Текст книги "Антология советского детектива-48. Компиляция. Книги 1-11 (СИ)"

Автор книги: Николай Леонов

– Да не смеши ты меня, Монька, дорогой! – яростно веселился Джангир. – Альтруизм, гуманизм и прочие рыдания по убитым – глупая и корыстная чушь, обычная коммерческая мулька!..

Монька потягивал коньячок, не спеша покуривал, лениво посмеивался.

– Подумай сам, – доказывал Джангир. – Каждый день в мире трахается по меньшей мере один миллиард человек. Еженощно миллион тонн спермы извергается в никуда, в безвидную горячую черную прорву, в детородную тьму…

Монька был явно заинтересован размахом демографического мышления Джангира и понятностью, близостью его сознанию любимых цифр.

А Джангир уже вошел в раж:

– К счастью, большинство этой текучей гадости под названием протоплазма людская погибает… Но если бы из этого водопада подохших живчиков родились людишки, то за ночь население на земле удвоилось бы! Нужно это нам? Скажи мне как верующий ортодоксальный еврей!..

Монька смеялся:

– Судя по моему поведению и дружбе с тобой, я не ортодоксальный, а парадоксальный еврей…

Прислуживающий за столом Швец подхалимски заметил:

– Слушаю вас, не понимаю – кто из вас более мудёр?

– Молчи, мамзер, когда старики спорят, – отмахнулся Монька. – Это вопросы философские, ты в этом не волочешь… Вот когда начнем пилить деньги, так без тебя не обойдемся…

Джангир встретил Моньку по высокому протоколу. Стоя у дверей дома, когда Швец на «труппере» доставил долгожданного гостя, крепко обнял, обустроил в итальянской спальне и – быстро за накрытый стол!

Моньку удивить харчами после разносолов венской кухни было трудно. Но Джангир и мог, и хотел удивить гастрономией, да так, что у гостя голова качалась:

– У нас есть всё… Но так пожрать все равно нигде в мире невозможно…

Да, тут было чего на зуб кинуть! Долма – нежнейшие голубцы из ягнятины в молодых виноградных листьях, крошечные прозрачные пельмени «душбара», жаренная в вине «монтраше» индейка с фаршем «ляванги» – из горных трав, кизила, орехов фундук, кишмиша и испанского лука, «кю-кю» – паштет из шпината, зеленей, восьми специй в запеченных яичных белках, шпигованные жареные бараньи яйца, рыба «кутум», перламутровые пласты балыка и сочащаяся розовым жиром семга, плов «каурма», люля-кебаб, тыкя-кебаб, суп пити-басбаш, молодой картофель, зажаренный с грибами в гусином жире, пирожки «пти-шу»… И т. д. И т. п. И еще – etc…

– …Мальтус был прав, – завершал свою мысль Джангир, важно восседающий на своем высоком стульчике. – Миру такая тьма людей не нужна. А некоторые – нам лично – просто вредны…

– Ты, Петя, пошел дальше барона Бика… – заметил Монька.

– Кто такой? – поднял брови Джангир.

– Есть такой человек в Европе, придумал самый большой бизнес на земле – одноразовые вещи…

Джангиров с интересом смотрел на него.

– Ты и сам ими пользовался – шариковые ручки, зажигалки, бритвы, посуда, скатерти – бездна всяких вещей, нужных на раз…

– И что? – нетерпеливо перебил Джангир.

– А ты придумал одноразовых людей, – пожал плечами Монька. – Конвейерное производство камикадзе…

Джангир развел короткие худые ручки:

– Как нас уведомил однажды Гиппократ – «вита брэвис, артис лонго».

– Точнее? – осведомился Монька.

– Жизнь, говорит, коротка. Надо все успеть, везде промылиться, все организовать, а люди медленно двигаются. По дурости полагают, будто перед ними вечность… Тебе надо, Монька, их поторопить. Ты должен убедить сходку в том, что Нарик полностью скрысятился и прижулил несметные деньги. А им было место в общаке.

Монька задумчиво покачал головой:

– Это не так просто… Прошли времена, когда приезжали на разборку с автоматами. Сейчас большая «терка» – это выяснение всех претензий и обстоятельств с документами и экспертами…

– Я тебе дам все документы, – заверил Джангиров. – Ведь очень проходило многое через меня… Ну и, кроме того, я подскажу все каналы, по которым он получал деньги, сбывал товар, я сам ему сплавлял бабки за рубеж. Сходка все это легко может проверить. И тебе не нужен их приговор – важно получить от них прогон по всем территориям. Мол, Нарик объявляется «гадом» и «негодяем»… Я потом сам разберусь…

– Я попробую, – пообещал Монька. – Хотя заранее говорю: это будет довольно трудно… Изменились времена.

– А чем они изменились? – сердито спросил Джангир, спрыгнув со стуком на паркет с высокого стульчика.

– Новые воры, «апельсины», контролируют деньги, а это – главное, – объяснил, как само собой разумеющееся, Монька. – Дефицит территорий, дефицит людей и объектов, с которых можно взять нормальный навар. И «апельсин» не останавливается ни перед чем…

– А вы? – с вызовом крикнул Джангир. – Вы, старые воры в законе – «синие»? Что вы?

– «Синие» – те, кого не убили в разборках, не поумирали в тюрьмах и не спились – переведены на положение лордов-пэров в Англии. Им сохраняют уважение и маленький доход. Но решающего голоса они во всех этих делах не имеют. Их сейчас не поднять на войну с самозванцами, которые рядятся под воров, нет у них сил сделать «смасть» этим молодым негодяям… Песья старость…

– Ну-ну-ну, не запугивай, ничего страшного, ще конячья мама не сдохла, – подбодрил Джангир подельщика. – Мы с тобой и не такое решали! И это решим! Сейчас бы возгласить правильную молитву твоим иудейским богам за наши успехи! Да вашего священного «минена» нету…

Монька покачал головой:

– У евреев нет богов, у евреев один Бог… Но если для «минена» нет десяти евреев, то мы их можем с тобой собрать…

– По системе барона Бика? – осклабился Джангир.

– Да ладно! Я тебе сам еврейский барон. Смотри… Я – это раз! Ты, будем считать, это два! Ты и я – четыре. Мы без тебя – пять. Вы без меня – шесть. Мы без нас – это восемь. Двух все-таки не хватает. Но мы же с тобой есть! Значит – десять.

Джангир обнял Моньку и серьезно сказал:

– Вот так и проведи сходку. Мы с тобой есть – значит, нас десять…

Рекордное количество смертных казней в США

За 1995 год в Соединенных Штатах казнены 56 преступников – самый высокий показатель с 1957 года, когда высшая мера наказания была применена к 65 осужденным на смерть. Все казненные осуждены за убийства.

В отчете министерства юстиции США говорится, что в камерах смертников американских тюрем ожидают исполнения приговора еще 3054 осужденных. Смертные приговоры приводились в исполнение в 16 штатах страны – Нью-Йорка среди них еще не было.

Отчет отмечает, что в 30-е годы среднее количество казненных обычно составляло от 120 до 200 человек в год. Смертная казнь в США была отменена в 1967 году, но через 9 лет Верховный суд передал эту высшую меру наказания на усмотрение штатов, и с 1967 года в стране были казнены 313 человек.

56 смертников, казненных в этом году, ждали исполнения приговора в среднем по 11 лет и 2 месяца – примерно на год дольше, чем 31 смертник, казненный в 1994 году.

На 31 декабря 1995 года в тюрьмах штатов ждут смертной казни 2998 убийц-мужчин и 48 женщин. Техас стоит на первом месте по приведению смертных приговоров в исполнение – там были казнены 19 человек.

Потапову позвонили из прокуратуры и пообещали прислать завтра прокурора для надзора за исполнением казни.

Потапов усмехнулся – из соображений секретности они казнь называли «процедурой». От кого, интересно, таятся?

Потапов велел приезжать к часу ночи.

Обычное, удобное время для исполнения исключительной меры наказания под названием «процедура». Все эти слюнявые рассказы о побудке на рассвете, о казни с первыми лучами солнца, о страшном часе Быка, когда жизнь переходит в смерть, – все это лабуда, подтекстовки для шлягеров. «Ну, исполню я его, допустим, на рассвете – и что? Что мне с ним до ночи делать? У себя в кабинете под столом держать эту падаль?»

Нет, тело казненного – это существенная часть государственной системы перевоспитания несознательных граждан и требует предписанной неуклонными правилами утилизации.

От часу до двух ночи – самое подходящее время.

Потапов перезвонил Джангирову, предупредил и услышал, как у старого разбойника от этой вести сел голос. Потапов буркнул:

– Если наш договор в силе, то ночью можем махнуться куклами… Часа в четыре… На Кольцевой дороге… Место знаешь…

– Я никогда ничего не отменяю, – сказал сипло Джангиров. – Детали уточним чуть погодя…

– Уточним, конечно, куда денемся… – сказал спокойно Потапов и вдруг ощутил в себе злую тайную радость – достал-таки он эту хищную черножопую гадину, ишь, задрожал голосом, как от крика Черного Ангела.

– Слушай, Петро, у меня к тебе вопрос по бизнесу… – остановил он Джангира.

– Что у тебя? – нетерпеливо переспросил тот.

– Я вот в газете прочитал, что содержание одного зэка в американской тюрьме обходится казне в тридцать тысяч баксов на год… Это правда?

– Не знаю! Нам-то что?

– Ты ж фигура крупная, деловик и депутат, – давай организуем международную компанию «Импорт-Экспорт-Зэк»…

– Не понял, о чем ты?

– Договорись, что я возьму к себе на цугундер пару тысяч американского зэчья – каждого по пятнадцать штук баксов. С гарантией перевоспитания! После Бутырей гарантирую ноль рецидива. А если кто-то повторит – принимаю как рекламацию забесплатно… Если сладишь дело – миллионы с тобой снимем… И нашим арестантикам подмога калориями выйдет…

Потапову казалось, что он слышит хриплый клекот в груди Джангира, и был в этот момент счастлив.

– Ты подумай об этом, – попросил он смиренно и положил трубку.

Весь день прошел у него в обычной суете. В тюрьме меняли бойлер, и Потапов крутился до глубокой ночи, полностью забыв о предстоящей «процедуре». А кроме того, как начальника тюрьмы, его заботил вопрос организации «хозрасчетных» камер. В духе коммерциализации времен и нравов в стране было ему разрешено создание для особо привилегированных зэков комфортабельных камер, оборудованных холодильниками, нормальными койками – естественно, за отдельные деньги. Эта тюремная перестройка называлась загадочными словами «изыскание небюджетных средств». А Потапову деньги эти были нужны, ох, нужны! Тюрьма подголадывала, да и персонал неутомимо подворовывал. Зэки, не имеющие поддержки «гревом» и передачами из дома, попросту голодали. Любая камера была затрюмлена впятеро против штатной емкости.

Потапов считал это в общем-то нормальным и чрезвычайно удивился, когда после визита в тюрьму, одну из лучших, можно сказать, образцовых в стране, какая-то вонючая правозащитная организация опубликовала заявление, назвав условия содержания заключенных в тюрьме пыточными. Потапов тогда очень удивился – а что же им здесь, Мацесту устраивать, что ли, кисловодский курорт? Пыточный режим! Это ж надо! Вы, суки гладкие, настоящего кондея не видели, про пыточный режим, дубины вы этакие, и не догадываетесь!

Но начальство все равно было недовольно, и теперь не только из сострадания к зэковским тяготам, но и с учетом сохранения своего положения Потапов истово пахал по хозяйству, обеспечивая теплом и кормом свое подопечное стадо. Не дай Бог передохнут от простуд и голодухи, тут и закончится его карьера шеф-тюрьминала.

Вечером, перед исполнением «процедуры», Потапов рано уехал домой, выпил пару стаканчиков виски «Белентайн», отнятых на шмоне у блатных, крепко поужинал и прилег ненадолго перекемарить. В одиннадцать поднялся, умылся, побрился, засупонился и отправился на хозяйство.

Потапов не волновался, дело привычное. Он знал, что не много боевых командиров видели в своей жизни столько смертей, сколько довелось повидать ему. Не по желанию, не по интересу – по службе пришлось ему присутствовать десятки раз на самой последней закраине жизни. И всегда это было неприятно, и глухая тревога явственно гудела в нем. Жестокая и злая тюремная работа набила ему на сердце твердую мозоль, душа ороговела, как солдатская пятка. Но тайное сомнение, которое он гнал, как стоячую воду из стока, шевелилось в нем – а не будет ли когда-нибудь спроса? Просто за его свидетельство? Не за участие, конечно, – это его работа. А вот за то, что все это видел, не спросится ли когда-нибудь?

Лица казненных никогда не снились ему. Вообще сон его был глубок и крепок, аппетит нормальный, и для своих лет он был вполне крепким, здоровым мужчиной. Во всяком случае, коренастые икряные бабы-надзирательницы оставались им довольны и рассматривали ночные вызовы в его кабинет для доклада на дерматиновом диване как вид нестроевого поощрения.

Одна из них, Лепешкина Ольга, обнимая, сказала:

– Ты, чертяка, потому такой здоровый, что добираешь силы от тех, кого туда сплавил…

В кабинете Потапова уже дожидались прокурор и врач под надзором доверенного выводного Козюлина.

Служивые пили чай. По радио играли «Прощание славянки». С кем? Кто она, эта прощающаяся с нами век и никогда не покидающая нас, как вечная беда, славяночка?

Врач рассказывал, что сам видел, как разрезанный поездом человек после того еще говорил четырнадцать минут. Прокурор, молодой, чрезвычайно нервозный и суетливый, чтобы показать, будто ему все нипочем, иногда не к месту истерически хихикал.

Врач, видимо, успокаивал его своими жизненными впечатлениями:

– Довелось тут мне посмотреть издание 1911 года – «Книга записей городского трупного покоя»… Так вот, скажу вам…

Потапов плотно уселся в свое кресло и спросил прокурора:

– Тебе, сынок, наверное, это впервой?

Прокурор хотел показать, что он тоже – ого-го-го какой! – начал было возбухать и надуваться, а потом тихо сказал:

– Да вообще-то впервые… И ощущение, черт побери, очень неприятное…

– Не дрейфь, – успокоил Потапов. – Выполняешь дело вполне Божеское. Он – садист и убийца. Считай, очищаешь общество от чрезвычайно вредоносного элемента. Можно сказать, прямо из твоих рук грешник попадет пред лице апостола Петра.

– Да-да, конечно, я понимаю, – поспешно согласился прокурор, но ответил не ему, а врачу: – Я тут не к месту вспомнил Леона Филипе:

 
И в смерть идешь один.
Из тени – в сон.
От сна – к рыданью.
Из рыданья – в эхо…
 

Потапов покрутил головой – образованный парень, возьми его за рупь за двадцать, тоже еще прокурор – говно в стишатах…

Выводной Козюлин напомнил:

– Иван Михалыч, пора…

Они долго шли по сумрачным переходам тюрьмы к шестому, «смертному», коридору, где осужденные дожидались своего приглашения на казнь.

Тюрьма звучала. Ни прокурор-новичок, ни даже доктор, старый волчара, не понимали, да, собственно, и не слышали этого звука. А Потапов всем своим тугим тяжелым туловом ловил этот странный шевелящийся, шелестящий, неуловимо бормочущий шум, исходящий из тусклых зеленых стен. Так тихо и неутомимо рокочет круглыми камнями в полосе прибоя океан. Тюрьма ночью жила, не спала, дышала, храпела, шепталась, насильничала, торговала. Тюрьма знала, что сейчас кого-то будут убивать. Эти метровые стены не подчиняются законам акустики, они обладают сверхпроводимостью законов страшного выживания. Шестой, «смертный», коридор был вынесен отдельно от подсобных помещений и камер. Однако всегда в ночь казни эта весть как-то проникала в камеры, и потная, вонючая, возбужденная толпа зэков начинала волноваться, тихо бушевать и зло беспокоиться…

Конвойный открыл решетку-рассекатель в «смертный» коридор, и они подошли к камере Ахата Нугзарова. Разводящий открыл волчок – Нугзаров не спал, сидел на койке, поджав ноги, и напряженно смотрел на дверь.

Потапов кивнул, вертухай защелкал замками, загремел накладной щеколдой, дверь распахнулась, и они слитной группой ввалились в камеру.

Ахат молча, замороженно смотрел на них. Впервые с того дня, когда его поместили в эту низкую темноватую камеру, надели зловонную полосатую робу смертника, сюда явилась такая толпа, и он звериным инстинктом – поверх мысли – понял: мгновение, которого он с таким ужасом и так долго дожидался, – наступило.

В тот же миг сдвоенный наряд надел ему наручники и ножные кандалы.

Оцепеневшими губами Ахат шептал еле слышно:

– Не хочу! Нет! Вы не можете… – и замолчал. Нет сил, только тошнота и сверлящая боль где-то в затылке.

Неисчислимо Потапов видел, как приговоренный переходит из жизни в смерть. Это, вообще-то говоря, панихида долгая, и осужденного не сбрасывают с земли в могильную яму, а медленно проводят по долгим ступенькам вниз.

В первый день в камере его охватывает растерянность, изнутри рвется шальной дикий крик – этого не может быть! Капают дни, и незаметно растерянность перерастает в злость, острую, болезненную ненависть ко всему миру – почему это именно Я? Почему меня, молодого, здорового, сильного, прекрасного, рожденного для радостей и наслаждений, должны убить? На это не бывает ответа, и злость быстро испепеляет его душевные силы.

На третьей ступеньке ожидающему казни становится легче – он смиряется. Принимает в конце концов решение судьбы – это со мной все-таки случилось. И ничего не поделаешь.

Сжившись с мыслью о неизбежной скорой смерти, он спрашивает себя – что там, за этим порогом? И тогда приходит раскаяние. Бога не обманешь. И этот ужас – расплата за те злые радости, которыми он жил до этого. А в самом конце, когда приходит Потапов с конвоем, живет он в усталом равнодушии, оцепенении души. Он уже почти согласился умереть. Лишь при объявлении ему о предстоящей казни он и в параличе души пытается орать, рваться, драться с охраной, вырваться, но это уже дерготня отрезанной лягушиной лапки. Он знает, что смерть пришла, и покорность делает его вялым.

Прокурор раскрыл папку, испуганным дребезжащим фальцетом зачитал бумагу:

– Президент Российской Федерации, рассмотрев ваше ходатайство о помиловании, отклонил его за неосновательностью мотивов и особой тяжести совершенного преступления. Приговор о применении к вам исключительной меры наказания вошел в законную силу и будет исполнен незамедлительно…

Караул стоял наготове, но Ахат не вопил, не вскочил, не бросился. Он сполз, стёк с койки на бетонный пол и пополз к Потапову. Он знал, что главный – Потапов, а не прокурор, объявивший ему об окончании его жизни. Это ведь Потапов будет его убивать – может, помилует? Ахат обхватил руками ноги Потапова и бессильно тыкался головой в колени, протяжно, с подвизгом скуля:

– Не сейчас… Еще немного… Нет… Нет… Я еще… Я могу… Могу… Я хочу жить…

Потапов кивнул наряду, те взяли Ахата за плечи, рывком подняли на ноги, завели руки за спину и повели в коридор. Идти Ахат не мог, ноги отнялись, и конвой его тащил, как куль. Противно звякала цепь по бетону. Выводной Козюлин распахнул стальную дверь, и Ахат от яркого света зажмурился. Это было помещение, выложенное белым кафелем и похожее на баню. В торце – еще одна приоткрытая дверь, за которую быстро прошел Козюлин. Наряд втолкнул Ахата в дверь, он испуганно озирался в пустом помещении, оглядываясь на Потапова, прокурора и врача.

– Иди, Ахат… Иди… – мягко сказал Потапов, показывая на торцевую дверь. – Умоют и переоденут…

Конвойные протолкнули Ахата в проем, он сделал один шаг, и Козюлин, невидимый ему за дверью, выстрелил ему в затылок.

Ахат скорее всего умер еще до того, как упал на каменный пол, – Козюлин, старый профессионал, стрелял сверху, в темя, в мозговой ствол. Ахат рухнул ничком, ноги судорожно передернулись и замерли.

Потапов оглянулся. Прокурора трясло мелкой дрожью, синюшная бледность заливала его лицо.

– Вот, а ты говоришь «из рыданья – в эхо», – сказал ему Потапов. – Из говна – в помои…

Доктор, отодвинув Потапова, прошел в комнату расстрела, наклонился над Ахатом, потрогал пульс на шее, отряхнул руки, вздохнул:

– Запишите в протокол: «Смерть наступила в один час тридцать две минуты».

Потапов похлопал прокурора по плечу, сказал:

– Все, все, хватит! Хватит… Идите… На сегодня тебе хватит…

Кивнул Козюлину, и надзиратели втащили длинный зеленый брезентовый мешок, в который засунули тело Ахата.

– Все… Пожалуй, пора шабашить… Козюлин, созвонись с крематорием, оформляйте наряд – и в путь…

Стивен Полк вернулся домой на рассвете и на автоответчике нашел звонок Дриста – он назначал ему срочное свидание в четыре часа в больнице Кони-Айленда. В кафе, в корпусе для посетителей.

Полк удивился – он разговаривал с Дристом накануне своего выезда в Вашингтон на встречу с Фрилэндом. Ничего серьезного Дрист не сообщил, поэтому сейчас Полк обеспокоился, потому что после назначения места и времени рандеву Дрист сказал:

– Это серьезно… – Сделал коротенькую паузу и с истерическим смешком добавил: – Серьезно, как инфаркт миокарда…

И дал отбой.

Полк насторожился. Вчера они довольно долго разговаривали, и было ясно, что Дрист в своем поиске информации не сильно продвинулся. Хотя явно старался. Полк не сомневался – Дрист что-то накопал. Разговор Дриста, удручающий союз криводушия и косноязычия, сводился к тому, что если ты сдаешь людей и торгуешь собой искренне, потому что это тебе доставляет удовольствие, то это страшная вина и неизмолимый грех… А если зарабатываешь себе этим просто на пропитание, на харчи, чтобы можно было прожить, то это ничего страшного – это нормальный бизнес. Все так делают, – убеждал Полка Дрист.

Полк деликатно объяснял ему разницу между предательством и помощью следствию против особо опасных преступников.

Во всяком случае, закончил Дрист оптимистически:

– Ай, Бог там, с верхотуры, с Эмпайр-Стейт-билдинга, смотрит же за нами? Наверное, без прокуроров и блатных разберется, у кого от грехов горб вырос, а у кого брюхо провалилось… Я за жизнь именно так понимаю…

Ясное дело, Дрист ничем не напоминал Полку Родиона Раскольникова, и его душевные метания были не связаны с убитой старухой брокершей. Но Полк подозревал, что там, на глубине, происходят какие-то невидимые с поверхности движения, в содержание которых он не проникает.

Хорошо зная этих людей, Полк опасался, что Дрист как-либо проколется или копы сольют блатным информацию, и боевой брайтонский народ не будет ждать, пока духовные искания Дриста разрешатся глубоким раскаянием. Скорее они обойдутся с ним, как с совсем другим Раскольниковым – Федором, то есть попросту выкинут его с пятого этажа…

Когда Полк уже подъезжал к госпиталю, ему позвонил по мобильнику Конолли:

– Большинство «пальцев», которые мы сняли в квартире Драпкина, принадлежат Сэму Лаксману…

– Дристу? – удивился Полк.

– Да, это его отпечатки. Есть следы двух неизвестных, все остальное – «пальцы» самого покойного. Ты что думаешь по этому поводу?

– Надеюсь, сейчас что-нибудь интересное узнаю… Я тебе позвоню часа через два…

Полк бросил машину на гостевом паркинге и отправился искать кафе.

В коридоре, отделенном от кафе стеклянной стеной, Полк уселся на стул под здоровенной искусственной пальмой – из обеденного зала его наверняка было не видно через бликующую перегородку. В кафе уже почти не осталось людей – гостевой прилив схлынул после ленча, и лавочка, работающая до пяти, готовилась к финалу. Дожидаться появления Дриста Полк решил в своем укрытии. Контроль за ситуацией надо сохранить за собой, не полагаясь на ненадежного друга Дриста, который сдает людей только из соображений пропитания.

Полк прислушивался к напряженному звону внутри себя. Он думал о вчерашнем разговоре с Фрилэндом, думал об отце, который учил его уметь достойно скучать – без тупости и истерики. Он думал о своей жизни, о своих делах, о Драпкине, о том, чем может закончиться история с Дристом, где-то там в России колотится Бастанян… Полк надеялся, что если удастся Дриста правильно провести по делу, то его можно будет уговорить выступить в закрытом слушании суда – там имя Дриста вообще не оглашается. Такая система была неоднократно опробована и называлась «Свидетель обвинения Джон Доу против организованной преступности».

Косая тень пересекла закатный солнечный свет, просвечивающий кафе насквозь, и нависла серым пятном над Полком. Тяжелоносый пожилой человек, похожий на усталого тапира, присел рядом и сказал по-русски:

– Жена болеет… Просто руки-ноги трусятся… Извиняюсь, я вам не помешаю?

Полк покачал головой. Тапир, у которого трусились руки-ноги, не нуждался в нем как в собеседнике. Тапиру хотелось, чтобы на расстоянии ярда был кто-то живой.

– Хотя если и помешаю? – задал он сам себе вопрос. – То что вам тогда делать? Будете жить как я – терпеть…

Полк улыбнулся ему ободряюще:

– Сидите на здоровье! Мне уже все равно пора уходить…

Укрытие потеряло смысл, оно стало раскрытием. Полк прошел дальше по коридору, не упуская ни на миг зал кафе.

Двое молодых черных санитаров гнали по коридору каталки – они с гиканьем на ходу прыгали на колесные носилки и с хохотом мчались наперегонки. Пациенты и посетители испуганно шарахались по сторонам.

Чтобы не болтаться по коридору лишнего и проверить тылы, Полк зашел в туалет. Пусто. Ослепительной красоты писсуар, похожий на священный храмовый сосуд, с загадочной надписью «Ниагара идеал стандарт». Бормотала струйка воды в умывальнике. Возмутительно остро пахло лизолом. Полк вышел в коридор, заглянул снова через стеклянную стену в кафе – Дриста не было. Полк вдруг с удивлением заметил, что его сотрясает внутренняя дрожь.

Он сел за столик в глубине зала, в простенке между стойкой с соусами и ленточным транспортером – лента тянула на мойку в кухню грязную посуду. Из-за перегородки выползали через люк чистые приборы и готовая еда.

Но сейчас лента с монотонным жужжанием ползла пустая, как забытая карусель, – некому в кафе было грязнить тарелки или заказывать свежую еду.

Полк сидел в оцепенении несколько минут, пытаясь сообразить, почему Дрист не вышел на встречу. О которой просил сам!

Существует множество оперативных способов восстановления сорванного рандеву. И все их Полк знал назубок. Но все они сейчас были неуместны.

Он вздрогнул от пронзительной трели звонка своего мобильного телефона. Полк быстро вынул из кармана трубку, нажал кнопку и услышал быстрый голос по-английски с тяжелым русским акцентом:

– Возьми пакет с транспортера… Это тебе… – И отбой.

Полк огляделся – в зале по-прежнему было пусто. Он был здесь один. И за ним наблюдали. Подошел к неторопливо ползущей ленте посудного конвейера. Открылась пластиковая занавеска, из люка выехал коричневый бумажный пакет. Обычный супермаркетовский пакет с эмблемами «Стоп энд шоп». Пакет ехал к нему очень медленно, и Полк стоял неподвижно, он не сделал ни шага ему навстречу, дожидаясь какой-то противной опасной подлянки. В этом коричневом свертке запросто могла быть бомба. Или что угодно, столь же приятное.

Пакет подполз к нему, Полк, не дотрагиваясь до него руками, заглянул в распахнутое чрево. Отшатнулся на миг, потом выхватил носовой платок, взялся им за ручки пакета, снял с ленты на прилавок и раздвинул ушки-лямки. В пакете испуганно улыбалась окровавленная голова Дриста.

Генеральный прокурор Калифорнии Дэн Лангрен назвал группы русскоязычных преступников в своем штате «новой растущей угрозой самой современной преступности».

В отчете офиса Генерального прокурора говорится, что в Калифорнии активно функционируют четыре «русские бригады», которые занимаются вымогательством, угонами автомашин, подделкой кредитных карточек, торговлей наркотиками, отмыванием денег и мошенничеством в сфере страхования и медицинского обслуживания, а также контролируют проституцию и совершают убийства.

По мнению сержанта Ричарда Валдемара, для русской мафии в США Калифорния с ее мягким климатом, океанскими пляжами и обилием состоятельных граждан оказалась сущим раем. «Здесь для них что-то вроде “Диснейленда”», – сказал Валдемар, который работает следователем в полиции графства Лос-Анджелес.

«У них прекрасно работает агентурная сеть, – сказал сержант Валдемар. – Они действовали в суровых условиях советской России и очень хорошо умеют не попадаться». По его мнению, как и большинство традиционных преступных групп, «русская мафия» держится на строгой дисциплине и беспрекословном подчинении.

Прокурор Дэн Лангрен напомнил слова Джона Готти, главаря мафиозного клана Гамбино. «Мы, итальянцы, тоже убиваем, но эти русские просто чокнутые, – сказал Готти, не зная, что его разговор прослушивается ФБР. – Они перебьют всю вашу семью».

Корреспондент «Вашингтон таймс» К.Л. Биллингсли