Текст книги "Встречь солнцу. Век XVI—XVII"

Автор книги: Николай Коняев

Соавторы: Владислав Бахревский,Арсений Семенов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 40 страниц)

А по Камчатке-реке к морю посылал он, Володимер, казака для проведыванья иноземцов. И тот казак по Камчатке до моря ходил и сказывал, что он видел по Камчатке камчадальских иноземцев от Еловки-речки до моря 160 острогов. А в остроге в одной зимной юрте, а в иных острогах в 2 юртах живёт людей человек по 200 и по 150. А летние юрты около острогов на столбах, у всякого человека своя юрта. А до руских людей острогов у них было меньши, а при руских людех острожков наставили больши для опасения, и из тех острожков бьются: бросают каменьем, пращами и из рук большим каменьем с острогу мечют, и обвостренным кольем и палками бьют. И к тем острожкам руские люди приступают из-за щитов и острог зажигают, и станут против ворот, где им бегать, и в тех воротах многих их, иноземцов-противников, побивают. А где острожки сделаны земляные, и к тем руские люди приступают и розрывают землю кольем, а иноземцам на острог взойтить из пищалей не допустят.

А по другую сторону той Камчадальской земли на море зимою льду не бывает, только от Пенжины-реки до Кыгылу на берегах лёд бывает небольшой, а от Кыгыла вдаль ничего льду не бывает. А от Кыгыла-реки до устья ходу бывает скорым ходом пешком до Камчатки-реки, через камень, в 3-й и в 4-й день. А Камчаткою на низ плыть в лотке до моря 4 дни. А подле моря медведей и волков много.

А против первой курильской реки на море видел как бы острова есть; и иноземцы сказывают, что там острова есть, а на тех островах городы каменные[281]281
  ...а на тех островах городы каменные... – Речь идёт о Японии.


[Закрыть] и живут люди, а какие – про то иноземцы сказать не умеют. А с тех де островов к курильским иноземцом приходит ценинная посуда и платье даб[282]282
  Даб – хлопчатобумажная китайская ткань.


[Закрыть] полосатых и пёстрых китаек и лензовые[283]283
  Лензовый – атласный.


[Закрыть] азямы. И сказывали те курильские иноземцы, что де тое посуду и одежду дают им даром, а ни на что не покупают. А на чом с тех островов к курилам приходят, того иноземцы сказать не умоют.

Да иноземцы ж сказывали, что в Камчадальской стороне повыше Камчатки-реки, к Каланской Бобровой реке, приходят по вся годы бусы и берут у иноземцов нерпичей и каланской жир, а к ним что на бусах привозят ли – неведомо.

А в море бывают киты великие, нерпа, каланы; и те каланы выходят на берег по большой воде, и как вода убудет, и каланы остаются на земле, и их копьями колют и по носу палками бьют, а бежать те каланы не могут, потому что ноги у них самые малые, а береги крепкие.

А Амур-река далеко ль – про то он не ведает.

А у пенжинских иноземцов для морского ходу бывают вместо лодок байдары; сшиты из нерпичей кожи, в длину сажень 6, а поперёг сажени 1¹/₂, и в средине ставят деревянные распорки и решётки; и в тех байдарах человек по 30 и по 40 на море плавают для нерпичего и жирового промыслу, а далеко ль на море в тех байдарах выходят, про то он не ведает. А у камчадалов бывают лодки, которые поднимают человек по 10 и по 20-ти, а иных судов не видали. А у курилов никаких судов к водному ходу не видал, для того что был зимним временем.

А в Камчадальской и в Курильской земле хлеб пахать мочно[284]284
  ...хлеб пахать мочно... – О возможностях развитии земледелия на Камчатке писали позже В. Беринг и С. Крашенинников.


[Закрыть], потому что места тёплые и земли чёрные и мягкие, только окота нет и пахать не на чем, а иноземцы ничего сеять не знают.

А руды серебряные и иные какие есть ли, того не ведает и руд никаких не знает.

А полоненик, котораго на бусе морем принесло, каким языком говорит – того не ведает. А подобием кабы гречанин: сухощав, ус невелик, волосом чёрн. А как увидел у русских людей образ божий, зело плакал и говорил, что и у них такие образы есть же. А с ними говорил тот полоненик иное по-руски, для того что жил он с ним, Володимером, 2 годы; а иное говорил через толмачь по корятцкому языку, для того что у иноземцов жил он до него, Володимера, два ж годы. А сказывался индейцем, и золота де у них родится много, и палаты цениные[285]285
  Палаты ценинные – строения, украшенные изразцами.


[Закрыть], а у царя де индейского палаты сребряные и вызолочены.

А у курильских иноземцев взял он, Володимер, серебряную копейку, весом блиско золотника, а полоненик называл её индейскою копейкою. А соболей и никакова зверя у них не употребляют. А одежду носят тканую, всяких парчей, стежную на бумаге хлопчатной.

И тот полоненик шёл с ним, Володимером, на лыжах от Анандырского зимовья 6 дней, и стали у него ноги пухнуть, и заскорбел, и затем поворотил ево назад в Анандырское зимовье; и буде он оздоровеет, то он с русскими людьми в Якутцкой выйдет. А нравом тот полоненик гораздо вежлив и разумен.

Да он же, Володимер, вёз с собою камчадальского князца к Москве для подлинного о той земле уведомления, и тот иноземец говорил по-руску, и в Кайгородцком уезде воспою умер.

А у сибирских иноземцев у всех учтивости никакой нет: люди худые, чистоты никакой не имеют.

К сему допросу якуцкой пятидесятник Волочка Атласов руку приложил.

ИЗ «ЖИТИЯ ПРОТОПОПА АВВАКУМА» [286]286
  Отрывки из «Жития» печатаются по изданию: Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения. М., 1960.


[Закрыть]

[...] Таже послали меня в Сибирь с женою и детьми[287]287
  ...послали меня в Сибирь с женою и детьми. – Аввакум выехал в Сибирь в сентябре 1653 года с женой, с сыновьями Иваном (9 лет), Прокопием (5 лет), новорождённым Корнилием (восьми дней), дочерью Агриппиной (8 лет) и племянницей Мариной. Прибыл в Тобольск в конце декабря того же года.


[Закрыть]. И колико дорогою нужды бысть, тово всево много говорить, разве малая часть помянуть. Протопопица младенца родила, – больную в телеге и повезли до Тобольска; три тысящи вёрст недель с тринатцеть волокли телегами, и водою, и саньми половину пути.

Архиепископ в Тобольске к месту устроил меня. [...] По сём указ пришёл: велено меня из Тобольска на Лену вести за сие, что браню от писания и укоряю ересь Никонову. [...]

Таже сел опять на корабль свой... – поехал на Лену. А как приехал в Енисейской, другой указ пришёл: велено в Дауры вести – дватцеть тысящ и больши будет от Москвы. И отдали меня Афонасью Пашкову[288]288
  Афанасий Пашков – с 1650 года енисейский воевода, в 1655 году назначен воеводой в «новую Даурскую землю». Он должен был отправиться туда с отрядом стрельцов и казаков, построить там острог и наладить сбор дани с местного населения. Даже среди администраторов того времени отличался зверствами и жестокостью по отношению к подчинённым и особенно к местному духовенству.


[Закрыть] в полк, – людей с ним было 6 сот человек; и грех ради моих суров человек: беспрестанно людей жжёт, и мучит, и бьёт. И я ево много уговаривал, да и сам в руки попал. А с Москвы от Никона приказано ему мучить меня.

Егда поехали из Енисейска[289]289
  Егда поехали из Енисейска... – Отряд Пашкова отправился в путь в июле 1656 года.


[Закрыть], как будем в большой Тунгуске реке, в воду загрузило бурею дощеник мой совсем: налился среди реки полон воды, и парус изорвало, – одны полубы над водою, а то всё в воду ушло. Жена моя на полубы из воды робят кое-как вытаскала, простоволоса ходя[290]290
  ...простоволоса ходя... – В то время появление замужней женщины на людях с непокрытой головой считалось бесчестьем.


[Закрыть]. А я, на небо глядя, кричю: «господи, спаси! господи, помози!» И божиою волею прибило к берегу нас. Много о том говорить! На другом дощенике двух человек сорвало, и утонули в воде. По сём, оправяся на берегу, и опять поехали вперёд.

Егда приехали на Шаманской порог, навстречю приплыли люди иные к нам, а с ними две вдовы – одна лет в 60, а другая и болыни: пловут пострищись в монастырь. А он, Пашков, стал их ворочать и хочет замуж отдать. И я ему стал говорить: «По правилам не подобает таковых замуж давать». И чем бы ему, послушав меня, и вдов отпустит!», а он вздумал мучить меня, осердясь. На другом, Долгом, пороге стал меня из дощеника выбивать: «Для-де тебя дощеник худо идёт! Еретик-де ты! Поди-де по горам, а с казаками не ходи!» О, горе стало! Горы высокия, дебри непроходимыя, утёс каменной, яко стена стоит, и поглядеть – заломя голову! В горах тех обретаются змеи великие; в них же витают гуси и утицы – перие красное, вороны чёрные, а галки серые; в тех же горах орлы, и соколы, и кречаты, и курята индейские[291]291
  Курята индейские – улары, горные индейки.


[Закрыть], и бабы[292]292
  Бабы – народное название пеликана.


[Закрыть], и лебеди, и иные дикие, – многое множество, – птицы разные. На тех же горах гуляют звери многие дикие: козы, и олени, и изубри, и лоси, и кабаны, волки, бараны дикие – воочию нашу, а взять нельзя! На те горы выбивал меня Пашков со зверьми, и со змиями, и со птицами витать. И аз ему малое писанейце написал, сице начало: «Человече! Убойся бога, седящаго на херувимех и призирающаго в бездны, его же трепещут небесныя силы и вся тварь со человеки, един ты презираешь и неудобство показуешь», – и прочая: там многонько писано; и послал к нему. А се бегут человек с пятьдесят: взяли мой дощеник и помчали к нему, – версты три от него стоял. Я казакам каши наварил да кормлю их; и оне, бедные, и едят и дрожат, а иные, глядя, плачут на меня, жалеют по мне. Привели дощеник; взяли меня палачи, привели перед него. Он со шпагою стоит и дрожит; начал мне говорить: «Поп ты или роспоп?[293]293
  Роспоп – священник, лишённый сана (расстрига).


[Закрыть]» И аз отвещал: «Аз есмь Аввакум протопоп; говори: что тебе дела до меня?» Он же рыкнул, яко дивий[294]294
  Ливий – дикий.


[Закрыть] зверь, и ударил меня по щеке, таже по другой, и паки в голову, и сбил меня с ног и, чекан[295]295
  Чекан – заострённый с обуха молоток, знак начальнического достоинства.


[Закрыть] ухватя, лежачева по спине ударил трижды и, разволокши[296]296
  Разволокши – раздевши.


[Закрыть], по той же спине семьдесят два удара кнутом. А я говорю: «Господи, Исусе Христе, сыне божий, помогай мне!» Да то ж, да то ж беспрестанно говорю. Так горько ему, что не говорю: «Пощади!» Ко всякому удару молитву говорил, да осреди побой вскричал я к нему: «Полно бить-тово!» Так он велел перестать. И я промолыл ему: «За что ты меня бьёшь? Ведаешь ли?» И он паки[297]297
  Паки – опять.


[Закрыть] велел бить по бокам, и отпустили. Я задрожал да и упал. И он велел меня в казённой дощеник оттащити: сковали руки и ноги и на беть[298]298
  Беть – поперечная перекладина, скрепляющая борта судна.


[Закрыть] кинули. Осень была, дождь на меня шёл, всю нощь под капелию лежал. [...]

Наутро кинули меня в лотку и напредь повезли. Егда приехали к порогу, к самому большему, Падуну, – река о том месте шириною с версту, три залавка[299]299
  Залавки – уступы.


[Закрыть] чрез всю реку зело[300]300
  Зело – очень.


[Закрыть] круты, не воротами што попловет, ино в щепы изломает, – меня привезли под порог. Сверху дождь и снег, а на мне на плеча накинуто кафтанишко просто; льёт вода по брюху и по спине, – нужно было гораздо. Из лотки вытаща, по каменью скована окол порога тащили. [...]

По сём привезли в Брацкой острог и в тюрьму кинули, соломки дали. И сидел до Филипова поста в студёной башне[301]301
  ...сидел до Филипова поста в студёной башне... – до 15 ноября; башня Братского острога, в которой сидел Аввакум, находится сейчас в музее «Коломенское» (Москва).


[Закрыть]; там зима в те поры живёт, да бог грел и без платья. Что собачка в соломке лежу: коли накормят, коли нет. Мышей много было, я их скуфьёю[302]302
  Скуфья – головной убор священника, остроконечная мягкая шапка чёрного цвета.


[Закрыть] бил, – и батошка не дадут дурачки! Всё на брюхе лежал: спина гнила. Блох да вшей было много. Хотел на Пашкова кричать: «Прости!» – да сила божия возбранила, – велено терпеть. Перевёл меня в тёплую избу, и я тут с аманатами и собаками жил скован зиму всю. А жена с детьми вёрст с дватцеть была сослана от меня. Баба ея Ксенья мучила зиму ту всю – и лаяла да укоряла. Сын Иван – невелик был – прибрёл ко мне побывать после Христова рождества, и Пашков велел кинуть в студёную тюрьму, где я сидел: начевал милой и замёрз было тут. И на утро опять велел к матери протолкать. Я ево и не видал. Приволокся к матери – руки и ноги ознобил.

На весну паки поехали впредь. Запасу небольшое место осталось, а первой разграблен весь: и книги, и одежда иная отнята была, а иное и осталось. На Байкалове море паки тонул. По Хилке по реке заставил меня лямку тянуть: зело нужен ход ею был, – и поесть было неколи, нежели спать. Лето целое мучилися. От водяныя тяготы люди изгибали, а у меня ноги и живот синь был. Два лета в водах бродили, а зимами чрез волоки волочилися. На том же Хилке в третьее тонул. Барку от берегу оторвало водою, – людские стоят, а мою ухватило да и понесло! Жена и дети остались на берегу, а меня сам-друг с кормщиком помчало. Вода быстрая, переворачивает барку вверх боками и дном; а я на ней ползаю, а сам кричю: «Владычице, помози! Упование, не утопи!» Иное ноги в воде, а иное выползу наверх. Несло с версту и болыни; да люди переняли. Всё розмыло до крохи! Да што петь[303]303
  Петь – ведь.


[Закрыть] делать, коли Христос и пречистая богородица изволили так? Я, вышед из воды, смеюсь; а люди – те охают, платье моё по кустам развешивая, шубы отласные и тафтяные, и кое-какие безделицы тое много ещё было в чемоданах да в сумах; всё с тех мест перегнило – наги стали. А Пашков меня же хочет опять бить: «Ты-де над собою делаешь за посмех!» И я паки свету-богородице докучать: «Владычице, уйми дурака тово!» Так она-надёжа уняла: стал по мне тужить.

Потом доехали до Иргеня озера: волок тут, – стали зимою волочитца. Моих работников отнял, а иным у меня нанятца не велит. А дети маленьки были, едоков много, а работать некому: один бедной горемыка-протопоп нарту сделал и зиму всю волочился за волок. У людей и собаки в подпряшках, а у меня не было; одинова лишо двух сынов, – маленьки ещё были, Иван и Прокопей, – тащили со мною, что кобельки, за волок нарту. Волок – вёрст со сто: насилу, бедные, и перебрели, А протопопица муку и младенца за плечами на себе тащила: а дочь Огрофена брела, брела, да на нарту и взвалилась, и братья ея со мною помаленьку тащили. И смех и горе, как поминутен дние оны: робята те изнемогут и на снег повалятся, а мать по кусочку пряничка им даст, и оне, съедши, опять лямку потянут; и кое-как перебилися волок, да под сосною и жить стали, что Авраам у дуба мамврийска. Не пустил нас и в засеку Пашков сперва, дондеже натешился, и мы неделю-другую мёрзли под сосною с робяты одны, кроме людей, на бору, и потом в засеку пустил и указал мне место. Так мы с робяты отгородились, балаганец сделав, огонь курили я как до воды домаялись.

Весною на плотах по Ингоде реке поплыли на низ. Четвёртое лето от Тобольска плаванию моему. Лес гнали хоромной и городовой[304]304
  Лес гнали хоромной и городовой. – Лес был заготовлен для постройки двух острогов на р. Шилке, так как ниже по её течению местность была бедна лесом. Всего было заготовлено 170 плотов.


[Закрыть]. Стало печева есть; люди учали с голоду мереть и от работный водяпыя бродни. Река мелкая, плоты тяжёлые, приставы немилостивые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие – огонь да встряска[305]305
  ...огонь да встряска... – пытка на дыбе с прижиганием огнём.


[Закрыть], люди голодные: лишо станут мучить – ано и умрёт! И без битья насилу человек дышит, с весны по одному мешку солоду дано на десять человек на всё лето, да петь работай, никуды на промысл не ходи; и верьбы, бедной, в кашу ущипать сбродит – и за то палкой по лбу: не ходи, мужик, умри на работе! Шестьсот человек было, всех так-то перестроил. Ох, времени тому! Не знаю, как ум у него отступился. У протопопице моей однарятка[306]306
  Однорятка – однобортный кафтан.


[Закрыть] московская была, не сгнила, – по-русскому рублёв в полтретьяцеть[307]307
  Полтретьяцеть – двадцать пять.


[Закрыть] и больши, по тамошнему – дал нам четыре мешка ржи за нея, и мы год-другой тянулися, на Нерче реке живучи, с травою перебиваючися. Все люди с голоду поморил, никуды не отпускал промышлять, – осталось небольшое место; по степям скитающеся и по полям, траву и корения копали, а мы – с ними же; а зимою – сосну[308]308
  ...сосну... – сосновую кору.


[Закрыть]; а иное кобылятины бог даст, и кости находили от волков поражённых зверей, и что волк не доест, мы то доедим. А иные и самых озяблых ели волков, и лисиц, и что получит – всякую скверну. Кобыла жеребёнка родит, а голодные втай и жеребёнка и место скверное кобылье съедят. А Пашков, сведав, и кнутом до смерти забьёт. И кобыла умерла, – всё извод взял, попежо не по чину[309]309
  ...не по чину... – не как положено.


[Закрыть] жеребёнка тово вытащили из нея: лишо голову появил, а оне и выдернули, да и почали кровь скверную есть. Ох, времени тому! И у меня два сына маленьких умерли[310]310
  ...два сына маленьких умерли... – младший – Корнилий и, видимо, родившийся в Сибири, имя которого неизвестно.


[Закрыть] в нуждах тех, а с прочими, скитающеся по горам и по острому камению, паги и боси, травою и корением перебивающеся, кое-как мучился. И сам я, грешной, волею и неволею нричастен кобыльим и мертвечьим звериным и птичьим мясам[311]311
  ...сам я, грешной... причастен кобыльим и мертвечьим звериным и птичьим мясам. – Церковь запрещала есть конину, мясо многих зверей и птиц.


[Закрыть]. Увы грешной душе! Кто даст главе моей воду и источник слёз, да же оплачу бедную душу свою, юже зле погубих житейскими сластьми? Но помогала нам по Христе боляроня, воеводская сноха, Евдокея Кириловна, да жена ево, Афонасьева, Фёкла Симеоновна: оне нам от смерти голодной тайно давали отраду, без ведома ево, – иногда пришлют кусок мясца, иногда колобок, иногда мучки и овсеца, колько сойдётся, четверть пуда и гривенку-другую, а иногда и полпудика накопит и передаст, а иногда у коров корму из корыта нагребёт. Дочь моя, бедная горемыка Огрофена, бродила втай к ней под окно. И горе, и смех! – Иногда робенка погонят от окна без ведома бояронина, а иногда и многонько притащит. Тогда невелика была; а ныне уж ей 27 годов, девицею, бедная моя, на Мезени, с меньшими сёстрами перебивался кое-как, плачючи живут. А мать и братья в земле закопаны сидят[312]312
  ...в земле закопаны сидят... – Своё «Житие» Аввакум писал в 70-х годах в Пустозерской тюрьме. В это время его жена и два сына находились в тюрьме на Мезени, в осыпанных землёй срубах.


[Закрыть]. [...]

Было в Даурской земле нужды великие годов с шесть и семь, а во иные годы отрадило. А он, Афонасей, наветуя мне, беспрестанно смерти мне искал. [...]

Таже с Нерчи реки паки назад возвратилися к Русе[313]313
  ...с Перчи... возвратилися к Русе. – Построив на Нерче острог, Пашков весной 1661 года возвратился на Иргень-озеро. Этот переезд Аввакум считает началом обратного пути «на Русь».


[Закрыть]. Пять недель по льду голому ехали на нартах. Мне под робят под рухлишко дал две клячки, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лёд. Страна варварская, иноземцы немирные; отстать от лошадей не смеем, а за лошедьми не поспеем, голодные и томные люди. Протопопица бедная бредёт-бредёт, да и повалится – кольско гораздо! В ыную нору, бродучи, повалилась, а иной томной же человек на нея набрёл, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: «Матушка-государыня, прости!» А протопопица кричит: «Что ты, батько, меня задавил?» Я пришол, – на меня, бедная, пеняет, говоря: «Долго ли муки сея, протопоп, будет?». И я говорю: «Марковна, до самыя смерти!» Она же, вздохня, отвещала: «Добро, Петрович, ино ещё побредём».

Курочка у нас черненька была; по два яичка на день приносила робяти на пищу, божиим повелением нужде нашей помогая; бог так строил. На нарте везучи, в то время удавили по грехом. И нынеча мне жаль курочки той, как на разум прийдет. Ни курочка, ни што чюдо была: во весь год по два яичка на день давала; сто рублёв при ней плюново дело, железо! А та птичка одушевлена, божие творение, нас кормила, а сама с нами кашку сосновую из котла тут же клевала, или и рыбки прилунится, и рыбку клевала; а нам против того по два яичка на день давала. Слава богу, вся строившему благая! А не просто нам она и досталася. У боярони куры все переслепли и мереть стали; так она, собравши в короб, ко мне их прислала, чтоб-де батько пожаловал – помолился о курах. И я-су подумал: кормилица то есть наша, детки у нея, надобно ей курки. Молебен пел, воду святил, куров кропил и кадил; потом в лес сбродил, корыто им сделал, из чево есть, и водою покропил, да к ней всё и отслал. Куры божиим мановением исцелели и исправилися по вере ея. От тово-то племяни и наша курочка была. [...]

Таже приволоклись паки на Иргень озеро. Бояроня пожаловала, – прислала сковородку пшеницы, и мы кутьи наелись. Кормилица моя была Евдокея Кириловна... [...]

А опосле того вскоре хотел меня пытать; слушай, за что. Отпускал он сына своего Еремея в Мунгальское царство[314]314
  Мунгальское царство – Монголия. Монголы взимали дань с забайкальских бурят-монголов и тунгусов. Поход Еремея Пашкова был проявлением борьбы с монголами за сферы влияния.


[Закрыть] воевать, – казаков с ним 72 человека да иноземцов 20 человек, – и заставил иноземца шаманить, сиречь гадать: удаст ли ся им и с победою ли будут домой? Волхв же той, мужик, близ моего зимовья привёл барана живова в вечер и учал над ним волховать, вертя ево много, и голову прочь отвертел и прочь отбросил. И начал скакать, и плясать, и бесов призывать, и, много кричав, о землю ударился, и пена изо рта пошла. Беси давили ево, а он спрашивал их: «Удастся ли поход?» И беси сказали: «С победою великою и с богатством большим будете назад». И воеводы ради, и все люди, радуяся, говорят: «Богаты приедем!» ...А я, окаянной... во хлевине своей кричал с воплем ко господу: «Послушай мене, боже! Послушай мене, царю небесный, свет, послушай меня! Да не возвратится вспять ни един от них, и гроб им там устроиши всем, приложи им зла, господи, приложи, и погибель им наведи, да не сбудется пророчество дьявольское!» И много тово было говорено. И втайне о том же бога молил. Сказали ему, что я так молюсь, и он лишо излаял меня. Потом отпустил с войским сына своего. Ночью поехали по звёздам. В то время жаль мне их: видит душа моя, что им побитым быть, а сам таки на них погибели молю. Иные, приходя, прощаются ко мне, а я им говорю: «Погибнете там!»

Как поехали, лошади под ними взоржали вдруг, и коровы тут взревели, и овцы и козы заблеяли, и собаки взвыли, и сами иноземцы, что собаки, завыли; ужас на всех напал. Еремей весть со слезами ко мне прислал: чтоб батюшко-государь помолился за меня. И мне ево стало жаль. А се друг мне тайной был и страдал за меня. Как меня кнутом отец ево бил, и стал разговаривать отцу, так со шпагою погнался за ним. А как приехали после меня на другой порог, на Падун, 40 дощеников все прошли в ворота, а ево, Афонасьев, дощеник, – снасть добрая была, и казаки все шесть сот промышляли о нём, а не могли взвести, – взяла силу вода, паче же рещи – бог наказал! Стащило всех в воду людей, а дощеник на камень бросила вода; чрез ево льётся, а в нево не йдёт. Чюдо, как то бог безумных тех учит! Он сам на берегу, бояроня в дощенике. И Еремей стал говорить: «Батюшко, за грех наказует бог! Напрасно ты протопопа тово кнутом тем избил; пора покаятца, государь!» Он же рыкнул на него, яко зверь, и Еремей, к сосне отклонясь, прижав руки, стал, а сам, стоя, «господи, помилуй!» говорит. Пашков же, ухватя у малова колешчатую пищаль[315]315
  Колешчатая пищаль – ружьё с колёсным замком.


[Закрыть], – никогда не лжёт, – приложася на сына, курок спустил, и божиею волею осеклася пищаль. Он же, поправя порох, опять спустил, и паки осеклась пищаль. Он же и в третьи так же сотворил, пищаль и в третьии осеклася же. Он её на землю и бросил. Малой, подняв, на сторону спустил – так и выстрелила! А дощеник единаче на камени под водою лежит. Сел Пашков на стул, шпагою подпёрся, задумався, и плакать стал, а сам говорит: «Согрешил, окаянной, пролил кровь неповинну, напрасно протопопа бил; за то меня наказует бог!» Чюдно, чюдно! По писанию: яко косен[316]316
  Косен – медлителен.


[Закрыть] бог во гнев, а скор на послушание, – дощеник сам, покаяния ради, сплыл с камени и стал носом против воды; потянули, он и взбежал на тихое место тотчас. Тогда Пашков, призвав сына к себе, промолыл ему: «Прости, барте[317]317
  Варге – пожалуйста.


[Закрыть], Еремей, – правду ты говоришь!» Он же, прискоча, над, поклонился отцу и рече: «Бог тебя, государя, простит! Я пред богом и пред тобою виноват!» И взяв отца под руку, и повёл. Гораздо Еремей разумен и добр человек: уж у него и своя седа борода, и гораздо почитает отца и боится его. Да по писанию и надобе так: бог любит тех детей, которые почитают отцов. Виждь, слышателю, не страдал ли нас ради Еремей, паче же ради Христа и правды его? А мне сказывал кормщик ево, Афонасьева, дощеника, – тут был, – Григорей Тельной. На первое возвратимся.

Отнеле же отошли, поехали на войну. Жаль стало Еремея мне: стал владыке докучать, чтоб ево пощадил. Ждали их с войны, – не бывали на срок. А в те норы Пашков меня и к себе не пускал. Во един от дней учредил застенок и огнь росклал – хочет меня пытать. Я ко исходу душевному и молитвы проговорил; ведаю ево стряпанье, – после огня тово мало у него живут. Асам жду по себя и, сидя, жене плачущей и детям говорю: «Воля господня да будет! Аще живём, господеви живём; аще умираем, господеви умираем». А се и бегут по меня два палача. Чюдно дело господне и неизреченны судьбы владычни! Еремей ранен сам-друг дорошкою мимо избы и двора моево едет, и палачей вскликал и воротил с собою. Он же, Пашков, оставя застенок, к сыну своему пришёл, яко пьяной с кручины. И Еремей, поклоняся со отцем, вся ему подробну возвещает: как войско у него побили всё без остатку, и как ево увёл иноземец от мунгальских людей по пустым местам, и как по каменным горам в лесу, не ядше, блудил седмь дней, – одну съел белку, – и как моим образом человек ему во сне явился и, благословя ево, указал дорогу, в которую страну ехать; он же, вскоча, обрадовался и на путь выбрел. Егда он отцу россказывает, а я пришёл в то время поклонитися им. Пашков же, возвед очи свои на меня, – слово в слово что медведь морской белой, жива бы меня проглотил, да господь не выдаст! – вздохня, говорит: «Так-то ты делаешь? Людей тех погубил сколько!» А Еремей мне говорит: «Батюшко, поди, государь, домой! Молчи для Христа!» Я и пошёл. Десеть лет он меня мучил, или я ево – не знаю; бог разберёт в день века.

Перемена ему пришла, и мне грамота: велено ехать на Русь. Он поехал, а меня не взял[318]318
  Он поехал, а меня не взял. – Пашков выехал из Иргенского острога 25 мая 1662 года, Аввакум – в конце июня.


[Закрыть]; умышлял во уме своём: «Хотя-де один и поедет, и ево-де убьют иноземцы». Он в дощениках со оружием и с людьми плыл, а слышал я, едучи, от иноземцев дрожали и боялись. А я, месяц спустя после ево, набрав старых, и больных, и раненых, кои там негодны, человек с десяток, да я с женою и с детьми – семнатцеть нас человек, в лотку севше, уповая на Христа и крест поставя на носу, поехали, амо же бог наставит, ничево не болея. Книгу Кормчию[319]319
  Кормчая – сборник законоположений, относящихся к церковному праву.


[Закрыть] дал прикащику, и он мне мужика кормщика дал. Да друга моего выкупил, Василия, которой там при Пашкове на людей ябедничал и крови проливал и моея головы искал; в ыную пору, бивше меня, на кол было посадил, да ещё бог сохранил! А после Пашкова хотели ево казаки до смерти убить. И я, выпрося у них Христа ради, а прикащику выкуп дав, на Русь ево вывез, от смерти к животу, – пускай ево, беднова! – либо покаятся о гресех своих. Да и другова такова же увёз замотан. Сего не хотели мне выдать; а он ушёл в лес от смерти и, дождався меня на пути, плачючи, кинулся мне в карбас. Ано за ним погоня! Деть стало негде. Я-су, – простите! – своровал: ...спрятал ево, положа на дно в судне, и постелею накинул, и велел протопопице и дочери лечи на нево. Везде искали, а жены моей с места не тронули, – лишо говорят: «Матушка, опочивай ты, и так ты, государыня, горя натерпелась!» А я, – простите бога ради, – лгал в те поры и сказывал: «Нет ево у меня!» – не хотя ево на смерть выдать. Поискав, да и поехали ни с чем; а я ево на Русь вывез. [...]

Прикащик же мучки гривенок с тритцеть дал, да коровку, да овечок пять-шесть, мясцо иссуша; и тем лето питалися, пловучи. Доброй прикащик человек, дочь у меня Ксенью крестил. Ещё при Пашкове родилась, да Пашков не дал мне мира и масла, так не крещена долго была, – после ево крестил. [...]

Поехали из Даур, стало пищи скудать, и с братиею бога помолили, и Христос нам дал изубря, большова зверя, – тем и до Байкалова моря доплыли. У моря русских людей наехала станица соболиная, рыбу промышляет; рады, миленькие, нам, и с карбасом нас, с моря ухватя, далеко на гору несли Тереньтьюшко с товарищи; плачют, миленькие, глядя на нас, а мы на них. Надавали пищи, сколько нам надобно: осётров с сорок свежих перед меня привезли, а сами говорят: «Вот, батюшко, на твою часть бог в запоре[320]320
  Запор – сибирское название частокола и плетня, устанавливаемого поперёк реки или залива для ловли рыбы.


[Закрыть] нам дал, – возьми себе всю!» Я, поклонясь им и рыбу благослови, опять им велел взять: «На што мне столько?» Погостя у них, и с нужду запасцу взяв, лотку починя и парус скропав, чрез море пошли. Погода окинула на море, и мы гребми перегреблись: не больно о том месте широко – или со сто, или с осьмдесят вёрст. Егда к берегу пристали, восстала буря ветренная, и на берегу насилу место обрели от волн. Около ево горы высокие, утёсы каменные и зело высоки, – двадцеть тысящ вёрст и больши волочился, а не видал таких нигде. Наверху их полатки и повалуши[321]321
  Повалуша – строение в виде башни.


[Закрыть], врата и столпы, ограда каменная и дворы, – всё богоделанно. Лук на них ростет и чеснок, – больши романовскаго[322]322
  ...больши романовского... – Имеется в виду сорт лука, который выращивался около г. Романова (ныне г. Тугаев Ярославской обл.).


[Закрыть] луковицы, и сладок зело. Там же росту? и конопли богорасленныя, а во дворах травы красный, и цветны и благовонны гораздо. Птиц зело много, гусей и лебедей, – по морю, яко снег, плавают. Рыба в нём – осётры, и таймени, стерледи, и омули, и сиги, и прочих родов много. Вода пресная, а нерпы и зайцы великия[323]323
  Зайцы великия – «морской заяц», крупный тюлень, впоследствии исчезнувший в Байкале.


[Закрыть] в нём: во окиане-море большом, живучи на Мезени, таких не видал. А рыбы зело густо в нём; осётры и таймени жирни гораздо, – нельзя жарить на сковороде: жир всё будет. [...]

В Енисейске зимовал; и паки, лето плывше, в Тобольске зимовал[324]324
  В Енисейске зимовал... в Тобольске зимовал. – Зимы 1662/63 и 1663/64 годов.


[Закрыть]. И до Москвы едучи, по всем городам и по сёлам, во церквах и на торгах кричал, проповедан слово божие, и уча, и обличая безбожную лесть. Таже приехал к Москве. Три годы ехал из Даур, а туды волокся пять лет против воды; на восток всё везли, промежду иноземских орд и жилищ. Много про то говорить! Бывал и в ыноземских руках. На Оби великой реке предо мною 20 человек погубили християн, а надо мною думав, да и отпустили совсем. Паки на Иртише реке собрание их стоит: ждут берёзовских[325]325
  ...берёзовских... – из г. Берёзова, основанного в 1593 году на р. Сев. Сосьва, в 20 километрах от её впадения в Обь.


[Закрыть] наших с дощеником и побить. А я, не ведаючи, и приехал к ним и, приехав, к берегу пристал: оне с луками и обскочили нас. Я-су, вышед, обниматца с ними, што с чернцами, а сам говорю: «Христос со мною, а с вами той же!» И оне до меня и добры стали, и жёны своя к жене моей привели. Жена моя также с ними лицемеритца, как в миро лесть совершается; и бабы удобрилися. И мы то уже знаем: как бабы бывают добры, так и всё о Христе бывает добро. Спрятали мужики луки и стрелы своя, торговать со мною стали – медведей я у них накупил[326]326
  ...медведей... накупил... – «Медведем» назывался залежавшийся товар.


[Закрыть], – да и отпустили меня. Приехав в Тоболеск, сказываю; ино люди дивятся тому, понеже всю Сибирь башкирцы с татарами воевали тогда[327]327
  ...всю Сибирь башкирцы с татарами воевали тогда. – В 1662– 1663 годах в Западной Сибири было восстание татар, башкир, хантов, манси, калмыков под предводительством внука Кучума Девлет-Кирея, мечтавшего восстановить «Сибирское царство» своего деда. Аввакум описывает свою встречу с одним из отрядов повстанцев.


[Закрыть]. А я, не разбираючи, уповая на Христа, ехал посреде их. Приехал на Верхотурье, – Иван Богданович Камынин, друг мой, дивится же мне: «Как ты, протопоп, проехал?» [...]