Текст книги "Встречь солнцу. Век XVI—XVII"

Автор книги: Николай Коняев

Соавторы: Владислав Бахревский,Арсений Семенов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 40 страниц)

– Пташка она и есть пташка, – без всякого смущения заявил Щипицын. – Поёт там, где теплее.

– Это что ж, значит, возле меня нынче тепло стало?

– Переменился ветер. У твоего крыльца скоро снежок растает, травка-муравка зазеленеет и всякий цвет зацветёт – вот что чует твоя пташка.

– И какие же вести у этой пташки на хвосте? – уже всерьёз заинтересовался Атласов.

– Я вот тебя не шутя атаманом назвал, а ты меня есаулом – в шутку. Однако шутки бывают разные. Вон господь бог тоже шутил, шутил да на шестой день взял и нешуточного человека сотворил. Дашь ли мне опять есаула?

– Я ведь не господь бог.

– А если станешь им? – прищурил свои плоские глаза Щипицын. Смотрел он пристально, с напряжённым ожиданием.

– Ну, для начала я всыпал бы тебе плетюгов за то, что ты тогда от меня в Верхнекамчатске откачнулся.

– Старый друг лучше новых двух, – напомнил Щипицын.

– Ладно, будь я богом, то после плетюгов по старой дружбе сделал бы тебя казачьим десятником.

– Пятидесятником! – потребовал Щипицын. – А на плетюги я согласен, на мне шкура быстро заживает.

Ого! Щипицын торгуется! Значит, и впрямь у него важные вести, значит, и впрямь ветер переменился.

– А на какой глине мы тебя замесим? – важно, словно и впрямь стал богом, спросил Атласов, внутренне подобравшись.

– Глина самая подходящая, – улыбнулся Щипицын, увидев, что Атласов скоморошничает и, значит, не таит на него больше обиды. – Помнишь, в Енисейске ты поверстал меня на казачью службу с десятью моими товарищами?

– Как не помнить твоих дружков? Ведь они изрядно постарались, чтоб нам с тобой в якутскую тюрьму угодить.

– Так вот, все эти десять святых угодничков по-прежнему за меня держатся. Считай, с тобой да со мной – нас двенадцать апостолов.

– Маловато, чтоб мять глину. Будет нас не двенадцать угодничков, а двенадцать разбойничков, по которым начнут виселицы плакать.

– Это ты, Владимир, зря. Нынче моим ребяткам цены нет. Вот тебе весть, от которой, думаю, взыграет в тебе сердечко – на Камчатке было три приказчика, а сейчас полтора осталось!

– Как так?

– А так. Казаки на пути из Нижнего острога в Верхний Липина зарезали!

Новость не произвела на Атласова того ошеломляющего действия, на какое рассчитывал Щипицын, должно быть, Владимир предчувствовал, что казаки выйдут из повиновения. Он даже не обрадовался этому известию, наоборот, нахмурился, погрузился в непонятную задумчивость.

Опоздал! – вот что понял Атласов. Пока он, наблюдая развитие событий, колебался, выжидая подходящего момента, чтобы вмешаться и обуздать приказчиков, казаки решили по-своему – и так круто, что теперь долго не быть миру на Камчатке. Это не удача для него, но скорее предвестие катастрофы, даже если он и возьмёт теперь власть в свои руки.

– Чьей команды казаки? – спросил он.

– Данилы Анцыферова.

Опять Анцыферов! Серьёзный противник. Вначале он подставил ножку ему, Атласову, теперь кинулся на Липина. Что ж, Липину поделом!

– А Чириков где?

– Чирикова казаки тоже хотели порешить, но он упросил их ради Христа дать время на покаяние. Казаки оковали его и повезли в Верхнекамчатск. Тамошние служилые Анцыферова поддержат. Считай, конец Чирикову. Скинем со счёта эту половину приказчика, и стало быть...

– Стало быть?

– Один ты целый и настоящий приказчик на Камчатке остался.

– Поэтому ты и припорхал ко мне?

– Поэтому и припорхал, – нахально глядя в глаза Атласову, согласился Щипицын. – Думаю, на этот раз Фёдор Ярыгин поспешит сам сдать тебе командование острогом. Они ведь с Анцыферовым приятели, и сечь приятелю голову за бунт Ярыгину будет тяжко! Он с удовольствием предоставит эту возможность тебе. А заартачится, не захочет острога тебе сдавать, тут мои святые угоднички и сгодятся, помогут уговорить его. Только, сдаётся мне, что он артачиться не станет. Ты эдак через часик-другой наведайся к Ярыгину. Мои ребятки сейчас у него, про бунт докладывают.

– А если нижнекамчатские казаки примут сторону Анцыферова? – думая о своём, спросил Атласов. – Они ведь тоже натерпелись от Чирикова с Липиным.

– Ну, тут ты ошибаешься, – усмехнулся Щипицын. – Иль ты здешних служилых не знаешь? Народ они степенный, зажиточный. Против законной власти они никогда не пойдут, хоть верёвки из них вей. Наоборот, большинство из них станут против бунтовщиков, чтоб перед Якутском выслужиться. Да и сам Ярыгин тоже верный воеводский служака. А вот в Верхнем остроге служилые – те народ беззаботный, по большей части головы отчаянные. Те за Анцыферова станут. Придётся тебе подступить к Верхнекамчатску с пушками. Там ведь пушечек-то нет. На этом Анцыферов и просчитается... Ну, так как же? Буду я пятидесятником?

– Я ведь ещё не приказчик на Камчатке.

– А через часик-другой и станешь им. Я сейчас тоже к Ярыгину наведаюсь, растолкую, что к чему и какой линии ему нынче выгоднее держаться, чтоб и друга не казнить, и перед воеводой чистым выйти.

– Ладно, выйдет по-твоему – похлопочу перед воеводой, – пообещал Атласов.

У Щипицына жадно заблестели глаза. Он, должно быть, не рассчитывал на столь лёгкое примирение с Атласовым. А тут ещё и обещание выхлопотать высокий казацкий чин вырвал!

– Через часик-другой, атаман! – напомнил он Атласову, прыгая в санки.

Собаки, визжа, сорвались с места, и упряжка, минуя избы посада, унеслась в острог.

Атласов, обхватив голову руками, остался сидеть на крыльце. Что ж, этот пройдоха Щипицын правильно рассчитал. Ярыгин сдаст командование, деваться ему некуда. Он, Атласов, теперь опять на коне, и поводья у него в руках. Но как коварно распоряжается его жизнью судьба. Едва вознесёт – тут же выкопает яму. Вначале опоила его хмелем – и он полетел в яму, потом околдовала его красотой Степаниды – и опять яма. Теперь возносит ещё раз, но впереди уже маячат сабли взбунтовавшихся казаков. Так просто они ему не дадутся, и неизвестно ещё, кто кого свалит – он ли Анцыферова пли Анцыферов его. Как найти путь мирно договориться с Анцыферовым? Он мог бы за убийство Липина наказать анцыферовских казаков батогами и отправить отслуживать вину приисканием новых земель на море, а о причинах убийства Липина сообщить в Сибирский приказ правду: убийство совершено доведёнными до отчаяния служилыми. Такие случаи уже бывали, и Сибирский приказ не всегда брал сторону приказчиков. Москве важно, чтобы ясак шёл исправно.

Но поверит ли Анцыферов ему? Что, если отправить к Анцыферову с этим предложением Семейку Ярыгина? Анцыферов с Козыревским любят паренька и выслушают его внимательнее, чем любого другого посланца от Атласова.

Если же Анцыферов откажется повиноваться, тогда... Атласову кажется, что за спиной у него возникает государь и смотрит на него нестерпимо тяжким взглядом. И взгляд этот повелевает ему: тогда сечь головы!

Ках! Ках! Упряжка несётся так, что в ушах свистит ветер. Семейка приказал Кулече не жалеть собак, и тот погоняет их изо всех сил, колотя ленивых по спине остолом.

Лёжа в санках позади Кулечи в меховом мешке, Семейка всё время оглядывается назад – нет ли там погони. Но позади нет пока ничего, кроме снежного праха, летящего из-под полозьев, пустынной колеи, накатанной до блеска, и вечереющих сопок, поросших берёзой, елью и лиственницей.

Всего лишь час назад узнал Семейка о том, что казаками Анцыферова убит Осип Липин – узнал из случайно услышанного разговора Атласова с дядей. Притаясь за перегородкой, он скоро понял, о чём договариваются Атласов с дядей: о передаче Атласову командования!

Поняв, какая опасность нависла над его друзьями, Семейка велел Кулече запрягать собак, и они тайком выехали из острога, несмотря на то, что был уже вечер. Если об их отъезде узнает Атласов, он сразу сообразит, куда они поехали, и вышлет погоню. Но Семейка рассчитывал, что их хватятся не раньше утра, а тогда уже будет поздно, погоня не настигнет их и они успеют вовремя предупредить Анцыферова с Козыревским.

Меняя по дороге собак, они сумеют домчаться до Верхнекамчатска за неделю. Казаки Анцыферова успеют приготовиться к обороне, Атласову не удастся взять их голыми руками.

На крутом повороте санки занесло, и Семейка едва не вывалился в снег. Огибая сопку, Кулеча гнал так же, словно они ехали по прямой дороге. Молодец, каюр он знатный, собаки слушаются его хорошо.

За поворотом неожиданно врезались в чью-то встречную упряжку, и Семейка полетел-таки в снег. Пока он барахтался в сугробе, вылезая из мехового мешка, на дороге всё смешалось. Десятки собак грызлись и визжали, путаясь в постромках, множество санок окружало Семейку, между санками с криками носились люди, разнимая собак. Кто-то орал на Кулечу, виновника всего этого переполоха, столь неосторожно врезавшегося во встречный собачий поезд.

– Ба! Да это ж Семейка Ярыгин! – прокричал над ухом оглушённого падением паренька знакомый голос, и Семейка узнал Григория Шибанова. Через минуту его окружили уже Анцыферов, Козыревский, Березин, Дюков с Торским – здесь были все его друзья, а с ними ещё три десятка казаков.

Семейку чуть не задушили в объятиях.

– Куда так спешил, что чуть не передавил всю мою команду? – спросил Анцыферов весело.

– Да к вам и спешил. В Нижнем остроге уже знают, что вы Липина убили, а Чирикова оковали. Дядя мой сдал командование Атласову. Потому я сразу и помчался вас предупредить, чтоб береглись Атласова.

– Чёрт! – переглянулся Анцыферов со своими казаками. – Не зря мы спешили. Чуяли, что Атласов возьмёт командование, да не знали, что весть о бунте так скоро дойдёт до Нижнего острога. Как же быть теперь? Оглобли назад поворачивать?

– Надо добраться до Атласова! – упрямо сказал Березин, поглаживая безобразный багровый шрам на скуле.

– Теперь его голыми руками не возьмёшь. Если б Ярыгин ещё не успел сдать ему острог... – осторожно напомнил Торской.

– А ворваться с ходу да и взять его в сабли! – предложил Шибанов.

– Точно! С ходу и в сабли! Они там и глазом моргнуть не успеют! – поддержал Шибанова Дюков.

– А если он против наших сабелек пушки выставит? Он казак не промах. Поди, на въезде в посад и то расставил уже караулы.

– Торской прав, – вмешался в разговор Иван Козыревский. – Налетим кучей – там и оставим головы все до одного. Надо ночью в дом к Атласову пробраться в малом числе, втроём либо вчетвером. Это не привлечёт особого внимания крепостных караульных.

– Да разве ж он нам двери откроет? Что он – дурак последний? – усомнился Торской, кусая вислый ус и с удивлением глядя на Козыревского. – Иль есть у тебя, Иван, ключи от запоров?

– Есть у меня ключи, – невозмутимо подтвердил Козыревский. – Сейчас я напишу Атласову письмо, якобы от Верхнекамчатского начальника острога. С тем письмом, как настанет ночь, наши люди и отправятся в дом Атласова. Сам двери откроет.

– То дело! – поддержал Торской.

– Добро, Иван, пиши, – согласился и Анцыферов.

Едва письмо было готово, собачий поезд тронулся к Нижнекамчатску. Ночью остановились в версте от острога.

– Кто с письмом пойдёт? – спросил Анцыферов.

– Я! – откликнулся сразу Березин.

– И я! – предложил Шибанов. – Мы с Березиным всюду вместе ходим. Где его сабля не достанет, там моя не промахнётся.

– И я!.. И мы тоже!

Анцыферов отобрал четверых, назначив Шибанова старшим. Семейке тоже надлежало отправиться с ними, чтобы успокоить караульных, если они выставлены на въезде в посад. Прибытие в крепость малого числа людей не могло никого особенно встревожить, на этом и строился весь расчёт. Когда с Атласовым будет кончено, Семейка должен был лететь на своих быстрых собаках обратно к отряду. Тогда уж и вступят в крепость все сразу, пока острог спит. Узнав о гибели Атласова, крепостные казаки не посмеют артачиться, тем более что Фёдор Ярыгин всеми силами будет уклоняться от сражения с друзьями.

Атласов проснулся от неясной тревоги, щемившей грудь. Вечером, когда он уже вступил в командование острогом, в его доме дым стоял коромыслом – пили с Щипицыным и его «угодничками» за удачу Атласова, за новый его взлёт. Щочка с Чистяком едва успевали подавать вино и закуски. Перепились так, что казаки убрались из дома, едва держась на йогах. Атласов же со Степанидой выпили ещё по нескольку чарок – Стеша уснула прямо за столом, и он на руках перенёс её в горницу. Сам он просидел ещё около часа за чаркой, перекатывая тяжёлые мысли, всё ещё не приняв решения – то ли сразу двинуться силой на бунтовщиков, то ли послать к ним человека на переговоры.

Решив принять решение завтра, на свежую голову, он кинул на лавку шубу и улёгся прямо в столовой, чтобы не тревожить Стешин сон.

Проснувшись, он лежал, прислушиваясь к скрипу половиц в коридоре – не мог понять, кто там ходит. То ли кто-то из щипицынских казаков улёгся там спать, то ли Щочка с Чистяком возятся. Голова у него была тяжёлой от хмеля, как валун, казалось, никакими силами не поднять её с лавки. В колеблющемся пламени плошки, освещавшей столовую, прыгали чёрные пятнышки, более ясные и отчётливые, чем само пламя. По столовой словно дым плавал, мешая видеть стены и потолок. Тревога продолжала давить его грудь. «Берегись! Берегись!» – шептал ему какой-то голос. Но чего беречься и почему, он не знал. Тревога эта была как печаль, как сожаление о самом себе, словно он только что умер и стоит над собственным телом. «Зачем печалишься, душа моя? Зачем смущаешь меня?» – назойливо повторялось в ушах. Кто это говорит? Или он сам над своим собственным телом, которое стало пустым, неживым? «Придите ко мне все страждущие и обременённые, и я успокою вас. Возложите бремя своё на меня и научитесь от меня кротости и смирению, и обретёте покой душам вашим». Кто читает ему евангелие? Не Мартиан ли пришёл это? Вон он появляется из дверей и подходит к лавке. Явился на поклон, как только узнал, что Атласов снова стал приказчиком. Полно, Мартиан, виниться, я ведь сам простил всем свои обиды, и тебе, и казакам. Завтра я пошлю к Анцыферову племянника Фёдора Ярыгина на мирные переговоры – я буду уступчив, мне крови не надо. Я не хочу крови, Мартиан. Ты понял?

Поняв, что он и в самом деле принял окончательное решение, что решение это правильное, Атласов испытал облегчение, и тревога и печаль отпустили его.

Иди, Мартиан, с миром.

Завтра ты обвенчаешь нас со Стешей, а сейчас я хочу спать... спать...

Ну почему ты торчишь надо мной? Мешаешь мне спать? Зачем у тебя такой страшный рубец на скуле? Откуда у тебя этот пышный чуб?..

А! Ты не Мартиан вовсе, ты оборотень! Нет, ты... ты... Березин!.. Березин!!!

И голова его сразу стала лёгкой от ужаса, и в глазах прояснело – и нож в руках Березина блеснул так ярко, что вспышка отдалась в затылке, и в горле его заклокотало что-то горячее.

«...и обретёте покой душам вашим», – прозвучал издалека, из пустоты, ничей голос, и Атласов уснул.

Утром Щочка с Чистяком, найдя хозяина мёртвым на лавке, с воплями побежали будить Степаниду.

– Там! Там! – указывали они в страхе на двери столовой.

Она пришла и, увидев, что он мёртв, не вскрикнула, не пролила ни слезы, но словно окостенела, и щёки её стали белыми, как февральский наст. Казалось, она умерла тоже.

Она села над ним и просидела беззвучно целый день; и сидела над его телом, когда его уже обмыли соседи, всю ночь, не притрагиваясь к пище и воде; затем – ещё двое суток, пока тело его не опустили в землю.

Потом, когда все уже ушли прочь от его могилы, она сидела над его телом, которое было зарыто в землю, и обнимала мёрзлые комья.

На другой день после похорон кто-то из казаков увидел, что она всё ещё сидит на могиле, удивился, покачал головой и заспешил дальше по своим делам.

ОСАДА

Утром 22 мая 1711 года к вновь построенному казачьему укреплению на Большой реке приплыло на батах камчадальское и курильское войско. Птичьи и рыбьи кафтаны соседствовали здесь с кухлянками из оленьих кож и собачины, нерпичьи и бобровые шапки перемешивались с медвежьими и пыжиковыми малахаями. Из батов густо торчали чекуши, копья и дротики с костяными и каменными наконечниками.

Высадившись на берег, неприятельские ратники обложили крепость подковой, отрезав стоящий на берегу острог от тундры, чтобы казаки не могли убежать в горы.

Осаждённые насчитали до пяти сот воинов, ни мало ни много по полтора десятка на каждого защитника крепости. Весь день камчадалы стояли в тундре, за полверсты от укрепления, не предпринимая никаких военных действий. Ночью огненной дугой запылали в тундре костры и казаки не спали в ожидании нападения.

Всего месяц минул, как после трёх с половиной лет жизни в Верхнекамчатске партия Анцыферова снова пришла на Большую реку. За этот месяц казаки не успели ещё поставить стены из брёвен, и острог был опоясан только земляным валом высотой до сажени. Вал этот возвёл ещё Кушуга, казаки только подновили его, подняв на аршин выше прежнего, чтобы можно было стоять за ним в рост, не опасаясь неприятельской стрелы. Вал защищали две медные пушечки и три десятка казаков, вооружённых ручными пищалями.

Карымча был убит, а Кушуге с Каначем удалось уйти. Несколько князцов, дав согласие платить ясак, как это было до сожжения Большерецка, оказались в числе аманатов.

Теперь роли переменились и казакам предстояло отбивать нападение неприятеля в том же самом укреплении.

Внутри укрепления располагались две земляные камчадальские юрты – каждая из них могла вместить до пяти десятков жильцов – и несколько небольших землянок, в которых поселились семейные казаки. В одну из таких землянок – казёнку – поместили заложников.

Однако заложники, как теперь стало ясно, не смогли обеспечить казакам спокойствие. Оставшиеся на свободе Канач и Кушуга собрали за месяц воинов всех пяти камчадальских родов, обитающих на Большой реке и её притоках, и привели их к казачьей крепости. Кроме того, они сумели призвать к себе воинов и с других рек.

Идти на приступ камчадалы не спешили. Кроме угрожающих криков, доносившихся от костров, неприятельские воины пока никак себя не проявляли. Понимая опасность ночного нападения, казаки решили нести посменный караул на валу.

В первую смену заступил есаул Иван Козыревский с пятнадцатью казаками. Ночь выдалась тёмная и холодная. Согреваясь у разведённых под валом костров, казаки коротали время за неспешными разговорами и воспоминаниями.

Подойдя к костру, за которым Дмитрий Торской рассказывал об убийстве Атласова двум другим казакам, приставшим к партии Анцыферова только перед выходом на Большую реку, Козыревский сел на берёзовую колоду, прислонился спиной к земляному валу и, закутавшись поплотнее в толстую меховую шубу, стал внимательно слушать, не вмешиваясь в разговор и в то же время словно заново переживая всё, о чём говорил Торской.

– Ну, обоих приказчиков, и Чирикова, и Липина, мы порешили ведомо по какой причине, – неторопливо начал рассказ Торской. – Якутский воевода каждый год шлёт на Камчатку нового приказчика с партией служилых. Так? Знамо, так. Заберёт этот приказчик ясачную казну, которую мы, служа тут, собираем для государя, и глядишь – тю-тю – отбыл на другой год со своей партией обратно в Якутск. Какая, спрашивается, у него забота? Забота у него одна: набить свою мошну на Камчатке, довезти благополучно ясак да уберечься от коряков и чукчей, которые подстерегают на обратном пути. А до нас такому мытарю дела нету. Ни Липин, ни Чириков жалованье ведь нам не выдали. Наоборот, побоями да угрозами пожитки у казаков вымучивали. Вот и кончили мы их, Чирикова с Липиным, потому как терпение наше кончилось. И решили мы править Камчаткой сами до той поры, пока обиды наши до Якутска не дойдут, пока не достигнут ушей воеводы. А могли мы сами тут править, пока третий приказчик, Атласов, воеводой не был устранён от управления Камчаткой? Он ведь обрадовался даже, что мы Чирикова с Липиным порешили. Теперь он опять себя за главного мог считать, пока нового приказчика на Камчатку не пришлют. Вот он и стал сколачивать партию, чтоб с нами разделаться и править, как ему самому хочется. Чуете, какое сусло забродило?.. Ну, мы и упредили его!

– А как дело-то было? – подавшись грудью вперёд, спросил горбоносый казак с прямыми, что у таракана, усами, одетый в дырявый, прожжённый у походных костров кафтан. – Он ведь не дурак. Как вы к нему в избу-то пробрались?

– В избу я не пробирался, – усмехнулся Торской, пощипывая по своей привычке сивые моржовые усы. – Про то надо Гришку Шибанова с Харитоном Березиным спросить. Березин на Атласова дюже зол был. Помните, как голова его чуть не убил, уходя из-под ареста с помощью этой камчадалки? Ну, Шибанову тоже Атласова не за что любить. Вот они и вызвались первыми обласкать его ножичком.

– Стало быть, не знаешь ты, как самое главное-то было? – разочарованно распрямился горбоносый.

– То есть как не знаю, – насмешливо глянул на него Торской. – Очень даже знаю. Да только тороплив ты очень. До самого главного мы ещё не добрались... Тут, вишь, такая штука вышла, что мы могли и вовсе до самого главного не добраться. Липина мы отправили на суд к господу богу, как сейчас помню, нынешнего января двадцать третьего числа... А потом, помните, какая пурга началась в конце января? Полмесяца ведь свету белого не было видно. И вот мы по этой-то пурге и выехали из Верхнего в Нижний острог. Чуть в пути богу душу не отдали, вместо того чтобы вынуть её у Атласова, у душегуба этого... Век той пурги не забуду. До сих пор на ногах помороженные пальцы ноют... Выехало нас тридцать семь человек, а до Нижнего острога добралось тридцать пять... Вот тем двум замерзшим казакам и скажите спасибо, что Атласов не вьёт сейчас верёвки из нас, не растягивает жилочки наши на гужи... Потому как опоздай мы тогда на один только день, Нижнекамчатск встретил бы нас пушками, которые открыли бы пальбу во славу Атласова и его присных, как говорит Мартиан.

– Атласов, дело известное, мужик был крутой, – согласился горбоносый. – Помню я, как он Беляева при всем честном народе саблюкой зарубил.

– Ну и вот, – продолжал Торской, – числа десятого нынешнего февраля подъехали мы к Нижнему острогу. Остановились в распадке, но доезжая версты две до крепости, и стали думу думать, как в дом к Атласову попасть. Тут есаул наш, – кивнул Торской в сторону Козыревского, – и решил сочинить письмо к Атласову, чтоб наши люди, будто с письмом приехали, в дом к нему могли пройти. И как только он то письмо начнёт читать – на него и кинуться.

Козыревский поднялся, чтобы проверить караулы. Когда он, обойдя вал, вернулся к костру Торского, казак уже заканчивал свой рассказ:

– ...повезло нашим, дом у Атласова был не заперт. Потом уж мы узнали, что как раз в тот вечер он устроил пир. Да вот Щипицын может подтвердить, он на том пиру был. Крепко хлебнули, верно? – с усмешкой посмотрел Торской на молчаливо сидящего у костра Щипицына.

– Отвяжись, – зло огрызнулся Щипицын. Смерть Атласова спутала все его планы, уплыл и обещанный чин пятидесятника. Пристав к команде Анцыферова, он надеялся, что его выберут есаулом, как выбрали Козыревского и ещё нескольких казаков. А там неизвестно, как дело повернётся. Анцыферов собирался на море, отыскивать новые земли. Повезёт – так будут и чины. Ведь он-то в убийстве приказчиков не замешан. Да и прибыток с новых земель приплывёт в руки – первым всегда достаётся больше, тут надо не зевать. О том, что он был близок с Атласовым, Щипицын предпочитал держать язык за зубами. Казаки даже не догадывались, какие планы они с Атласовым строили перед тем пиром.

Сам он объяснял, что очутился там случайно. Все ведь знали, что в последние годы они были с казачьим головой в ссоре.

– Вот и заснул Атласов, забыв двери запереть, – продолжал Торской, не обижаясь на сердитый ответ Щипицына. – А слуги его домашние, Щочка с Чистяком, тоже вина отведали да и завалились спать раньше хозяина. Жена его, красота небесная, как наш Мартиан говорит, и та до утра ничего не учуяла, пока её слуги не разбудили.

– Сонного, значит, застали?

– Угу, – подтвердил Торской и на минутку умолк, задумавшись о чём-то. Потом помотал головой, словно стряхивая какие-то видения, вздохнул: – Один бог знает, где каждого из нас ждёт скончание... На другое утро завели мы в крепости казачий круг, звали к себе нижнекамчатцев. Тридцать пять казаков к нам пристало. Данилу Анцыферова атаманом выбрали, Козыревского Ивана – есаулом.

– А Фёдор Ярыгин что?

– А Фёдор Ярыгин к нам не пристал, но и против нас не пошёл. Это я говорю «против не пошёл» к тому, что не мешал он нам круги заводить. А так он был против того, чтобы править Камчаткой вольным казачьим кругом. Привык он порядку служить и жизни иной не мыслил. За ним больше казаков стояло. У нас ничего и не вышло. Тогда собрались мы на Большую реку, чтобы усмирением изменников и приисканием государю новых земель и доходов вину свою полностью отслужить.

– А камчадалка?

– Какая камчадалка?

– Ну, жёнка Атласова, Степанида. Ведьма, говорят, была. Такой красоты без колдовства на земле не родится... Куда она делась?

– Ведьма ли она, про то я не знаю, – передохнул Торской. – А только красота и впрямь такая – век гляди, не наглядишься. Из-за неё промеж нас распря вышла. Как делили мы слуг и пожитки Атласова, всё мирно было. А как её поделить – не знали. Всяк хотел себе взять. Кинули жребий – Мартиану досталась.

– А Мартиан что же, сразу к вам пристал?

– А чего ему было к нам не пристать? У него обид на Атласова не перечесть.

– Ну, и что же, он её в Нижнекамчатске оставил, а сам с вами на Большую реку пошёл?

– То-то и оно, что не оставлял он её в Нижнекамчатске.

– Как так?

– А так. Замёрзла она.

– По дороге в Верхнекамчатск?

– Эх... дурень ты, дурень. Ничего ты в любви настоящей не понимаешь. Она ведь Атласова одного и любила. И жить без него не захотела. Мы жребий на неё кидали, а она в это время на могиле его сидела, замерзала. Когда Мартиан за ней пришёл, она была уж вся из льда изваяна. Так и зарыли мы её рядом с Атласовым.

– Вот оно как! – удивился горбоносый и тут же убеждённо заключил: – Стало быть, не ведьма была. Ведьмы так любить не умеют.

Козыревский поднялся на вал и долго смотрел в сторону неприятельских костров. Зловещий огненный круг, опоясав крепость, словно отгородил её стеной смерти от всего остального мира. Один бог знает, где каждого из нас ждёт скончание, вспомнил он слова Торского. Может быть, и его завтра ужалит неприятельская стрела, и будет обидно умирать, когда он был так близко к цели.

Повернувшись спиной к чужим кострам, он стал смотреть на юг, во тьму – туда, где был край Камчатского Носа, за которым в океане видел он мысленно острова и большой, солнечный материк.

Нет почти никакой надежды, что Якутск им простит убийство приказчиков, а убийства Атласова никогда не простит государь. Путь спасения был один – укрепиться здесь, на Большой реке, возвести новый острог, замирить здешних камчадалов, чтобы затем, обеспечив надёжный тыл, отправиться на поиски этой неведомой земли, где можно будет не бояться, что тебя достанут длинные руки воеводы. Он полон веры, что землю эту они найдут. А тогда пусть казаки решают, жить ли на новой земле самим по себе или возвращаться под тяжёлую воеводскую руку, под кнуты да батоги приказчиков.

И опять Иван смотрит в сторону неприятельских костров. Что сулит ему и всем казакам грядущее сражение? В победе он не сомневался, но какой ценой эта победа достанется?

Иван вспоминает, как около полудня, узнав, что камчадалов привёл Канач, Семейка Ярыгин стал кричать с вала, чтоб тот вышел на переговоры. Камчадалы ответили ливнем стрел. Ясно, что Канач пришёл сюда с такой большой ратью не для переговоров.

Хуже всего, что камчадалы не пошли сразу на приступ. Должно быть, они решили отсиживаться вне досягаемости ружейного огня, пока голод не заставит казаков выйти за вал. Что ж, Канач рассчитал правильно. В укреплении нет ни съестных припасов, ни воды. Если утром камчадалы не двинутся на штурм, казакам придётся выйти за вал, чтобы дать бой неприятелю в открытом поле.

После полуночи Козыревского сменил Анцыферов.

– Не шумят? – спросил он, вставая на валу рядом с Иваном.

– Никакого движения, будто и нет у костров никого?

– Вот ещё беда нам с этим мальчишкой, – буркнул Анцыферов, подразумевая под «мальчишкой» Канача.

– Да теперь он уж и не мальчишка. Больше трёх годов ведь прошло с той поры, когда он захаживал к нам с Завиной в гости. Он и тогда уже был не глуп.

– Думаешь, будет держать нас в осаде, не пойдёт на приступ?

– Боюсь, что так. Если утром не зашумят, придётся самим устраивать вылазку.

– Что ж, иди спать, – сказал Анцыферов. – Пусть казаки не раздеваются и кольчуг не снимают. Мало ли что может стрястись ночью.

В землянке у Завины горела плошка. Возле неструганного, сколоченного кое-как стола сидели Семейка с Кулечей. Отдуваясь, пили чай из оловянных кружек. В углу, на лавке, зевая и крестя бороду, полудремал Мартиан.

При появлении Козыревского все сразу оживились, ожидая от него новостей.

– Что там наверху? – первым подал голос Мартиан.

– То же самое, – с досадой ответил Иван. – Сидят себе тихо, нас стерегут.

– Говорила же я, чтоб убил его! – воскликнула Завина, сердито глядя на Семейку. – Вот он теперь пришёл!..

Семейка покраснел, обиженно отставив кружку.

– Кто ж его знал, что так выйдет? – в голосе Семейки с некоторых пор прорезался басок, и когда он обижался и говорил тихо, как сейчас, голос его казался густым, взрослым.

– Будет, будет, Завина! – вмешался Иван. – Канач ведь тоже не убил его. Друзья были, надо понимать... А теперь что ж... Не Канач, так другой вожак у здешних камчадалов нашёлся бы. Липин с Чириковым так озлобили здесь все стойбища, что нам о мире с ними всё равно не договориться.

– Истинно так, Иване, – подал голос Мартиан. – Всякое стадо находит своего пастыря. Рассеем с божьей помощью неприятеля.

– Попробую завтра утром ещё раз Канача вызвать на переговоры, – сказал Семейка.

– Попробуй, – согласился Козыревский. – Только не очень надейся. Канач ведь сын Карымчи. А тот и Большерецк сжёг, чтобы ему тут насильничать было вольготно. Канач, как и его отец, надо думать, копью своему молится. Теперь он, приведя такую тучу воинов, считает нас лёгкой добычей и ни за что не согласится на мир.

Семейка должен был стоять на карауле в смене Анцыферова. Поэтому, допив чай, он поднялся из-за стола, солидно пробасив:

– Ну, бывайте!

За ним сразу поспешил Кулеча. Мартиан тоже не стал задерживаться.

– Всяк, кто веру имеет и крестится – спасён будет, – сказал он на прощанье. – Не страшись, Иване, завтрашнего дня. Стрелы язычников господня рука разнесёт прочь, как ветер разгоняет тучи. Думаю, крест сей не одного язычника обратит в бегство.

Увидев в дюжей руке Мартиана тяжёлый, фунтов на двадцать, медный крест, Козыревский улыбнулся: