Текст книги "Встречь солнцу. Век XVI—XVII"

Автор книги: Николай Коняев

Соавторы: Владислав Бахревский,Арсений Семенов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 40 страниц)

ЯЩЕРИЦА

Вёрстах в двенадцати выше Карымчина стойбища в Большую впадает с юга стремительная речка Кадыдак, бегущая из чистого горного озера. В речке этой воды так прозрачны, что можно разглядеть каждый камешек на дне. По берегам её каменные осыпи чередуются с зарослями ползучих кедрачей и ольховников, на открытых местах с круч свисают седые мхи и плетни колючих вьющихся трав.

Однако вёрстах в трёх от устья вид берегов совершенно меняется. Река течёт здесь узким сумрачным ущельем, где отвесные голые скалы, стеснившие горный поток, поднимаются так высоко, что у того, кто смотрит на их вершины снизу, с головы падает шапка. От шума воды в ущелье стоит рокочущий низкий гул, словно в печной трубе во время вьюги.

Сюда, к самому входу в тёмное ущелье, и приплыли Семейка с Кулечей под вечер, на исходе августа. Лето выдалось на Большой реке холодное и дождливое, однако в последнюю неделю выпало несколько солнечных ясных дней. Камчадалы закончили заготовку юколы, наквасили для собак полные ямы рыбы, и обоих пленников, Кулечу и Семейку, Карымча отправил за утками на Кадыдак. Семейка был рад вырваться из селения хотя бы на сутки.

Несмотря на обещание Канача, камчадалы держались с ним грубо, не упуская случая посмеяться над глупостью огненного человека, не умеющего делать никакую камчадальскую работу. И хотя Семейку не пинали в загривок, как других нерасторопных пленников (заступничество Канача всё-таки сказывалось), жизнь для него превратилась в пытку, и он утешался только тем, что каждый день строил планы побега. Возможностей для побега было сколько угодно. Он мог в любой день столкнуть в воду бат и уплыть так далеко, что его не успели бы догнать. Но куда бежать? Как он отыщет своих? Кто покажет ему путь на реку Камчатку? Без проводника он заблудится и погибнет в горах.

В минуты отчаяния он готов был пойти на неминуемую гибель, бежать из стойбища куда глаза глядят, лишь бы прекратились мучения.

Осуществить это намерение ему мешала мысль о Завине. Несколько раз он говорил с ней о побеге, и она заклинала взять её с собой, оставить её здесь одну он просто не мог. Как он посмотрит в глаза Козыревскому, если доберётся до своих?

С некоторых пор мысль о побеге Семейка стал связывать с Кулечей. За те сведения о казаках, которые пленник добыл для князца, Карымча обещал дать ему жену и отпустить на волю. Однако князец забыл о своём обещании, как только крепость была сожжена. Однажды, заметив, с какой ненавистью Кулеча смотрит на князца, Семейка предложил ему бежать, суля защиту казаков, если он проведёт их с Завиной до Верхнекамчатска. Оказалось, что Кулеча страшится встречи с казаками больше жизни в плену, и Семейка вынужден был отступиться. К тому же никто не знал, стоят ли ещё казачьи укрепления на реке Камчатке, не преданы ли они огню, подобно Большерецку.

Первое время после сожжения острога камчадалы, страшась возмездия, спешно возводили на скалистом островке укрепление из камней, проводили военные учения, но потом, отвлечённые рыбной ловлей, оставили постройку, а воины разбрелись по своим рекам. Когда же Карымча получил известие, что казаков побили и на реке Аваче, об укреплении и вообще перестали вспоминать.

Окончив заготовку рыбы, большинство мужчин загрузили поплотней баты и уплыли из селения на Пенжинское побережье добывать морского зверя и шкурки птиц. Семейка с Кулечей получили в это время распоряжение снабжать стол князца обитавшей в пойме дичью.

Захватив сеть для ловли уток, они приплыли на Кадьтдак и возле входа в ущелье вытащили баты на сухую разноцветную гальку. Ощущение свободы опьянило подростка, и он заметно повеселел, тогда как Кулеча стал, наоборот, ещё пасмурнее и глядел на горы с такой тоской в глазах, словно не ждал для себя от жизни ничего, кроме гибели.

Из ущелья веяло холодом и сыростью, и они решили развести костёр. Собирая для костра сушняк, Семейка заметил, как из-под камня выскочила серая с фиолетовым отливом ящерица, и, юрко скользя между голышами, побежала прочь.

– Лови, не то убежит лазутчица! – крикнул он Кулече, указывая на ящерицу.

К удивлению подростка, камчадал проводил ящерицу долгим взглядом, не шелохнувшись, и потом, сразу весь поникнув, отвернулся. Голова его ушла глубоко в плечи. Казалось, он отвернулся не только от всего мира, но и от самого себя.

Семейку потрясло его поведение. Камчадалы считают ящерицу соглядатаем Гаеча, вестницей смерти, и как только замечают этих крошечных гадов, тут же стараются поймать и разорвать на мелкие клочки. Тот, кто упустил ящерицу, должен умереть. Кулеча добровольно выпустил вестницу смерти, он больше не хочет жить, – вот как можно было истолковать поведение камчадала.

И действительно, с этой минуты Кулеча стал безучастен ко всему. Он сидел у разведённого Семейкой костра, уставив невидящий взгляд в пламя, должно быть, ожидая того момента, когда ящерица, нырнув в расщелину, достигнет подземной юрты Гаеча и сообщит своему повелителю о смерти ещё не умершего камчадала. Как только она закончит своё сообщение, Кулеча упадёт мёртвым.

Семейка не знал, тревожиться ему или смеяться. То, что камчадалы придают такое значение безобидной ящерке, казалось ему диким и смешным. Однако ему было известно несколько случаев, когда камчадалы, упустив лазутчицу Гаеча, впадали в тоску безысходную, ожидая неминуемой смерти, и от этой тоски умирали на самом деле. Он заметил, что у Кулечи уже начали синеть веки, и испугался.

– Кулеча! Слышишь, Кулеча! – затормошил Семейка товарища по плену, решив, что настало самое удобное время склонить камчадала на свою сторону. – Ты надумал умереть, я знаю. Глупость это одна. Жить хорошо. Давай убежим, а?

Камчадал не отвечал. Его словно и не было здесь, у костра сидела одна закутанная в дырявую кухлянку телесная его оболочка, тогда как душа этого человека отлетела в подземный мир, где она получит новую кухлянку вместо дырявой, хорошую юрту, упряжку собачек, бат и сети и, конечно же, сразу двух или даже трёх жён, ибо те, кто жил на этом свете плохо, живут хорошо у Гаеча.

Семейка не знал, как вывести его из этого состояния.

– Слышишь, Кулеча? – в отчаянии тряс он камчадала за плечи, понимая, что со смертью этого человека умрёт их с Завиной надежда на освобождение. – Уйдём совсем от людей твоего рода. Уйдём к огненным людям, к моим родичам. Там никто не будет тебя бить. Ты будешь служить мне. У тебя будет жена, а захочешь – и целых две... Ну что ты молчишь? Отвечай!

Всё было напрасно. Кулеча по-прежнему не слышал его. Щёки камчадала обвисли и посерели. Перед Семейкой сидел живой мертвец.

Пока шли уговоры, костёр совсем начал гаснуть. Поёживаясь от холода, веявшего из ущелья, Семейка сердито сплюнул и пошёл опять за сушняком.

Давешняя ящерица, выскочив из-под ног, кинулась под обкатанную водой корягу. Семейка отбросил корягу – ящерица была там.

– У, проклятая! – занёс он ногу над пыльным фиолетовым тельцем, намереваясь его раздавить.

Но вдруг неожиданная мысль заставила его изменить это намерение. Цепко ухватив ящерицу, он побежал к костру.

– Вот она, твоя смерть! – заорал Семейка, показывая свою добычу камчадалу. – Видишь? Я рву её! Теперь ты не умрёшь, понял? Я возвращаю тебе жизнь, Гаеч ничего не узнает... Ты поведёшь нас с Завиной на реку Камчатку, к огненным людям! Понял?

Полными удивления глазами глядел камчадал на подростка, не в силах вымолвить ни слова. Едва он понял, что случилось, как лицо его начало свежеть. Проведя языком по пересохшим губам, он пошевелился, ощупал себя руками и с возгласом радости вскочил на ноги.

– Ну вот, видишь? – ликовал Сомёнка. – Ты не умер. Я вернул тебе жизнь, и теперь ты будешь служить мне, понял?

Скоро камчадал совсем пришёл в себя и покорно согласился следовать за подростком, куда тот захочет.

Семейка тут же начал выспрашивать, хорошо ли он знает дорогу к истокам Камчатки. Оказалось, что Кулеча несколько раз ходил этой тропой и брался довести Семейку с Завиной до Верхнекамчатска, где ему приходилось бывать на ярмарке. Правда, Кулеча был уверен, что казачья крепость в верховьях Камчатки сожжена ительменами, он слышал об этом от кого-то из воинов Кушуги.

Семейка приуныл, однако слуху этому он не верил и решил не откладывать побега до получения точных известий.

Только теперь оба почувствовали, что животы у них подводит от голода. Столкнув на воду бат, они закинули сеть и с первого замета вытащили десяток кетин. Выбрав для ухи ту, которая им приглянулась, они выпустили остальную рыбу обратно в воду за ненадобностью: рыба шла ещё густо, и они в любую минуту снова могли закинуть сетку. Семейка нарвал листьев кипрея для заправки ухи, потом кинул в кипящую уху несколько перьев морковной травы и листьев травы учиху, похожих на конопляные. Когда рыба уже сварилась, он бросил в уху горсть клубней сараны для мучнистости. Варить настоящую душистую уху он научился, живя в плену. Камчадалы умели употреблять такое множество трав в пищу, на лекарство и другие нужды, что он только дивился. Казакам не было известно и десятой части растений, которыми пользовались здешние дикие племена. Особенно его обрадовало одно открытие. Казаки на Большой реке страдали от чирьев и не знали, как от них избавиться. Изводила их и ломота в ногах, вызываемая постоянной сыростью. Оказалось, что камчадалы пользуются от этих болезней отваром травы кайлун, растущей на болотах, и травы чагбана, которая встречается везде. И отвары эти хорошо помогают камчадалам. Семейка решил стать лекарем, если ему удастся убежать к своим. Ему нравилось готовить отвары вместе с камчадальскими знахарками, хотя камчадалы презрительно звали его за это коекчучем и советовали надеть женское платье.

Разве не удивительно, что у человека сразу прекращались боли в желудке, как только ему давали настой вымоченной в холодной воде морской травы яханга? Разве не чудом был корень омег, который избавлял человека от ломоты в спине, стоило лишь жарко натопить юрту, заставить больного хорошенько пропотеть, нагреть ему соком этого корня спину, помня при этом, что нельзя касаться поясницы, поскольку от этого отнимаются ноги либо наступает смерть.

Уха Семейке удалась. Он заметил, что после еды Кулеча совсем повеселел. Семейку охватило предчувствие, что побег будет удачен. Вечером они залили костёр, чтобы его пламя не отпугивало дичь, и растянули сеть с продернутыми в неё тетивами поперёк реки у входа в ущелье. Кулеча перевёз Семейку на противоположный берег, а сам вернулся к кострищу.

В сумерках, держась низко над водой, к ущелью пронеслась первая стая каменных уток. Они летели с заводей Большой реки, где весь день промышляли корм, на ночёвку в верховья Кадыдака, на тихие воды горного озера.

Напоровшись на сеть, утки запутались в ячеях. Услышав отчаянное хлопанье крыльев и тревожное кряканье, охотники, каждый на своём берегу, держась за тетивы, стянули сеть, и утки оказались как бы завёрнутыми в неё. Кулеча быстро переплыл речку, принял у Семейки конец сети и затем снова уплыл на свой берег. Там он ловко вынул из ячей добычу, свернул уткам шеи, и охотники снова поставили сеть поперёк реки.

Чем ближе к ночи, тем чаще налетали небольшие, по пять-шесть уток, стайки. Охотники едва успевали собирать добычу. Кроме уток, попалось и несколько гусей. Последними, выстелив над чёрной водой белые царственные крылья, пролетели к ущелью два лебедя. Они тоже не заметили предательской сети и достались охотникам.

Когда Кулеча перевёз совсем окоченевшего от холода Семейку на свой берег и они разожгли костёр, оказалось, что одних уток они промыслили более полусотни. Семейке смешно было наблюдать, как Кулеча пытался пересчитать добычу. Перебрав все пальцы на руках, он скинул бродни и стал, шевеля губами, перебирать пальцы на ногах. Однако уток было больше, чем пальцев у него на руках и ногах, и он изумлённо спросил: «Мача?» – что означало: «Где взять?»

– Гляди! – сказал Семейка. – Вот я беру палку и ставлю на песке чёрточку. Это одна утка. А вот вторая чёрточка. Это другая утка. Понял?

Кулеча обрадованно кивнул и, взяв у Семейки палку, стал городить забор из чёрточек на песке. Результатом подсчёта он остался доволен и тут же, не ощипывая, принялся потрошить утку вставленным в костяную рукоять кремнёвым лезвием, острым как бритва. Выпотрошив одну, он принялся за другую, затем за третью. На четвёртой Семейка его остановил:

– Хватит, Кулеча. Больше одной утки я не съем. А тебе трёх достаточно. Не то будет заворот кишок.

Кулеча недовольно насупился, однако спорить не стал и, сдвинув головни, закопал уток под костром прямо в перьях, чтобы не вытек жир. Семейка уже давно заметил, что камчадалы большие любители поесть. Кулеча не составлял среди них исключения. И казалось, был готов жевать что угодно и сколько угодно – лишь бы пожирней.

Разведя над закопанной дичью большой огонь, они уселись у костра на перевёрнутый бат. Кулеча принялся выстругивать своим кремнёвым ножиком палку, иногда косясь на тушки двух лебедей, которых они, устояв перед соблазном, решили свезти Карымче, а Семейка любовался оперением сваленных в кучу каменных уток. Особенно красивы были селезни. Чёрная, словно бархат, голова с отливающим синевой носом и резкой белой полосой от носа до затылка, ослепительно белое ожерелье на зобу, переливы тёмного цвета – от блестяще-синего до угольного на спине и белые полоски на крыльях, – всё это создавало впечатление, словно утку слепили из драгоценных горных камней, чёрных и белых, добавив к чёрному цвету немного густой синьки. В плену Семейка стал внимателен ко всему, на что не обращал внимания раньше.

Поужинав, они настелили под перевёрнутый бат сухой травы и улеглись спать, согреваясь собственным дыханием.

Кулеча поднял Семейку до зари. Утром они собирались продолжить ловлю. Теперь дичь должна была лететь на кормёжку с озера на протоки Большой реки. Кадыдак и ущелье служили для птиц кратчайшей дорогой в этих каждодневных перелётах.

Кулеча видел сразу три страшных сна и был перепуган. По обыкновению всех камчадалов, страдающих чрезмерным любопытством ко всему необъяснимому и убивающих иногда целое утро на разгадку сна, он начал изводить Семейку пересказом своих нелепых сновидений, ибо не мог чувствовать себя спокойно, пока не отгадает, что они предвещают. Вначале Кулечу подмял медведь, потом его засыпало снежной лавиной в горах и он чуть не задохнулся, в третьем сне мыши прогрызли у него живот и набросились на внутренности. Он еле проснулся, когда они добрались до печени, и только тем спасся, по его словам, от гибели.

– Объелся ты вечером, и больше ничего, – сердито сказал Семейка, раздувая костёр. – Сколько раз тебе я говорил, чтоб не перегружал брюхо на ночь.

Объяснение было самое простейшее, однако оно сразу успокоило Кулечу.

– Наверно, правда, – согласился он, хитро прищурившись, и нацелился взглядом на лебедя. – Утки совсем сухие. Кишки болят. Кишки хотят чего-нибудь помягче.

– Да уж ладно, потроши лебедя, – неожиданно согласился Семейка. – Карымче хватит и одного. Не станем же мы рассказывать князцу, что поймали двух лебедей. Может, как пойдёт тяга, ещё попадутся.

Однако на утренней тяге лебедей в сеть не попалось, тогда как уток налетело ещё больше, чем вечером. Когда лов кончился, Кулеча уговорил Семейку зажарить и второго лебедя. Он поглядывал на подростка благодарными глазами и, кажется, совсем забыл о том, что не далее как вчера ужо распростился было с жизнью.

Возвращаться в ненавистное им обоим стойбище они не спешили и устроились подремать на солнцепёке, подальше от входа в ледяное ущелье, благо день выдался солнечный и тёплый.

Проснувшись, Семейка обнаружил, что Кулеча грызёт жирный огузок гуся-гуменника, которого уже успел не только зажарить, но и съесть до половины. Подросток покатился от смеха по траве, которая служила им постелью во время сна.

– На! – невозмутимо кинул ему камчадал гусиное крылышко. – Ты спишь себе, а я для тебя стараюсь.

Физиономия Кулечи лоснилась от жира и светилась тихим блаженством.

– Вижу, как ты стараешься, только за ушами пищит. Опять ночью страшные сны приснятся.

– Если будешь меня плохо кормить, не пойду тебе служить, – пригрозил весело Кулеча.

– С чего это я буду тебя плохо кормить?– подобрался Семейка. – Будешь есть, сколько влезет. Главное, чтоб ты не объелся и не умор.

– Хо! Не объемся! – похлопал Кулеча себя по животу. – Сюда влезет много. От жира сердцу весело, голове приятно, и все на тебя смотрят и говорят, какой хороший ительмен.

– Ладно, сделаю из тебя хорошего ительмена, – улыбаясь до ушей, пообещал Семейка. – Будешь еле двигаться, как жирный лахтак. А теперь пора и в дорогу. Вечером уплывём из стойбища.

Кулеча был вполне удовлетворён обещанием Семейки. Они погрузили в бат добычу и оттолкнулись от берега.

Сырое сумрачное ущелье вскоре осталось далеко позади. Глядя на окружающие реку угрюмые каменные сопки, на чахлый кустарник с уныло свисающими над рекой корнями, подмытыми паводком, на далёкие ледяные вершины гор, подпирающие холодное пустынное небо, Семейка молил судьбу об одном: чтобы он видел эти берега в последний раз, чтобы побег удался.

До стойбища они добрались после полудня и причалили бат на излуке возле рощи старых тополей, широкие кроны которых высоко возносились над травяными крышами балаганов.

Селение, как всегда в пору хода рыбы, казалось вымершим. Те, кто не уплыл на устье бить морского зверя, жили в шалашах по речным рукавам, иногда вёрст за десять от стойбища, каждая семья на своей рыбалке. Лишь несколько семей перебрались с рыбалок в селение, в том числе и Кары мча со всей своей челядью.

Привезённой добычей князец остался доволен и тут же приказал потрошить дичь. Около полудня в стойбище был гонец от Кушуги – низовский тойон собирался прибыть к вечеру в гости.

Ощипывая с Завиной дичь возле просторного балагана князца, Семейка спросил у неё, по какой причине Кушуга решил нагрянуть в гости к Карымче.

– Тут переполох поделался, – зашептала по-русски Завина. – На Аваче казаки побили войско тамошних ительменов и коряков. Весть эту получили в стойбище сразу после того, как вы уплыли с Кулечой на Кадыдак. Карымча надумал снова собрать воинов с ближних рек, чтобы укрепление на острове строить. Боится, что казаки нагрянут сюда. Кушуга опять не хочет войны, подбивает Карымчу просить мира, да только этого вояку разве уговоришь?

– Значит, стоят наши остроги на Камчатке! – просиял Семейка и тут же строго свёл брови, сжал кулаки. – Ну, держись, Карымча. Казаки не спустят тебе нападения на Большерецк! И за папаню, и за других, кого ты в огне пожёг, спросят полной мерой! А про Кушугу я знаю, он всегда был мирный ительмен.

– Тише! – зашептала Завина. – На тебя работники оглядываются.

Щипавшие вместе с ними уток камчадалы и камчадалки и в самом деле удивлённо косились на Семейку, и подросток сразу умолк, сосредоточенно занялся своим делом. Утиные перья так и летели из-под его пальцев. Радость кружила ему голову, и он не сразу спохватился, что забыл сказать Завине о побеге.

Пересев так, чтобы заслонить её спиной от работников, он стал рассказывать ей, как собирался умереть Кулеча и как его вернула к жизни разорванная на клочки ящерица. Завина вначале не поняла, какое значение имело обещание Кулечи следовать за Семейкой куда угодно, и слушала рассказ подростка, бездумно улыбаясь. Но когда смысл сказанного дошёл до неё, она сразу вся напряглась и, побледнев, схватила Семейку за руку:

– Значит, мы... бежим?

– Да ты что, оглохла?– удивился Семейка. – Об этом я тебе и толкую. Как только стемнеет, иди к тополёвой роще. Мы с Кулечой будем ждать тебя. Захвати, что тебе нужно в дороге.

Остаток этого дня прошёл для Завины словно в густом тумане. Всё валилось у неё из рук. Старшая жена Карымчи накричала на неё за то, что она подпалила у костра её десятифунтовый парик, который хозяйка намеревалась надеть, принимая гостей, и который поручено было Завине расчесать и взбить копной. Крик хозяйки прошёл мимо ушей Завины. Мысленно она была уже с Иваном и торопила медленно спускавшиеся сумерки.

Вечером к стойбищу подошли семь батов с воинами Кушуги. Вскоре за ними появились лодки охотников, срочно вызванных князцом с устья. К тому же времени в селении собрались камчадалы с ближних рыбалок и, сбившись толпой на берегу, встречали гостей и охотников приветственными криками.

На берегу вспыхнули костры. Запахи жаркого и свежесваренной рыбы разбудили аппетит всего этого множества людей. Завина сбилась с ног, подавая вместе с другими женщинами гостям Карымчи всё новые и новые блюда.

Улучив минуту, она поднялась по лестнице в балаган и сложила в кожаную суму свои немногочисленные вещи. Туда же положила утаённую жареную утку. Больше ей нечего было взять в дорогу. С бьющимся сердцем спустилась она вниз и, бросившись прочь от костров, побежала к роще.

Кулеча с Семейкой уже давно ждали её и встретили упрёками за томительную задержку. Она только тихо рассмеялась и прыгнула в приготовленный ими бат. Семейка с Кулечой, став с шестами на носу и корме, оттолкнулись от берега.

Завина не заметила, что за ней до самой рощи следовал в отдалении Канач. Став за ствол тополя, он слушал, о чём они говорят, и был изумлён до крайности, когда понял, что пленники собираются бежать.

– Стой! Причаливай назад! – прокричал он, едва бат скользнул от берега, подхваченный течением.

Увидев, что лодка продолжает удаляться вниз по тёмной реке и беглецы не отзываются, он кинулся к балаганам и поднял на ноги воинов, неохотно оторвавшихся от трапезы.

В погоню с Каначем вызвалось трое ительменов. Взяв копья и луки, а также несколько смоляных факелов, они сбежали к реке и столкнули на воду узкую длинную лодку. Вспенив воду, лодка перерезала стрежень и понеслась по течению вслед за батом беглецов.

Заметив погоню, Кулеча вначале растерялся и предложил Семейке остановиться, но подросток прикрикнул на него, пообещав лучше опрокинуть бат, чем снова попасть в руки преследователей, и Кулече, который, как и все камчадалы, не умел плавать, не оставалось ничего другого, как яростно налечь на шест.

Вот когда Семейке пригодилось его умение править батом. Стараясь не задеть сидящую на дне лодки Завину, он кидал шест далеко от кормы вперёд и, вонзив его в речное дно, почти повисал на нём, толкая бат изо всех сил вперёд, в темноту. Кулеча, стоя на носу, так же не жалел рук, видя, что их спасение теперь – в ловкости, с какой он правит лодкой, вовремя отводя её от томных островов, то и дело возникающих впереди.

– Скорее, скорее! – торопила Завина. Сидя лицом к корме, она видела, что преследователи медленно, но неуклонно приближаются к ним.

Когда тьма совсем сгустилась, на носу лодки преследователей вспыхнул факел. Теперь окутавший землю мрак, казавшийся беглецам спасительным, должен был погубить их. У них не было факела, и, когда тьма стала непроницаемой для глаза, им каждую минуту грозила опасность налететь на невидимую отмель и застрять на ней либо удариться о берег какого-нибудь островка.

Кулеча неожиданно резко повернул бат влево, и лодка влетела в тихую протоку, застыла под навесом ветвей. Было видно, как преследователи пронеслись мимо. Свет факела, должно быть, ослепил их, и они не заметили манёвра беглецов.

– Кулеча, – сказал Семейка, увидев, что опасность миновала, – у тебя будет две самых толстых и красивых жены. Ты самый умный и хитрый ительмен. Понял?

– Кха! Понял! – отозвался польщённый камчадал.

Выведя бат из протоки, они теперь как бы крались по реке вслед за преследователями, держась на свет факела, готовые в каждую минуту снова нырнуть во тьму и отстояться в какой-нибудь из проток.

Канач скоро понял, что беглецы ускользнули от них, скрывшись за каким-нибудь островком. Теперь искать их в темноте по всей пойме было бесполезно. Позорно, что они упустили такую лёгкую добычу. Что сказал бы великий воин Талвал, будь он жив? При мысли о Талвале краска стыда и унижения залила его щёки.

Некоторое время он безучастно сидел в лодке, следя за тем, как воины напрасно тратят силы, по-прежнему толкая бат вниз по реке. Потом приказал пристать к правому берегу.

Поднявшись на береговую кручу, в сухую каменистую тундру, ительмены развели костёр и просидели возле него всю ночь в ожидании рассвета. О возвращении в стойбище без беглецов не могли быть и речи. Их засмеют воины рода. Они держали совет, где и как перехватить теперь беглецов, которые, конечно, постараются уйти к своим, в Верхнекамчатский острог. Путь туда был один – по реке Конад, именуемой огненными пришельцами Быстрой. Где-то там, на тропе, бегущей по берегу, им и следовало устроить засаду.

Семейка с Кулечой между тем хорошо разглядели костёр на круче и проплыли мимо него, держась подальше от правого берега.

К рассвету они достигли мыса, на котором до сожжения высились стены крепости. Здесь Семейка долго разыскивал в кустах спрятанную им пищаль. Он помнил, что завернул её в птичий кафтан, снятый им с погибшего курильца, и сунул в яму под сухую валежину, прикрыв горкой зелёных листьев и ветвей. Он излазил кусты на пятьдесят саженей вдоль берега, а знакомая валежина всё не находилась. В этих поисках он неожиданно наткнулся на заржавелую казацкую саблю без ножен. По рисунку на рукояти он узнал саблю отца, и прошлое нахлынуло на него вновь. Должно быть, отец выронил клинок, сбегая к реке, перед тем как прыгнуть в бат, и не стал возвращаться за ним в спешке бегства. Семейка до ломоты в глазах вглядывался в бегучую стальную воду, словно из её глубин, рассекая саженками волну, должен был выплыть отец, притворно сердитый, но такой любимый.

Наконец отыскалась и пищаль. Листья, которыми она была прикрыта, ссохлись и сровнялись с землёй, а сама валежина исчезла. Должно быть, кто-то из камчадалов успел побывать здесь и унёс валежину для костра, не заметив лежащего под листьями кафтана.

Сшитый из крепких шкурок гагары перьями наружу, кафтан нисколько не пострадал от дождей. Вода скатывалась с перьев и не проникла внутрь. Пищаль ничуть не заржавела, порох и свинец к ней были также целы, и Семейка сразу почувствовал себя сильным и уверенным.

Поднявшись наверх, он увидел Завину с Кулечой, бродящих по пепелищу. Трупов там уже не было, только белые кости, чёрные головни да слой чёрной копоти покрывал землю.

В глазах Завины стояли слёзы. Здесь она была когда-то счастлива и теперь оплакивала минувшее. Жизнь с Иваном казалась ей сном, который был прерван грохотом выстрелов и треском пламени.

Кулеча торопил Семейку покинуть пепелище. Камчадалу было тягостно смотреть на это печальное зрелище, виновником которого отчасти был и он сам. Это ему принадлежало открытие, что огненные пришельцы смертны. Когда прошлой осенью утонул в низовьях, упав из опрокинувшегося бата, один из казаков, он поспешил известить об этом Карымчу. Князец вначале не поверил Кулече. Огненные люди поступили хитро, спрятав утопленника в землю, чего никогда по делают ительмены, оставляя мёртвых на съедение зверям. Однако пришельцы пометили место, где они спрятали утопленника, деревянным крестом. Когда по приказу князца могила была разрыта, князец убедился, что в ней лежит мёртвый пришелец, и поверил Кулече. Могилу опять закопали, чтобы огненные люди не догадались, что их тайна раскрыта. С той поры и начали ительмены готовить нападение на острог, которое состоялось через год после этого открытия. И пот теперь пришельцы мертвы, а сам он по странной игре случая служит последнему из них.

Уступив настояниям Кулечи, который стращал их погоней, Семейка с Завиной решились оставить пепелище. Выгрузив из бата сумы с едой и дорожными припасами, они кинули их за плечи и пошагали прочь к видневшейся вёрстах в трёх степе зарослей, обступающих берега реки Быстрой.

Вёрст на пять от места впадения Быстрой в Большую тянется по долине топкая тундра. Сухо только на самом берегу, по которому и петляет глубокая, по колено, узкая тропа.

Найдя тропу, они шли по ней не останавливаясь до полудня, пока не достигли предгорий. Здесь, у входа в узкое ущелье, из которого с рёвом выбегала река, они остановились на привал.

Это и спасло их от гибели. Затаившиеся в ущелье ительмены досадливо переглянулись. Канач долго наблюдал за тем, как беглецы устраивались для обеда на сухом пригорке. Они не побоялись даже запалить костёр, видимо, осторожность покинула их. Ветер, дувший в сторону ущелья, пёс раздражающий запах варёного мяса. Сглотнув слюну – с самого вечера у них и крошки во рту не было, – Канач прикинул расстояние до пригорка. Если выскочить неожиданно всем сразу, пленники не успеют убежать, кроме, может быть, Семейки, который, как ему было хорошо известно, бегал лучше его самого. Придётся догнать его с помощью стрелы.

Наложив стрелу на тетиву лука, он дал знак ительменам, и те без крика выскочили из ущелья. Капая бежал позади всех, решив послать стрелу, как только Семейка покажет спину.

Первым заметил воинов Кулеча. Опрокинув котёл с варевом, он с криком испуга перемахнул через костёр и понёсся прочь с холма в речные заросли. Семейка, захваченный неожиданностью, кинулся было вслед за ним, схватив за руку Завину. Но, вспомнив о пищали, он бросился обратно к костру.

Ительмены были уже совсем близко. Семейка насчитал четверых. В бегущем позади он узнал Канача и понял, что, упустив их на реке, сын князца решил устроить на них засаду здесь, в ущелье. В руках у Канача был лук с наложенной на тетиву стрелой.

Выждав, когда воины, поднимаясь на холм, сбились в кучу, Семейка выстрелил почти в упор. Пламя и грохот выстрела на секунду ослепили и оглушили его. Когда к нему вернулась способность соображать, он увидел, что двое камчадалов убиты наповал, а третий корчится на земле, скатившись вниз со склона холма. Канач, выронив лук и схватившись рукой за плечо, оглушённо топтался под холмом. Видимо, он был ранен.

Семейка торопливо перезаряжал пищаль. Завина, успевшая прибежать на вершину холма и заметившая Канача, с ненавистью глядела на него, и на лице её была жестокая победная улыбка.

– Убей его! – потребовала она.

Семейка, перезарядив пищаль, нашарил грудь Канача. И в этот момент Канач, должно быть, опомнился. Обведя взглядом вершину холма и заметив наставленный на него ствол пищали, он крикнул:

– Эй! Я подарил тебе жизнь!

Напоминание было сделано вовремя. Прокричав это, Канач кинулся в сторону зарослей.

– Стреляй! Стреляй же! – требовала Завина.

Но Семейка уже опустил ствол пищали. Канач и в самом деле однажды не убил его, хотя и взял верх в схватке. Пусть убегает. Теперь они квиты.