Текст книги "Встречь солнцу. Век XVI—XVII"

Автор книги: Николай Коняев

Соавторы: Владислав Бахревский,Арсений Семенов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 40 страниц)

V. ПЕРВЫЙ ПОХОД

Ярмарка

Дмитрий Михайлов Зырян умер зимой 1646 года. Помощником ему новый воевода Василий Никитич Пушкин назначил год назад Петра Новоселова. Быть бы по закону Новоселову колымским приказчиком, да казаки избрали в начальники Втора Гаврилова. Новоселов обиделся, забрал своих покручников[81]81
  Покручник – работник по найму.


[Закрыть] и ушёл вверх по Колыме.

И ещё один человек на казаков обиделся. На людях был весел, а как закрывал в доме за собой дверь, так и чернел. Заслуги тот казак имел немалые. Пострадал на Колыме ранами, пришёл в эти места раньше Втора. Звали того казака Семёном Дежнёвым.

Целыми днями лежал Семён на лавке. Пугал Сичю упрямым в злобе молчанием. Семёну стукнул сорок второй год. Пошёл он на царскую службу простым казаком, шестнадцать лет служил, никакого чина не выслужил. Пошёл из Великого Устюга с ветром в кармане – по сей день ветер по карманам свищет.

За эти дни Семён запомнил все трещины на потолке. Думать было не о чем, перебирал в памяти, как чётки, свои заслуги, и день ото дня казались они ему всё большими. На Амге и Тате мирил батуруских якутов. В Оргутской волости с непокорного Сахея взял ясак миром. На Яну ходил с Дмитрием Зыряном. Ясак в Якутск привёз сполна, был ранен ламутами. С Мишкой Стадухиным на лютом Оймяконе были. По Индигирке плавал. На Алазее был, дошёл до Колымы… Прошли тяжкие времена, и никому не нужен Семён Дежнёв.

Вставал, наконец, с лавки, брал медное зеркало. Как невеста перед венцом, гляделся, шевелил в бороде седые пряди. Седина всегда нравилась Семёну, степенности она придавала. А теперь сердила.

– Старый хрыч, а всё одно – простой казак. Пошлют на побегушки, побежишь: служба.

Вернулся из похода Исай Игнатов Мезенец. Дошёл Исай до Чаунской губы и там выгодно торговал немым способом. Бежал под парусом на Восток. Увидал на берегу людей. Причалил. Толмача[82]82
  Толмач – переводчик.


[Закрыть] с Исаем не было, и люди иноземные ушли от моря. Разложил Исай Игнатов на берегу свои товары: бусы, яркие одежды, материи, медные зеркала, сел потом в коч и отплыл в море.

Пришли иноземцы, имя которым – чукчи, посмотрели на товары и обрадовались. От радости плясали и пели. Русские товары они забрали с собой, а вместо них оставили меха, тяжёлые топоры из моржовой кости да просто моржовую кость. Прибыль Исаю получилась великая.

Пуд моржового зуба стоил на Москве двадцать пять рублей. Царь запретил купцам покупать кость, всю что ни на есть продавали в государеву казну. Из Москвы шёл моржовый зуб к хану Крымскому, в Царьград, в Персию, в Армению. Возвращался он оттуда то в виде царского жезла, рукоятками кинжалов и саблей, а то – дивной работы троном.

Семён не отходил от Исая. Все дни проводил с ним, выспрашивал о пути, ветрах, льдах.

А тут Втор Гаврилов отправил в Якутск соболиную казну. Осталось в Нижнеколымском остроге восемь служилых: Сергей Артемьев, Семён Дежнёв, Мишка Коновал, Макар Тверяков, Семён Мотора, а ещё молодые, незаслуженные.

Не ухватишь под жабры теперь судьбу – завтра и не мечтай. Вильнёт хвостиком – и выйдет жизнь зряшной: ни чинов, ни богатства, ни памяти людской.

Горела у Семёна душа. Был туча тучей. Целыми днями слонялся по берегу реки. Мысль была: дальше идти, на восток, в неизведанное. А завлечь в поход местных промышленных людей не мог: матушка Колыма сама рисковав – дальше идти всё равно что в пропасть головой.

Однако кто больно хочет, у того и получается.

Зашумел Нижнеколымск! Собирались лихие сибирские гости на первую колымскую ярмарку.

Промышленный народ свозил в острог меха, кожи, сверху гнали лес, из леса строили на продажу кочи. Гости везли хлеб, соль, холсты, свечи, верёвки, безмены, оловянную посуду, стрелы, топоры, английские сукна, бисер.

Был Нижнеколымск самым дальним острогом на Московском царстве. Не было на Московском царстве дороги смертельней, чем ледовитая дорога в Нижнеколымск. Дороже колымской жизни не было во всем белом свете. Бешеные деньги запрашивали купцы за товары. Пуд хлеба стоил в Якутске три алтына[83]83
  Пуд хлеба стоил в Якутске три алтына. – В 40-х годах пуд ржаной муки стоил в Якутске около 20 алтын.


[Закрыть]. В Нижнеколымске хлебушек продавали по восьми рубликов за пуд, а то и по десять. Два года простому казаку нужно было служить за пуд колымского хлеба. За такую прибыль купцу помереть не страшно.

Совсем засуетился Семён. Бегал встречать каждый коч, зазывал гостей к себе в дом, выведывал их думки, но никто не отваживался на поход в далёкие края, на заветную реку Погычу, а по-другому – на Анадырь-реку.

В те дни подружил Семён Дежнёв с молодым мореходом Гераськой Анкудиновым. Пришёл Анкудинов на Колыму с удалой ватагой. В остроге не шумели – то ли с дороги притомились, то ли приглядывались пока. Коч у них был старенький, худой. Попали во льды, едва не утонули. Просили Втора Гаврилова принять на службу. Принять их Втор принял, только службу они не желали нести. От кого была польза, так это от Ивана Пуляева. Пуляев морское дело знал хорошо, а руки у него были золотые. Стал кочи строить.

Кочи строили из хорошей сосны. Доски брали гибкие, мелкослойные. Длиной кочи были метров с двадцать, шириной – до пяти, поднимали две тысячи пудов, ходили под парусом и на вёслах, стоили рублей двести-триста.

Анкудинов решил купить новый коч, попросил у Семёна денег взаймы. Знал Семён, что Герасим ограбил Андрея Дубова на Индигирке, там же досталось на орехи казаку Алёшке Ермолину. Забрал у него Анкудинов четыре сорока соболей да соболью шубу. На четыреста пятьдесят рублей ограбил.

Дежнёв так и сказал Анкудинову:

– Что ты денег просишь? Неужто их у тебя нет? Того добра, что у Ермолина взял, на коч-то за глаза хватит.

Анкудинов покраснел.

– Грабить, Семён, грабили. Только денег у меня взаправду нет. Товарищей у меня тридцать человек с гаком, а делили ворованное по-честному, по-равному, без обиды.

– Не дал бы я тебе денег, Герасим, да единомышленник ты мой, дорога у нас одна. Держи полсотни, покупай у Пуляева хороший коч. Бог даст, этим ещё летом будем с тобой на реке Анадырь.

Жил. Шумел Нижнеколымск!

Всё новые и новые купцы приходили на ярмарку. Приплыл с реки Оленёк Федот Алексеев Попов, родом холмогорец. Был Федот приказчиком Алексея Усова, богатейшего гостя из Великого Устюга. Товаров у него было много, но торговать Попов не спешил. Встретились они с Дежнёвым в питейной избе ярмарки. Семён всё ещё хандрил и оттого бездельничал. Пить ему надоело, и теперь он одного за другим обыгрывал в шахматы. Ставки были по колымским деньгам малые – по два алтына за проигрыш. Перед Семёном лежала уже хорошая стопка монет, но играть ему было скучно и, когда вошёл Федот Попов, Семён больше слушал, как перебрёхиваются старички промышленные люди, задавая друг другу загадки, чем смотрел на доску.

Старичков было трое. Договор они поставили такой: кто не угадает, платит за угощение. Загадок старички знали много, загадывали хитро, а перебороть друг друга не могли.

Загадал самый старый из них.

– «Летел пан, на воду пал, воды не замутил, сам себя не погубил».

– Перо! – хором крикнули отгадчики.

Второй загадал такое.

– «Сидит титюшечка, ни зверь, ни птушечка».

– Так лягушка, поди!

– Она и есть, – подтвердил тот, кто загадывал первым.

Хотел третий свою загадку загадать, а Семён вмешался:

– Вы мою отгадайте загадочку. «Чего на свете нет жирнее»?

Один из старичков сердито покосился на казака и только из вежливости сказал:

– Земля!

Видать, для таких хитрюг дежнёвская загадка была проще пареной репы. Дежнёва задело за живое невнимание, он стал придумывать загадку позаковыристей и прозевал на доске королеву.

– Вылазь, казак! – сказали за спиной. – Кончена игра.

Семён сердито поворотился и увидел, что за игрой его следит высокий, одетый в дорогое платье, с бородой, чесанной мелким гребнем, Федот Алексеев Попов. В Якутске Дежнёв видел его, но знаком не был. Ругаться с Федотом Семён не захотел, посмотрел на доску, подумал и стал противника в свои ловушки завлекать. Играл весело, хотелось почему-то показаться перед купцом. Игра пошла тонкая, противник при своей силе боялся сделать неверный ход, потел и ошибался. Семён прижимал его помаленьку, а загадки краем уха тоже слушал.

Третий такое загадал:

– «В камне спал, по железу встал, по дереву пошёл, как сокол полетел».

– Огонь, – сказали старички.

Опять Семён влез в их разговор:

– Отгадайте-ка! «Чего царь видит редко, бог никогда, а мы завсегда».

– Ну, это даже я знаю, – усмехнулся Попов.

– Себе ровню, – откликнулись старички.

– Молодцы! – похвалил их Попов. – А теперь мою загадку отгадайте: «Дрон Дроныч, Иван Иваныч скрозь воду проходит, на себе огонь проносит».

Призадумались старички. И так прикидывали и этак.

– Может, плот? – спросил Попова Дежнёв.

– Ты, казак, в шахматы играй, проиграешь ведь.

– Никогда я в шахматы не проигрывал, – рассердился Семён, – гляди-ка сюда.

И давай свои фигуры шевелить, от его соперника только пух полетел.

– Силён! – Попов даже пальцами прищёлкнул. – Если ты и служишь так же сметливо, я бы хотел тебя в товарищах иметь.

– Службу знаем.

– Давай знакомиться, казак. Меня зовут Федот Алексеев, из Поповых.

– Знаю, – сказал Семён. – В Якутске тебя видел. А меня зовут Дежнёв Семён.

– Ну, как же! Слыхал! Кто ж о Дежнёве не слыхал. Сахея ведь ты уговорил?

– Я.

– Ну вот! Значит, знакомы с тобой. Народ, – крикнул Попов зевакам, – угощаю!

К нему подошли вежливые старички.

– Над загадкой твоей долго мы думали, Федот Алексеев.

– Ну и придумали?

– А как же! «Дрон Дроныч, Иван Иваныч скрозь воду проходит, на себе огонь проносит» – будет это Уж.

– Верно. Идите и вы к столу.

– Да не хотим мы больше есть и пить. Мы загадками спорили, кому из нас за съеденное за выпитое платить, а больше не хотим – и сыты и пьяны.

– Ну, с богом, старички. Заплачу за ваше.

Покланялись купцу.

Любил Семён гостей. Любил потчевать, любил показать красавицу жену.

Засиделся Федот Попов допоздна у Семёна. Уходить бы пора, но зашёл разговор о главном.

– Не хочу, Семён Иванов, таиться перед тобой. Ты вот зовёшь на реку Анадырь, обещаешь богатую прибыль, что соболями, что моржовым зубом. Я купец, а купец за хорошей прибылью на край света пойдёт. Сам видишь, товаров у меня много, прибыль в Нижнеколымске – сказка, а я вот не торгую.

– Бережёшь, значит, товары. Для Анадырь-реки бережёшь? – Семён от радости двумя руками за бороду свою вцепился. – Верно делаешь! Здесь прибыль велика, а на Погыче, где один ты из купцов будешь, – за бусинку по соболю возьмёшь.

– Семён Иванов, всех богатств не увезёшь. Здесь, на Колыме, дело верное, а идти по морю-океану, среди льдов, невесть куда, невесть в какие народы – рисково. Набежит буря, грохнет коч о камни – и прибыли конец. Был богат – и гол как сокол. Не из-за прибыли я в дальние края стремлюсь. Товары могут погибнуть, а то, что своими глазами видано, своими руками щупано, товар неоценимый, без порчи. Коль суждено ему пропасть, так вместе с тобой.

– Федот Алексеев, милый человек, нашёл я тебя! Друга себе нашёл, в делах, в помыслах…

Семён сгрёб Попова лапами, оттолкнул, засморкался. А Федот Алексеев про своё говорил:

– У меня мечта пошибче твоей, Семён Иванов. Обживёмся на Анадырь-реке, возьму я там соболей, меха, кость и пойду дальше. Верю я: по тому морю можно до Китая дойти.

Семён по коленкам себя ударил.

– Опять Китай! Как умный человек, так про Китай думает.

– Встречал таких?

– Встречал. Был один, да нет его. Чего вас тянет туда?

– За Китаем, Семён Иванов, Индия – страна удивительная и великолепная. Говорили, будто в давние времена были там наши купцы, в Индии-то. Повезёт – с товарами приду. Нет – и так хорошо. Проложи я эту дорогу – самые богатые купцы, что наши, что иноземные, в ножки мне из благодарности покланяются.

– Так что ж, Федот, думаю, пора челобитную подавать Втору Гаврилову, отпустил чтоб меня с тобой на Анадырь-реку.

– Подавай, Семён Иванов. Золотое время уходит. До холодов надо успеть.

– Поспеем!

Утром Дежнёв встретил Анкудинова. Отвёл его в сторонку.

– Герасим, победа! Федот Попов собирается на Анадырь. Мы с ним договорились – идём вместе.

Анкудинов порадовался за Дежнёва, но не очень. Семён этого не заметил – так был он счастлив. Перед обедом к нему прибежал бочком торговый человек Пятко Неронов.

– Медку я тебе принёс, Семён Иванов. Крыночка махонькая, да ведь мёд-то на Колыме сам знаешь почём.

– Спасибо, Пятко. Только отчего ты вдруг вспомнил обо мне?

– А как же! У тебя ж Любим растёт, дите малое. Ему медок полезен. И от простуды хорошо.

Семён улыбнулся.

– Прослышал, видно, что на Анадырь собираюсь?

– Да говорят.

– Вместе со мной хочешь?

– Далёкий больно путь. Подумать надо. А нужен будет мёд – сразу ко мне иди. У меня маленько есть.

Убежал.

После обеденного сна Семён Дежнёв пошёл к нижнеколымскому приказчику, ко Втору Гаврилову с челобитной.

– Опоздал, – сказал ему Втор.

– Как опоздал?

– Бьёт челом приказчиком на Анадырь-реку Герасим Анкудинов.

– Гераська?

– Он самый.

Семён хватил себя кулаком по затылку.

– Пригрел змею! Денег давал на коч.

– Умный ты, Семён, а простоват. Больно-то не печалуйся, Федот Алексеев за тебя горой стоит.

– Сколько Гераська обещается явить соболей с новой реки?

– Сорок сороков.

– А я обещаюсь явить сорок семь сороков!

– Пиши челобитную.

Семён взялся за перо. Вдруг дверь распахнулась, и заявился Анкудинов.

Семён встал ему навстречу.

– За моей спиной дела обделываешь, Анкудинов? Не стыдно ли?

– Дело, Семён Иванов, денежное. Где о деньгах речь, про стыд не думают.

– Бог тебя покарает, Анкудинов, не мне судить, а приказчиком на Анадырь я пойду. Ты явил сорок сороков соболей, а я сорок да ещё семь.

– Приказчик Втор Гаврилов, являю с новой реки пятьдесят сороков.

– Ну, а я – пятьдесят да ещё пять.

– Шестьдесят сороков!

– Семьдесят! – крикнул Дежнёв.

– Семьдесят, говоришь? – Герасим отёр потный подбородок.

– Приказчиком на реку Анадырь пойдёт Семён Иванов Дежнёв, – сказал Гаврилов. – Явил он государю семьдесят сороков соболей, а промышленные да торговле люди в приказчики его хотят. Спору конец.

– А если я больше явлю?

– Спору конец! – сердито повторил Гаврилов. – Пиши челобитную, Дежнёв, на семьдесят сороков и в поход скорей. Говорят, льда на море много.

– Спасибо, Втор, – Семён поклонился приказчику.

– Мне не за что. Федоту Попову спасибо говори. Понравился ты ему больно.

Первый поход

На дворе стоял серебряный полярный день. Было время сна, и отец с матерью спали. А шестилетний Любим не спал. Никак он не мог дождаться, когда, наконец, взрослые поднимутся, заберут узлы и мешки, придут на кочи и кочи поплывут в море-океан.

Сегодня Любиму нравилась их разорённая изба. Стены были голы, полати и лавки пусты. Все спали на шкурах, на полу, среди узлов с одеждой, с товарами, едой. Лишь в красном углу осталась висеть маленькая серебряная икона богоматери и лампадка перед нею. Любим поглядывал на икону с беспокойством. Вдруг бог на небе передумает и отец останется дома? Опять застелют ткаными дорожками полы, на стены прибьют шкуры, повесят полотенце с красными петухами, мать затопит лечь и будет варить обед.

Любим приподнимался и глядел на отца. Тот дышал во сне шибко, как богатырь. От сильного дыха шевелились усы, и было ясно: человек собрался в далёкую дорогу и спит что есть мочи. А вот лицо у богоматери строгое, непонятное. Любим встал, прошёл в красный угол, забрался на лавку. Теперь лицо богоматери было близко. Он мог хорошо его рассмотреть, а понять не мог. Лицо было так же строго и неизменчиво, но губы розовые, небольшие, чуть-чуть улыбались. Издалека это нельзя было увидеть, а вблизи так оно и было: губы богоматери незаметно улыбались, и Любиму стало спокойно. Он подкатился отцу под бочок и заснул.

Самые лучшие времена, самые лучшие вещи на белом свете всегда подпорчены тем, что их ожидаешь слишком долго. Но чудеса тоже случаются! Когда Любим открыл глаза, то сразу догадался: чудо произошло. Он не закричал от радости, не вскочил, он только улыбнулся во всю полноту своего заслуженного счастья и долго, не отпуская с лица улыбки, следил, как плывут по потолку тесной казёнки тонкие драконы отражённых волн. Коч, едва раскачиваясь, плыл к морю, и за окошком стоял незатихающий серебряный день.

Когда много радости, она всё приходит и приходит, пока не польётся через край. А когда она льётся через край, люди вдруг устают, мрачнеют и наступают будни.

С Семёном Дежнёвым и Федотом Поповым шли на реку Анадырь четыре коча.

Плыли, весело ездили друг к другу в гости, да и горевать было не о чем. Погода стояла хорошая, ветер дул попутный.

Однажды на берегу появился человек. Он размахивал руками, кричал, и его заметили.

– Да ведь это никак Митяй! – удивился Дежнёв. – С таким силачом нам теперь никакие чукчи не страшны.

Митяй любил Дежнёва доверчиво и преданно. Мечтал пойти с ним на край земли, а тут перед самым походом Втор Гаврилов послал его с казаками собирать ясак. Митяй обернулся быстро. Самыми короткими тропами вышел на Колыму и встретил кочи.

Митяй радовался своей удаче, и ему были рады.

Счастье корабельщиков растаяло в устье Колымы. Дорогу преградили тяжёлые льды.

Долго стояли лицом к лицу, словно две армии, льды и кочи. Стояли упорно, мрачно и недвижимо. Выжидали. И ничего не дождались. Льды не ушли, и кочи не уходили. Короткое лето кончалось, зашевелились над океаном бури, легли на мелкую воду утренники, и всем стало ясно: похода не вышло. Кочи развернулись и, хлебая парусами неверный ветер, поплелись назад.

Резвый Дежнёв ссутулился и замолчал. В иной день от него не слышали ни слова.

Любим тоже притих, сидел где-нибудь в уголке и думал. Думал он о том, что богоматерь на иконе была строгой, а не улыбчивой. Это только так, пригрезилась улыбка. Боги не умеют улыбаться, они наказывают тех, кто видит в них другое, не то, что есть на самом деле.

Перед новым походом

Семён вернулся с охоты пуст и зол. Грязными сапогами протопал через горницу, плюхнулся на лавку.

– Сапоги бы снял, – сказала Сичю.

– Чего снимать-то, – рявкнул Семён. – Всё равно грязища. Была бы у меня русская баба – блестела бы изба. Ни дьявола не можешь. Рубаху-то постирать не можешь.

– Я стираю, – сказала тихо Сичю.

– Стираю! А наши бабы бельё-то на прорубь ходят полоскать. Рук не жалеют.

– Сними сапоги! Твоя изба будет блестеть.

Не ответил.

– Сними сапоги!

– А ну вас! Дома не дадут спокойно полежать.

Вскочил. Сорвал со стены лук и колчан. Ушёл. Наверное, опять на охоту.

Трудно жил Семён после неудачного похода. Федот Попов успокаивал его. Не беда, мол. Переждём зиму, попробуем ещё раз. Но спокойствия у Семёна не было.

Вернулся он домой после ссоры с Абакан Сичю через день.

Любим молился и плакал. Сичю лежала, разметавшись на шкурах, бредила.

– Что с мамкой? – спросил Дежнёв.

– Под лёд на речке провалилась.

– Знахаря звал?

– Звал.

– Не помогает?

Любим тёр глаза кулаками.

– Не плачь.

Семён положил на голову жены мокрую тряпицу, хорошенько укрыл.

– За шаманкой пойду. Она ото всех болезней врачует.

Шаманка была старая и жадная до подарков. Дежнёв привёл её в Нижнеколымск, в свою избу. Дал вина. Шаманка выпила и принялась за дело.

Положила на бубен большой камень, подула и стала жать его. На пол посыпались маленькие камушки. Их набралось много, целая куча. Потом шаманка подошла к Сичю, приложилась губами к её лбу и долго высасывала болезнь.

– Всё, – сказала она наконец, – болезнь ушла.

Сичю и вправду полегчало. Семён поехал проводить шаманку. А пока он провожал её, Сичю умерла.

Тихо было в избе. Пусто. Семён сидел на лавке, на коленях у него Любим. Сидели они так целыми днями, не уронив ни слова, ни слезы.

Пришли Федот Попов, Митяй и ещё много людей.

Федот сказал:

– В Якутск уходит отряд с мягкой рухлядью. У тебя в Якутске много друзей с жёнами. Отошли пока Любима к ним. Вдвоём вы горюете вдвое. А летом нам, Семён, в поход с тобой. На кого мальчишку оставишь здесь? Женщин мало, а в поход взять – сам знаешь, что во льдах-то нас может ждать.

Семён согласился.

Он долго ещё соглашался со всем, что бы ему ни говорили.

Любим ушёл с казаками в Якутск.

А весна близилась. Оживала тундра, оживал и Семён Дежнёв.

VI. ВТОРОЙ ПОХОД

Кабарга на парусе

Близилась весна – время походов. Каменели от напряжения лица мореходов, оживали глаза: сверлили, испытывая, ненавидели ненавистников, дружили с товарищами. Жестокое время наступало, спешное.

Когда в царёв кабак вошёл Дежнёв, все чарки, и те, прикладывались к которым, и те, что вполовину выпиты были, встали вежливо против хозяев, а хозяева руки под стол и глазами так и слопали бы Семёна с косточками.

Дежнёв, не пугаючись, сел промеж гляделок. Чару ему подвинули – взял. Весело играя глазами, пригубил.

– А вы-то что ж?

– Сперва нас догони, – сказал Анкудинов.

– Герасим, что зряшное говоришь. Тебя-то и нашинскому быку не догнать, а нашинский бык, толковали старые люди, всю Сухону, было дело, выпил.

– Ты меня с быком не равняй, Дежнёв. Не ровен час обижусь.

Худой, чёрный, как головешка, Анкудинов пылал на Семёна глазами, а тот опять приложился к чаре.

– Не боишься вино-то из наших рук пить? Может, отравили мы вино-то?

– Раньше, чем бог не пожелает, не помру. А пугать меня довольно, Герасим. Я и без тебя пуганый. Ты отвечай-ка лучше, чего шумишь на купчишек да промышленных людей? От моего похода всё равно не отворотишь!

– Да я… Да я их как петухов лишних! Головы я им поотрываю, если они с тобой пойдут.

Герасим вскочил, махал руками, сбил на затылок шапку.

– Да я!..

Грохнул выстрел, шапка, разорванная на куски, полетела прочь. Герасим схватился за штаны и – остолбенел.

– Поди освободись. Воняет шибко.

У Дежнёва из рук поглядывали пистоли. Один дымился.

– Осатанел! Сволочь ты! – запричитал тонко Анкудинов.

Дежнёв встал, сунул пустой пистоль за пояс, допил чару.

– Смотри, Герасим! Зарывайся, да не очень. Рука у меня жёсткая, как палка, не промахиваюсь. И не тронь моих людишек. Не тронь, Герасим. – Усмехнулся. – А хлипок ты на расправу, паря.

Бросил на стол деньги за чару и ушёл.

Кабак затрясло от бешеной ругани.

Пока шёл по улице, храбрился Дежнёв. Молодцом глядел. Видано ли, такого разбойника, ухаря-разлюли напугал. Да как напугал.

Дежнёв поглаживал усы, посмеивался.

– Кончилась твоя сила, Гераська Анкудинов!

А пришёл домой, приуныл. Был Анкудинов из корысти врагом, а теперь он и сердцем враг, теперь ему с Семёном вместе на одной земле душно будет жить, ай, как душно! Убей он Семёна, и то злоба не иссякнет. Ведь на такой срам обрёк человека. Теперь хоть Кузьмой Мининым станешь, всё равно за спиной шепотком смеяться будут.

– Ах, Семён, Семён, маху ты, милый, дал! Умным дразнят, и впрямь не дурак, да вдруг палить в кабаке взялся. С вором ли такие шутки шутить? У вора глаз рысий, зубы волчьи, а ноги да сердце заячьи. Кому про то неизвестно! Нажил смертного врага и радуйся.

Как был в сапогах, завалился на лавку. На кой ляд теперь чистота в избе! Без бабы дом – одно название. Загоревал Семён Иванов.

Прикладывает и так и этак, всё нехорошо.

Эх, был бы Семён царём, устроил бы он на земле хорошую жизнь.

Велел бы врём дело своё делать по совести. Крестьяне чтоб землю хорошо пахали. Кузнецы чтоб железо ковали, не ленились. Попы да монахи и денно и нощно грехи бы у господа бога замаливали, а казаки б царство берегли, а когда надо – воевали.

Велел бы Семён хлеб делить на всех поровну, чтоб голодных не было. Всем бы и землю дал. Земли-то ничейной, не работящей, в Русском царстве на сто царств хватит. Перешёл за Камень – два года иди, а распаханной земли не найдёшь. А есть хорошие земли, хлебные.

И до Камня земли много.

Велел бы Семён все деньги из царской казны вытряхнуть и тоже поровну поделить, а кому не хватит, ещё наделать. Не хватит серебряных, медных нарубить, а то и железных. В собольи кафтаны одел бы Семён людей. Чего соболям зазря в царских да боярских кладовых гнить. А не хватило, велел бы Семён набрать сто тысяч охочих людей и послал бы всех в Сибирь. Сибирь большая, а казаков пока что мало в ней.

Ну, а тех бояр да дворян, которые не захотели бы такой вольной и сытной жизни для всех, царь Семён прогнал бы. Пусть проваливают подобру.

В дверь легонько стукнули. Семён вскочил с лавки, рука легла на пистоль.

– Входи!

Вошёл Попов.

– Будь здрав, Федот! Напугал. Вздремнул чуток.

– Не время дремать, Семён Иванов. Пора бы паруса по ветру ставить. А то набегут льды. И прощай, Анадырь-река, ещё на год.

– Пора, Федот, верно. А не боишься идти с неудачником-то?

– Пустое.

– Ежели так, возьми за иконой челобитную. Обещаюсь явить опять же семьдесят сороков соболей. Завтра подам Втору Гаврилову. На словах-то Втор обещал отпустить меня с вами.

– Ты, Семён, бороду причёсывай и пошли, пока не поздно. Не ровен час, опередит Анкудинов. Совсем он запугал промышленных-то.

– Когда пугал-то? – усмехнулся Семён.

– Часа не прошло.

– Ой ли?

– Ты слушай. Сидим мы у Важенка Астафьева, мозгуем, как лучше поход сделать, и вдруг вваливается в избу Гераська Анкудинов и с ним вся его братия. Глазом не успели сморгнуть, а они по всей избе рассыпались и за спиной у каждого из нас встали, в руках ножи, и теми ножами вертят они у самых наших глоток, а Гераська похаживает да бахвалится. Захочу, мол, всех вас зарежу сей же миг. А пойдёте с Дежнёвым – так и знайте, зарежу! А пойдёте не со мной, а с кем другим, и я с вами на своём коче пойду, буду вас грабить и ваших ясачих мужиков тоже пограблю и побью.

– Пошли к Втору!

Дежнёв выхватил у Попова челобитную.

Пинком, в сердцах, растворил дверь и зашагал к съезжей избе колымского приказчика.

Пятко Неронов был человек маленький: и ростом, и разумом, и богатством. Зато был Пятко Неронов живучий, будто кошка, и цепкий, как лесной клещ. За Дежнёва держался он, что за Христа. Дворняжкой за ним ходил, в глаза заглядывал. И вдруг на нероновское несчастье объявился Герасим Анкудинов. Был Герасим не по душе Пятко, богатства от него Пятко не ждал – какое уж там богатство, если у человека степенности ни на грош. Да как увидел Неронов сразу двадцать голых ножей, а пуще всего тот нож, что плясал возле гладкой его бородёнки, забыл Неронов Семёна. До слёз не хотелось предавать верного сильного товарища. Предал.

Подошёл Дежнёв к съезжей избе; на крыльце стоят анкудиновские разбойнички, а дверь загораживает Пятко Неронов.

Поднимается Дежнёв по лестнице медленно, будто к ногам его ядра фунтов на сто привязаны, дружки Анкудиновы теснятся, однако не смело, а Пятко Неронов руки разинул и пропищал:

– Не пойдём с тобой! Никто не пойдёт! И не ходи к приказчику! Добром говорим, не ходи к Втору!

Дежнёв одолел последние две ступеньки да как гаркнул на Неронова сверху, в голенькое темечко. Крепко гаркнул, солоно и безудержно. Неронов присел. Как воробушек, прыг туда, прыг сюда – и бегом, не оглядываясь.

Зашёл Дежнёв в съезжую, поклонился Втору Гаврилову, а перед Втором уже Анкудинов стоит.

Говорит Втор Семёну:

– Герасим Анкудинов челом бьёт на реку Анадырь приказчиком. Явил семьдесят сороков соболей.

– Семьдесят сороков я в прошлом году являл, – сказал Семён, подходя к столу вплотную. – На нынешний год являю семьдесят сороков десять соболей. Прими, Втор Гаврилов, мою челобитную.

Анкудинова затрясло.

– Я, Дежнёв, с тобой торговаться не буду. Хватит, в прошлом году поторговались. Однако знай: сколько бы с тобой кочей ни пошло, а мой следом пойдёт али впереди.

– Пойдёт с Дежнёвым шесть кочей, – сказал Гаврилов.

– Мой седьмым будет!

Анкудинов выскочил на улицу, пальнув дверью. Гаврилов засмеялся.

– В штаны, говорят, напустил поутру.

Дежнёв был мрачен.

– Вели мне бумаги дать, явочную[84]84
  Явочная – жалоба.


[Закрыть] буду писать.

– На Герасима?

– На Герасима.

– Пиши. Только я ему препятствовать, Семён, всё равно не стану.

– Это почему же так? Он грабить моих гостей да моих ясачных людишек обещает, твоё дело тут не стороннее.

– Надоел он нам в Нижнеколымске, Семён. А на море, глядишь, от него и польза вам будет. А пользы не будет, всё равно с глаз долой. От мне тут, пожалуй, всю ярмарку разгонит.

Не зная, что Михаил Фёдорович, русский царь, вот уж третье лето как помер, Семён писал[85]85
  ...Семён писал... – С. Дежнёв был неграмотным.


[Закрыть]: «Царю, государю и великому князю Михаилу Фёдоровичу всея Руси, бьёт челом холоп твой ленский служилый Семёнка Дежнёв. Явил я тебе, государю, прибыли с новой реки, с Анадыря, семь сороков десять соболей. В нынешнем же, государь, во 7156 году, Герасимко Анкудинов прибрал к себе воровских людей человек с тридцать, и хотят они торговых и промышленных людей побивати, которые со мной идут на ту новую реку, и живот их грабить и иноземцев хотят побивать же, с которых я прибыль явил, а мне, холопу твоему, с теми торговыми и с промышленными людьми твою государеву службу служить и прибыль сбирати. И те, торговые и промышленные люди, от их воровства, что они хотят побивать и грабить, на ту новую реку идти не смеют потому, что тот Герасимко Анкудинов своими воровскими заговорщиками хочет побивати и живот их грабить…»

Семён писал сердито, перо разбрызгивало чернила, слова повторялись. Челобитная вышла длинной и путаной.

Пятко Неронов как прибежал домой, так сразу на печь залез, живот от испуга отогревать. Да не больно-то отогреешься, коль связала тебя судьба-злодейка с Герасимом Анкудиновым.

– Сам наскочил.

– Ругал тебя Семён последними словами на крыльце?

– Ругал, батюшка!

– Слазь с печи! Пиши на него явочную челобитную.

Слез Неронов, нарисовал всё, что велели.

Семён дописывал свою челобитную на Герасима, а Герасим уже вталкивал в съезжую избу замученного Пятко Неронова.

– С чем пожаловал? – спросил Втор.

– Челобитную подать, – Пятко неотрывно смотрел в пол.

– На кого челобитная-то?

– На него.

Показал на Дежнёва одними бровями, не отрывая глаз от пола, – боялся.

Втор подскочил к нему, вырвал челобитную.

– «…во 7156 году июня в 8-й день бранил тот меня Семён всякою неподобною бранью неведомо за что… Вели, государь, на нём дать свой царский суд…» – читал Втор быстро, внятно, с пропусками. – Принята челобитная, Пятко Неронов. Ступай!

Неронов попятился к двери, задом выбил её и выкатился на улицу.

– Давай-ка, Семён, отчаливай поскорее, а то, гляжу я, на тебя такое могут нагородить, что и впрямь придётся взять под стражу.

Уходили из Нижнеколымска тихо, при малых людях на берегу. Втор Гаврилов провожал, целовальник с ним да священник. Вот и всё. Рано уходили или поздно – кто же знает, день стоял полярный, без ночи, только спал Нижнеколымск.

Хотел Дежнёв Анкудинова обмануть, да Герасима след простыл. Исчез его коч из Колымска. Куда – неизвестно, и спокойнее от этого на душе не стало. Небось вперёд уплыл, поджидает где-нибудь.

Перед самым отплытием пришил Семён на парус своего коча шкуру кабарги, которая ест смолу.

– Без тебя, Сичю, в поход иду. Пусть душа твоя молит о нас у господа. Пусть волшебная сила твоего народа поможет нам.