Текст книги "Встречь солнцу. Век XVI—XVII"

Автор книги: Николай Коняев

Соавторы: Владислав Бахревский,Арсений Семенов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 40 страниц)

АРЕСТ

Возвращение партии служилых с Авачи совпало с открытием ярмарки в остроге. Поход на авачинских камчадалов и коряков был удачен, казаки взяли с них ясак и привели много пленников и пленниц из непокорных неприятельских стойбищ. Несмотря на то, что жизнь в крепости была омрачена гибелью Большерецка, в день открытия ярмарки в остроге шумело веселье.

У восточной крепостной стены, напротив часовни, на вытоптанной до земли площади, несколько прибывших на Камчатку вместе с Атласовым торговых людей разложили свои товары по широким, заранее сколоченным столам. Торговали в основном мелочью, серебряными безделушками, иголками, позументом, цветными лентами, пронизью и бисером. Эти товары пользовались большим спросом у коряков и камчадалов, тогда как сами казаки покупали их мало. Но были здесь товары и посерьёзнее: усольские ножи, огнива, пестрядь, холст, дешёвые цветные сукна, листовой табак, бухарские шёлковые и бумажные платки, пряжа для сетей, выделанные кожи, жестяная и медная посуда. Эти товары казаки брали нарасхват.

На ярмарку приехали и низовские казаки и промышленные. Привезли соль, которую варили сами на побережье, и выменянные у коряков товары: ровдуги, кухлянки, малахаи, меховую обувь. Товары эти у верхнекамчатских казаков и у здешних камчадалов были в большой цене.

На ярмарку приплыли в батах камчадалы из ближних и дальних мирных стойбищ. Эти продавали изукрашенные узорами костяные гребни и стаканы, крапивные сети и птичьи перья для набивки подушек и перин, вышитую обувь, медвежьи шкуры, шапки и рукавицы из собачины.

Денег почти ни у кого из казаков не было, а у камчадалов и подавно. Торговля шла меновая. Промышленные охотно отдавали свои товары за соболей и лис. Брали и бобровые пластины.

Верхнекамчатские казаки успели к ярмарке в изобилии насидеть вин и прикатили на всеобщий искус свои бочонки. Сюда, к владельцам бочонков, побывав во многих руках, особенно густо стекались соболя и лисы: те, кто продавал, и те, кто покупал, не ленились обмывать свои сделки.

День стоял сухой и жаркий. На ярмарочной площади, поднятая сотнями ног, кружилась пыль, оседая на разноцветных праздничных кафтанах казаков, на расшитых бисером и цветной шерстью кухлянках камчадалов и коряков, на малицах женщин и рубашонках носившихся между столов с товарами ребятишек. От шума голосов, от весёлой перебранки, ругани, споров, от топота разлетевшихся в плясе каблуков и песен подгулявших казаков у Ивана кружилась голова. Площадь в своём беспрерывном движении напоминала галочью свадьбу.

Пётр выкатил на базар восемь бочонков вина и попросил Ивана помочь в торговле. Вино разбирали – успевай наливать. Жена Петра, Мария, уже несколько раз уносила пушнину в амбар, а к бочонкам все тянулись служилые и камчадалы.

Раскрасневшийся от азарта торговли и выпитого вина, Пётр завистливо бормотал:

– Киргизов, чёрт хромой, двенадцать бочонков выставил. Да ещё раку вечером продавать тишком будет. За раку ему нанесут соболей – куда нам с тобой!

Ивану всё было безразлично. Гибель Завины словно выбила у него землю из-под ног. На слова брата он не отзывался.

– Спишь ты, а не торгуешь, – ворчал на него Пётр. – Вино нынче в цене, не переливай. Стал бы я о бабе так сокрушаться. Ну, добро б ещё ребятишки были. А так что ж за беда? Женись второй раз – и вся недолга.

– Не видел ты моей Завины, Пётр. Не нужна мне другая, – вздохнул Иван.

– Да чем другие-то хуже? Чем вздыхать, лучше б девку себе в толпе выглядел. Погляди, сколько камчадалок пригожих на ярмарку приехало.

– Никого не видят глаза. Весь свет она мне заслонила.

– Вот присуха-то, вот напасть-то какая, – сокрушался Пётр, не забывая наливать очередному казаку и брать у него пушнину. – Ты, должно, ненормальный у нас. Весь извёлся, с лица почернел из-за бабы. По Мишке, брату, кажись, так не сокрушался.

– Эх, что разбирать, какое горе хуже. Горе – оно и есть горе. А когда два злосчастья подряд – тут и впрямь света не взвидишь. Так что не взыщи, братка, что глаза мои на других глядеть не хотят. Не мучь меня разговором.

Горечь, прозвучавшая в словах Ивана, заставила Петра прекратить разговор с братом.

– Налетай! Хорошо винцо, ядрёное суслецо! – стал он весело выкрикивать, зазывая народ. – Как ударит хмель – так башка с петель!

К Петру пробились большерецкие казаки.

– Налей-ка, мил человек, моим ребяткам, пусть хлебнут с горя, – прогудел Анцыферов, кинув на стол Петра связку соболей. – Что твоему Ивану, что нам всем – не до веселья нынче. У Дюкова с Торским вон тоже избы в Большерецке погорели. Да и у меня многих дружков пожгли камчадалы. Какие добрые казаки были!

Первыми выпили Дюков с Торским, потом Шибанов с Березиным. Последним принял деревянную чару сам Анцыферов. Выпив, он потребовал ещё одну и протянул Ивану:

– Выпей-ка, писчик, с нами.

Иван не стал отказываться и осушил чарку. Обтерев ладонью мокрые усы, он отозвался бесцветным голосом:

– Был писчик, да весь вышел. Нету Ярыгина.

– Ярыгина нету, а бумага при тебе.

– Кому она нужна теперь, моя бумага.

– Была бы бумага, а на остальное можешь плевать со сторожевой вышки. Вызывал меня нынче Атласов. Скоро выходить нам за ясаком на Шупанову реку. Спрашивал он, давно ль ты в писчиках. Я сказал, что больше года. Он хотел дать своего писчика, я ответил, что у меня и свой хорош, не жалуюсь.

– А он что? – вырвалось у Ивана.

– А что он? Ничего он. Раз хорош свой, говорит, так не жалуйтесь, если в ясачных книгах напутает. У Атласова грамотный писчик есть. Вот он и думал, что я обрадуюсь, если он мне его даст. Он что-то добрый стал. Ну, на отказ мой взять нового писчика серчать не стал. Считай, что удача тебе выпала крепкая.

– Спасибо, Данила.

– Да не за что, Иван. Брать чужого человека в свою команду мне не с руки... Ну, удачной тебе торговли, Пётр.

Махнув братьям на прощанье, казаки скрылись в толпе.

– Ну, Иван, тебе и впрямь удача привалила, – сказал Пётр, радостно потирая руки. – Давай-ка ещё хлебнём из ковша за твоё везение.

Братья выпили, однако обсудить это событие им не удалось: к бочонкам подошли сразу несколько низовских служилых, потянули воздух носом и, весело перемигиваясь, кинули на стол суму с солью:

– Прими-ка, радетель наш, пудовичок солицы в подарок, да и нас винишком отдарить не пожалей.

– Отчего же, за солнцу мне вина не жалко, братья-казаки, – Пётр сгрёб суму и поставил позади себя. Однако, пересчитав служилых, поморщился. – Многовато вас, целых пятеро. По ковшу налью, согласны?

– По ковшу так по ковшу, – согласились питухи. – Налей-ка для начала по одному, а за второй мы тебе ещё кой-чего подбросим.

– То другой разговор! – засуетился Пётр, довольный сделкой. – Сейчас я вам нацежу такого – глаза под лоб уйдут и на затылке выскочат.

– Ахти нам! – изобразили испуг питухи, втянув головы в плечи. – Ужель твой хмелюга столь крепко по башке ударяет? Уж не табачной ли крошки либо мухомору ты в бочонки подбросил?

– Креста на вас нет! Вино чистое, что дитя, – забожился Пётр, вынимая из бочонка пробку и подставляя ковш под струю. – Нате-ка, хлебните, неверы-хулители.

Да придерживайте язык зубами, не то проглотите от сладости.

Едва низовские казаки успели выпить по ковшу, как и возле часовенки, где Мартиан совершал обряд крещения приведённых с Авачи пленников и пленниц, раздался такой шум и вой голосов, что возле столов с товарами покупателей как ветром сдуло. Толпа, толкаясь и вопя, кинулась к часовне поглядеть, что там такое происходит.

Пётр не решился оставить свои бочонки, зато Иван поспешил за всеми. Пришлось крепко поработать локтями, прежде чем ему удалось пробиться в передние ряды, стеснившиеся возле часовни.

В центре образованного толпой круга, возле ступенек паперти шла потасовка. Десятка два казаков, подбадривая себя криками, сплелись телами в тесный клубок. Взлетающие кулаки, залитые кровью лица, разодранные кафтаны – всё говорило о том, что драка нешуточная.

– Антихристы! Сатанинское семя! – кричал с паперти Мартиан, вращая налитыми кровью глазами. – Прокляну! Всех прокляну!

Но даже его мощный бас тонул в рёве толпы. Вначале Иван не мог понять, кто кого бьёт и почему. И лишь заметив Данилу Беляева, саженного, медвежьей хватки казака, сцепившегося в самой гуще свалки с Атласовым, понял, что здесь сошлись по какой-то причине обе острожные партии.

Из разговоров соседей он уяснил и причину ссоры.

Всему виной оказалась окрещённая Степанидой камчадалка редкой красоты, приведённая в острог Данилой Беляевым. Казак сразу после крещения намеревался обвенчаться с ней. Но оказавшийся возле часовни Атласов велел отвести Степаниду в свой дом. Красота камчадалки, должно быть, так поразила его, что он на глазах у всего честного люда совершил святотатство, силой вырвав новокрещёную из-под венца. Беляев, разумеется, решил не уступать свою добычу, и вспыхнула ссора.

Сочувствие толпы было на стороне Беляева, однако ввязываться в потасовку казаки не спешили. Беляев, известно, башка отчаянная. Ясно, что Атласов после драки постарается поумерить его пыл плетьми. У многих, как и у Ивана, чесались кулаки, но никому, видно, не хотелось ходить с распоротой от плеч до поясницы шкурой, и поэтому все выжидали, стараясь лишь время от времени изловчиться, подставить незаметно ногу кому-нибудь из атласовских дружков.

Иван, по подсказке соседей, вскоре разыскал глазами и камчадалку, из-за которой разгорелась драка. В разодранной малице, в которую её, вероятно, успели переодеть перед крещением в доме Беляева, с обнажёнными смуглыми плечами, упав на колени, она жалась на ступеньках паперти к ногам Мартиана, видя в нём единственного своего защитника. У новокрещенки были удивительно длинные и пышные волосы, иссиня-чёрные, как у всех камчадалок. Целым водопадом они струились по её плечам, по гибкой талии и бёдрам, окутывали босые ноги и стелились дальше вниз по ступенькам. Ивану никогда не приходилось встречать столь длинных волос. Но ещё больше его удивило лицо Степаниды. Страстное и дерзкое, несмотря на испуг, с полными яркими губами, оно поражало сочетанием младенческой свежести и не женской суровости, исходящей от широких коричневых глаз и густых, приподнятых к вискам бровей. Была в этом лице неведомая дикая прелесть, от которой останавливается дыхание. Ивану стало понятно, почему Беляев кинулся на самого Атласова.

Вначале казалось, что верх всё-таки возьмёт партия Беляева. Слишком много злости накипело у казаков против Атласова, и они бились отчаянно и озверело, подбадриваемые криками толпы. Партия головы начинала пятиться назад, готовая вот-вот рассыпаться и разбежаться под ударами беспощадных увесистых кулаков. Алый кафтан висел на Атласове клочьями, борода была залита кровью. Жилистый и костистый, в драке он был вёрток и смел, однако, должно быть, сознание собственной неправоты заставляло его дружков отступать, а вместе с ними пятился и сам голова, красный от гнева, от сознания предстоящего позора бегства.

Но тут сквозь толпу пробились к паперти ещё человек восемь казаков из ближайшего окружения головы. Должно быть, кто-то сообщил им, что Атласова бьют возле часовни, и они успели вооружиться кистенями. Врезавшись в свалку, они быстро склонили чашу весов в пользу Атласова.

Возмущённые крики из толпы о том, что бой нечестный, привели и совсем уж к неожиданному результату: Атласов вырвал из-за кушака пистоли и навёл на толпу. Его дружки выхватили из ножен сабли. По выражению их обезумевших от ярости лиц было видно, что они не замедлят пустить в ход оружие по первому слову головы, и толпа, затравленно ворча, стала расходиться. Избитого, окровавленного Беляева увели под руки домой.

Поле боя осталось за Атласовым. Он шагнул к паперти, оттолкнул плечом трясущегося от ярости Мартиана и рывком поднял на ноги Степаниду. Камчадалка покорно пошла за ним. Ивана поразило, что новокрещенка, едва почувствовав руку головы, как будто сразу успокоилась. Страх сменился на её лице любопытством, и она безбоязненно озиралась вокруг.

Атласов, подведя её к столу купца, торговавшего бухарскими шелками, велел ей выбирать всё, что она захочет. Степанида выбрала несколько ярких платков и сразу устремилась к столу с бусами и серебряными безделушками. Этого добра она набрала полный подол. Атласов, угрюмо и в то же время удовлетворённо усмехаясь в бороду, уплатил за всё, что она пожелала взять.

Едва Атласов, сопровождаемый своей партией, покинул ярмарку, уводя в приказчичью избу Степаниду, как в толпе разгорелись страсти.

– Разбой, настоящий разбой! – согласно гудели со всех сторон голоса. – Средь бела дня увёл чужую жёнку...

– Не то, что жалованье, душу всю из нас он вытрясет...

– Власть он.

– Власть! Да мы вместе с ним в Якутске без порток ходили... Я не власть, а он – нате! – уже во властя выскочил.

– Царём ему власть дадена. А кто власть, тот и топчет безгласных.

– Это я безгласный? Ха!

– Так чего ж ты молчал? Чего в свалку не кинулся?

– А все молчали.

– То-то и оно, что все... Доколе ж молчать-то?

– Нет, вы подумайте только – саблюками на нас ощерились, пистоли наставили. У нас у самих сабель да пистолей нету разве?

– С чего ж ты потёк прочь от часовни, хвост поджавши?

– Да за тобой и потёк. Как показал ты спину, так, вижу, лопатки у тебя от страху торчат и трясутся. Тут и меня затрясло.

– Ты мои лопатки не трожь. Не то так свистну в ухо – оглохнешь. За мной не заржавеет.

– Будет, будет, петухи! Не хватает ещё, чтоб мы сами между собой передрались.

К столу Козыревских снова пробились большерецкие казаки. Анцыферов был мрачнее тучи.

– Как сдержался, не влез в драку, сам не знаю, – прогудел он. – Жалко Беляева... Сегодня опять соберёмся у тебя, Пётр. Дозволишь?

– Ох, не знаю, Данила, – сокрушённо покачал головой Пётр. – Мальчишка у меня заболел. Криком кричит. Лучше собраться у кого другого.

– Ну, коли так, соберёмся у Семёна Ломаева. Приходите к нему вечером.

Иван согласно кивнул головой, а Пётр отошёл к бочонку нацедить вина кому-то из питух. Как только казаки скрылись в толпе, Иван спросил:

– Чего это ты наплёл про своего мальчишку? Когда он успел заболеть?

– Тише ты, дурень! – зашипел на него Пётр. – Никому не известно, как дело повернётся. Против Атласова слаба кишка у вас. Такого не скрутишь. Он сам из кого хочешь верёвок навьёт. Тебя не держу. Можешь идти в сговор к Анцыферову, если башки не жалко. А меня не впутывайте в ваши дела, у меня мальчонка маленький.

– На понятный, стало быть?

– Стало быть, на попятный.

– И жалованья своего не жалко?

– А вот моё жалованье, – показал Пётр на бочонки. – С одной нынешней распродажи выйдет больше, чем государь на год мне жалует. Против Атласова переть – себе дороже станет. Воевода прикажет шкуры с нас спустить, а у заводчиков и башка с плеч полетит. Сделай одолжение, передай Анцыферову, чтоб на меня не рассчитывал.

– Передать-то я передам, а только нехорошо, Пётр, получается.

– Как хочешь, Иван. Не враг я себе. Пошумел я было вместе с вами сгоряча, да вовремя опомнился.

Между братьями прошёл холодок отчуждения.

Страсти продолжали кипеть на ярмарке до вечера. Возмущение произволом Атласова объединило всех казаков, хотя решиться на какие-то действия они ещё опасались.

Мартиан в этот день позора и унижения веры топил горе в вине, к вечеру сделался пьян до посинения и бродил в толпе с налитыми яростью и безумием глазами, бормоча проклятья, от которых у казаков мурашки ползли по спине.

– Иуда-чудотворец сребролюбия ради к дьяволу попал... Проклят будь, Иуда!.. Адам сластолюбия ради из рая изгнан был и на пять тыщ пятьсот лет в кипящую смолу погружен... Проклят будь, сластолюбец... и сам дьявол на небе был да свержен высокомерия ради! Проклят будь, дьявол! Проклят будь, пёс! Изблюет тебя господь из уст своих, аки грязь, аки сатану, смердящего серой!..

Рыжая борода архимандрита слиплась от вина и слёз, зубы стучали по-волчьи, взгляд его горящих глаз был непереносимым, и люди испуганно отшатывались, уступая ему дорогу. Иван отвёл его в каморку при часовне и уложил на топчан. Мартиан продолжал всхлипывать и во сне. Потрясённый дух его, казалось, и в забытьи не мог найти успокоения.

Иван, опасаясь, как бы он не проснулся и не натворил беды, долго сидел на ланке в тесной каморке, освещённой неверным, как человеческая жизнь, пламенем лампады, горящей в углу перед тёмным ликом Спасителя. Чистые, широко распахнутые глаза Иисуса смотрели на Ивана испытующе, и он отвёл взгляд. Рядом, на другой иконке, Спаситель был изображён на кресте. Из рук его, пробитых гвоздями, струилась кровь. На вторую икону Иван смотрел долго. Страдание, изображённое на ней, звало не к смирению, а к мести, – так думал он, чувствуя, как сердце его наполняется ожесточением. Второе пришествие, воздаяние – разве могут они сказать что-нибудь язычникам, ничего не знающим о Христе? В кипении страстей, раздирающих мир, человек должен сам уметь постоять за себя, иначе затопчут, задушат.

Выждав, когда Мартиан затих во сне, Иван отправился домой, преисполненный желанием борьбы. Отрешённость, владевшая им после гибели Завины, миновала.

В избах горел свет. Взбудораженные событиями дня казаки не спешили в постель, растягивая за разговорами ужин.

После ужина, когда Иван собирался к Семёну Ломаеву, в дом Козыревских без стука вошло пятеро атласовских казаков и велели сдать оружие.

– С чего такая немилость на нас? – испуганно засуетился Пётр, предлагая казакам выпить.

– Не на вас одних, – пояснил старший из казаков, принимая ковш с вином. – По приказу головы забираем оружие у всех служилых. Обошли уже почти все избы. Слава богу, сдали казаки пищали и сабли без сопротивления. Оружие вернём, когда страсти поостынут.

Пётр сразу успокоился, такой оборот событий его даже обрадовал. Когда за казаками закрылась дверь, он с ехидцей глянул на Ивана:

– Ну, вот и отвоевались. Говорил же я тебе, что Атласова вам не скрутить. Вы ещё сговориться между собой не успели, а он уже обезоружил вас.

– Поглядим, что будет завтра, – отозвался Иван, надевая шапку. – Может, Атласову безоружных служилых начнёт амбары чистить. И до твоего амбара доберётся.

– Скажет тоже! – без особой уверенности возразил Пётр. – Тюрьмы он, чать, не забыл. В случае чего в Якутск челобитную пошлём. Против воеводы...

Конца его речи Иван уже не слышал. Выйдя за дверь, он заспешил к дому Ломаева. Однако спешил он зря. Никого из казаков в избе Ломаева он не застал. Ломаев, человек небольшого роста, вислоусый и сухой, как кузнечик, сделал вид, что и слыхом не слыхивал ни о каком сговоре с Анцыферовым. Иван не настаивал на своих словах. Он понял, что Ломаев, как и все в остроге, страшится завтрашнего дня. Что предпримет Атласов, разоружив казаков?

На другой день торговля на ярмарке шла вяло. О вчерашнем происшествии никто и словом не обмолвился, опасались длинных ушей. Около полудня на ярмарке появился Атласов со всем своим окружением. Медленно обходил он столы, изредка покупая что-нибудь. У Петра он выпил ковш вина, вино похвалил.

– Правда ль, хлеб у тебя родится? – неожиданно спросил он.

– Правда, – подтвердил Пётр. – Прошлой осенью шесть пудов жита снял! Нынче побольше ожидаю.

– Добро. Я и государю говорил, что на Камчатке хлеб родиться может. Урожай твой в радость мне. Как снимешь жито, пудика три на мою долю выделишь.

– Выделю, – вздохнул Пётр.

– А вздыхать нечего. Ужель вы все скопом своего голову не прокормите? Небось за вино дюже собольков урвал?

– Да какое там! – заприбеднялся Пётр. – Платил кое-кто соболями, да попорченные они.

– Зайду как-нибудь взглянуть, так ли они попорчены, – насмешливо пообещал Атласов, отходя от стола Козыревских.

Пётр с бессильной яростью глядел ему в спину.

– Ну как? – спросил Иван. – Дождался?

– Помолчи-ка лучше, пророк! – озлился Пётр. – Спишь, а не торгуешь. Переливаешь всем подряд.

Неожиданно навстречу Атласову вышел Беляев. Всё лицо у казака было в кровоподтёках, нос и губы опухли – страшно взглянуть!

– Эй, люди! – закричал он. – Прячь товары! Вор идёт!

– Это где ж это вор? – заоглядывался Атласов, недобро усмехаясь. – Покажи ты мне, Беляй, этого вора, – я с него семь шкур спущу.

– А прямо передо мной вор и стоит! – сказал Беляев, с ненавистью глядя в глаза своему недругу.

– Да тут, кроме меня, никого и нет, – продолжал скоморошничать Атласов. – Уж не я ли этот вор? Ну-ка, скажи, Беляй, не меня ль ты вором обзываешь? Я прямо весь трясусь от страха.

– Да не трясись, Атлас. Это не про тебя. Это я про того, кто украл казачье жалованье, – сдерживая ярость, столь же насмешливо заговорил служилый. – На тебе вроде и шапка не горит. Аль, может, от подкладки горячо? Волосы-то не трещат? Дай, я тебе водички плесну, чтоб мозги не обварились!

Насмешки Атласов не вынес. Услышав, как по ярмарке прокатился хохот, он побледнел и, выхватив из ножен саблю, обрушил её с плеча на голову Беляева.

Звенящая, до рези в ушах, тишина сковала толпу. Тело Беляева тяжело рухнуло на землю, и вокруг его головы поплыла лужа крови.

Белыми, слепыми глазами обвёл Атласов толпу.

– Ну, кто ещё назовёт меня вором?

Тишина продолжала давить толпу. Атласов со свистом бросил саблю в ножны и поспешно покинул ярмарку.

Когда Беляева унесли, Иван поспешил разыскать Анцыферова. Найти его в толпе было нетрудно, он возвышался над всеми на целую голову. Отведя десятника в сторону, Иван зашептал:

– Всё! Теперь от головы и его дружки откачнутся. Воевода не простит ему убийства. Однако до Якутска далеко. Когда ещё слух об убийстве дойдёт туда. Надо Атласова арестовать. Приказчика выбрать из своих – иначе нам жизни не будет.

– Как его арестуешь? – угрюмо буркнул Анцыферов. – Оружия-то у нас нету!

– Ну, это не беда. Атласов сам вернёт нам оружие.

– Держи карман шире, что он, дурак?

– Он, ясно, не дурак. Да и мы не лыком шиты. Не на тех нарвался, – и, совсем понизив голос, Иван стал объяснять Анцыферову, что надо делать.

Вечером острог охватила паника. Стало известно, что к Верхнекамчатску подходят камчадалы с намерением разгромить его. Несколько казаков поплыли после обеда рыбачить вверх по реке и заметили неприятеля. Казаки поднялись на сопку, чтобы лучше разглядеть чужих воинов, и пришли в ужас. На острог двигалось не менее тысячи инородческих ратников. Были там отряды, громившие Большерецк, были курилы с Лопатки, коряки и камчадалы с реки Авачи, которым удалось уйти от карательной партии. Весь юг Камчатки отложился и выставил против казаков войско, какого раньше не видывали.

Посад опустел. Все бежали под защиту крепостных стен. Торговцы с ярмарки бросили свои товары на столах и поспешили вслед за остальными.

Перед приказчичьей избой бушевала толпа. Перепуганный Атласов велел срочно раздать казакам оружие. Служилые уже варили в котлах смолу, поспешно заряжали ружья. Крепость ощетинилась оружием в ожидании нападения.

Выбрав момент, когда Атласов спешил в одиночестве от приказчичьей избы отдать какое-то распоряжение командовавшим обороной десятникам, Анцыферов с казаками окружили его, сорвали саблю и, оглушив прикладом ружья, чтобы не успел опомниться, на глазах у всей крепости отвели к амбару и заперли под замок.

Только тогда стало известно, что слух о нападении на крепость был ложным. Застигнутые врасплох атласовские дружки не посмели и пикнуть. Приказчиком Камчатки вместо Атласова казаки выбрали Семёна Ломаева.