Текст книги "Наследники"
Автор книги: Николай Сизов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)
– Чего же плакать, мама? Вот приехал, видишь, приехал.
– Да я ничего, ничего. Пойдем, пойдем, покажись отцу. Ждет не дождется.
Когда вошли в избу, Михаил Васильевич поднял голову, и морщинистое лицо его, окаймленное седой бородой, дрогнуло. Он попытался встать, но не мог. Только протянул Виктору дрожащие руки.
– Витя, сынок. Вот спасибо. Довелось, значит, увидеться.
Виктор нетвердым голосом спросил:
– Как себя чувствуешь, отец? Что с тобой?
– Да ведь что бывает у старых-то? Сердце так порой сожмет, что не вздохнуть. Думаю, отходил по земле. Спасибо тебе, что уважил просьбу.
– Ну, ну, батя, чего ты? Рано еще на тот свет собираться.
Перед отъездом Виктора из Каменска доктор Ярошевич, пожилой невозмутимый старик, помощник Медянской, подробно расспросил его о болезни отца и дал с десяток каких-то пакетиков, пузырьков. «Это, – объяснил он, – будешь давать, если разрешит врач, а это можешь сам. Вреда не будет».
Так Виктор и сделал: он заставил отца проглотить две таблетки из тех, что «без вреда». И хотя на столике у изголовья стояло немало разных пузырьков и порошков, что выписал приезжавший вчера из района врач, показалось Михаилу Васильевичу, будто таблетки, привезенные сыном, куда более пользительны. Старик немного взбодрился, глаза повеселели, и даже дышать стало как будто легче.
И когда, прослышав о приезде Виктора, в избу стали заходить соседи, Михаил Васильевич попросил:
– Чего же вы шепчетесь-то, как при покойнике? Говорите громче, мне полегчало. Может, на радостях-то я еще и встану…
В Литвиновке была традиция: стоило кому-нибудь приехать из города, как тут же собирался и стар и млад. И хотя по вечерам с улицы доносились голоса транзисторов, и почти на каждой крыше торчала телевизионная антенна, и знали литвиновцы все, что знали и горожане, расспросам не было конца. А назавтра беспроволочный телеграф разносил по деревне и далеко за ее пределы все, что было и не было рассказано приезжим.
Каких только вопросов не задавали Виктору! И что за город этот Каменск, и что за стройка, и часто ли приходится ездить в Москву, и бывал ли он во Дворце съездов? Степан Луковкин, старинный приятель семьи, дотошно выспрашивал о положении во Вьетнаме, в Китае, в Индонезии, так, словно Зарубин был по крайней мере одним из руководителей МИДа.
– Да хватит тебе, Степан! Здесь же не вечер вопросов и ответов, – запротестовал кто-то.
Но Луковкин не сдавался:
– Чудаки, это же самое главное.
И опять вопросы, вопросы…
Когда соседи, наконец, разошлись по домам, Виктор, набросив куртку, тоже вышел на улицу.
По берегам Таеха, над лугами стлался белесый туман, где-то сонно кричала иволга. Березы, выстроившиеся вдоль улицы, тихо-тихо шелестели листьями, бормоча что-то во сне.
В дом он вошел тихо, стараясь не хлопать дверьми. Спросил у матери:
– Как отец?
– Спит. Спокойно заснул-то. Видно, уж очень хорошее ты лекарство привез.
Проснулся Виктор с зарей от гулкого хлопанья пастушьего кнута. Попив молока, отправился в поля. Они были непривычно безлюдны. Стояли предсенокосные дни, очередные работы на полях были уже сделаны, а травы на лугах еще доходили. Колхозники готовились к сенокосу, ладили машины, косы, телеги, справляли давно ожидавшие хозяйских рук домашние дела.
Вот знаменитые литвиновские рощи, золотисто сияющие в лучах утреннего солнца. А дальше, там, на горизонте, темно-зеленые, мрачноватые Дальние бугры. Сколько детских воспоминаний у Виктора связано с ними! Когда-то сюда даже самые отчаянные деревенские мальчишки не ходили без взрослых. Леса эти начинаются на берегах глубокой, но узкой Вазы, идут по берегам Таеха и Луха и сливаются со знаменитыми Муромскими лесами.
Скоро Михаилу Васильевичу стало лучше. Рыжий шофер, подвозивший Виктора до Литвиновки, оказался прав, утверждая, что приезд сына поднимет старика на ноги.
Они с Виктором решили сходить к Старой круче. Никто не знает доподлинно, когда возникло это взгорье. Но живо предание, что здесь когда-то были захоронены останки русских воинов, что сражались с татарскими полчищами. И потому для всех поколений жителей окрестных деревень Старая круча – святое место. Здесь служили молебны в лихие неурожайные годы, отмечали престольные праздники. Потом сюда стали собираться, чтобы отметить Первомай, праздник Октября. А теперь на самой вершине взгорья стоит серый гранитный обелиск. Деревья обступают его широким полукругом, будто выстроились здесь в почетном карауле.
На одной из граней обелиска пять имен. Это организаторы колхозов в здешних местах, павшие от рук кулачья. На других гранях – имена литвиновцев, отдавших свои жизни на фронтах великой войны с фашизмом. В обоих этих скорбных списках – имена Зарубиных.
Виктор хорошо знал историю гибели в далеком тридцатом году Ивана Зарубина – брата отца. И все же неторопливую, затрудненную сбивающимся дыханием речь Михаила Васильевича не мог слушать без волнения.
Смелый, отчаянный был парень Иван Зарубин. И в серьезном и в шутейном деле – везде заводила. Запоет – невольно подпевают люди, возьмет в руки немудрящую трехрядку да пройдется по ее ладам – вся молодежь в пляс. Комсомольскую ячейку организовал такую, что лучшая во всей округе была. Ну, а к тому времени, когда коллективизация началась, партийцы его своим секретарем избрали.
Литвиновские мужики никогда богато не жили, все с хлеба на воду перебивались, но на организацию колхоза шли туго. Раз десять собирал их Иван с товарищами – и все безрезультатно. Хайловы да Курбицкие – местные богатеи, у которых все литвиновцы в долгах ходили, свою линию гнули. Разобрались ребята что к чему и решили предъявить своим противникам ультиматум – не мешайте, мол, а то хуже будет. Пошел Иван вечером к Хайловым. Изложил им требования ячейки – не сбивать с толку мужиков. А те ему встречный вопрос:
– Правда ли, что справные хозяйства разорять собираются?
– Хозяйства, что чужим трудом и потом богатели, – да, будут раскулачиваться.
– А мы к такому классу относимся?
– Безусловно, – не задумываясь, ответил Зарубин.
Старший Хайлов, заметив, что Иван скользнул взглядом по просторным комнатам его дома, спросил:
– Что, моя изба понравилась?
– Ничего избенка. Пятистенок. Читальня хорошая получится.
– Тебе, Зарубин, моя халупа не понадобится, – зло прошипел Хайлов, закрывая за Иваном дверь.
Не придал Иван значения этим словам, а то, может, и поостерегся бы. Вечером во время заседания ячейки в окно одна за другой влетели две гранаты. Четверо легли на месте, а Иван сумел еще на крыльцо выбраться и ранить из нагана одного из Хайловых, убегавшего в темноту. Но сам к утру скончался. Одиннадцать рваных ран насчитали врачи в его теле.
Михаил Васильевич разволновался, долго не мог дрожащей рукой прикурить сигарету. Виктор прислонился виском к его плечу:
– Успокойся, не надо, отец. И вообще… не ходил бы ты сюда. Сердце-то у тебя… Поберечься надо.
Михаил Васильевич долго молчал. Потом, глядя на колышущееся под ветром зеленое море трав, на голубую рябь Таеха, глухо проговорил:
– Это ты прав, сын. Сердце износилось. А не зайти сюда не могу. Старуха же еще чаще приходит. А что нам осталось-то? На фронт в сорок первом уходил об двух сынах, а вернулся только сам. Тебя потом растили, чтобы одним на старости лет не куковать, а вышло, видишь, иначе.
Виктор, ничего не сказав, пожал сухую руку отца. А старик продолжал:
– Истра – это ведь там, в ваших краях, кажется?
– Недалеко.
– Ты съезди на могилу братьев-то. В центре города, в сквере она. Был я там в сорок седьмом году. Больше уж, наверно, не доведется, а ты съезди, поклонись им от нас с матерью.
– Обязательно съезжу, – твердо пообещал Виктор.
По пути домой долго молчали. Виктор все думал о том, как успокоить старика, сделать так, чтобы пропал, наконец, холодок, все еще проскальзывающий порой в их отношениях.
Виктор и раньше, когда уезжал в Каменск, считал свое решение правильным. А поработав на «Химстрое», убедился, как был прав, не один раз думал о том, что ему здорово повезло. Чувство горделивого удовлетворения тем, что он на такой огромной стройке, никогда не покидало его. Но здесь, в Литвиновке, его настойчиво преследовало ощущение какой-то своей вины перед отцом и перед односельчанами. Шел ли он по деревне, заглядывал ли в правление колхоза или беседовал с кем-то – неизменно чудился ему упрек: «Как экскурсант, как турист ходишь по родным-то местам…»
Дня через два после приезда он спросил председателя:
– Может, помочь в чем-нибудь? Я на неделю приехал-то.
– Да нет, отдыхайте. А впрочем… Вы ведь строитель? Может, съездите в Алешино? Там бригада овощехранилище строит. С перекрытиями у нее неувязка. В чертежах что-то напутано.
Назавтра рано утром Виктор уехал в Алешино и пробыл там целый день. Он был рад, что сумел помочь бригаде.
– …Ну, а как там, на «Химстрое»-то, обвык? – после долгого молчания спросил отец. – Гляжу, по дому-то не скучаешь?
Виктор тут же ответил:
– Дела у нас там такие, что не соскучишься. Дни как минуты летят. И ты, отец, на меня не держи обиды. Ведь весь наш род зарубинский такой. У печки никто не отсиживался.
Михаил Васильевич остановился, отдышался малость и, глядя сыну прямо в глаза, проговорил:
– Обиды не держим, нет. Не о том говоришь, Виктор. Сиротно нам одним на старости-то лет. В этом все дело. Но… тут уж ничего не сделаешь. Так было, так будет. И ты не терзай себя, не мучай. Раз твоя дорога определилась – иди по ней.
Когда вернулись домой, Виктора ждала телеграмма. Костя Зайкин подробнейшим образом информировал своего бригадира о делах в бригаде, в Лебяжьем, на «Химстрое». Виктор ужаснулся – во сколько же обошлась ему такая депеша? Но получить ее было все-таки чертовски приятно. Он представил себе Костю, ребят, сверкающий огнями главный корпус, и ему вдруг захотелось, чтобы оставшиеся дни пролетели быстрей.
«Схожу в Пески, и пора отправляться», – подумал Виктор. Мысль о Песках тревогой отозвалась в сердце, и все же он решил не откладывать.
Вышел назавтра, как только стало светать. Сколько раз мерял Виктор эти стежки, сколько раз перепрыгивал через эти вот канавы и пни! А вот и изгородь, через которую всегда перелезал, чтобы сократить путь. Изгородь, кажется, новая, но стоит на том же месте. Виктор вспомнил свои возвращения из Песков в Литвиновку поздними вечерами, когда задерживался в школе. Сколько здесь было пережито детских страхов, сколько раз гулко билось мальчишеское сердце!
А вот здесь он часто отдыхал, садился на этот большой, нагретый солнцем камень. Вон около того поворота он как-то увидел двух зайцев. Этот случай почему-то вспомнился сейчас во всех деталях, и Виктор даже зримо представил, как косые бросились наутек, испугавшись мальчишки с котомкой за плечами.
Вот, наконец, и Пески. Виктор с волнением вглядывался в знакомые улицы и дома. Новая школа, ее еще только начинали строить, когда он уезжал. Улица почти пуста. Взрослые на работе, детвора – кто в лагерях, кто на озере.
На центральной площади народу было больше. Около райисполкома – двухэтажного большого дома – стояли несколько «Волг» и «Москвичей», телеги, повозки, тарантасы. Широкая липовая аллея пересекала площадь. Деревья, прочно укрепившиеся в песчаном грунте, весело шумели темно-зеленой листвой, пестря узорчатой тенью новые тротуары.
Виктор смотрел на них и улыбался. Многое напоминала ему эта аллея. Несколько лет подряд комсомольский актив Песков сажал эти липы, любовно огораживал дощатыми заборчиками, вешал объявления: «Дерево – друг человека». Первые месяц или два, пока не распускались почки, все шло хорошо. Затем козы, во множестве разводившиеся местными жителями, все поедали. История повторялась из года в год.
Много выдумки и азарта было потрачено в борьбе против этой напасти. Коз ловили и приводили к хозяевам, составляли протоколы, писали фельетоны в районной газете. Но козы нахально игнорировали все эти меры. Наконец выход был найден простой: создали специальную молодежную дружину, вооружили ее пастушескими кнутами, и ребята нещадно лупили ими зарвавшихся любителей молодых побегов. Получив раз-другой ощутимое угощение, бородатые нарушители порядка оставили липовую аллею в покое.
Зарубин зашел в кафе, хотелось обдумать, как распределить время. Как и где увидеть Валю? В Песках ли она, у кого узнать? Может, просто зайти по старому адресу? Потом надо повидать райкомовцев, обязательно увидеться с врачом, что приезжал к отцу. И хотя все время говорил себе, что с Валей постарается увидеться потом, если останется для этого время, скоро понял, что это не в его силах. Увидеть ее хотелось сейчас же.
Он спросил у девушки, разносившей чай, откуда можно позвонить. Она провела его в соседнюю комнату. Через полминуты в трубке раздался голос. Это был ее голос. К горлу Виктора подкатил комок. С трудом выговорилось:
– Здравствуй, Валя.
Наступила пауза. Затем чуть растерянно и удивленно Валя спросила:
– Виктор? Ты в Песках? Какими судьбами?
Условились встретиться через полчаса в сквере около школы.
Виктор увидел ее издали: Валя шла своей быстрой походкой. Остановилась. Нарочно ли, или случайно, но была одета так, как любил когда-то Виктор: белая блузка и серая в мелкую складку юбка.
Он торопливо поднялся, взял Валю за руки.
– Здравствуй, Валюша!
Валя опустила глаза. На какую-то долю секунды Виктор сделался снова таким же близким, своим, как это было тогда, раньше.
Но вот она торопливо высвободила руки из его широких жестких ладоней, оглянулась по сторонам, села на скамью. Виктор опустился рядом.
– Как дела, Валюша? Приехал вот… За тобой приехал.
Виктор, сказав это, не удивился своим словам, хотя минуту назад и не собирался их произносить.
Валя удивленно подняла брови:
– Разве ты не получал моего письма?
– Будем считать, что оно не дошло.
Вздохнув и не глядя на Виктора, Валя проговорила:
– Я написала… обо всем.
Да, он помнил это письмо, наизусть знал каждое слово. Но в глубине души все еще жила мысль, робкая надежда, что его приезд, их встреча может оживить, вернуть прошлое… Но сейчас понял, что надежда эта не оправдается и в Пески он приезжал зря. Значит, все, что у них было с Валей, оказалось лишь юношеским увлечением, которое редко кончается бо́льшим, чем радужными планами и наивными мечтами о будущем. Первое же серьезное испытание не оставляет от этих планов и следа.
Виктор сдавленным, глуховатым голосом проговорил:
– А ведь не так уж давно мы думали, мечтали… вместе…
– Что же делать, Виктор? Человек не всегда властен над своим сердцем. – Сказано это было спокойно, рассудительно.
– Чтобы так легко забыть прошлое, надо иметь что-то более яркое и сильное в настоящем. Твой избранник – Санько? Это правда?
– Да, правда. Ты его помнишь?
– Ну как же! Ребята меня еще перед отъездом предупреждали, что не устоишь ты перед этим… – Виктор хотел сказать какое-нибудь резкое, обидное слово, но, увидев, как сжалась Валя, как тревогой вспыхнули ее глаза, не закончил фразы. А Валя, вскинув голову, с легким вызовом проговорила:
– Что ж… действительно, не устояла.
Она встала со скамейки. Виктор торопливо поднялся тоже. Он знал, что не надо говорить этих слов, и все-таки произнес:
– Валя, неужели это все?
Валя не ответила. Виктор вспомнил об одной фотографии. Это был коллективный снимок песковских ребят. Виктор и Валя сидели рядом. Так как фотография у них была одна, условились когда-то, что Валя будет хранить ее как общую собственность.
Теперь Виктор попросил отдать фотографию ему. Валя немного задумалась, потом согласилась:
– Да, пожалуй.
По дороге к дому Валя расспрашивала, как он живет, кем работает на «Химстрое». Виктор сказал, что бетонщиком. Валя остановилась:
– Бетонщиком?
– Почему ты так удивилась?
– Это же что-то… вроде чернорабочего?
– Ну нет. У нас это самая ведущая специальность. А ты думала, что я уже начальник строительства?
– Начальник не начальник, но все же…
Виктор усмехнулся легко, без обиды.
– А говорят, что история не повторяется. Вспомни-ка Тоню Туманову и Корчагина. Ситуация схожая.
Валя попыталась вспомнить эпизод, о котором говорил Виктор, но не смогла. Попросила рассказать, что он имеет в виду. Виктор махнул рукой:
– Не стоит.
Когда Валя вынесла ему пожелтевшую, несколько помятую фотографию, Виктор бережно взял ее, пристально, долго смотрел на лица друзей. Валя спокойно рассказывала, кто сейчас где. Да, немногих предстоит увидеть сегодня Виктору. Жизнь разбросала ребят по всем широтам. Один на Ангаре, другой подался в Саяны, двое из песковских в Норильске. Мысль о сверстниках немного притупила боль. Он еще раз взглянул на Валю, взял ее руку и, пытливо посмотрев в глаза, проговорил:
– Что ж, Валя, желаю тебе всего доброго.
Улыбнулся грустно и почему-то виновато, словно сам был причиной всего.
На крыльце Валя обернулась, посмотрела вслед удалявшемуся Зарубину; он шел медленно, но ни разу не оглянулся, и ее вдруг охватило чувство невозвратимой потери.
…Вернувшись домой, Виктор старался казаться веселым, спокойным, но от родительских глаз не спрячешься.
Старики ни о чем не расспрашивали. Михаил Васильевич сказал только:
– Ты, Витя, того… не очень терзайся. Все пройдет.
Виктор прислонился к плечу отца, проговорил тихо:
– Ничего, сладим.
Через три дня Виктор уезжал. Мать плакала. Михаил Васильевич ее уговаривал:
– Ну, чего, старая, разнюнилась? Не навек уезжает-то. – И, обратись к Виктору, сказал с нежной суровостью: – Не забывай, пиши почаще, да и на побывку приезжай. Смотри, совсем мы старые стали…
Глава XIX. Разлад в комитете
По той торопливости, с которой Снегов вошел в комнату, по возбужденному блеску глаз, красным пятнам на лице Быстров понял, что комсорга стройки привело к нему не обычное текущее дело. Алексей встревоженно спросил:
– Что с тобой?
Анатолий отодвинул стул, как-то тяжело, не по-молодому опустился на него и, крепко потерев ладонями лицо, не глядя на Быстрова, сказал:
– Мне надо поговорить с вами.
– Что-нибудь случилось?
– Ничего у меня не выходит, Алексей Федорович. Не получается.
– Чего не выходит, чего не получается? Объясни толком.
Снегов взвинченно бросил:
– С работой не получается, не справляюсь я.
– Прежде всего успокойся.
Снегов подошел к окну кабинета, прижался лбом к холодному стеклу и долго вглядывался в панораму стройки.
Над площадкой трепетала еле заметная кисея пыли. Заходящее солнце золотило ее, оранжевыми бликами сверкало то на отполированной гусенице экскаватора, то на приподнятом стекле грузовика. Среди валов и брустверов развороченной земли выступали строгие очертания будущих цехов. Они уже явно вырисовывались среди переплетения лесов, проводов, временных деревянных сооружений.
Быстров понимал, как нелегко было Анатолию Снегову прийти в партком с такими словами. Ведь если человек любит свое дело, живет им, он обязательно и неукротимо хочет видеть его результаты, хочет увидеть, ощутить итоги своего труда.
Снегов с трепетом, напряженно ждал, что скажет Быстров. То, что пауза так затянулась, говорило о многом. Если бы парторг думал иначе, считал высказанное Анатолием просто следствием вспышки, горячности, настроения, то, разумеется, не молчал бы так долго.
«Ну что ж… Тогда по крайней мере все ясно», – с горечью подумал Снегов и, вернувшись к столу, уже спокойнее, с ноткой безразличия произнес:
– Вот пришел сказать вам это.
– То, что пришел, хорошо. Но давай все же разберемся, что случилось.
– Ничего особенного, если не считать, что комитет устроил мне сегодня настоящую проработку. Сообща, почти единым фронтом пошли.
…Заседания комитета, о котором рассказывал Снегов парторгу, сегодня вообще не предполагалось. Просто, как это было всегда, ребята после работы зашли в комитет узнать, нет ли чего нового, не будет ли каких срочных дел. Вслед за ними пришел и Ефим Мишутин. Это, собственно, никого не удивило: захаживал он часто и будто вовсе не замечал того, что активисты «Химстроя» были на него в некоторой обиде за неизменно колкие в их адрес выступления. Он постоянно выспрашивал Снегова и Зарубина, что нового в комсомолии, как вообще дела и как его бригада «выглядит на общем фоне». И по-прежнему шпынял комитетчиков. Ребята всегда с тревогой ждали выступления бригадира на очередном парткоме, на заседании постройкома, любом собрании. Ефим Тимофеевич говорил вещи часто обидные, неприятные, но всегда верные. Постоянное общение с ребятами на участках и в поселке питало его и фактами и наблюдениями, а жизненный опыт подсказывал отношение к ним.
Вот и сегодня, как только Мишутин вошел в комнату комитета, Снегов с Зарубиным, переглянувшись, замолчали. Тот добродушно проговорил:
– Что стрекотать-то перестали? Помешал, что ли? Продолжайте, продолжайте, я послушаю.
А разговор шел о Воскресенском цементном заводе. За последнее время оттуда почти прекратилось поступление цемента, снабженцы слали из Воскресенска отчаянные телеграммы, и Богдашкин уже дважды заходил в комитет с просьбой «подтолкнуть дело через комсомол». Снегов рассказал об этом ребятам и предложил послать в Воскресенск кого-либо из актива, может Костю Зайкина, он ведь имеет опыт. Потом зашла речь о Южно-Уральском заводе, который основательно подводит стройку с крепежной арматурой.
Ефим Тимофеевич слушал и помалкивал, а потом, улучив момент, неожиданно спросил:
– Ребята, скажите, что такое хула-хуп?
Все стали удивленно переглядываться. Кто-то рассмеялся. Снегов тоже не выдержал и, усмехнувшись, спросил:
– Что это, Ефим Тимофеевич, вас на хула-хуп потянуло? Занятие это, извините, вроде не для вашего возраста. Да и вообще эпидемия эта, кажется, прошла.
Мишутин, однако, не принял шутливого тона и отвечал серьезно:
– Знаю, знаю, самому-то вертеться мне поздновато. А спросил я потому, что девчонки наши с ума посходили из-за этого хула-хупа. Даже на работу приносят свои обручи. Как у нас перекур, так у них крутеж. Ребята смеются, а девчата ко мне: вмешайся, говорят, бригадир и прекрати насмешки. Это, мол, физкультура, нужные будто бы им упражнения. Может, оно и так, только уж очень смотреть муторно.
– Ну, это еще ничего, Ефим Тимофеевич, – смеясь, проговорил Удальцов. – Поедемте со мной в Москву на какую-нибудь вечеринку. Покажу вам современные танцы.
Сумрачно взглянув на Аркадия, Мишутин ответил:
– Зачем же в Москву ехать? Это все и в Лебяжьем можно наблюдать, в наших общежитиях. Неужто не видели? – И, проговорив это, опять озадачил ребят вопросом: – А что такое «Кровавая Мэри», знаете?
Так как все молчали, он продолжал:
– А мои молодцы очень активно вчера обсуждали эту тему. И боюсь, что не только обсуждали…
– Ефим Тимофеевич, а что это за штука «Кровавая Мэри»? – спросил Зарубин.
– Вот тебе и на́! Я у них спрашиваю, а они у меня. Вот ты, Анатолий, тогда на парткоме обиделся на меня и никак еще не переступишь через нее, обиду-то эту. А как было у вас, так все и идет. Вы больше насчет арматуры, цемента, пиломатериалов соображаете. А с ребятами-то как же? Кто насчет них думать будет?
Ефим Тимофеевич тяжело поднялся со стула и, коротко бросив «бывайте», вышел из комитета.
Всем стало как-то не по себе, долго молчали. А потом началось. Ребята возбужденно переговаривались, перебивали друг друга, то и дело слышалось: верно сказал Мишутин, не в бровь, а в глаз. Замучили коммивояжерские поездки. Планы работы только пишем. В поселке по-прежнему творится черт знает что. Прав Ефим Тимофеевич, прав…
Снегов слушал, никого не перебивая. Он давно уже чувствовал, что многие ребята из актива недовольны чем-то, стали относиться с каким-то безразличием к делам, которые им поручались. Изменилось отношение и к нему. Пропала какая-то товарищеская непосредственность и теплота. Ему начало казаться, что это стало особенно заметным после того ночного разговора с Виктором Зарубиным. Анатолий хорошо помнил их разговор, а теперь то же самое слышал из уст ребят. «Что это? Неужели он… Да нет, не может быть!» Анатолий взглянул на Зарубина. Тот сидел угрюмый, озабоченный, ни на кого не глядя. «И все же эта история не обошлась без чьей-то руки», – подумал Снегов и, словно охапку сухого хвороста в огонь, бросил обидную фразу:
– Понимать наш спор надо, видимо, так, что комсорг строительства не справляется со своими обязанностями? Что ж, свое кресло я могу уступить. Кто очень рвется? – При этом Анатолий выразительно посмотрел на Зарубина.
Виктор вспыхнул, тень удивления и глубокой досады мелькнула в глазах. Он поднялся со стула, хмуро взглянул на Анатолия и попросил:
– Можно?
– Прошу, пожалуйста.
– Я полностью согласен с тем упреком, что бросил нам Мишутин. Мы с тобой, Анатолий, говорили об этом не раз. Только вот результатов пока не видно. Правильно тут кто-то сказал: лишь планы да пожелания. Работу в бригадах, на участках, в группах организовывать надо? Надо. И ты, Анатолий, согласен с этим, подтверждаешь: «Да, надо, давайте организуем». С учебой ребят – и с политической и с производственной – плохо? Плохо. Давайте поправлять. Опять ты согласен. Но ведь делать-то мы ни черта не делаем. Надо тебе отрешиться, наконец, от обкомовских замашек. Как говорится: каждому карасю свой прудок. Нельзя дальше так. В самом деле, о чем мы говорим с ребятами: «Как с планом? Как с нормами выработки? Как с материалами? Кто прогулял?»
– А что ж здесь плохого? Отношение к работе, к своему делу – критерий, норма поведения комсомольца, – раздраженно заметил Снегов.
– Согласен, норма поведения, – продолжал Зарубин. – Но, понимаешь, ребят-то интересует не только это. Одних увлекает твист, других – «Кровавая Мэри», а третьих – спор между «Новым миром» и «Октябрем» занимает. Ты помнишь, сколько нам набросали вопросов по поводу выставки молодых художников на Кузнецком? Надо нам как-то перестраиваться, не сводить всю работу только к одному: план, нормы, нормы и план…
– Ты ведь мой заместитель, не разглагольствуй, а действуй! – в том же раздраженном тоне подал реплику Снегов.
Слова эти вызвали ропот. Ребята хорошо знали, что если кто и шевелит комсоргов участков, так это Зарубин, если кто и донимает прорабов, работников постройкома, так это опять-таки Зарубин. А ведь у него бригада. Да и поездки. Их тоже немало.
Зарубин, дождавшись, когда ребята поутихли, сдержанно продолжал:
– Не один ты виноват, Анатолий. Это верно. Мы тоже виноваты вместе с тобой. Но, черт возьми, ты же у нас первая скрипка. Взять хотя бы наши дела со смежниками и поставщиками. Теребить их надо, никто с этим не спорит. Но мы же явно через край хватаем. В прошлом месяце я, например, на стройке был всего две недели. А остальное время в Подольске, Риге, Мытищах, в Москве. И все товарища Богдашкина выручал. Такая же история со многими нашими ребятами.
– Не Богдашкина, а «Химстрой» ты выручал. Это разница, и существенная, – хмуро уточнил Снегов.
– Да, «Химстрой», верно. Но чья тут вина? Нерадивых работников. Вот самый свежий пример. Поехали мы на «Серп и молот» прокат выбивать. А оказывается, туда даже спецификации не посланы. Или в Мытищах что получилось? Мы едем на завод, поднимаем ребят, чтобы взялись за моторы для вентиляционных установок, а чертежей на них до сих пор нет, документация на полгода опоздала. Мы стали вроде пожарной команды: срочно туда, срочно сюда. Если так будет и впредь, не поправим мы свою работу, ни черта не поправим.
– Можно, товарищ Снегов?
С дивана поднялся сидевший все время молча Валерий Хомяков, а так долго молчать ему было нелегко. Он стоял и ждал, когда Снегов обратит на него внимание.
– Вы, Хомяков, хотите сказать?
– Хотел бы сделать несколько замечаний.
– Пожалуйста.
– Вот сидел я здесь, долго и терпеливо слушал, и, понимаете, все мы не так и не о том говорим. Я бы сказал, очень приземленно, узко мыслим.
Удальцов не выдержал:
– Ну-ка, ну-ка, Валерий, приподними нас с грешной земли, выведи на орбиту.
Хомяков, не обратив на его реплику внимания, продолжал:
– Время предъявляет к нам ответственные требования. Ведь известно, что во все времена роль молодежи в жизни общества была исключительной. Именно с таких позиций и надо подходить к любым вопросам. Как же мелки и незначительны сегодняшние наши споры! Цемент, курсы, твист или еще что-то в этом роде – все это мелочи, детали, песчинки. Давайте же поднимемся над всем этим, взглянем на жизнь с тех высоких позиций, о которых я говорил…
Снегов постучал карандашом по графину.
– Уж очень общо и отвлеченно.
Хомяков терпеливо выслушал реплику и, скорбно усмехнувшись, сел.
Снегов удивленно посмотрел на него.
– Ты что? Обиделся?
– Я хотел изложить свои мысли, но если они здесь никого не интересуют…
Снегов махнул рукой.
– Ну, давай излагай.
Но тут поднялся Удальцов.
– А я считаю, что Анатолий прав. И обиженного из себя ты, Валерий, не строй. Политической трескотней нас не удивишь, грамотные. А то – общество, роль молодежи… Нас беспокоит эта тема в более конкретной форме – «Химстрой». Может, это, по-твоему, вопрос и не исторического плана, но, честное слово, мне, например, он сейчас ближе и важнее, чем любая философская категория…
Все присутствующие одобряюще зашумели. Хомяков опять поднялся с места. Послышались голоса:
– Хватит споров, давайте о деле.
Когда установилась тишина, Хомяков с чуть заметной улыбкой, миролюбиво проговорил:
– Хорошо, я снимаю с обсуждения свои тезисы. Шота Руставели правильно когда-то сказал: «Из кувшина можно вылить только то, что было в нем».
Тут уж не выдержал Зайкин. Вскочив с места, нервно проговорил:
– Вы п-понимаете, что изрекает Хомяков? Д-дескать, мы с вами не дор-росли д-до его высоких мыслей. А я, между прочим, могу очень даже убедительно рассказать комитету, какими высокими мыслями живет товарищ Хомяков и каковы его жизненные установки. Убедился, когда был с ним в Новороссийске.
Кто-то из ребят заговорил просительно:
– Не надо, Костя, знаем. Да и не о Хомякове сейчас речь.
– Т-тогда пусть и он тумана тут не напускает.
– Как бы меня ни убеждали, как бы ни пугали разными страстями-мордастями, я считал и считаю, что главное для нас – это боевая, ударная работа на стройке, чтобы молодежь делала для «Химстроя» все что нужно. Подчеркиваю – все что нужно. Героизм, трудовые подвиги, самоотверженность – вот наш девиз.
Снегов проговорил это, ни к кому не обращаясь, как бы рассуждая вслух, но все поняли, что он отвечает Мишутину, Зарубину, да и всем ребятам.
Виктор с места заметил:
– А против такого девиза никто и не возражает. Речь идет о том, чтобы не ограничиваться только им.
В разговор вновь вступил Удальцов.
– Недавно я прочел в «Комсомолке» статью авиаконструктора Антонова. Очень хорошая статья. Героизм, говорит он, – это достижение необходимой обществу цели в условиях, когда все обычные средства для этого уже исчерпаны. В этих случаях общественная цель достигается усилием воли, смелостью, самопожертвованием.
