Текст книги "Встречь солнцу. Век XVI—XVII"

Автор книги: Николай Коняев

Соавторы: Владислав Бахревский,Арсений Семенов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 40 страниц)

ПИР

Дорога от Большерецка до Верхнекамчатска так вымотала Козыревского и всех остальных казаков, что к концу пути, как утверждал Анцыферов, на костях у них не осталось и по фунту паршивого мяса. Беды их начались с того, что на третий день сбежали носильщики и казакам пришлось перетаскивать всю кладь самим. Путь их лежал по берегу Быстрой, которая сходится верховьями с рекой Камчаткой вёрстах в ста пятидесяти от Большерецкого острога. Быстрая не зря получила своё название, течение у неё столь бешеное, что почти на всём протяжении воды её словно кипят, швыряя хлопья пены на берег. Она с рёвом кидается то в одну сторону, то в другую, сокрушая берега вместе с растущими на них деревьями, и поэтому русло её так захламлено лесом, что река несётся как бы по ложу из сплошных коряг, брёвен и комлей, отчего ярость её вод возрастает.

На Быстрой всего два небольших камчадальских стойбища. Взяв пушной ясак в обоих, казаки, однако, не могли нанять новых носильщиков. Камчадалы ссылались на дальность пути, а главным образом на то, что скоро должна пойти рыба и они не могут отлучиться надолго, если не хотят зимой голодать. Почти силой заставили казаки пятерых камчадалов в первом стойбище и троих во втором пойти носильщиками. Однако вскоре по выходе из второго стойбища и эти носильщики сбежали, несмотря на то, что казаки стерегли их во все глаза.

Казаки перетаскивали часть клади версты на две, оставляли сторожить кого-нибудь и возвращались за остальным грузом. Как они ни спешили, но пройти больше пяти-семи вёрст в день им не удавалось. Две трети груза составляла копчёная и солёная рыба. У казаков не однажды являлось желание бросить кули с нею и продолжать путь налегке, с одной только мягкой рухлядью и личными припасами. Однако они опасались ярости верхнекамчатских казаков. Рыба в Верхнекамчатск по дальности от устья доходит только в августе, и в начале лета в тамошней крепости голодно. Поэтому большерецким казакам было строго предписано доставлять туда рыбу вместе с годичным ясачным сбором.

Путь, который даже в худшем случае не занял бы у казаков и трёх недель, растянулся вдвое. Когда достигли истока Быстрой, текущей из болот, Анцыферов вынужден был дать казакам трёхдневный отдых. Затем около недели тащились по болотам и, наконец, достигли истока реки Камчатки. Здесь Анцыферов решился на отчаянный шаг. Казаки связали из захудалого сушняка плоты и двое суток плыли водой, бешено выгребая прочь от водоворотов и опасных коряг. Когда на левом берегу показалась деревянная четырёхугольная крепость и два десятка домов посада – Верхнекамчатск! – казаков покинули последние силы. Причаливать плоты помогали вышедшие навстречу на лодках верхнекамчатские служилые.

Козыревский был удивлён, что ни один из братьев, ни Михаил, ни Пётр, не вышли встречать его. Однако у него не было сил даже спросить, в крепости ли они.

Добравшись до своей избы, он махнул рукой взбудораженным его появлением служанкам, чтобы оставили его в покое, рухнул в горнице, не раздеваясь, на топчан и проспал больше суток.

Когда он открыл глаза, стоял солнечный весёлый день. Возле топчана на табуретке сидел, дожидаясь его пробуждения, брат Пётр, такой же, как и сам Иван, широколобый, тонконосый, с длинными льняными волосами, спадающими на плечи и перехваченными на лбу ремешком. В отличие от жилистого худого Ивана Пётр был плечист, приземист, борода росла у него пышнее и лежала на груди ворохом кудели. Глаза, светло-карие и небольшие – отцовские – сидели глубоко по сторонам переносья, тогда как Иван унаследовал голубые материнские глаза, прикрытые тяжёлыми широкими веками.

На Петре был клюквенный тонкого сукна кафтан с соболиной выпушкой. За спиной его суетилась служанка, накрывая обеденный стол.

Увидев, что Иван проснулся, Пётр сдержанно прогудел:

– Ну, здрав будь, брательник, обнимемся.

Иван поднялся с топчана, и братья обнялись, похлопывая друг друга по спине; заметив, что Пётр держится словно деревянный, Иван отступил на шаг, удивлённо спросил:

– Да что с тобой, брат, иль не рад ты мне?

– Рад, Иван, рад, что хоть тебя вижу в добром здоровье, – невесело улыбнулся Пётр.

– Почему «хоть тебя»? Что, разве Михаил заболел?

– Эх, если бы заболел, – тяжко, словно кузнечный мех, вздохнул Пётр. – Горе у нас. Одни мы с тобой остались.

– Как одни?

– Убили Михаила... На реке Аваче... С месяц ещё тому назад двое сборщиков ясака в крепость прибежали... С ними Михаил ходил, да не вернулся... Пятерых казаков тамошние камчадалы да коряки побили насмерть.

– Как же так? – потерянно спрашивал Иван. – Ведь тихо же было на всех реках Камчатского Носа.

– Да какое там тихо! Может, это у вас на Большой реке тихо, а авачинские коряки и камчадалы уже с год, как от дачи ясака и аманатов уклонялись. А на них глядючи, и все камчадалы побережья Бобрового моря начали непокорство чинить.

Иван, бессильно опустившись на топчан, тихо, беззвучно плакал. Михаила, после отца, он любил как никого другого. И вот брата не стало.

– Пойдём-ка за стол, помянем брата, – тихо сказал Пётр. – С дороги ты, как я погляжу, оголодал – кожа да кости на тебе остались.

Стол оказался далеко не скуден для голодного времени. Клубни сараны[108]108
  Клубни сараны... – Богатые крахмалом и сахаром луковицы сараны, или камчатской лилии, широко употреблялись в пищу местным населением и русскими. Высушенные и истолчённые, они использовались вместо круп. С. Крашенинников писал: «Пареная сарана и с морошкою, голубелью или с другими ягодами вместе столчёная может почесться на Камчатке за первое и приятнейшее кушанье, ибо оное и сладко и кисло и питательно так, что ежели бы можно было употреблять ежедневно, то б недостаток в хлебе почти был нечувствителен».


[Закрыть], ягоды, пучки черемши – дикого чеснока, – житные лепёшки и отваренный целиком гусь – вот что мог Пётр предложить Ивану. Посредине стола возвышался маленький пузатый бочонок с вином, которое казаки камчатских острогов научились делать из сладкой травы и ягод года три назад. К обеденному столу вышла крепкотелая пригожая камчадалка, медлительная в движениях. На руках она держала годовалого ребёнка. Одета женщина была в полотняную чистую малицу.

– Вот, – кивнул Пётр в её сторону, – пока тебя не было, успел я жёнкой и дитятей обзавестись. Жёнку зову Марией, а мальчика решил наречь Иваном, в твою честь. Да вот беда, не венчаны мы ещё с ней, ни она, ни дитя не крещены, живём вроде с ней по-бусурмански, – Мартиан-то у вас в Большерецке больше года проторчал, вот и некому было свершить христианские обряды.

Мария сидела тихо за столом, в разговор мужчин не вмешивалась. Пётр не предложил ей вина, и, пообедав, она ушла внутрь дома кормить ребёнка.

Изба Козыревских, рубленная на пять комнат из отборного топольника, была вместительнее многих казачьих домов в Верхнекамчатске. В семье при постройке было четыре мужика, и Козыревские размахнулись, не жалеючи сил, благо строевой лес близко, прямо на противоположном берегу реки.

Оставшись одни, братья продолжали разговор, делясь накопившимися новостями; узнав, что Иван тоже взял жену и обзавёлся домом в Большерецке, Пётр оживился и принялся расспрашивать о Завине.

Причину его оживления нетрудно было понять. Изба Козыревских теперь целиком оставалась за старшим братом.

Выпытав, что Иван с Завиной живут дружно и любят друг друга, Пётр, не петляя, сразу поставил всё на свои места:

– Стало быть, так, Иван. Теперь ты живёшь своим домом. И делить нам нечего. Что в Большерецке, то твоё. А что тут – всё моё.

Ивана покоробило, что брат завёл разговор о дележе в тот же день, как сообщил ему о смерти брата. При этом Пётр не предложил ему хотя бы для видимости часть имущества.

– Как же так, брат, – удивлённо спросил он, – иль не вместе мы добро наживали с тех пор, как ещё отец был жив? У нас в кладовых сороков двадцать одних соболей. Да лисы, да бобры морские. Это ж общее теперь наше с тобой богатство. Ужель всю мягкую рухлядь себе одному оставишь?

– Как хочешь, Иван, – поджал губы Пётр, – а только всё себе оставлю. У меня годовалый парень, да Марья вторым ходит. Слуг в доме пятеро, всех кормить надо. У вас же с Завиной детишек нет. Река Большая соболем богата. Молодые вы оба, наживёте добра, не обессудь.

Поняв, что Пётр намерен крепко стоять на своём, Иван решил махнуть рукой на весь этот спор о дележе. Выпитое вино размягчило его, ему всё вдруг стало безразлично. Что ему нужно от брата? Да ничего. Они с Завиной и так счастливы, стоит ли ему ссориться с Петром из-за какой-то рухляди? Пётр, сколько он помнил, всегда был жадноват, прижимист; глазом не успеешь моргнуть – приберёт всё, что плохо лежит.

Некоторое время братья просидели за столом молча, кидая друг на друга взгляды исподлобья. Увидев, что Пётр начинает смущённо багроветь от этого затягивающегося молчания, Иван усмехнулся.

– Ладно, – сказал он, – пусть всё твоё будет. Может, тебе и вправду наше барахло нужнее. Выпьем-ка ещё по одной.

Братья выпили ещё раз. Теперь Пётр чувствовал себя свободнее, словно скинул со спины тяжёлую кладь, и перевёл дыхание. Он стал сыпать весело прибаутками, припоминал общие их с Иваном детские шалости, и это совсем примирило Ивана с Петром. Братья выпили по третьей. Потом Иван выбежал в сени, куда ещё с вечера были доставлены две его пузатые сумы с имуществом, и вернулся со связкой соболей.

– На! – кинул он соболей на колени Петру. – Брат к брату без подарков не ездит.

Великодушие Ивана совсем смутило Петра. Поняв этот подарок как невысказанный упрёк за обиду брату, он снова начал багроветь.

– Не возьму! – трудно, со свистом выдохнул он. – Эх, будь она неладна, жадность человеческая... Выделю... выделю тебе...

– Да, будет тебе, будет! – оборвал его Иван. – С имуществом уже решено. Тебе оно и в самом деле нужнее. А подарок прими. Не то и в самом деле обижусь... Я теперь при Анцыферове не в простых казаках, а писчиком. Ярыгин выдал мне на то бумагу. Будет у меня теперь и в самом дело прибыток.

– Как? – опешил Пётр. – В писчиках? А предписание воеводской канцелярии, чтоб письма нам, Козыревским, не касаться?

– Я говорил об этом Ярыгину. Да тут как раз большерецкий писчик ногу сломал и деваться приказчику было некуда.

– А как писчик потом поправится?

– Так он всего один, а Ярыгину в крепости двоих надо. Ведь у нас в Большерецке два отряда сборщиков ясака. Вернусь на Большую реку, оставит Ярыгин меня в писчиках, Анцыферов обещал уговорить его.

– Ну, если и впрямь так, тогда повезло тебе крепко! Будь здоров, писчик! – поднял Пётр деревянную чару с вином.

– Эх, дослужиться бы до десятника, – размечтался Иван, – да получить под своё начало отряд казаков.

– Знамо дело, не худо бы так-то было, – поддержал Пётр. – Быть начальником отряда сборщиков ясака куда как прибыльно! Особенно тут, на камчадальских реках. Здешние иноземцы к рукам ещё не прибраны. На иных реках казаки ещё ни разу не бывали. Походить по таким рекам годик-другой с отрядом – глядишь, таким это прибытком обернётся, что и во сне не снилось.

– Да я совсем не об этом думаю. Был бы я десятником, подал бы якутскому воеводе челобитную, чтоб отпустил он меня новые земли искать на море. Слыхал ли ты, будто на полдень от Камчатского Носа в море земля незнамая есть? Земля эта далеко на юг и восток в море подалась, там совсем благодатные тёплые края.

– Может, и вправду есть в море земля обширная, – согласился Пётр. – Сколь на восток казаки ни идут, всё новые земли открываются. От одного казака достоверно слышал я, что против устья реки Караги земля виднеется, горы великие. А далеко ль та земля в море простирается, никому не ведомо. Атласов тоже на полдень от мохнатых курильцев как бы остров в море видел[109]109
  Атласов... остров в море видел. – Теперь это о. Атласова (о. Алаид), на котором расположен самый высокий из курильских вулканов, в ясную погоду он виден за сто морских миль.


[Закрыть]. Чую, что полно ещё земель в море-океане, только некому те земли искать было. На Камчатке службу нести – и то казаков не хватает. И про твою землю тоже слух до меня доходил.

– Слух! – торжествующе сказал вдруг Иван. – А я доподлинно знаю, что в море земля есть. Говорил я прошлым летом, – понизил вдруг Иван голос до шёпота, – с одним стариком из мохнатых курильцев. Он показывал мне на юг и восток и говорил, что там земля есть! Чуешь?

– Стало быть, ты считаешь, что это не слух? А может, то он Узакинское государство, то бишь Японское царство, о каком Атласов от принесённого морем полонёнка узнал, – про то царство он тебе говорил?

– Японское царство тоже стоит в море на островах, а земля та, что на восток простирается, будто бы ни каменных городов, ни огненного боя не имеет. Ту землю будет легко привести под государеву руку.

– Может, оно и так, только за малым дело стало, – усмехнулся наивности брата Пётр. – Уж кого-кого, а тебя-то воевода посылать на проведывание той земли не захочет, стань ты хоть и впрямь казацким десятником.

– Это почему же?

– Да хотя бы потому, что дать воеводе у тебя пока что нечего. Кого начальниками острогов воевода назначает? Тех, кто может отвалить ему рублей триста, а то и все шестьсот. Да и чин десятника ты мог бы купить за такие деньги. Только где они у тебя, эти деньги? Нету ведь?

– Ясно, нету. Только ведь и Атласов не был из богатеев, а его воевода и в пятидесятники назначил, и Камчатку проведывать отпустил.

– Ну, а с Атласовым тебе тягаться не по силам. Он и до Камчатки дошёл с казаками по особенной своей отчаянности, потому как шёл так: либо голова на плаху, либо новую соболиную реку откроет. Да за одно то, что он своим самовольством оставил Анадырское без всякой защиты, увёл на Камчатку почти всех казаков, воевода при неудаче похода приказал бы семь раз снять с него шкуру и натянуть на барабан. Он ведь обещался поднять тот поход своим коштом, а никакого кошта у него не было. Такое везенье казакам бывает одному из тысячи... Атласов – он ещё и до твоей земли, как её, северной или восточной, доберётся, пока ты будешь только вздыхать о ней.

– Как так доберётся? За тот разбой на Тунгуске сидеть ему, бедняге, в тюрьме теперь до окончания века. Что-то государь не больно вспоминать о нём хочет, хотя жаловал его шубой со своего царского плеча.

– Ан Атласов-то не такой уж бедняга, как ты о нём думаешь. Вспомнил уж о нём государь и из тюрьмы велел выпустить.

– А ты откуда про это знаешь? Иль сорока из Якутска на хвосте принесла?

– Господи! – рассмеялся вдруг Пётр. – Ты ж ведь и впрямь ещё не знаешь... Вчера-то как завалился спать, так я думал, что ты пришествие Христово проспишь. Атласов второй уж месяц как на Камчатке. Полтора месяца пробыл он в Нижнекамчатском остроге, а теперь у нас, в Верхнекамчатске, уж вторую неделю как живёт. С целой сотней казаков он заявился на Камчатку. Назначен начальником всех здешних острогов.

– Вот это хорошо! – обрадовался Иван. – Раз целую сотню казаков он с собой привёл, значит, собирается новые земли искать. Отправлюсь к нему потолковать про северную землю, попытаюсь склонить, чтоб на юг подался. Не со своим отрядом, так хоть с ним пойду!

– Боюсь, не очень-то ты запросишься в его команду, – с сомнением покачал головой Пётр. – Не тот он теперь человек. Занёсся – не подступись. Казаки, с которыми он из Якутска шёл, уж кровавыми слезами от него наплакались.

– Да что ты городишь, Пётр! Атласов не какой-нибудь спесивый дворянин, свой брат – казак.

– Был свой да весь вышел. Как что не по нему, сразу плеть в ход пускает. Должно, тюрьма так озлобила его. Не только своих казаков, с которыми пришёл на Камчатку, но и всех здешних служилых успел восстановить против себя. Привёз он казакам камчатских острогов жалованье за много лет да не отдаёт. И так, говорит, живете на Камчатке богато. Не то, что жалованье отдать, грозится амбары у здешних казаков поглядеть, много ль де соболей, какие полагается сдать в государеву казну, здешние казаки утаили, – при последних словах Пётр заметно скис и задумался.

Ивану было понятно, о чём он думает. При сдаче упромышленных или полученных в чащину от камчадалов соболей государева казна выплачивала казакам денег в два-три раза меньше, чем торговые люди, которым казаки и старались сбыть пушнину. У многих камчатских служилых скопилось порядочно пушнины, которую они не спешили сдать приказчикам, надеясь вывезти её гем или иным способом в Якутск, где немало было торговых людей, шнырявших в поисках как раз такой утаённой пушнины. В случае удачи можно было сразу разбогатеть, на что, как было известно Ивану, и рассчитывал Пётр.

Дальнейший разговор братьев тёк вяло. Пётр то и дело поглядывал на дверь, словно ожидая кого-то. Оказалось, он ждёт появления Мартиана, у которого успел побывать ещё утром с просьбой, чтоб тот пришёл окрестить Марию с ребёнком, обвенчать Петра с Марией и заодно прочесть молитву по погибшему Михаилу.

– Чёрт! – не выдержал наконец Пётр. – И где этот долгополый запропастился? Поди, уж и на ногах не стоит – все стараются зазвать его в первый же день. Крестин да свадеб в Верхнекамчатском на месяц хватит. Сунул я ему целых два рубля и обещался угостить хорошенько. Да, видно, продешевил я. Другие больше дали, вот он у тех и справляет обряды в первую голову.

Однако Пётр ругал архимандрита зря. Мартиан вскоре явился. Был он уже изрядно пьян, мрачен и взволнован. На лбу его вздулся синяк. Сердито кинув на стол кадило, он сразу потянулся к чарке. Поднимая чару, облил вином бороду и рясу на груди – у него дрожали руки.

– Что стряслось, отец? – спросил Пётр, увидев, что архимандрит в гневе.

– Гордыня обуяла человека! Дьяволу душа его отверзлась! – яростно заорал Мартиан, грохнув по столу кулаком. Брови его сошлись к переносью, обозначив складку гнева, стальные глаза налились тьмой. – Не голова он казакам, а волк, пёс смердящий.

Выяснилось, что Мартиан побывал у Атласова. Поздравил с благополучным прибытием на Камчатку, дал своё благословение. Голова угостил его чаркой вина, потом они разговорились даже как будто по душам и выпили ещё несколько чарок. Увидев, что Атласов с ним ласков, Мартиан попенял ему за то, что ведёт он себя с казаками не по-божески; Атласов посоветовал ему не совать нос не в свои дела, но Мартиан уже разошёлся и высказал в глаза всё, что о нём думает, велел покаяться и выплатить казакам жалованье. Расстались они, по словам Мартиана, более чем холодно. Выходя от Атласова, архимандрит споткнулся и набил себе на лбу шишку. По тому, как Мартиан покраснел, давая это объяснение, можно было догадаться, что шишку на лбу он набил себе не сам – должно быть, Атласов попросту велел вышибить разошедшегося священника в дверь.

Закусив гусиным крылышком, архимандрит раздул кадило и прочитал молитву с отпущением грехов убитому. Вслед за тем позвали Марию с ребёнком, и Мартиан приступил к обряду крещения. Зачерпнув корцом[110]110
  Корец – ковш.


[Закрыть] воды из кадки и перекрестив корец, он побрызгал этой водой на лоб женщины и на тело младенца. Имена новокрещёных он записал в книгу, которую всегда носил при себе – в особом кожаном чехле на поясе.

Обряд венчания был также краток. Мартиану предстояло побывать сегодня ещё в нескольких домах. Выпив с Козыревскими последнюю чару сразу за всех – за поминовение усопшего, за новокрещёных и за новобрачных, – он тут же ушёл.

Петра такая поспешность нисколько не обидела. Пусть краток обряд, зато всё у него теперь справлено по закону, по христианскому обычаю.

Едва за Мартианом захлопнулась дверь, как в избу ввалились, пятеро казаков во главе с Анцыферовым – все попутчики Ивана по походу.

Нетрудно было заметить, что они успели уже изрядно угоститься хмелем. Однако, войдя в горницу, казаки повели себя смирно, памятуя о том, что в избе Козыревских горе.

– Отлежался? – спросил Анцыферов Ивана.

– Да вот, почитай, сутки проспал.

– Я и сам недавно встал. Вот эти шишки запечные разбудили, – обвёл добродушным взглядом Анцыферов своих казаков. – Разве заставишь их спать, коль они почуяли, что в Верхнекамчатске тянет хмелем, куда ни поведёшь носом... Прослышали мы, что брата вашего, Михаила, убили. Вот и решили зайти, помянуть покойника. Казак был добрый. Да вся наша служба такая, что не знаешь, где и когда голову сложишь.

– Мишку я хорошо знал, – вступил в разговор Шибанов. – Ходили мы с ним на сбор ясака вместе на реку Жупанову года три тому. На устье, возле скал, прижало нас приливом морским. Кругом вода, волны уже по пояс хлещут. Ну, думаем, гибель. Так нет же, изловчился Михаил, сунул нож в трещину в скале, подтянулся, сам вылез на уступ, а потом и меня выволок на ремне. Ловкий казак был.

– В шахматы тож мастер играть был, – стал вспоминать и Торской, щипля вислые свои усы. – Нет мне на Камчатке в шахматы играть равных, а он несколько раз разделывал меня вчистую.

– А из пистоля как садил! – покрутил головой Дюков. – Меня и научил не глядя попадать в подкинутую шапку с пятнадцати саженей, даром что моложе меня на два года был.

– Проходите, проходите, гости дорогие, – стал приглашать Пётр казаков к столу. – У нас тут не только поминки, но и крестины и свадьба – всё скопом.

Казаки сразу загалдели, дружно рассаживаясь за столом.

Увидев, сколь радушно Пётр принимает его гостей, Иван решил раз и навсегда забыть, как хитро провёл брат раздел имущества. Пока слуги, суетясь вокруг стола, заставляли его закусками, Иван спустился с Петром в подпол и они подняли в горницу трёхвёдерным бочонок с вином. Появление бочонка было встречено общим одобрительным гулом.

– То по-нашему, по-казацки! – прокричал Шибанов, оскалив в улыбке крепкие, чистые до синевы зубы, и ловким ударом вышиб у бочонка верхнее донце.

Вино черпали корцом и разливали по деревянным чаркам. Кто-то из казаков успел сбегать за солёной и копчёной рыбой, доставленной накануне в острог. И стол был готов для пиршества.

Козыревские, памятуя о том, что уже изрядно выпили, подняли с казаками по первой чаре, а последующие старались пропускать.

Мария на этот раз осушила с казаками несколько чарок, и лицо её покрылось румянцем. Крики «горько» звучали беспрерывно, и они с Петром уже устали целоваться. Мария словно светилась вся от счастья, от дружелюбия казаков, от общего веселья.

Она сидела за столом до тех пор, пока не пришло время кормить и укладывать малыша, ещё не отнятого от груди. Малыш подал о себе знать на весь дом таким требовательным криком, что казаки рассмеялись.

– Ну, Пётр, кремень-мальчишка у тебя вырастет.

– Орёт, аж потолок дрожит!

– За самого младшего из Козыревских! За силу русскую!

Деревянные чары дружно взлетели над столом. Постепенно разговор перешёл на общие казацкие дела. Казаки уже слышали, что Атласов привёз из Якутска их жалованье, не запамятовал выдать его служилым, и теперь возмущение выплеснулось наружу.

Увидев, что за Марией закрылась дверь, Анцыферов понизил голос:

– Тут вроде все свои? – при этом он пристально взглянул на Петра Козыревского.

– Да чего там! Все свои, – поспешно отозвался Пётр, поняв, что Анцыферов сомневается в нём.

– Что ж, раз тут все свои, так давайте думу думать, как быть.

– Острожных казаков надо пощупать, чем дышат, – предложил Шибанов. – А потом уж и решать.

– Да кто ж из острожных казаков не хочет получить своё законное жалованье? – поспешил вставить Пётр, которого невысказанное недоверие Анцыферова, должно быть, сильно задело. – Все острожные казаки за Беляева держатся. Он тут в крепости сила, хоть начальником острога и числится Костька Киргизов. В первую голову надо с Беляевым поговорить.

– За Атласовым тоже сила, – напомнил осторожный Торской, поглаживая бритую свою голову. – Если за нами и за Беляевым большинство здешних казаков станет, жалованье своё мы стребуем. Пусть Атласов не забывает, что Камчатка далеконько от Якутска. Споткнётся, так некому будет бегать жаловаться. Воеводская рука сюда дотянется не скоро.

– Атласов собирается днями отправлять большую партию служилых на Бобровое море, на реку Авачу, чтоб тамошних камчадалов и коряков привести в покорство, – проговорил Матвей Дюков, прижмуривая правый глаз, словно целясь из пистоля. – Думаю я, что с партией этой многие из ближнего окружения головы уйдут. Нам лучше всего потребовать отчёта у Атласова, когда партия выступит из крепости, а до тех пор звать в наш сговор других казаков.

– Дюков дело говорит, – одобрил Торской. – В жизни, как и на шахматной доске, всё должно быть рассчитано. Иначе партия будет проиграна. Надо подвести исподволь Атласову такую пешечку, которая выскочит на край доски и окажется в ферзях. Лучше, если схватку начнут сами здешние казаки, а мы будем держаться в тени до поры. Беляева я знаю. Чуть Атласов поприжмёт его, он тут же и покажет зубы. А зубы у него крепкие, да и кулак мало чем уступает кулаку нашего Анцыфера.