорю с одним – скажет так, иду к другому – советует иначе. В общем, дескать, поезжай, а там видно будет. Но как уехать, малолетки же! Вот и решил пойти прямо к Косареву. Рассказывал ему долго, бестолково, а он ничего, слушал не перебивая, только порой смахивал со лба свою знаменитую густую челку. Потом встал, подошел к окну, – Семен Михайлович показал рукой на широкие окна кабинета, что выходили на площадь. – Стоял там, молчал в задумчивости. Меня тоже позвал. В глаза бросилась серая обшарпанная громада Политехнического музея, выщербленная, с колдобинами площадь, снующие туда и сюда озабоченные, плохо одетые люди, старые трамваи. Помню, показывая на сквер, я спросил:
«Что это за памятник? Какой-нибудь осколок царизма?»
Косарев улыбнулся.
«Нет. Это памятник русским солдатам, что погибли в Болгарии. О Шипке слышал? – И добавил: – Надо бы подновить его и сквер в порядок привести».
Подойдя к столу, пометил что-то в календаре и вернулся ко мне.
«Понимаешь, Луговой, конечно, можно тебя освободить. Можно. Но люди в Березниках очень нужны».
Он указал на здание Центрального Комитета партии и продолжал:
«Там очень ждут от нас, чтобы помогли стройке. Ждут и надеются… А насчет своих пацанов не беспокойся. Это дело уладим. Поезжай и будь спокоен».
Уехал я в Березники в тот же день. Скребло, конечно, на сердце – что-то будет с ребятами? Понимал, что не только мои докуки у Косарева на плечах, думалось порой – а вдруг забудет?.. Но нет, не забыл. Уже через неделю получил я известие, что мои пацаны определены и на учебу и под присмотр.
Луговой помолчал немного и добавил:
– Штурмовали, действительно. На полную мощность. На два года раньше срока построили комбинат-то.
Быстров, Снегов и секретарь ЦК слушали Семена Михайловича не перебивая, понимая его чувства и волнение. Потом Быстров, обращаясь к Снегову, с улыбкой сказал:
– Мотай, Анатолий, на ус. Герои, как видишь, не только на «Химстрое» были.
Снегов будто ждал этих слов.
– А я это, Алексей Федорович, хорошо знаю. И считаю, что их традиции нам надо смелее брать на вооружение. Рассказ товарища Лугового, по-моему, еще раз доказывает, что наши с вами страхи и сомнения, мягко говоря, здорово преувеличены.
Быстров попросил его:
– Подожди, Анатолий, не спеши. – И, уже обращаясь к секретарю ЦК, проговорил: – Не терпится комсоргу положить нас на обе лопатки.
Быстров рассказал о выступлении Мишутина на заседании парткома, о шумном комсомольском комитете, о своей беседе со Снеговым.
– Одним словом, приехали к вам совет держать. Ведь сюда, к вам, со всей страны мысли молодых сходятся, – и, помолчав немного, добавил: – И еще одно. Ребят съехалось к нам на «Химстрой» много, народ в основном замечательный – боевой, задорный, но вопросов, запросов, проблем по горло. Помогать нам надо, основательно помогать.
Секретарь ЦК, сделав какую-то запись в блокноте, посмотрел на Снегова.
– Что ж. Слово комсоргу?
Анатолий поднялся со стула. Он с трудом сдерживал волнение.
– Я повторю то, что уже говорил раньше. В комитете, товарищу Быстрову, в МК комсомола… Вопрос о каком-то якобы неправильном крене в работе нашего комитета раздут искусственно, без серьезных причин. Организация у нас многотысячная, необычная по составу. К нам ведь посылали лучших. Что же мы будем им азы да прописные истины толковать? Для нас главное в том, чтобы ребята заняли свое ведущее, решающее место на стройке, чтобы любое дело горело у них в руках. И тем самым оправдали доверие партии комсомолу. В этом я вижу свой долг, задачу комитета и всей организации. Находятся, однако, товарищи и говорят: зря так много занимаетесь этим. Надо поменьше. Вы упускаете, видите ли, главное. А это главное, по их мнению, заключается в том, чтобы были лекции да кружки, экскурсии да диспуты и чтобы мы каждого на узде держали – куда пошел да сколько выпил. Конечно, можно внять этим советам, забросить бригады, смежников, объекты, заняться только спасением душ. Но тогда организация перестанет быть тем, чем она является, – ударной, боевой силой стройки. А что сейчас это именно такая сила, думаю, товарищ Быстров подтвердит.
Снегов остановился и вопросительно посмотрел на парторга.
Быстров с готовностью ответил:
– Абсолютно правильно. Ребята работают выше всякой похвалы. Идешь по стройке – такой задор, такая кипучка, что самому хочется засучив рукава встать в любую бригаду. Да и не только это. Начальник строительства отнюдь не в шутку говорит, что весь аппарат отдела снабжения сделал для стройки меньше, чем наши комсомольцы. – Повернувшись к Анатолию, он продолжал: – Все это хорошо и даже отлично, дорогой товарищ Снегов. Но речь-то ведь идет о другом – как сочетать производственные дела с воспитанием съехавшейся к нам молодежи. Суть нашего спора предельно проста: ты говоришь, главное – даешь корпуса, объекты, даешь темпы и сроки. Остальное приложится. – Быстров обращался теперь к секретарю ЦК: – Мы же говорим: нет, само собой это не приложится. И темпы, и сроки, и объекты нам очень нужны. Очень. Но ведь все это делают люди. Анатолий обижается на товарищей за то, что они тревожатся за ребят. Для беспокойства оснований, к сожалению, более чем достаточно. Около сорока бригад не справляются с нормами. Прогулы есть! И немало. Выпивают ребята. Хулиганства, грубости, сквернословия сколько угодно. Девчата опять же. Всякие так называемые новые веяния липнут к ним, будто пух к меду. Космы такие стали носить, что на стройке словно русалки поселились. Зашел тут как-то в каменское кафе. Девчонки с бетонного завода водку хлещут под стать парням. Теперь, говорят, это модно. Матерей-одиночек опять же изрядно предвидится. – И снова к Анатолию: – Ты все время твердишь: это не главное. Ну что, дескать, мы будем тратить время на такие мелочи? Да какие же это мелочи, Анатолий? Ты вот не задумывался, почему на комсомольские собрания ходит от силы половина комсомольцев?
– Смены же, – глухо проговорил Снегов.
– Смены здесь ни при чем. Ребят в дни собраний подменяют. Но результат тот же. Так что сомнения у товарищей возникают не зря. Завод-то построим, а людей упустим.
Снегов, явно рассчитывая на поддержку секретаря ЦК, с отчаянием в голосе воскликнул:
– Вот не учитывают, не хотят понять, что все это – факты и явления частного порядка! В семье, как известно, не без урода. Есть у нас и отсталые и несознательные. Не по ним надо судить о работе организации. А кроме того, таких мы не задерживаем. Отметку на путевке – и скатертью дорога.
Сидевший все время молча Луговой ядовито заметил:
– Правильно. Самая «воспитательная» мера.
Анатолий, поняв, что увлекся, опустил глаза, глуховато проговорил:
– Сплеча-то мы не рубим, разбираемся что к чему. Кто понимает, даем возможность исправиться, проявить себя, а кое-кого, да, приходится отправлять, нянчиться некогда. – И вновь убежденно проговорил: – Главное для нас все-таки «Химмаш».
– Значит, любой ценой его хочешь построить? – в раздумье спросил секретарь ЦК.
Анатолий поднял голову:
– Такие заводы за три года пока не строились. Потихоньку да полегоньку здесь не получится.
Секретарь ЦК спокойно, задумчиво проговорил:
– Завод построить очень важно, и вы построите его, конечно. Но не менее важно и то, какими ребята уйдут за ворота «Химстроя», будут ли они так же гордиться им, как Семен Михайлович гордится Березниками, как гордятся многие люди тем, что строили Комсомольск, Магнитку, Днепрогэс, а более молодые тем, что работали на Абакан – Тайшете или целине, на строительстве Братской ГЭС.
Снегов слушал мрачно, насупясь.
«Удивительное дело, – думал он, – все меня хотят убедить в том, что я сам знаю не хуже их. Да и кто не знает, что производственную работу надо совмещать с воспитательной, доходить до каждого человека и так далее и тому подобное?»
– Но мы, кажется, вам, Анатолий, не дали закончить? Пожалуйста.
Секретарь ЦК опять приготовился внимательно слушать.
Снегов натянуто улыбнулся и, нервно потирая ладонью глянцевую поверхность стола, проговорил:
– В сущности, я сказал все. Меня все пытаются убедить в том, что надо соразмерять одно с другим, что мы, дескать, упустим молодежь и прочее. Выходит, надо чуть ли не аптекарские весы заводить, чтобы определять, что перевешивает – производственные дела или беседы да лекции. Боюсь, что некоторые товарищи вольно или невольно хотят приземлить нас, сбить с полета, – и возбужденно, обращаясь ко всем сразу, заговорил: – Давайте-ка посмотрим, как мы продолжаем традиции наших отцов, вот их традиции, – показал он на Лугового. – Может, я скажу несколько высокопарно, но иначе не могу. Я считаю, что революция продолжается. Если бы пыл души строителей Комсомольска, Днепрогэса, Магнитки, Березников, дух Корчагина, Тюленина, Космодемьянской, Талалихина и многих других героев комсомола был присущ всем-всем ребятам, если бы им прониклось все наше поколение, то, честное слово, дела комсомола были бы еще значительнее, еще героичнее. Думаю, наша задача – добиться, чтобы сердца юных горели так же, как они горели у тех, кто совершил революцию, осуществлял пятилетки, кто громил фашистов. Я утверждаю, что готовность к самопожертвованию – не потребность какой-то эпохи либо периода, а признак гражданственности во все времена. Считаю, что и при коммунизме нужны будут жертвы, подвиги, беззаветность, отвага.
Секретарь ЦК долго, с интересом вглядывался в Снегова.
– Я лично готов подписаться под любым словом этого вашего манифеста, да думаю, что и товарищи тоже… И простим товарищу Снегову, – он повернулся к Быстрову и Луговому, – и запальчивость его и горячность. В основном он сказал правильно и хорошо. Но вы ломитесь в открытую дверь, Анатолий. Современное поколение и не думало предавать забвению революционные, испытанные временем традиции. Подвиги героев – наше оружие и пример. Но не забывайте, что герои, о которых вы говорили, были предельно убежденными людьми. Именно это вело их на подвиги. Так ведь, Семен Михайлович?
Луговой напряженно слушал этот горячий спор, стараясь не пропустить ни одного слова. На вопрос секретаря ЦК он сразу же ответил:
– Безусловно. – Потом после небольшой паузы продолжал: – Был у нас в Березниках один парень, стихи писать очень любил. Неказистые были стихи, а нам нравились. И мы нередко повторяли такие его строчки:
Нам жизнь дана не для сырого тленья,
Нам путь начертан ясный и прямой,
Я не боюсь ни смерти, ни забвенья,
Раз алый шелк пылает надо мной.
Верно ведь, неплохо сказано?
– Да, сказано предельно ясно. От сердца, – согласились с Семеном Михайловичем собеседники. А он озабоченно, но мягко заметил:
– Я думаю, что Анатолий не учитывает того обстоятельства, что энтузиазм, готовность к подвигу, самоотверженность должны быть осознаны, идти от сердца и ума, от глубокого внутреннего чувства необходимости подвига. Иначе это не энтузиазм, а костер. Жаркий, трескучий, с искрами, но ненадолго.
– Вы приезжайте как-нибудь к нам, Семен Михайлович. Увидите. Равнодушных и тлеющих на «Химстрое» нет или почти нет.
– Энтузиазм – дело великое, – проговорил секретарь ЦК.
– Полностью с вами согласен, – оживился Снегов.
– Но истинный энтузиазм должен проявляться не только там, где он дает сразу ощутимые результаты, а во всей работе с молодежью. Равнодушие здесь – самый страшный бич.
Быстров во время этого разговора думал о том, как плохо он еще разбирается в людях. Вот Анатолий… Смесь ума и легкомыслия, рассудительности и упрямства. Откуда это? Заблуждение молодости? Становление характера? Ведь не юноша уже. Пора бы сформироваться. Или этими шумными сентенциями он прикрывает свою нелюбовь к черновым, обыденным делам? Но говорит-то ведь искренне, убежденно.
Секретарь ЦК расспрашивал Снегова о делах организации. Интересовался многим: на какие спектакли ходят ребята, какими танцами увлекаются, какие лекции слушают с охотой, а какие – без интереса, что читают и много ли.
Анатолий понимал, что секретарь ЦК задает эти вопросы неспроста. Улыбнулся своим мыслям: проверять решили. Ну что ж, давайте… Отвечал рассудительно, деловито, если с каким-либо ответом возникала заминка – говорил прямо, даже как бы с вызовом:
– Не знаю.
А секретарь ЦК все спрашивал, то Снегова, то Быстрова. Несколько вопросов задал Луговому, объясняя, почему задает тот или иной вопрос. Он понимал, что Семен Михайлович может и не знать нынешних молодежных проблем.
Объемистый блокнот секретаря ЦК был уже почти весь исписан. Для него эта беседа была столь же необходимой, как и для Быстрова со Снеговым. На мыслях, рассуждениях Быстрова, на нервозных, взволнованных словах Снегова, на коротких репликах Лугового он проверял себя, свои мысли, сомнения и тревоги. Не так-то много лет этому парню, а ответственность на его плечи и на плечи тех, кого комсомол избрал своими вожаками, была возложена огромная. И он никогда не пренебрегал полезным советом более опытных людей, учился у старших товарищей по партии искусству руководства людьми, от встречи с каждым человеком старался получить полезное и нужное для себя, для дела.
В кабинет вошла дежурившая в приемной девушка и вполголоса сказала:
– Вам вторично звонит Омск. Очень просят взять трубку. Что-то срочное по заводу синтетического каучука.
– Хорошо, – ответил секретарь и, извинившись перед собеседниками, потянулся к телефону.
Через несколько минут в кабинет зашел чернявый, среднего роста парень со строгим, нахмуренным взглядом. Он озабоченно обратился к секретарю ЦК:
– Простите, хочу напомнить: в пятнадцать часов заседание штаба по ударным стройкам.
– Вопросов-то у нас там много сегодня?
– О ходе мобилизации на Норильский горно-металлургический комбинат, о помощи Гомельскому суперфосфатному заводу, о работе студенческих отрядов на Барнаульском шинном… Ну, а потом представители министерств текущих вопросов поднабросают. У металлургов, химиков и бумажников особенно много их предвидится…
Секретарь ЦК долго вглядывался в настольный календарь, где у него тщательно был расписан весь день, и со вздохом проговорил:
– Понимаешь, Володя, ничего у меня не получится. В МГУ собираюсь. Проводите штаб без меня. Потом расскажешь… Кстати, поимей в виду: химики по Лисичанскому комбинату разговор поднимут. Телеграмма оттуда пришла. Надо помочь лисичанцам.
Снегов, улыбаясь, искоса поглядывал на Быстрова.
– Ну как, Алексей Федорович? То же, что и у нас, только во всесоюзном масштабе. Как видите, энтузиазм и романтика – это отнюдь не местное явление.
– А я, Анатолий, тоже за энтузиазм и романтику. Но грош цена романтике, если она застилает вам глаза и вы видите не ребят, не товарищей своих, а некую безликую массу.
– Эх, Алексей Федорович! Уважай бы я вас поменьше да не знай, что вы сами недавно в наших комсомольских штанах бегали, сказал бы я вам… Стареть вы начали, вот что. Да, да, стареть.
Луговой тронул локтем Быстрова.
– Смотри, какой шустрый у тебя помощник-то. Смельчак.
Быстров вздохнул и с улыбкой проговорил:
– Чего другого, а смелости у нас хватает. Если бы еще побольше заботы о делах насущных…
Снегов, подняв глаза на Быстрова, проговорил:
– Вы не обижайтесь, Алексей Федорович. Я ничего не хотел сказать плохого.
– Ну за что же обижаться? Факты – вещь упрямая. И в комсорги строительства я, видимо, действительно не гожусь. Но хочу тебе напомнить одну элементарную истину: упрямство и принципиальность – вещи разные.
Закончив телефонный разговор, секретарь ЦК встал, подошел к большой карте, что висела между окнами. Она светилась красными, зелеными, фиолетовыми светлячками.
– Это наши подшефные стройки: заводы, электростанции, каналы, дороги. Как видите, букет довольно большой и цветистый. Вот Западно-Сибирский металлургический комбинат, стерлитамакские химические заводы, это Соликамск, а это целлюлозно-бумажный комбинат на Селенге, красная линия – дорога Хребтовая – Усть-Илим. Это же Красноярская, Братская, Усть-Илимская ГЭС…
Секретарь старался говорить спокойно, но голос выдавал: в нем слышались довольные, горделивые нотки.
– А где же наш «Химстрой»? – ревниво спросил Снегов.
– Вот он, – и секретарь указал на ярко-красную лампочку, мигавшую недалеко от Москвы. – Объект первоочередной. Редкое заседание правительства проходит без того, чтобы о вас речь не шла.
Когда вернулись от карты к столу, секретарь ЦК потер ладонями лицо, прогоняя усталость, чуть виновато улыбнулся.
– Ну что ж, дорогие товарищи, кончать будем? Я бы рад и еще посидеть с вами, да обещал на собрании в МГУ быть. Скажу вам откровенно, разговор у нас был полезный и нужный. Эти вопросы беспокоят сейчас не только нас с вами, беспокоят они и Центральный Комитет нашей партии. Недавно там, – он кивнул в сторону здания ЦК, – довольно основательно критиковали нас за то же самое, о чем сегодня шла речь. Многие наши организации непомерно увлеклись хозяйственной работой в ущерб воспитанию молодежи. Это, к сожалению, факт, и факт бесспорный. Вот так-то, Анатолий. – И, обращаясь к нему, продолжал: – Но вы зря считаете, что вас кто-то хочет сбить с полета, что, более глубоко и энергично занявшись политической, воспитательной работой с ребятами, уйдете с главного направления. Неверно это. Прежде всего никто не предполагает, что мы совсем отойдем в сторону от насущных вопросов хозяйственной жизни. Этого никогда не будет. Но у нас с вами к этим вопросам должен быть свой подход, свое поле приложения сил. Если мы будем работать за снабженцев, за отделы кадров, если превратимся в толкачей и пробивал, то неизбежно ослабим связи с молодежью, а тогда, безусловно, ослабнет и наше влияние на нее.
Снегов попытался возразить, но Быстров, укоризненно взглянув на него, тихо сказал:
– Послушай же, что говорят и другие.
– Конечно, это перестройка нелегкая, – продолжал секретарь ЦК. – У нас есть немало товарищей, которые привыкли мыслить и работать как хозяйственники, им легче отмобилизовать тысячу-другую комсомольцев, выбить фонды, протолкнуть вне графика железнодорожный состав, чем организовать дело так, чтобы молодежь не только хорошо работала, но и училась, разумно отдыхала, всесторонне росла. Они без запинки ответят, в какой стадии освоения находится тот или иной объект, тот или иной агрегат, но часто беспомощны, когда спрашиваешь, почему, допустим, скучно в заводском клубе, почему заглохла самодеятельность, в чем причина того, что слабо прививаются у нас новые обычаи и обряды. Придется кое-кому перестраиваться, и перестраиваться быстро, без затяжки. В нашей комсомольской тележке вообще долго сидеть не положено, а если не перестроиться, ребята могут вытряхнуть и досрочно…
Закончив, он посмотрел на Быстрова и Снегова.
– Ясна наша точка зрения?
– Вполне, – ответил Быстров.
– А вам, Снегов?
– Мне тоже ясна, но она меня не вдохновляет.
Секретарь ЦК развел руками, рассмеялся. Обратился к Луговому и Быстрову:
– Как видите, я прав. Перестройка будет нелегкая, и начинать ее придется с актива. Но ничего, осилим. И вас, Анатолий, полагаю, тоже сумеем убедить. Мы встретимся с вами еще раз. Надо же нам закончить этот спор.
Прощались у самой двери. Секретарь ЦК, задержав руку Семена Михайловича, спросил:
– Вы-то, Семен Михайлович, согласны? А то, может, старая гвардия думает иначе?
Луговой почувствовал, что вопрос задан не из вежливости. От него ждали ответа, прямого и ясного, и ждали заинтересованно. Семен Михайлович, крепко пожав руку секретаря ЦК, убежденно ответил:
– Старая гвардия думает так же…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Снегов сидел в комнате один, торопливо разбирая бумаги. Вошел Быстров, сел напротив Анатолия, спросил:
– Почему застрял? Сегодня у нас вечер без суматохи?
– Так ведь критику партийного руководства надо учитывать? Надо. Вот и стараюсь. Я хорошо запомнил ваши слова: «„Химстрой“ – это тебе, товарищ Снегов, не обкомовский кабинет. Тут рабочий день не от и до, а круглые сутки».
Быстров улыбнулся.
– Дома бывать тоже надо. Иначе твоя хозяйка протестовать начнет.
– Вы это в точку, – натянуто улыбнулся Снегов. – Надька бастует, и, имейте в виду, если у нас с ней что-нибудь произойдет, виновником будете вы лично.
Сказано это было шутливо, но Быстров насторожился.
– А что, очень обижается?
– Не без этого. Ну да ничего, обойдется.
Анатолий подумал о том, как удачно сложилось, что Быстров зашел сюда и начало разговора произошло само собой. Правда, он собирался встретиться с ним завтра, подготовиться к разговору, но раз так вышло, может, даже к лучшему.
Глядя в сторону, Снегов хрипловато спросил:
– Алексей Федорович, скажите откровенно, вы очень недовольны мной?
Быстров посмотрел на него долго, внимательно, участливо спросил:
– Что случилось, Анатолий? Какая муха тебя опять укусила?
Снегов услышал в голосе Быстрова удивление, тревогу, и ему сделалось еще тяжелее. «Может, зря я это затеял? Может, не надо? Ведь все еще можно изменить. Но нет, отступать, кажется, уже поздно».
– Вы скажите, Алексей Федорович, откровенно скажите.
Быстров ответил не сразу. Прошелся по комнате, взглянул на график хода строительства, сводки соревнования бригад, висевшие на стене.
– Так я бы вопрос вообще не ставил, – сказал он, спокойно, дружелюбно глядя в глаза Снегова. – Работаем мы с молодежью плоховато, это верно, но…
