Текст книги "Встречь солнцу. Век XVI—XVII"

Автор книги: Николай Коняев

Соавторы: Владислав Бахревский,Арсений Семенов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 40 страниц)

ЧЁРНОЕ УТРО

Странное утро выдалось 6 июня 1707 года в казачьем остроге на Большой реке, которая несёт ледяные воды с южных отрогов Срединного Камчатского хребта и впадает в Пенжинское (Охотское) море.

В это утро Иван Козыревский проснулся как обычно: не рано и не поздно. Откинув низ полога, подвешенного к потолку над широким супружеским ложем для защиты от комаров, он увидел, что за лахтачьим пузырём, затягивающим окно, как раз начинает угадываться рассвет, а по избе ещё плавает сумрак, слабо раздвинутый чадным пламенем лампады, горящей в углу на божнице перед крошечным изображением девы Марии с младенцем Христом на руках. Иконку эту в тусклом серебряном окладе подарил Ивану отец, провожая его на службу в Большерецкий острог, а лампаду Козыревский сделал сам из каменного камчадальского жирника. Вместо деревянного масла лампаду приходилось заправлять китовым либо лахтачьим жиром; она служила им с Завиной и вместо ночника: Завина не любила спать в темноте, ей начинали мерещиться всякие ужасы, и она в испуге просыпалась от этого.

Колеблемое сквозняком пламя лампадки освещало бревенчатые стены, ржавый болотный мох, которым были выложены пазы между брёвнами, неструганые плахи потолочного настила. Грубо сколоченный стол, два-три табурета, ларь да лавки у стены составляли всю обстановку избы, вернее, той её половины, которую занимали Иван с Завиной. Вторая половина избы была отдана служанкам.

Несмотря на скудость обстановки, Козыревский гордился своим домом. Всё в избе было сделано его руками. Он сам возвёл стропила и покрыл крышу речным камышом, сам сложил печь, сколотил стол, стулья, лавки.

Теперь Иван обзаводился лодкой. Всю последнюю неделю он долбил бат и почти закончил работу. Лодка должна была получиться на славу – узка и быстроходна, а главное – легка, как перо, даже Завина могла бы её самостоятельно вытаскивать на берег и сталкивать в воду, не лодка – просто прелесть. Он обстругал её так гладко, что ладонь не чувствовала шероховатостей – тем легче она будет бежать по воде. Осталось нашить две доски на борта да вырубить шест, каким здешние жители правят лодкой вместо весла. Да, в последнее время он немало поработал и уже привык просыпаться с ломотой во всём теле. Сегодня ломота, кажется, пропала. Должно быть, он уже втянулся в работу, окреп. Ему ведь только двадцать пятый год, тело его способно превозмочь и не такое.

Взгляд Козыревского задерживается на его боевых доспехах, висящих на стене. Короткая кольчуга, шлем, пищаль и сабля говорят о том, что его дом – жилище воина. Однако он рад, что на Большой реке ему ни разу не пришлось, разрядить ружьё по неприятелю: здешние камчадалы относятся к казакам дружелюбно, как почти повсюду на Камчатке. С приходом казаков здесь прекратились кровопролитные междоусобные войны, и камчадалы рады наступившему наконец покою, – тому, что положен предел бесчинству воинственных князцов. В стычке с воинами одного из таких князцов два года назад погиб в низовьях реки Камчатки отец Козыревского.

Радуясь тишине, разлитой в его доме и в нём самом, Козыревский решил поспать ещё немного. За окном почему-то перестало развидняться и даже, наоборот, как будто потемнело. Незачем вставать сегодня ни свет ни заря. Бат он успеет не спеша доделать за утро, и они с Завиной ещё до полудня попробуют, какова лодка на воде.

Завина безмятежно спит, свернувшись калачиком. Дыхание у неё ровное и, как всегда, такое тихое, что, бывает, проснувшись среди ночи, он пугается, здесь ли она.

Завина создание удивительное. Она не похожа ни на одну из здешних женщин. Лицо у неё более узкое и светлое, чем у всех камчадалок, глаза не чёрные, а карие, – и большие, с прямым разрезом, в них нет ничего азиатского. Козыревский мог найти этому лишь одно объяснение. По слухам, лет пятьдесят назад на Камчатке зимовали люди кочевщика Федота Попова, сплывшие вместе с казаками Семёна Дежнёва из Нижнеколымского зимовья в чукотскую землю. На Камчатку судёнышко Попова занесло бурей. Куда делись потом его люди, никому не известно. Должно быть, погибли в стычках с коряками, пробираясь на север к Чукотке за моржовым зубом. Вероятно, кто-нибудь из этих людей остался жив и коротал свой век вместе с камчадалами. Он-то и оставил светлолицее потомство.

В стойбище, откуда Козыревский увёз Завину, о её родителях ничего узнать не удалось. Она досталась тойону Большой реки, воинственному князцу Карымче в качестве военной добычи. В стойбище, на которое напали воины Карымчи, по здешнему обыкновению было перебито всё мужское население. Среди пленниц не оказалось и матери Завины. Черты, отличавшие Завину от местных женщин, считались среди камчадалов за уродство, и никто из воинов не польстился на девчонку, даже когда она подросла. Карымча использовал её на самых неприятных работах. Ей было поручено ухаживать за собаками тойона, которых тот держал три упряжки. Каждую зиму ей приходилось доставать собакам из мёрзлых зловонных ям тухлую рыбу и кормить все три злющие и вечно голодные своры. К несчастью Завины, собаки не хотели привыкать к ней, словно чуяли в ней чужую. Когда она являлась искусанная с жалобами к тойону, тот даже не слушал её жалоб. Он только пожал бы плечами, узнав, что псы сожрали пленницу.

Тойон был изумлён до крайности, когда услышал, что самая захудалая из его пленниц понравилась Козыревскому, представителю могучего племени пришельцев, способных поразить огненным дыханием всё живое окрест. Он с радостью отдал девчонку Козыревскому. При этом, опасаясь, не хитрит ли огненный человек, довольствуясь столь ничтожным подарком, Карымча предложил пришельцу ещё двух пленниц, самых красивых и расторопных. Зная, что его отказ смертельно обидел бы и даже испугал князца, Иван принял подарок. Ему пришла в голову блажь жениться на несчастной девочке-сироте, чтобы она, как бывает в сказках, превратилась вдруг в царицу и стала счастливее всех. Он был, конечно, не царь и поэтому решил обзавестись хотя бы собственным домом и взять несколько слуг, чтобы было кому ухаживать за его женой. Две здоровые крепкие служанки – этого для начала его царской жизни было вполне достаточно.

Рыжебородый краснолицый архимандрит Мартиан, единственный на всю Камчатку священник, случившийся в эту пору в Большерецке, не долго выслушивал сбивчивые объяснения Козыревского, пытавшегося получить совет, стоит ли ему жениться так поспешно, и отмахнулся от его речей, словно от комариного писка. Прогрохотав, что камнепад в ущелье: «Не дай одолеть себя бесу сомнения, раб божий! Стерпится – слюбится!» – он тут же приступил к службе. Вначале он окрестил Завину, оставив он по просьбе Козыревского прежнее имя, затем, заглянув в святцы, нарёк в крещении служанок именами святых великомучениц и, не дав себе передышки, обвенчал Козыревского с молодой камчадалкой. Так в мгновение ока Иван стал законным венчанным супругом крещёной камчадалки Завины, которая ровным счётом ничего не поняла в значении совершенного обряда. Она сразу привязалась к своему новому хозяину, который увёз её от рычащих собак, зловонных ям и побоев.

Вспомнив, что он хотел поспать ещё немного, Козыревский натягивает одеяло. Однако сон не идёт к нему. Взглянув ещё раз в сторону окна, он в удивлении садится на постели. За окном совершенно темно, словно к лахтачьему пузырю прислонился кто-то чёрной спиной, заслонив свет встающего утра.

Спустив ноги с деревянного широкого лежака, застеленного в несколько слоёв мягкими звериными шкурами, прикрытыми суровой простыней, он широко раздвинул полог и подошёл к окну. Сомнений больше не оставалось, – над крепостью лежала ночь. Неужели рассвет ему только померещился?.. И спать больше не хочется. Он чувствует, что совершенно выспался. Чертовщина какая-то...

Но тут мысли его приняли другое направление. Засветив от лампадки фитиль стоящего на столе каменного жирника, он достал из небольшого деревянного сундучка, засунутого под лавку, круглую костяную чернильницу и уселся на табурет, отгородив полог спиной от света плошки, чтобы Завина не проснулась.

Семь лет назад якутский воевода перехватил челобитную казаков. Казаки жаловались государю на самоуправство воеводы. Выяснилось, что челобитная писана рукой отца Ивана. Казаков, поставивших свои подписи, воевода бил плетьми, а Козыревского с тремя сыновьями отправил служить на дальнюю Камчатку, предписав отныне и навеки не давать им бумаги и чернил.

Вот момент, о котором он давно мечтал. Семь лет Иван не держал в руках гусиного пера и, должно быть, разучился писать. Теперь он в своём доме, где, кроме преданной ему Завины, никто не увидит его. Чернильница полна, гусиных перьев припасено достаточно, есть и заветная десть бумаги. Очинивая перо, он поймал себя на том, что осторожно озирается по сторонам. Тьфу ты, напасть какая!

И всё-таки, прежде чем склониться над бумагой, он проверил запоры на обеих дверях, – тех, что вели на улицу, и тех, которые отделяли спальню от половины прислуги.

Затем Козыревский вывел на бумаге: «Великий царь, государь всемилостивейший!» – и долго, придирчиво рассматривал буквы, не вдумываясь в смысл написанного. Нет, рука его не разучилась письму, он зря этого боялся. Школярские навыки засели в нём крепко. Буквы получились округлые, вязь их красива и отчётлива. Написав то же самое гораздо мельче, так, что буквы едва можно было воспринять по отдельности в слитном слове, он остался вполне доволен. Это было как раз то, что нужно.

Ему давно хотелось сделать чертёж Камчатской земли. Не первый год он служит здесь, и ему хорошо известно, что никто из казаков не знает, сколько на Камчатке рек, озёр, огнедышащих вершин и горных перевалов. Без помощи проводников казаки заблудились бы в этой стране, где по рекам раскиданы сотни камчадальских и корякских стойбищ – названия их и упомнить-то невозможно, – а на всю Камчатку только три небольших казачьих укрепления: одно в низовьях, другое в верховьях пятисотвёрстной реки Камчатки, а третье здесь, на Большой реке. Чертёж, составленный по расспросам казаков и местных жителей, мог бы облегчить казакам их нелёгкую службу на этих огромных пространствах. Ему, Козыревскому, не стоило бы большого труда уместить на чертеже главнейшие названия местных урочищ. Он умеет писать мелко, но отчётливо, словно шить бисером.

Занятия письмом были прерваны движением в пологе. Завина, должно быть, проснулась. Козыревский отложил перо и спрятал бумагу и чернила обратно в сундучок.

– Вчера приходил Канач, – сказала Завина. Голос у неё низкий, грудной и мягкий, как мех соболя. Сейчас в её голосе отчётливо прозвучали тревога и раздражение. Посещения Капача, сына инородческого князца Карымчи, всегда раздражают её напоминанием о годах жизни в плену.

Вчерашним вечером Козыревский поздно вернулся домой, и Завина уснула, не успев поделиться с ним этой новостью. И вот, едва проснувшись, она спешит сообщить ему об этом неприятном для неё посещении. По местным обычаям, бывшая пленница Завина по-прежнему как бы принадлежит к роду Карымчи, поэтому инородческий князец, равно как и его сын Канач, навещая время от времени казачий острог, останавливаются у своих «родичей» Козыревских. Завина, соблюдая обычай, даже прислуживает за обедом Карымче и Каначу. Если перед старшим из них она держит себя почтительно, то перед младшим не скрывает своей нелюбви. Канач, не по годам рослый ц крепкотелый мальчишка лет пятнадцати, с серьёзным лицом и пытливыми глазами, светящимися умом, делает вид, что не замечает её раздражения. Он относится к Завине надменно и равнодушно, как и полагается относиться подрастающему деспоту к бывшей своей рабыне. Козыревский не выставил его из дому лишь из любви к Завине, которая, как он понимает, не может сразу отречься от всех обычаев воспитавшего её рода. Она легко переняла русскую речь, ещё легче рассталась с камчадальской одёжкой, но отрешиться от некоторых своих верований, вошедших в её плоть и кровь, ей до сих пор не удаётся. Козыревскому смешно и грустно наблюдать её муки, когда она принимает камчадалов у себя в доме. Душа её словно разрывается на две половинки, одна из которых целиком принадлежит Козыревскому, а другая ещё питается соками в том мире, откуда она явилась на свет.

– Он не обидел тебя? – спросил Иван, имея в виду Канача.

Вместо ответа Завина только возмущённо фыркнула, желая показать, что в обиду она себя никому не даст.

– Ты накормила его?

– Накормила, – вздохнула она. – Он мой родственник.

– Ну и правильно, – поспешил одобрить её Козыревский. – Гостя надо всегда хорошо накормить. У нас, казаков, тоже такой обычай. О чём вы с ним разговаривали?

– Он спрашивал, правда ли, что огненные люди вовсе не боги, что они не спустились с неба, что они смертны, как и все камчадалы.

– И что ты ответила?

– Я сказала, что неправда. Я сказала, что ты бог.

– Завина! Сколько раз я тебе объяснял, что я такой же, как и ты, человек, что просто мы пришли из далёкой земли, где совсем другие обычаи.

– Нет, ты бог! Бог! – упрямо настаивала на своём Завина. – Ты можешь поразить огненным дыханием врага!

Козыревский снял со стены пищаль и положил её на постель перед Завиной.

– Вот оно, моё огненное дыхание. Если мы высечем искру с помощью кремня, загорится порох внутри этой железной палки, и тогда из неё вылетят гром и огонь. А также вот этот свинец, – высыпал он из кожаного мешочка на ладонь крупную сечку. – Видишь, какие тяжёлые кусочки свинца? Каждый такой кусочек может убить человека. И меня тоже, если я перед боем не надену железную одежду. Я могу научить тебя стрелять из этого ружья, если ты захочешь.

Завина вдруг уткнулась носом в набитую гагарьим пухом подушку, и Козыревский услышал, как она всхлипывает.

– Ну, зачем ты плачешь, глупышка? – склонился Иван над ней, не зная, как её утешить.

– Я люблю тебя, – продолжая всхлипывать, сказала она. – Я боюсь, что тебя убьют.

– Ну, кто меня убьёт? Что ты выдумываешь?

– Камчадалы ездят в гости! – сказала она таким голосом, словно извещала о гибели мира.

– Ну и что? Пусть себе ездят на здоровье.

– Камчадалы никогда не ездят в гости летом. Летом они ловят рыбу и бьют на берегу морских зверей, а в гости ездят зимой.

– Да что ж в том плохого, если им вздумалось ездить в гости летом?

– Если камчадалы ездят в гости летом, значит, они готовятся к войне! Как ты не понимаешь?

Завина плакала теперь у него на груди, обвив его шею руками. Она плакала так горько, словно он был уже покойником. Тронутый её любовью и её слезами, он гладил её волосы, обдумывая то, что она сказала. Непокорства со стороны камчадалов Большой реки казаки не встречали. Но всё-таки в её словах что-то есть. Пожалуй, стоит поговорить об этом с начальником острога Дмитрием Ярыгиным. Казаки в остроге слишком беспечно настроены. Караульные чаще всего спят по ночам на сторожевой вышке. Мало ли что могут измыслить камчадалы? Хотя бы тот же Карымча, подаривший ему Завину и двух холопок. От чистого ли сердца он делал подарок? Известно ведь, что до прихода казаков князец беспрерывно враждовал с камчадалами соседних рек, жёг стойбища, угонял пленниц. Избалованный военными успехами, он и казакам предлагал не раз напасть в союзе с ним на жителей Курильской Лопатки[107]107
  Курильская Лопатка – южная оконечность Камчатки.


[Закрыть]. Воинственность князца явно не угасла. Он лишь затаил её, чтобы не ссориться с более сильными в военном отношении казаками. Нельзя ли предположить, что он задумал уничтожить казаков, мешающих осуществлению его военных замыслов? Конечно, взять острог приступом Карымче не по плечу, приведи он хоть тысячу воинов. Но ведь известно, что хитрость побеждает там, где отступает сила. Беспечность казаков была бы неприятелю только на руку. Крепость беззащитна против красного петуха, стоит лишь часовому проспать приближение неприятеля...

– Ну, не плачь, – стал он успокаивать Завину. – Хотел бы я посмотреть на того камчадала, который надумает кинуться на меня. Камчадальские копья и стрелы казакам не страшны. Разве пробьёт стрела мою железную одежду? – указал он на висящую на стене кольчугу. – Это Канач тебе сказал, что камчадалы зачастили в гости?

– Он не сказал. Я просто спрашивала про своих знакомых, живы ли они, здоровы ли и что поделывают.

Слово «поделывают» она произнесла неуверенно, взглядом спросив Ивана, правильно ли поставила его на место.

– И что же они поделывали, твои знакомые? – дал понять Козыревский вопросом, что слово она употребила правильно.

– Оказалось, что многие мужчины из рода Карымчи поделывают в гости, – уже более смело воспользовалась она трудным словом.

– Ловко выведала! – весело рассмеялся Иван, делая вид, что не заметил ошибки. – Ты у меня, оказывается, умница. И хитрая, прямо как сорока.

Сорочья хитрость считалась у камчадалов за высшую похвалу, и Завина покраснела от удовольствия.

– Ты не приглашала Канача заночевать у нас?

– Приглашала, но он не захотел. Сказал, что ему уже предлагал ночлег Семейка Ярыгин, но он спешит домой.

Иван знал, что сынишка начальника острога, Семейка Ярыгин, – шустрый четырнадцатилетний мальчуган, скучавший в крепости без сверстников, сдружился ещё зимой с Каначем и мальчишки часто лазали вместе по сопкам, гоняя куропаток. Однако в последнее время Канач редко появлялся в крепости, и Семейка изводил Козыревского вопросами, когда «родственник» Завины навестит острог. Постепенно мальчишка так привязался к Ивану, что повсюду таскался за ним по пятам, готовый по одному его слову мчаться куда угодно, выполнить любое поручение. Больше всего ему нравилось, когда Иван рассказывал о каких-нибудь дальних странах или о сражениях пиратов с испанскими военными кораблями, груженными золотом. Семейке тоже хотелось отбить судно с золотом. Он жалел, что на Камчатке нет золота. Повезло же испанскому казаку Колумбу с этой Америкой!

За окном по-прежнему было темно. Что за дьявольщина?! Поднялись, видно, они с Завиной посреди ночи.

Громкий стук в наружную дверь прервал их разговор. Козыревский натянул кафтан и пошёл отчинять засов. На пороге – лёгок на помине! – стоял Семейка Ярыгин. Выгоревший белый чуб, кафтан нараспашку и весь в саже, тёмные глаза горят от возбуждения.

– Дядя Иван! – зачастил он прямо с порога. – Вы тут спите и ничего не знаете! На острог чёрный снег падает! Утро-то давно уж настало, да чёрный снег свет застил.

– Какой ещё чёрный снег? Может, сажа и пепел?

– Сажа она самая и есть, – подтвердил Семейка.

– Так зачем же ты меня путаешь? То снег ему, то сажа... Ветер откуда, с моря или с гор?

– Да вроде с гор тянет.

С минуту подумав, Иван заключил:

– Не иначе как Авачинская огнедышащая гора сажу и пепел исторгла. А ветер к нам и пригнал целую тучу этого добра. То-то я вроде утром свет за окном разглядел, а потом опять тьма настала.

Подождав, пока Завина оделась за пологом, они втроём вышли из дома.

Над острогом висело низкое чёрное небо, в котором лишь кое-где угадывались светлые размывы. На крепостные стены, на крыши построек сыпались сажа и пепел.

Перед приказчичьей избой в сумраке возбуждённо переговаривались крепостные казаки.

– Дожили до тьмы кромешной!

– Уж не знамение ли какое?

– К большой крови это...

– Тю, кровь ему мерещится! Да на Камчатке кругом горы пепел кидают. Поди, Авача разбушевалась. Других огненных гор ближе к нам нет.

– Раньше-то в остроге нашем никогда сажа не выпадала. Не к добру это. Стеречься надо.

– Братцы, гляди, у Харитона Березина рожа черней, чем у чёрта запечного!

– Сам ты шишок запечный! – обиделся Березин, не сообразив, что в темноте его лица не видно, что казак шутит.

– Тише вы, воронье немытое! – прозвучал рокочущий голос Данилы Анцыферова. – У нас с архимандритом Мартианом горе горькое, а они тут раскаркались.

– Что ж за горе у вас, Данила?

– А такое горе, что, как пала тьма, бочонок с хмелем мы потеряли. Плачьте с нами, братья-казаки!

В толпе послышался хохот.

– Данила, друг ты мне или не друг?

– А ты кто такой есть? В темноте и волка можно принять за друга.

– Гришка Шибанов я.

– Ну, ежели не врёшь, что Шибанов, тогда друг.

– Так вот, Данила, ради дружбы нашей помогу я вам с Мартианом тот бочонок искать!

– И я помогу, Данила! – поддержал Шибанова голос Березина.

– И я!..

– И мы!..

Охотников поискать заманчивый бочонок нашлось немало, и казаки, гогоча, повалили за Анцыферовым.

Почувствовав, как в его руке дрожит рука Завины, Козыревский обнял её за плечи:

– Ты что? Иль у вас здесь сажа с неба никогда не падала?

– Не помню... – голос у Завины жалобный и перепуганный.

– И даже не слышала про небесную сажу?

– Слышала... Камчадалы всегда уходят с того места, куда упадёт сажа. Иначе их ждёт гибель... Нам тоже надо уходить на новое место.

– Ну вот! Опять ты за старое!.. На Нижнекамчатский казачий острог каждый год летит пепел с Ключевской горы, однако ж с тамошними казаками никакой беды не случилось.

К Козыревскому подошёл начальник острога Дмитрий Ярыгин.

– Это ты, Иван?

– Да вроде я...

– Авача?

– Должно, Авача. Хоть и далеко она, а больше неоткуда здесь сажи ждать.

– А это с вами не Семейка мой?

– Да я это, папаня, – подал Семейка голос.

– Брысь домой! – приказал старший Ярыгин. – Достоишься тут, что потом кафтан в семи водах не отмоешь.

– Так и на тебя ж, папаня, сажа падает, – заметил резонно Семейка.

– Вот как схвачу за ухо!.. Чего всё возле Козыревского отираешься? Житья от тебя человеку нету.

Недовольно ворча, Семейка поплёлся в приказчичью избу.

– Экая заваруха, – задрал Ярыгин бороду в небо. – Сегодня Анцыферов должен выходить с ясачной казной в Верхнекамчатск, а тут туча дорогу заслонила. Как думаешь, скоро развиднеется?

Иван послюнявил палец, поднял вверх.

– Кажись, ветер меняется, – определил он. – С моря потянуло. Дунет хорошенько – за полчаса тьма рассеется.

– Ладно, коли так, не буду выход казаков откладывать. Сегодня и отправлю с казной. В дорогу, слава те, всё приготовлено.

Козыревский оказался прав. Ветер с моря скоро набрал силу, и тучу сажи стало относить к горам, из-за которых она приплыла.

Завина, увидев, что небо проясняется и тьма сменяется солнечным светом, немного успокоилась и даже повеселела. Козыревский знал эту её особенность быстро переходить от слёз к веселью. У неё был лёгкий характер.

– Ну, пойдём со мной бат доделывать?

– Пойдём! – обрадованно откликнулась она. Иван, опасаясь, как бы его не засмеяли крепостные казаки, не часто брал её на свои работы.

Растолкав всё ещё спавших служанок и наказав побыстрее готовить завтрак, Козыревский выдернул из стоявшего в коридоре чурбака топор и, сопровождаемый Завиной, вышел на совсем посветлевший двор.

Между тем казаки разыскали тот самый бочонок с вином, который Анцыферов с Мартианом потеряли в темноте, и прикатили его на площадь перед приказчичьей избой. Все они по очереди старались вышибить из него пробку, которая никак не поддавалась их усилиям.

Были тут Шибанов с Березиным, первый чёрен, что ворон, второй ликом и волосом светел, словно святой отрок с иконы, но притом оба далеко не праведники, любители хмеля, забияки, мастера рубиться на саблях; был тут тонкий в кости, смуглый, вёрткий, что вьюн Дюков, меткий стрелок из пистоля, попадавший, не глядя, в подкинутую шапку; был вислоусый, что морж, невысокий ростом, но широкий туловищем Торской, бривший голову наголо, дабы не было видно, что почти весь волос на голове у него вылез – этот славился на всю Камчатку как лучший игрок в шахматы, карты и вообще в любые игры, где надо уметь шевелить мозгой. Тут же тучный рослый архимандрит Мартиан, ероша рыжую бороду, говорил, склоняясь над застрявшей пробкой:

– Изыди, треклятая, аки младенец из чрева матери, либо провались вовнутрь, демонова затычка!

Над всеми возвышался на целую голову Данила Анцыферов, казак матёрый, каких земля нечасто родит, горбоносый, с ястребиными очами и могучей бородищей, которая распласталась от плеча до плеча по всей его обширной груди, – казаки иногда шутили, что его бороды хватило бы на три пары валяных сапог.

Заметив Козыревского с топором, Мартиан гаркнул:

– Гляньте, угоднички! Господь услышал наши муки, послал нам святое орудие для сокрушения затычки дьявольской.

С помощью топора Козыревского затычка была мигом вышиблена, и, учуяв винный дух, сразу прянувший из бочонка, Мартиан возвёл очи горе:

– Она! Благодать господня! Налетай, кто в бога верует!

Воспользовавшись суетой вокруг бочонка, Козыревский с Завиной незамеченными выскользнули из толпы, не забыв прихватить свой топор.

Держась за руки, они по косогору спускались к реке, и Завина, кажется, теперь уже без боязни смотрела на сажу, сплошь покрывавшую траву на косогоре. Весёлая возня казаков у бочонка с хмелем убедила её, что казаки не придают никакого значения небесному пеплу, что они уже и думать о нём забыли, а раз и её Иван не боится выпавшей сажи, то и ей бояться нечего.

Козыревский так и не вспомнил, что собирался поговорить об утренних подозрениях Завины с Ярыгиным. Карымча, Канач, подозрительные поездки камчадалов друг к другу в гости – всю его зародившуюся было тревогу, казалось, унесло вместе с тучей сажи.

Работу они закончили даже раньше, чем рассчитывал Иван. Когда служанка пришла звать их завтракать, бат уже был готов к спуску на воду.

Шёл всего шестой месяц их с Завиной жизни под одной крышей. И за завтраком они вели разговор о том, что им необходимо ещё приобрести для хозяйства. Козыревский решил прочно осесть в Большерецком остроге. У него есть дом, есть хозяюшка-краса, есть крепкие руки, а значит, со временем в его доме будет всё, что нужно для нормальной человеческой жизни.

После завтрака они решили попробовать лодку на воде. Им хотелось сразу же насладиться этим своим новым приобретением, о котором они столько мечтали.

Площадь гудела от хохота – казаки опоражнивали заветный бочонок. Анцыферов крикнул, чтобы Козыревский присоединялся к их компании. Но Иван лишь неопределённо помахал рукой в ответ – пить ему не хотелось, а хотелось прокатить по реке Завину – красу его ненаглядную.