Текст книги "Встречь солнцу. Век XVI—XVII"

Автор книги: Николай Коняев

Соавторы: Владислав Бахревский,Арсений Семенов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 40 страниц)

ПОСЛЕ ПИРА

Партия служилых ушла на реку Авачу, однако Анцыферов, познакомившись с Атласовым поближе, решил пока ничего не предпринимать против него, дожидаясь более подходящего случая. Казакам было велено придержать языки. События развивались далеко не так, как предполагали они в ночь сговора у Козыревских. Казалось, Атласов разгадал все их замыслы, словно сам присутствовал на пиру. Ни один из верных ему казаков и казачьих десятников не выступил из острога. Зато Беляева и его ближайших друзей казачий голова отправил с партией, будто специально стремился отослать из острога, под неприятельские стрелы. Острожные служилые, негласно признававшие Беляева за своего атамана, сразу присмирели, и вести с ними разговоры стало опасно. Они, видимо, решили поступиться своим жалованьем, присвоенным головой, лишь бы не навлечь на себя его гнев, не попасть под батоги. Приказчик Верхнекамчатского острога – Константин Киргизов – даже не посмел заикнуться голове о жалованье для казаков. У него были на то особые причины. Ни в одном из острогов на Камчатке не было ещё царёвых кабаков с винокурнями, и проворный приказчик тайно завёл собственную винокуренку и потихоньку поторговывал сивухой, которую камчатские служилые звали ракой. Немало соболей перетаскали ему казаки в оплату за выпивку, и Киргизов опасался, как бы Атласов не обвинил его в тяжком воровстве, в нарушении указа о царёвой винной монопольке. Многоречивый и пронырливый, он чуть не на животе ползал перед Атласовым, всячески его улещивая. На большерецких казаков он поглядывал как на опасных крамольников.

Иван чувствовал себя так, словно вокруг него и всех его друзей стягивается тугая петля.

На следующий день, после того как партия служилых выступила из острога, Атласов потребовал большерецких казаков для сдачи ясака. Сумы с пушниной были доставлены к приказчичьей избе. Киргизов, приволакивая ногу, которую ему покалечило камнем во время обвала в горах, засуетился вокруг кожаных сум. Атласов поручил ему пересчитать пушнину. Сам голова, нахохлившись, сидел на высоком крыльце в окружении нескольких вооружённых казаков. У Атласова было сухое цыганистое лицо крупной лепки с густой светло-русой бородой и ястребиными, словно дремлющими глазами, в которых тлела искра настороженности. Задубелые, жилистые кулаки он держал на коленях, словно старик крестьянин, отходивший своё за плугом. Хотя от роду ему было немногим за сорок, однако тюрьма заметно состарила его лицо. И всё-таки от его костлявой широкогрудой фигуры веяло крепкостью дуба, устоявшего против всех бурь. Плечи его обтягивал алый кафтан тонкого сукна, за голубым шёлковым кушаком торчала пара пистолей с серебряной насечкой по рукояти.

Вопреки опасениям Ивана, отчитались они с Анцыферовым удачно, Недостачи Киргизов не нашёл, в ясачной книге всё было записано правильно, попорченных шкурок не обнаружилось. Атласов равнодушно скользил взглядом по мерцающему меху соболей, по лоснящемуся ворсу лисиц-крестовок и огнёвок, – казалось, он не ясак принимал, а вышел подремать на крыльце.

Махнув рукой, чтобы ясачную казну унесли в амбар, он устремил на Анцыферова свои сонные глаза и спросил скучным голосом:

– А что это Ярыгин сам с казной не явился? Почему это он тебя, десятник, прислал?

– У Ярыгина поясница простужена, – объяснил Анцыферов. – Ноги у него с той хвори отнимаются.

– Ноги – это худо. Если ноги отнимаются, то какой с человека ходок, – согласился Атласов. – Слава богу, казак, успокоил ты меня. А то ведь я что подумал? Я ведь подумал, что Ярыгин острог мне сдавать не хочет и заместо себя прислал лазутчиков.

– Да какие же мы лазутчики? – развёл Анцыферов руками. – Шутки ты, Владимир, шутишь. Велено нам сдать казну и в Большерецк возвращаться. Ещё велено смену для казаков просить, у которых семьи тут, в Верхнекамчатске.

– А чего ж это Ярыгин не отпустил с вами тех, кому срок службы вышел?

– Да в остроге всего двадцать казаков осталось. Вдруг камчадалы зашевелятся? И опять же рыбу на зиму готовить надо. Как приведём мы смену, тех казаков Ярыгин отпустит.

– Ну, положим, рыбу вам и камчадалы наготовят, – возразил Атласов. – Иль они откажутся?

– Может, и не откажутся, да опять же мало нас. Не хотим мы возбуждать недовольство среди камчадалов. Им ведь и себе юколу запасать надо. Оторвём мы их от дела, они обиду затаят, острог подпалят.

– То верно, – снова согласился Атласов, и по губам его скользнула усмешка. – Значит, бережёте крепость, государеву пользу блюдёте. За то вам спасибо от меня и от государя. Царь-то, принимавши меня, о службе тутошней справлялся, величал казаков своей надеждой в Сибири. Обещался жаловать вас и впредь за верную службу.

– На том государю спасибо, – земно поклонился Анцыферов, а за ним и Козыревский, и другие казаки. Как видно, Атласов решил сам подбить казаков на разговор о жалованье. Однако все сделали вид, будто не поняли намёка.

– Ну что же, казаки, товарищи мои верные, – опять непонятно чему усмехнулся Атласов, и от этой его усмешки у Ивана заледенело под ложечкой, – казну вы сдали. Путь, знаю, был нелёгкий. Теперь отдохните в крепости, сил наберитесь.

И он махнул им рукой, давая понять, что разговор окончен.

– А когда же нам в Большерецк возвращаться? – спросил Анцыферов. – Ведь Ярыгин ждать нас будет.

– Идите, идите. Отдыхайте себе. Я сам в Большерецк собираюсь. Вот и проводите меня, как только готов буду.

Дав такой ответ казакам, Атласов остался сидеть на крыльце, словно нахохлившийся в дремоте беркут. Создавалось впечатление, что Атласов с умыслом задерживает их в Верхнекамчатске, решив присмотреться к ним повнимательнее. Было точно известно, что по возвращении партии служилых с реки Авачи Атласов собирался отбыть в Нижнекамчатск, где для него срочно возводили избу, и его слова относительно намерения побывать в Большерецке только ещё сильнее насторожили казаков. Должно быть, Атласов что-то почуял и решил не спускать с них глаз.

Между тем Атласов, глядя в спину удаляющимся казакам, старался унять гнев, кипевший в нём во время разговора с Анцыферовым и его людьми. И эти против него. На их лицах он успел прочесть плохо скрытую неприязнь, упрямую готовность оказать сопротивление. Хвосты они поджали, когда он дал им понять, кто тут хозяин. Но сразу видно, что эти люди из тех, кто готов в любой миг рвануть из ножен саблю и рубиться, даже если против них встанет вдесятеро большая сила. Что ж, то добрые казаки, когда они в крепких руках. И он будет держать их крепко в узде. Вожжей из рук он не выпустит. То, что было с ним на Тунгуске, не повторится никогда. Ту сотню казаков, которую он привёл из Якутска на Камчатку, удалось вышколить ещё во время дороги. Правда, иногда он хватал через край, пуская в ход кнут и батоги за малейшую провинность. Одного из служилых он затоптал сапогами чуть не до смерти и едва опомнился. В нём легко стала вспыхивать дикая ярость, тюремная озлобленность ещё не выветрилась в нём. Даже милого друга Щипицына, который шёл теперь в его отряде простым казаком, он ударил однажды рукоятью сабли так, что тот лишился трёх зубов – Щипицын распускал язык, болтал много лишнего про их совместное тюремное сидение. Щипицын быстро сообразил, что к чему, придержал язык и решил забыть про выбитые зубы, принимая с тех пор всегда сторону Атласова. Тех же, кто соображал более туго и всё ещё облизывался, вспоминая весёлые деньки на Тунгуске, Атласов жестоко карал за любое самовольство. Казаки роптали – вначале открыто (но быстро зареклись драть глотку!), потом у него за спиной. И хотя многие из них послали на него жалобы в Якутск, однако на Камчатку пришли уже смирные, как овечки.

Теперь очередь за гарнизонами здешних острогов. Уж ему-то хорошо известно, что чем дальше зимовье или острог от Якутска, тем больше там своевольства. Поэтому, отправляясь на Камчатку, он добился, чтобы Драурних вписал в данную ему перед отправкой наказную память право подвергать казаков любому наказанию, вплоть до смертной казни – за открытый бунт или неповиновение. Он не остановится и перед применением крайних мер.

Здешние казаки недовольны тем, что он задерживает им выплату жалованья, но пусть они и не рассчитывают получить его до тех пор, пока он не увидит, что служба их приносит толк. Седьмой год уж сидят казаки на камчадальской земле, а до сих пор больше половины иноземческих стойбищ не объясачено. На некоторых реках Камчатского Носа казаки вообще не бывали ни разу, торчат больше по острогам, у иных животы от обильной здешней жратвы стали пухлы, что подушки. Чует он, что в государеву казну можно собирать со всех здешних рек до трёхсот и более сороков соболей – добрую половину того, что собирается по всему огромному якутскому воеводству. И он заставит казаков порастрясти лишний жирок.

В тот день, когда Драурних сообщил Атласову, что государь велел выпустить его из тюрьмы, он сумел вытянуть из воеводы кое-что и о причинах этой милости.

Война со шведами по-прежнему развивалась для государевых войск малоуспешно. На формирование всё новых и новых полков, на создание мощной артиллерии и грозного флота Петру требовалось всё больше и больше денег. Государь создал целое ведомство, которое занималось измышлением всё новых и новых налогов. Однако по-прежнему одной из главнейших статей дохода оставался пушной ясак, собираемый с лесных племён необозримой Сибири. Узнав, что поступление пушнины в Сибирский приказ продолжает падать, Пётр освирепел, наговорил судье приказа Виниусу немало грозных слов и, будучи цепок памятью, вспомнил о Камчатке, о казаке, который привёз весть о приведении под государеву руку богатой соболем новой земли. «Где тот казак? Где те соболи? С кого спустить шкуру?» – вопрошал Пётр старого верного служаку Виниуса, занося над ним тяжёлую трость. Виниус порядком струхнул и стал объяснять, что на Камчатке соболя действительно много, но казаков мало, что тех казаков, которые везут с Камчатки в Якутск ясачные сборы, часто подстерегают в пути немирные оленные коряки и побивают служилых, а соболиную казну грабят. Казак же, привёзший весть о Камчатке, на пути из Енисейска в Якутск учинил разбой и потому сидит теперь в тюрьме. Узнав, в чём заключается разбой, государь решил, что купец, у которого казаки разбили дощаник, с того убытку не разорится, тогда как его, государя, казне от суда над тем казаком чистый урон, а посему надлежит Атласова выпустить, дабы вину свою избывал не бесполезным для государя сидением в тюрьме, но доброй службой, высылкой с Камчатки такого числа соболей, какое добыть великим радением можно. А если число соболей с Камчатки не станет расти, тогда велеть того Атласова повесить за старый разбой.

При этом надлежало служилым камчатских острогов оставаться там бессменно, пока идёт война со шведами, и укрепить тамошние гарнизоны ещё сотней казаков, которых и привёл Атласов.

Бунт коряков и камчадалов на Аваче помешал Атласову сразу разослать отряды сборщиков ясака по многим рекам. Но после подавления этого бунта – на Авачу отправлено семьдесят человек, и они управятся с бунтовщиками быстро – он заставит казаков как следует размять обленившиеся ноги. По всем рекам двинутся отряды, в ясачные книги будут занесены сотни и сотни ясачных плательщиков, и соболиные сборы увеличатся вдвое, втрое.

Камчатка – это его земля! Он пролил здесь свою кровь, она, эта земля, отобрала у него друга Потапа Серюкова. Он заставит эту землю покориться ему до конца. И камчадалы, и казаки почувствуют, что он держит по воле государя эту землю твёрдой рукой. А там – очередь за другими землями, за теми, которые лежат в море неподалёку от Камчаткого Носа. Он пройдёт теми землями до границ Узакинского, или иначе Японского, царства, ибо он чувствует, что начинает новую жизнь и в новой этой жизни добудет ещё себе почестей и славы. Государь не ошибся, дав ему возможность отслужить свою вину.

Пользуясь выпавшим на его долю по прихоти Атласова бездельем, Иван Козыревский целыми днями бродил и окрестностях острога, среди зарослей шиповника и шеломайника, жимолости и голубики. Он лакомился медовыми ягодами княженики, которая была по величине и цвету похожа на морошку, а по вкусу не уступала землянике, голова его кружилась от терпких запахов земли, зелени и зреющих ягод, всё тело его, казалось, было налито солнцем и светом – и он был бы вполне счастлив, если бы не смутная тревога, точившая, словно дурной червь, его душу.

Откуда шла эта тревога, он не понимал и сам. Предчувствие неведомой беды сгущалось над его головой, и когда однажды во сне увидел он Завину, тянущую к нему из пламени руки и исходящую криком, поверилось ему на миг, что с Завиной что-то произошло. И хотя разум подсказывал ему, что ничего плохого произойти с нею не могло, – стены Большерецка надёжно укрывали её от всех опасностей и Ярыгин вступится за неё, если её кто-то попытается обидеть, – но после этого сна беспокойство совсем измучило его.

Пётр, заметив беспокойство брата, однажды позвал его поохотиться на гусей.

– Что-то ты совсем бирюком стал, – сказал он Ивану. – Всё один да один держишься. Иль по милой своей кручинишься?

– Не знаю, что и творится со мной, – нехотя признался Иван, – чувствую, будто беда с ней стряслась.

– Да что с ней может стрястись? Камчадалы у вас на Большой реке спокойны. А из казаков никто обижать её не станет. То блажь на тебя нашла.

– Может, и блажь, да томит так – сил нету.

– Э! Плюнь! Пойдём на озёра со мной, знаю я местечко гусиное. Такую охоту покажу, какой ты ещё не видывал... Ты думаешь, почему я в первый день, как вы приплыли на плотах с Анцыферовым, встречать тебя не вышел? Как раз на гусей ходил. Помнишь, как ты на пиру уминал крылышки да лапки?

– Помню твою гусятину, до сих пор слюнки текут, – вяло похвалил Иван давнишнее угощение.

– Будет тебе ещё гусятина, – весело пообещал Пётр, делая вид, что не замечает угнетённого настроения брата.

Отправляясь на охоту, Пётр не взял с собой ничего, кроме неизвестно чем набитой котомки да сумы с едой.

– А ружьё? – напомнил Иван. – Хоть здешняя дичь и не пугана, однако палкой её с берега не убьёшь. Или мы будем гоняться за гусями на лодке?

– Обойдёмся и без ружей, и без лодки, – загадочно ответил Пётр, чему-то улыбаясь.

– Тогда я хоть лук со стрелами возьму. Умею бить из него не хуже камчадалов.

– Можешь взять, да только нам и лук со стрелами не понадобится, – продолжал всё так же хитро улыбаться Пётр.

Лук с десятком стрел к нему Иван всё-таки взял. Пусть Пётр посмеивается себе. Там будет видно, что он затеял. Может, гусей они вовсе и не найдут. Тогда и пару куропаток подстрелить из лука будет совсем не плохо.

Выйдя на заросший корявыми развесистыми ивами берег Камчатки, они столкнули на воду бат Петра, пересекли стремительный стрежень и направили лодку в устье речушки Кали, впадающей в Камчатку напротив острога. По берегам речушки теснились могучие тополя, из чьих неохватных стволов были возведены все постройки в Верхнекамчатске. Кроны тополей почти смыкались над водой, образуя тучный зелёный навес. В подлеске между колоннами стволов уживались рябина и жимолость, на песчаных наносах росли кусты смородины, спелые гроздья которой свисали прямо над водой.

Пётр, толкаясь шестом, быстро гнал бат вверх по течению, а Иван, сидя на носу, старался поймать свисающие смородиновые грозди и кидал ягоды в рот.

Поднявшись по реке на версту от устья, Пётр причалил к берегу у подножья подступивших к долине справа и слева сопок. Здесь братья поднялись на берег, Пётр повёл Ивана прочь от реки. Вскоре на южном склоне сопки Иван разглядел отгороженный плетнём от леса лоскут земли и сразу вспомнил:

– Наше жито!

– Нынче мы с братом опять засеяли наш клинышек, – сказал Пётр. – Взошло густо, сейчас увидишь. Прав был батя. Здешняя земля пригодной оказалась к землепашеству. В прошлую осень мы сняли на клину пудов шесть. На весь год нам хватило. Ни жёнка моя, ни слуги в хлебе вкуса не понимают, вот и ели мы с братом житные лепёшки вдвоём. Без хлебушка-то больно тоскливо. Успел брат весной хлеб посеять, да на всходы ему полюбоваться не пришлось.

Вскоре они, облокотись на плетень, любовались своим нолём. Жито уже наливалось, густо выставив копьеца колосьев. То, что здесь, на далёкой окраине ледяных сибирских просторов, созревал хлеб, казалось Ивану чудом. Уж на что цепкое существо человек, да только и он с трудом приживался на этой земле. Не дивно разве, что слабое зерно, уцепившись корешками за дикую землю, погнало вверх, к солнцу, трубчатый стебель и вот грозит уже копьецом колоса стеснившейся вокруг поля тайге, и покорённая земля поит всеми своими соками новое дитя, не считая его чуждым подкидышем. У Ивана сразу стало спокойнее на душе. Казалось, от созревающего поля исходила целительная сила. Два мира сошлись здесь, переплетаясь корнями, и зашумели рядом, объединённые общей для всего живого жаждой жизни и плодоношения.

Иван был благодарен Петру, что тот привёл его сюда. Он вспоминал, как они с братьями и отцом раскорчёвывали здесь тайгу, боясь, что в открытой ветрам долине зерно не примется, а здесь, под защитой леса, на солнцепёке, хлеб, может быть, и созреет, как очищали клин от камней, вскапывали и рыхлили землю, разбрасывая потом из торбы с трудом сбережённые семена, упрямо надеясь, что они взойдут, как спустя некоторое время ходили сюда любоваться зеленями, – и горло у него перехватило от волнения.

– Другие как? – спросил он. – Не сеют?

– Да роздал я весной фунтов десять зерна, – отозвался Пётр, не отрывая жадных глаз от поля. – Кое-кто не поленился землю копнуть. Казаков не больно-то к хлебопашеству тянет, не за тем шли сюда. Каждый набивает сумы мягкой рухлядью да норовит поскорее с Камчатки выбраться. Кто к хлебопашеству привержен, те на юг смотрят, на верховье Лены, на Амур-реку. Там простор да тепло, земля жирная. А тут, считают, хлеб растить – всё едино, что баловством заниматься... Ну, что? Поглядели – и дальше пойдём?

– Куда дальше? – спросил Иван.

– А мы куда собирались? Не на гусей разве? – переспросил Пётр, пряча улыбку в усах.

– Ха! – удивился Иван. – А я, на ноле глядючи, совсем и забыл, зачем мы в тайгу подались.

Они вернулись к реке, и Пётр опять погнал бат вверх по течению. Плыли долго, поочерёдно меняясь у шеста, пока речушка не превратилась совсем в крошечный ручей. Здесь сопки раздвинулись, и они оказались в широкой котловине, по дну которой были раскиданы блюдца озёр, заросших по берегам камышом и осокой. Озёра кишели дичью. Утки то и дело переносились с озера на озеро, но гусей Иван что-то не заметил.

Пётр вытащил бат на берег и вытер тыльной стороной ладони обильный пот на лбу.

– Ч-чёрт! – завистливо покосился он на Ивана. – За шестом одинаково стояли, а у тебя ни росинки пота на лице. Вроде и хлипче меня, а вот поди ж ты! Железом ты, что ль, перевитый?

– А из меня давно уже весь пот вышел, – весело отозвался Иван. – Нынче дом я строил – треть пота из меня вышла. Столы, стулья сколотил, печь сложил, бат выдолбил – ещё одной трети лишился. А как по тундре из Большерецка до вас тюки с поклажей да с проклятущей рыбой волокли, и вовсе потеть нечем стало… А ты что, давно за ясаком по стойбищам не ходил?

– Да уж полгода в остроге торчу. Отвыкать начал от походной жизни. Одним хозяйством своим занимаюсь. Вот и стало брюхо жирком обрастать, что у того тюленя. Должно, и потеть от этого начал.

Над котловиной заметно смеркалось. Пётр достал из бата суму со съестным и дал нести Ивану, себе кинул на плечо лёгкую котомку.

– Пошли! – коротко скомандовал он. – До нашего озера версты три.

Иван тронулся за ним, полной грудью вдыхая вечернюю прохладу, налитую запахами цветущих трав и земляной сыростью. Если бы не комары, тучей висевшие над головой, нещадно жалящие лицо и руки, вечер был бы совсем хорош.

Уже в сумерках достигли они берега нужного озерка, и Иван действительно услышал скрипучие трубы невидимых гусей, галдевших где-то за стеной высокого, в рост человека, камыша и столь же буйной осоки.

Над гребнем окружающих котловину тёмных сопок встал тонкий ущербный месяц и кинул в озеро жидкую серебряную дорожку.

Пётр привёл Ивана к длинному, крытому травой шалашу с навешенными у обоих выходов дверьми, сплетёнными из лозняка.

– Твой? – спросил Иван.

– Мой, – подтвердил Пётр.

– А двое дверей к чему?

– Там узнаешь. Перекусить пора.

Они сели на сухую колоду, брошенную у шалаша, и развязали суму со снедью. В суме кроме кусков отварной рыбы, двух ячменных лепёшек и пучка дикого чеснока оказался кувшин с вином и деревянный стакан. Выпив по стакану, они навалились на рыбу с чесноком. Иван любил дикий чеснок и ел его с удовольствием. Если казаки не болели на Камчатке скорбутом, то лишь благодаря тому, что здесь в изобилии рос дикий чеснок, именуемый поместному черемшой.

Радуясь перемене в настроении Ивана, Пётр предложил:

– А что, брат, перебирайся-ка с Большой реки в Верхнекамчатск. Помогу тебе новую избу поставить. Хорошо тут. Тепло. Сухо.

– Не знаю, – с сомнением покачал головой Иван. – Поживём пока там с Завиной. Боюсь, как бы не затосковала она на новом месте.

– Ну, гляди. Тебе виднее. В случае чего – всегда помогу, – сказал Пётр, с остервенением отмахиваясь от комаров. – Вот чёртов гнус! Меня жрёт, а на тебя вроде и глядеть не хочет. С чего бы это?

– А комары всегда выбирают того, кто толще, – рассмеялся Иван. – Ты для них вкусней.

– Тоже нашли лакомство, кровососы, – с возмущением проговорил Пётр. – С ума сведут эти лакомки.

Между тем небо совсем потемнело, и дорожка от месяца на озере стала ярче, тяжелее. Казалось, там, на ленивых мелких волнах, блещут серебряные слитки, выпавшие в воду из опрокинутой лодки с сокровищами. Голоса гусей на озере зазвучали глуше и ленивее. Чувствовалось, что они готовятся ко сну, отяжелев от усталости и сытости. У гусей настала пора линьки, и можно было не опасаться, что они улетят на ночлег на другое озеро.

Выждав, когда месяц спрятался за тучу и над озером легла сплошная темень, Пётр развязал котомку и протянул Ивану что-то белое.

– Надень поверх кафтана.

Иван ощутил в руке суровую ткань.

– Что это?

– Да я стащил у моей жёнки пару ночных рубах, – негромко рассмеялся Пётр. – Хватится – намылит мне шею.

– Сдурел ты, что ли? Не буду я напяливать бабью одежду, – заартачился Иван. – Что я тебе, пугало огородное?

– Надевай, так надо. И не ори. Гуси уплывут от берега.

– Да на что мне сдалась эта рубаха?

– Надевай, говорю, не брыкайся. Видишь, я уже натянул свою.

– Мы что же, в привидения играть будем?

– Угу.

– А у тебя, Пётр, голова не болит в последнее время? – озабоченно спросил Иван.

– С чего бы это она у меня болела?

– Ну, может, темечком стукнулся...

– Я вот тебе сейчас стукну! – освирепел Пётр. – Надевай, коли велят.

– Да не полезет на меня эта рубаха!

– На меня налезла, а на тебе и подавно болтаться будет. Жёнка у меня в теле.

– Не умею я её надевать, – завертелся Иван, отпихивая рубаху. – Кто знает, с какого конца её натягивают.

– С подола, через голову. Понял?

– Знаешь, Пётр, я лучше в кафтане побуду. А то порву рубаху нечаянно, так твоя жёнка возьмёт чугун, наварит кипятку и меня тем кипятком ошпарит.

– Что ещё за кипяток ты выдумал?

– Ну как же! – обрадовался Иван. – Помнишь, в Якутске одного казака жёнка кипятком обварила. – Он стащил её сарафан в кабак, а она на него за то чугунок с кипятком выплеснула. Чуть не помер, бедняга! Я, Пётр, жить ещё хочу. Ошпарит меня твоя жёнка, ей-богу. Помру – сам же плакать будешь потом.

– Ты у меня сейчас заплачешь! – пообещал Пётр.

– Знаешь что? Надень сразу две бабиных рубахи, мне не жалко, – великодушно предложил Иван. – Выйдет луна – увидишь, что так даже красивей будет. Это же такое загляденье, когда здоровенный мужик, из которого борода и усы торчат во все стороны, в бабских исподниках под луной разгуливает.

– Перестань молоть, емеля, язык сломаешь.

Пётр почти силой натянул на Ивана рубаху, и они стали спускаться к озеру.

– Сейчас мы гусям покажемся и обратно подниматься наверх будем, – шёпотом заговорил Пётр. – Ты держись всё время за мной и не суетись, не делай резких движений, чтоб гусей не испугать. Они пойдут за нами как миленькие.

Отводя руками мокрый от росы камыш и осоку, Иван пробирался вслед за Петром к воде. Вот под ногами захлюпало, и он разглядел чёрную гладь озера, а совсем близко от берега белыми пятнами выделялись гуси. Встревоженные шумом в камышах, они загалдели и поплыли прочь. Но едва Пётр вышел к самой воде, как гуси снова потянулись к берегу. Подождав, когда они подплыли совсем близко, Пётр повернулся спиной к озеру и полез обратно на берег. Шёл он медленно, слегка присев и переваливаясь, словно старый гусак. Иван, дыша ему в затылок, старался повторять все движения брата. А сзади за ними покорно тащились гуси.

Пётр повернул к шалашу и скрылся в нём, оставив двери открытыми. В шалаше было совсем темно. Иван, следуя за братом, нагнул голову, чтобы не стукнуться о навес. Пройдя шалаш насквозь и выпустив из него Ивана, Пётр закрыл дверь на деревянный засов и дождался, пока все гуси не зашли в шалаш. Затем он быстро перебежал ко входу и закрыл на засов вторую дверь. Гуси встревоженно загалдели, захлопали крыльями в ловушке.

– Чудеса! – развёл руками Иван. – Обалдели они, что ли?

– Глупая птица, – согласился Пётр. – Так их ловят камчадалы в низовьях Камчатки. Там тьма-тьмущая озёр, а на них дичь. Мне казак один рассказал про этот способ. Я, признаться, думал, что он разыгрывает меня. А всё-таки решил попробовать. Чем кончилась моя первая охота, ты знаешь. Ел ведь гусятину.

– А я всё дивился, с чего это ты ружьё не взял.

– Как видишь, обошлись без ружья. И лук твой со стрелами не понадобился... Они нас за гусаков приняли. Снимай рубаху, емеля. Сейчас крутить головы гусям будем.

В шалаше оказалось четырнадцать гусей. Нагрузившись добычей, они заспешили к оставленному у ручья бату. В темноте сместились все окружающие предметы, и они долго кружили по котловине, проваливаясь в мочажины и спотыкаясь, пока не отыскали ручей. Лодка была на месте. Бросив тушки гусей на её дно, поплыли по чёрной, отблескивающей в свете месяца воде.

Обратный путь по течению занял немного времени, и они вернулись в острог ещё до полуночи. Крепость, к их удивлению, ещё не спала. Почти во всех избах горел свет.

Зная, что в Верхнекамчатске, как и во всех других острогах, казаки ложатся с наступлением тьмы, а встают вместе с солнцем, Иван встревожился:

– Стряслось что-нибудь?

– Должно, так, – забеспокоился и Пётр, ускоряя шаг. – Может, партия с Авачи вернулась? Рано что-то. Уж не побили ли их камчадалы с коряками?

– Да как они могли их побить? Партия сильная. Семьдесят человек ушло. Порохом да свинцом их снабдили не жалеючи.

– То-то и мне непонятно. Постучать разве к кому?

– Да, поди, твоя жёнка знает, что случилось.

– Сейчас увидим, есть ли в нашей избе свет.

Миновав крепостную стену, они вышли к своему дому и сразу разглядели свет в окошке горницы.

Едва переступив порог дома, они услышали в горнице шум мужских голосов. Толкнув туда дверь, Иван увидел за столом всех большерецких казаков. Мрачные, перекошенные от ярости лица их не предвещали ничего хорошего. У Дюкова с Торским глаза были красны, усы промокли от слёз. Сердце у Ивана сразу упало.

– Что случилось? – с трудом выдавил он.

Анцыферов бросил на него растерянный взгляд и тут же отвёл глаза. За столом сразу наступила тишина. И от этой тишины у Ивана голова пошла кругом. Стены горницы, словно в бреду, уродливо раздулись и стали разбегаться прочь, потом стремительно сошлись, грозя раздавить сидящих за столом.

– Да говорите же! – закричал Иван, уже понимая, что его ждёт удар.

– Большерецк спалили! – визгливо, не своим голосом выкрикнул Шибанов, вцепившись пятерней в трясущуюся бороду.

Иван бессильно опустился на лавку.

– Как спалили? – спрашивал Пётр. – А казаки куда смотрели?

– Всех побили, – отвечал кто-то. – Никто живым не ушёл.

Вопросы и ответы звучали для Ивана из далёкого далека, с немыслимой высоты, и, падая оттуда камнем, били прямо в сердце.

– А Завина? Где Завина?

Никто не отвечал ему. Глядя в коптящее пламя плошки, ставшее вдруг ослепительным до рези в глазах, он всё не хотел поверить своему несчастью и упрямо, тупо повторял:

– А Завина? Где Завина?

И молчание казаков снова и снова подтверждало, что нет у него Завины, нет у него дома, нет ничего. Есть только это режущее глаза пламя, разрастающееся в огромный пожар. И там, в этом огне, метались люди, там исходила криком, сгорая заживо, его Завина.