Текст книги "Встречь солнцу. Век XVI—XVII"

Автор книги: Николай Коняев

Соавторы: Владислав Бахревский,Арсений Семенов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 40 страниц)

Об успехах, достигнутых русским народом в хозяйственном освоении Сибири уже к концу XVII века, читатель сам может составить представление по «Запискам» Э. Избранта, проехавшего через всю Сибирь в 1692—1695 годах и с удивлением и восторгом отмечавшего на своём пути «самые плодородные и прекрасно обработанные поля, какие только можно себе представить», и «густозаселённые русские деревни и слободки», где легко можно было достать «всякие припасы по сходной цене». Особенно показательно сравнение описания 3. Избрантом Забайкалья с рассказом Аввакума о его пребывании здесь ранее: их разделяет менее сорока лет, а какая поразительная разница!

Создание основ сибирского пашенного земледелия, превратившего позднее этот кран в одну из основных житниц России, – одна из самых замечательных страниц в истории освоения Сибири. Заселение и хозяйственное освоение этой огромной территории русским народом, преобладающий аграрный характер колонизации сыграли решающую роль в том, что уже в ходе присоединения Сибирь становилась и по составу населения, и экономически органической частью Российского государства. Как правильно заметил советский историк В. Г. Мирзоев, «если уж говорить о покорении Сибири, то основным его оружием был не меч, а орало. Именно земледельческая колонизация решила дело».

Освоение ранее не использовавшихся природных ресурсов, значительное увеличение численности трудового населения привели к принципиальным сдвигам в экономике Сибири, к резкому скачку в развитии производительных сил, к прогрессивным изменениям в жизни её коренных народов, совершавшихся под влиянием трудовой деятельности русских поселенцев.

Включение Сибири в состав многонационального Российского государства отвечало жизненным потребностям не только русского народа, но и коренных народов Сибири. Это и предопределило в основном мирный характер процесса её присоединения и поразительно быстрые темпы продвижения русских на восток. Причём это продвижение, сопровождавшееся приведением в русское подданство с «объясачиванием» местного населения, осуществлялось малочисленными отрядами служилых людей, как правило, в несколько десятков человек. Якутск был основан П. Бекетовым с отрядом в 20 человек. Таким же был отряд Ивана Москвитина, впервые достигший Охотского моря и поставивший там острог. Посник Иванов с отрядом в 30 человек совершил поход на Яну и Индигирку, где обложил ясаком юкагиров. Семён Дежнёв «объясачил» племена, жившие на Анадыре, с отрядом в 12 человек. Такие походы были возможны лишь при очень слабом сопротивлении местного населения. Лишь отчасти это может быть объяснено малочисленностью и разбросанностью на огромном пространстве коренного сибирского населения, отсутствием крупных политических образований (за исключением «Кучумова царства»), межплеменными распрями.

Ясак, которым облагались сибирские племена при их вступлении в русское подданство, не был для них новостью. Он существовал здесь и до прихода русских. Ханты и манси платили ясак Кучуму. С покорённых соседних племён собирали дань буряты, енисейские киргизы и калмыцкие тайши, которые сами были данниками монгольских и джунгарских феодалов. Поэтому для большинства сибирских народов подчинение Русскому государству означало лишь смену господства. Часто это совершалось добровольно, так как под русской властью они получали защиту от нападений более сильных соседей и избавлялись от более жестоких форм зависимости. Уже во время похода Ермака ханты и манси не пожелали сражаться за ненавистного им Кучума и добровольно «поклонились ясаком» Ермаку. Так же добровольно перешли в русское подданство данники бурят и енисейских киргизов.

Южно-сибирские народы переходили под власть России, спасаясь от постоянных разорительных вторжений монгольских, джунгарских и маньчжурских феодалов, сопровождавшихся массовым уводом пленных. Иногда южные властители насильно уводили на свою территорию целые племена. Такова была судьба дючеров и дауров, насильственно выселенных из Приамурья маньчжурами, и енисейских киргизов, выведенных во внутренние районы Джунгарии. Правда, бывало и так, что некоторые племена из-за злоупотреблений русской воеводской администрации сами уходили на юг. Так, например, ушла в Монголию часть бурят и эвенков. Но, попав там в условия жесточайшей эксплуатации, они вскоре стали возвращаться назад, на свои «породные» места.

Особенно осложнилась внешнеполитическая обстановка на юге во второй половине XVII века, после завоевания маньчжурами Китая. Маньчжурские правители Китая (Цинская династия) в союзе с китайскими феодалами, используя его неисчерпаемые людские ресурсы и экономический потенциал, приступили к завоеванию соседних народов. Эта агрессия, сопровождавшаяся разрушением производительных сил, уничтожением культурных ценностей, истреблением населения, несла покорённым народам жестокий террор и национальный гнёт в самых грубых и варварских формах. О масштабах и характере этой угрозы свидетельствует судьба Джунгарии. В результате массовой резни, учинённой здесь в 1756—1757 годах маньчжуро-китайскими захватчиками и имевшей немного прецедентов в истории человечества, было истреблено почти поголовно всё её население (до миллиона человек), лишь часть калмыков-ойратов нашла спасение в пределах России.

Вхождение народов Сибири в состав России, хотя и сопряжённое с угнетением и эксплуатацией царизмом, избавило их от более жестокого гнёта отсталых феодальных государств, от насильственного сгона с родных мест и даже от физического уничтожения. Оно способствовало преодолению их изолированности от цивилизованного мира и создавало более благоприятные условия для дальнейшего хозяйственного и культурного развития.

Присоединение и освоение Сибири явилось продолжением закономерного процесса расширения Русского государства, земледельческого освоения территории Европейской России. Сибирь для России была не далёкой заморской колонией, а сразу же становилась неотъемлемой частью государства. Это обстоятельство, а также в целом мирный, аграрный характер русской колонизации Сибири резко отличают этот процесс от колониальных захватов европейских держав на других континентах. Сравнивая методы русской и американской колонизации, А. И. Герцен писал: «Россия расширяется по другому закону, чем Америка; оттого, что она не колония, не наплыв, не нашествие, а самобытный мир, идущий во все стороны, но крепко сидящий на собственной земле. Соединённые штаты, как лавина, оторвавшаяся от своей горы, прут перед собой все; каждый шаг, приобретённый ими, – шаг, потерянный индейцами. Россия... как вода, обходит племена со всех сторон, потом накрывает их однообразным льдом самодержавия...»

Из двух миллионов индейцев, живших в Северной Америке ко времени прихода туда англичан, к началу XX века осталось не более 200 тысяч. А в Сибири уже с XVII века идёт неуклонный рост численности нерусского населения. В то время как западноевропейские колонизаторы вели в своих заморских владениях истребительные войны, русское правительство старалось избегать насильственных методов, проводило покровительственную политику по отношению к местному населению. Конечно, при этом оно руководствовалось не гуманными принципами, а соображениями собственной выгоды. Эксплуатируя сибирские народы путём взимания ясака, оно было заинтересовано в сохранении контингента ясачных людей и поддержании их платёжеспособности. Поэтому оно пыталось, хотя и не всегда успешно, оградить коренное население от произвола и лихоимства местной администрации и купцов.

В царских грамотах и «наказах» (инструкциях) постоянно и настойчиво предписывается местным властям действовать по отношению к ясачным людям «не жесточью, а ласкою», чтобы их не «ожесточить» и «не отогнать от государевой милости». Запрещалось взимание ясака «правежом» (то есть прямым физическим воздействием), в то время как при взыскании недоимок и долгов с русских людей «правёж» широко применялся. Власти практически не вмешивались во внутренние дела ясачных волостей, управление которыми было оставлено в руках родо-племенной знати – «князцов» и «лучших людей». Заинтересованное в получении ясака, правительство проводило политику сохранения за ясачными людьми их земельных угодий: русским людям разрешалось селиться только «на пустых местах и у ясачных людей угодий не отнимать». Если колониальные захваты «цивилизованных» европейцев в Африке привели к развитию такого позорного явления, как работорговля, то «варварское» (с точки зрения тех же европейцев) русское правительство принимает меры к ограничению в Сибири рабства и работорговли, существовавших здесь ещё до прихода русских. Строго воспрещалось вывозить в Европейскую Россию из Сибири «ясырь» (т. е. пленных) – «сибирских татар и остяков и их жон и детей и иных иноземцев»; не разрешалось также насильственное крещение, обращение в холопы и продажа ясачных людей. И хотя все эти меры были продиктованы интересами казны, феодального государства, тем не менее они сыграли известную роль в создании условий, облегчавших налаживание совместной жизни русского и нерусских народов в рамках единого государства.

Если уж феодальное государство, эксплуатировавшее сибирские народы, старалось не обострять с ними отношений, то трудовые русские люди, крестьяне-земледельцы тем более не искали столкновений с коренными жителями, так как шли в Сибирь не для грабежа, а для занятий своим привычным мирным делом. Конечно, случались отдельные столкновения из-за земли и угодий, как бывали они и среди самого русского населения. Однако малочисленность населения и его разбросанность на огромном пространстве, наличие громадного фонда неиспользуемых земель, разрешение крестьянам селиться только на свободных землях сводили к минимуму эти коллизия на хозяйственной почве, и не они определяли общую картину. В целом складывались мирные и действительно добрососедские отношения. Только в этих условиях даже самые малые, однодворные и двухдверные русские поселения могли спокойно существовать в окружении ясачных юрт. Сами переселенцы-крестьяне с удовлетворением отмечали, что местные жителя «не спорят, дают селиться спокоем», что они «на озёра и на истоки рыбу ловить пускали и в лесе тетерь ловить пускали же, спон и запреку с ними не бывало, жили в совете». Налаживанию мирных отношений с коренным населением способствовало также отсутствие у русских какого-либо высокомерия, чувства превосходства, что проявилось, в частности, в распространении смешанных браков.

Всё это создавало благоприятные условия для сближения русского и ясачного трудового населения, для тесного общения в хозяйственно-бытовой сфере, облегчало взаимную передачу трудового опыта, усвоение сибирскими народами более высокой русской культуры. Русские крестьяне не только заложили основы пашенного земледелия в Сибири, но и познакомили с ним местное население. Под их влиянием на более высокую ступень поднялось земледелие у сибирских татар, появилось оно у якутов и некоторых других народов Сибири. От русских ими были заимствованы более совершенные орудия труда (например, соха, пила, долото, струг и др.), способы ведения хозяйства (сенокошение и стойловое содержание скота), способы охоты на пушного зверя (западни-кулёмы), ловли рыбы (перемёты) и т. д. Некоторые народы впервые познакомились с орудиями труда из металла, сделав тем самым шаг из неолита в железный век. В свою очередь, и русские охотно заимствовали у сибирских народов такие стороны материального быта, которые давали возможность лучше приспособляться к условиям необычного для них сурового климата: некоторые виды одежды, жилища, средств передвижения.

Включение Сибири в состав России отдавало её народы во власть её господствующего класса и созданного им мощного государственного аппарата, при этом родо-племенная верхушка и феодальная знать сибирских племён и народов, как правило, активно сближались с господствующим классом России, входили в его состав. Русский же народ не был угнетателем и эксплуататором сибирских народов, он сам томился в царской «тюрьме народов», подвергаясь такому же гнету со стороны того же феодального государства. Близость социального положения трудовых масс русского и ясачного населения порождала общность интересов и классовую солидарность, проявлявшуюся в многочисленных фактах их совместных выступлений против феодального гнёта и произвола царской администрации, в ходе которых нерусские народы вместе с русскими людьми проходили школу классовой, освободительной борьбы против общего врага.

Одним из важных последствий для народов Сибири их вхождения в состав России было прекращение межродовых и межплеменных усобиц, которые вели к взаимному истреблению. Это привело к ускорению процессов формирования крупных народностей из разрозненных племён и этнических групп. На современной этнической карте Сибири мы не встретим названий многих племён XVII века. Это отнюдь не значит, что они были истреблены или вымерли. Они вошли в состав более крупных народностей или слились с русским населением.

Таким образом, присоединение Сибири к России имело огромное историческое значение не только для русского народа, но и для народов Сибири. Включение их в состав государства с более развитым общественно-экономическим строем и более высокой культурой создало условия для резкого ускорения их хозяйственного, социального и культурного развития. После Великой Октябрьской социалистической революции отношения между всеми народами России приобрели новый характер, в условиях полного отсутствия национального и социального гнёта значительно окрепла и принесла свои плоды дружба народов Сибири и русского народа, основы которой были заложены в первое столетие их совместной жизни.

В. ШУЛЬГИН

Н. Коняев
ЛЕГЕНДА О ЕРМАКЕ [1]1
  Текст печатается по изданию: «Молодая гвардия», 1981, № 10.


[Закрыть]

ПЕСНЯ

Вначале прошёл слух... Пробравшись сквозь лесные чащобы, смутно и невнятно растёкся он по камским посёлкам – кизилбашских[2]2
  Кизилбашских – персидских.


[Закрыть] послов пограбили Ермачка именем...».

Кажется, и Стефан Голыш[3]3
  Стефан (Степан) Голыш – композитор («распевщик») XVI века, автор церковных песнопений, служил у Строгановых; одним из его учеников был другой, не менее известный композитор – Иван Лукошко.


[Закрыть] слышал тогда об этом, да позабыл – мало ли слухов ходит по Руси? Позабыл, а снова вспомнил, когда уже наяву, совсем рядом, прозвучало Ермаково имя.

И сейчас, четыре года спустя, помнил Голыш этот день, словно не четыре года прошло, а четыре дня...

По указу настоятеля ездил тогда Стефан в Пыскорский монастырь[4]4
  Пыскорский монастырь – основан в 1560 году на реке Каме, ниже Сольвычегодска; пользовался покровительством Строгановых, считавших его своим патрональным монастырём.


[Закрыть], чтобы отобрать способных учеников для сольвычегодского храма... Поехал без охоты: трудно сыскать людей, способных не только к звонкоголосому пению, но и к постижению музыкальной премудрости – сами такие люди находятся. Но так думал Стефан, отправляясь в путь, а достигнув Камы, только дивился прозорливости настоятеля – из этой поездки и привёз Голыш лучшего, может быть, своего ученика Ивана Лукошко.

Стефан вздохнул и покосился на октоих[5]5
  Октоих – сборник церковных песнопений.


[Закрыть], что лежал на столе перед ним. Самовольно вписал сюда Лукошко чудные напевы служб, словно бы и слышанные уже им, Стефаном, во снах, а тут наяву явившиеся...

Тогда же, июня в двадцать восьмой день, на память святых чудотворцев Кира и Иоанна, не знал ещё наверняка Стефан, что выйдет из монашка, сидевшего рядом с ним на камском берегу. В тот день с утра звучал в ушах Стефана напев, но сразу же ускользал, едва пытался Голыш запомнить его. А монашек вёл себя беспокойно, предчувствуя дальний путь. Поминутно вскакивал и вглядывался в даль реки, умильно помаргивая короткими ресничками – мешал Стефану вслушиваться в то возникающий, то исчезающий бесследно, робкий и стыдливый напев...

И, продолжая вслушиваться в себя, думал Стефан, что, пожалуй, и зря он польстился на звонкий голос отрока: суетлив он, а служение музыке требует покоя, и ещё: краешком сознания, не отвлекаясь от вслушивания, думал Голыш и о тем, отчего не отправляют ладью, на которой наладились уехать в Сольвычегодск и они с монашком. Загруженная ещё с вечера, стояла ладья у причала, но управляющий, что поминутно выбегал из дома посмотреть на реку, кажется, и позабыл о судне. А погода-то портилась. На небо натянуло тучи. Подул ветер, глухо и страшно зашумел в лесу, обступившем городок. Дождевыми сумерками затянуло хмурую даль Камы...

Стефан завернулся в накидку и задремал, продолжая вслушиваться в звучащую в нём музыку, а очнулся, когда мимо, обгоняя друг друга, бежали люди. Сгрудились на берегу, вглядываясь в хмурое пространство реки. Стефан тоже подошёл к ним и начал смотреть туда, куда смотрели все, пытаясь узнать причину беспокойства, ничего не увидел, сморгнул, и тут – тёмные – возникли из серой пелены дождя струги и рядом прозвучало: «Ермак».

Оглянулся Стефан на говорившего, только не всё ли равно? – уже со всех сторон неслось шёпотом: «Ермак...»

Когда струги причалили к берегу, на крыльце дома показался сам Семён Аникеевич Строганов. Подивился на него Стефан: чего ещё затеял седобородый? – а мимо уже шли, громыхая оружием, казаки, и страшны были их затвердевшие в битвах лица.

Ермак? Стефан глубоко вздохнул. Значит, правильный ходил слух по Каме – есть такой... Который же он? Этот, со шрамом? Или, может быть, тот – одноглазый? Или нет... Наверное, этот – в высоком шлеме...

Шли мимо одетые, словно к бою, воины, и тусклые блики скользили по их броням и оружию... Погромыхивало оружие, а на высоком крыльце стоял Семей Аникеевич, и тускло и грозно, точно отблеск на шлеме, сверкали его глаза...

И едва скрылся Семён Аникеевич с атаманами в доме, распахнулись дверки кладовых и покатились бочки с пивом – начинался казачий пир.

Только не довелось Голышу посмотреть на гуляющих казаков. Позвали на ладью, и, подталкивая оглядывающегося ученика, заспешил Стефан на борт – казаков, конечно, любопытно посмотреть, только есть и свои дела, к которым ты поставлен, и их и надо справлять.

Три весны прошумело с того лета. Четвёртая согнала тяжёлый снег вокруг монастыря, и многое было сделано за эти годы. Пел созданный Стефаном хор, так пел, как он, Стефан, хотел... Другие же ученики разбрелись по всему северу. По азбукам, по фитникам, по кокизникам[6]6
  Фитпики, кокизники – пособия по церковному пению, содержащие расшифровку и толкование нотных знаков.


[Закрыть] выучил их Стефан записывать музыку, и теперь уже и сами ученики слагают сладкозвучные напевы. А в какого мастера вырос за эти годы вертлявый Иван Лукошко?

Стефан вздохнул и медленно раскрыл книгу. Чудно было вчера во время заутрени. Словно из памяти, словно изнутри зазвучала сладкоголосая музыка. Спросил: чьё сочинение? Ответили – Лукошки... Вот, значит, как свиделись с учеником.

Стефан Голыш склонился над страницей, вслушиваясь в неё. Тихо было в келье. Мерцали, потрескивая, огоньки у лампад, да шуршал за стенами, осыпаясь с ветвей, снег.

Смеркалось. Самое тихое это вечернее время любил Стефан, приурочивая к сумеркам неторопливые мысли, что совершались, превращаясь в музыку, в нём. На это время суток и берег Стефан музыку ученика. Но – странно – путалась музыка: не чистое славословие господне звучало в келье, а какой-то другой, разгульный напев...

Нахмурившись, Стефан отодвинул октоих, забарабанил пальцами по столу. Отчего-то опять вспомнился хмурый день на Каме, сырой пронзительный ветер, шумящий в лесу, разорвавшие серую пелену дождя чёрные струги... И он смотрит на воинов, идущих к строгановскому дому, пытается узнать: который Ермак... Отчего же снова припомнилось всё это так, словно вчера было?

Стефан потёр лоб.

Сегодня в трапезной шептались монахи о разбойнике, который Сибирью поклонился царю. Такую вот чудную весть привёз из Москвы монашек.

Откинувшись на спинку скамьи, Стефан полузакрыл глаза.

 
Далече-далече во чистом поле,
Ещё подале на синем море,
На синем море, на взморьице... —
 

словно вспомнив позабытое, тихо запел он...

 
По кругу Ермак похаживает,
Казакам, добрым молодцам приказывает...
 

Не чувствовал Стефан, сколько времени звучала, длилась песня. Словно забытье охватило его, и не помнил он, как и окончилась она. Как сидел с полузакрытыми глазами, вытянув на столе руки, так и остался сидеть. Не двинулся.

Но скрипнуло в углу, возле двери. И хотя и не поворачивался Стефан, угадал по звуку нового ученика, недавно взятого в хор.

– Что тебе?

– Настоятель вас просит, дидаскол[7]7
  Дидаскол – учитель, наставник.


[Закрыть]... – дрожащим от волнения голосом отвечал ученик.

– Настоятель? – Стефан нахмурился. – Скажи: сейчас буду.

Но не ушёл ученик. Переминаясь с ноги на ногу, стоял у двери, не решаясь спросить о чём-то главном.

– Что ещё?

– Песня, дидаскол... – невпопад ответил ученик и, совсем смутившись, добавил шёпотом: – Откуль такая?

– Песня? – обернувшись, Стефан взглянул на ученика. – Услышал недавно... На стругах пели.

И, скрытая, не видна была ученику улыбка учителя.

Впрочем, что ж?

Только вздохнула из-подо льда река, поплыли струги и на первом же – издалека слыхать! – «Далече-далече, во чистом поле» – звонкие заливались голоса.