Текст книги "Антология советского детектива-48. Компиляция. Книги 1-11 (СИ)"

Автор книги: Николай Леонов

Гуров разыскал Игоря Белана, сказал, что к генералу обращаться не надо, слухи о любопытстве сотрудников милиции верны и он, старший оперуполномоченный, с удовольствием посмотрит фильм «Обречен на победу».

Через час в маленьком кинозале они смотрели наскоро смонтированный и лишь наполовину озвученный материал.

Над огромной чашей переполненного стадиона звучал гимн Советского Союза. Медленно ползли вверх три флага. На центральной мачте, выше всех, развевался наш алый флаг.

Павел Астахов стоял на центральной ступеньке пьедестала почета, смотрел на флаг, но флага не видел и гимна не слышал.

На него налетала тартановая дорожка, издалека надвигалась белая ленточка финиша. Уши закладывала тишина, прерываемая прерывистым дыханием и дробным топотом соперников.

Метнулась на грудь ленточка финиша. Аплодисменты, свист, рев обрушились, словно ударили.

Астахов стоял на пьедестале почета и слепо смотрел на флаг.

Экран помигал, откашлялся, засветился солнцем и яркими флагами, заговорил приподнятым комментаторским голосом:

– На старт вызываются участники эстафеты четыре по четыреста метров.

С трибун фигурки спортсменов казались миниатюрными и несерьезными. Трибуны пестрели, шевелились, словно состояли не из отдельных людей, а были огромным чешуйчатым зверем.

– Выиграем? – спросил кто-то.

– Как Павлу принесут… Если опоздают на метр-два, он выиграет.

Раздался выстрел стартера.

Небольшие фигурки перебирали ногами, но двигались медленно, с точки съемки скорость сравнительно не ощущалась. На втором этапе наш спортсмен проиграл корпус… На третьем еще метр. Астахов получил эстафету на два шага сзади.

Стадион зашумел. Многие встали со своих мест, скандируя:

– Ас-та-хов!

На середине последней стометровки Астахов почти сравнялся с соперником.

Стадион затих. Казалось, что в этой противоестественной тишине стал слышен бег спортсменов и их дыхание.

Видимо, другой оператор снимал с земли, чуть снизу, на экране несколько секунд крупным планом дрожало лицо Астахова.

Гуров почувствовал солоноватый привкус то ли пота, то ли крови, свело от напряжения ноги.

На финише Астахов проиграл. Целую секунду стадион молчал, затем обвалился свистом и грохотом.

Трибуна, мимо которой шел Павел Астахов, свистела особенно усердно. Некоторые зрители повскакивали со своих мест и что-то кричали ему, размахивая руками.

Мелькнули лица – Кепко, затем Краева… Чье-то радостное лицо…

Метрах в двадцати от Астахова упала пустая бутылка. Он, проходя мимо, неторопливо поднял ее и, спускаясь в раздевалку, выбросил в урну. Кепко и Краев пошли тоже в раздевалку.

В зале зажегся свет.

– Так выглядит обратная сторона медали, – сказал Белан. – Паша не имеет права проигрывать.

– Интересно, – Гуров кивнул. – А кто эти люди, что последними были на экране?

– Тренеры, – ответил Игорь. – Ростом пониже – Кепко, воспитывал Павла в спортивной школе, высокий – Краев – тренирует сегодня…

Зажегся экран. На стадионе проходила тренировка. Краев щелкал секундомером, что-то кричал Астахову.

– Синхронно снять не удалось, придется озвучивать, – пояснил Игорь. – Вы знаете, Астахов больше уважает и даже побаивается своего первого тренера, Анатолия Петровича Кепко, хотя тот и очень мягкий.

На экране Краев махнул рукой, Астахов убыстрил бег, миновал вираж, последнюю прямую, финишировал, побежал медленнее, пошел, захлебываясь, хватая ртом воздух, неожиданно как-то боком неловко опустился на траву. Его стало рвать всухую, лишь пот и слезы текли по лицу.

Камера наезжала, он посмотрел в объектив, плюнул, но слюна лишь повисла на подбородке. Он махнул на камеру рукой, вяло, словно в замедленной съемке. Кинокамера не отставала, настырно лезла к нему в душу.

Белан незаметно наблюдал за Гуровым и довольно усмехнулся, увидев, как старший инспектор поморщился и откинулся на спинку кресла, как и Астахов, отталкивая кинокамеру.

На экране замелькали белые снежные хлопья, выпрыгнула студенческая аудитория.

Девушка смотрела удивленно, немного обиженно:

– Вы такой обыкновенный. Не обижайтесь, вы красивый, статный.

Студенты зашумели:

– Посадите ее!

– Светка, замолчи!

Астахов стоял около кафедры и улыбался.

– Уйдите от меня! – Светлана отталкивала товарищей, которые пытались ее усадить. – Вы ведь не обижаетесь? Олимпионики! Они же не были обыкновенными!

– Замолчишь ты?

Девушку усадили. Астахов поднял руку. Аудитория попритихла.

– В свое оправдание могу лишь сказать, – Астахов сделал паузу, – что необыкновенными являются лишь люди… – Он снова замолчал. Наступила тишина. Астахов очень серьезно закончил: – Которых мы любим. – Астахов улыбнулся и исчез.

На экране возникла надпись: «Москва».

Камера отъехала, и стало понятно, что это надпись над выходом в каком-то иностранном аэропорту.

Группа советских спортсменов шла к дверям, над которыми горела надпись: «Москва».

Последним шел Астахов. Неожиданно к нему подбежал молодой мужчина, что-то говорил, жестикулируя, отвел в сторону. Мелькнула телевизионная камера. Мужчина с микрофоном в руке, видимо, наш комментатор телевидения, обратился к Астахову:

– Павел, как вы оцениваете выступления наших спортсменов?

– Мы старались! – Павел рассмеялся. – Оценивать – дело зрителей!

– Как в сказке! Вы даже не представляете, Павел, как много дали нам ваши выступления. Словно состоялась встреча на высшем уровне. Решаются вопросы, которые мы не могли решить несколько лет. Вы приехали, прыгнули, пробежали, и пожалуйста… Так фокусник из пустого цилиндра достает живую курицу. Вы даже представить себе не можете, Павел… Вы что мне улыбаетесь, словно ребенку? Вы мне не верите?

– Вы рассуждаете так, словно дипломаты делают одно дело, а мы, спортсмены, совершенно другое, – ответил Астахов. – Это вы не можете себе представить, что такое «прыгнули» и «пробежали». Мы с тобой одной крови, ты и я! Будет трудно, звони. Мы придем!

Астахов махнул на камеру рукой и побежал догонять своих товарищей.

«Маугли, Хемингуэй, Джек Лондон, – подумал Гуров, раздражаясь. – Рисованный герой, – заключил он уже совсем несправедливо. – Меня хотят убедить, что он из чистого золота, а душа у него бриллиантовая. А Игорь Лозянко упал и ударился затылком». И Гуров, прикрыв глаза, чтобы не видеть киноэкран, заставил себя вспомнить, как Лозянко лежал навзничь и мертво смотрел в потолок. Вокруг его головы расплылось черное пятно.

– Я, между прочим, это вам показываю, а вы спите! – Белан толкнул Гурова в плечо. – Куба. Пресс-конференция.

– Я не сплю, – виновато сказал Гуров.

На экране толпились люди с фотоаппаратами, магнитофонами, блокнотами. Комнату или залу, в которой они толкались, заливал рвущийся из окон яркий свет. Звука не было, люди на экране вдруг рванулись в одну сторону, навалились друг на друга, с экрана раздался треск и уже знакомый голос:

– Ну ладно, успокойтесь, я же пришел, а не убегаю. Давайте ваши вопросы, только не о политике и не о сексуальной революции. – Астахов, вытирая пот полотенцем, оглядел собравшихся журналистов.

– Жизнь в спорте коротка. Чем вы собираетесь заниматься, когда уйдете из спорта?

– В первую очередь отдавать долги.

– Не понял. Вы должны много денег?

Журналисты притихли.

– У меня есть прадедушка, дедушка, бабушка, отец, друзья, тренеры, всю жизнь я только беру: внимание, ласку, заботу, знания. Они мне открыли неограниченный кредит. Мужчина должен отдавать долги…

– Вы романтик?

– Можно сказать и так, но мне кажется, что я просто человек с нормальной психикой.

– Сегодня ваш звездный час, не будет ли вам скучно после возвращения со звезд?

– До звезд я еще не долетел.

Гуров вышел на улицу, попрощался с оператором, который становился режиссером, и пошел в сторону стадиона. «Скоро девять вечера, на стадионе никого нет, зачем ты туда идешь, сыщик? – начал Гуров привычный и уже поднадоевший монолог. – Перед законом все равны: и олимпийские чемпионы, и те, кто даже трусцой не бегает. Ты не судья. Ты сыщик, археолог, ты обязан раскопать госпожу Истину. Но и судья учитывает личность обвиняемого… Астахов еще не обвиняемый. Что-то часто спортсмены встречаются на твоем пути, третий раз. Дважды ты приходил слишком поздно. Денис Сергачев закона не преступил, не успел, он лишь деградировал, уничтожил себя. Как он сегодня? Надо бы узнать, встретиться. Ни черта ты не станешь узнавать и не встретишься, занимаешься словоблудием. Красивым хочешь смотреться, перед собой позируешь, тебе стадионы не рукоплещут, пресс-конференций не устраивают. – Он вспомнил Олега Перова, спивающегося, запутавшегося в воровских комбинациях. Он пришел с повинной, и ему дали ниже низшего срока. Сколько же ему дали? На суд ты не пошел, Гуров, ты занятой человек, на людей тебе вечно времени не хватает. Гробокопатель. Освободился уже Олег? Как его юная голубоглазая жена? Ты ей даже не позвонил. Ветрова убили, Шутин застрелился, Олега посадили, она осталась одна. А ты даже не позвонил. Душевный ты человек, только очень занят, так загружен, что отступать тебе больше некуда. Если ты с Астаховым по-человечески не разберешься, тебе надо менять профессию».

Олег Борисович Краев вместе со своим радикулитом мог обмануть любой консилиум, но не Толика Кепко. Тот пришел, взглянул, выключил духовку, в которой раскалялся песок, и сказал:

– Прячешься? Молодец. Давай соберем ребят, я устрою плов, посидим, рассудим, как нам жить дальше.

К десяти вечера с пловом уже покончили, пили чай. Кроме Кепко, Краева, было еще четверо мужчин в возрасте пятидесяти. Все называли друг друга по имени и на «ты».

– Я через месяц дедом буду, – сказал один.

– Удивил, мой скоро в школу пойдет. А я перезабыл все…

– Хватит! – Кепко хлопнул ладонью по столу. – Если не мы, то кто?

– Толик, не пыхти.

– Что ты предлагаешь? Конкретно? – спросил Краев.

Толика Кепко невозможно было узнать. Куда подевались его мягкость, округлость слов и движений?

– Начать с того, что набить тебе морду! Если бы ты был человеком, Паша бы не молчал. Я его родил, но пуповина давно перерезана. Он отдалился. Он твой!

В дверь позвонили. Кепко взглянул на Краева, кивнул на дверь, и старший тренер, виновато улыбаясь, пошел открывать.

– Зачем мы живем? Пашем зачем? Сантиметры? Секунды? Рекорды? Людей мы делаем! Людей! Наступает час, когда каждый должен ответить…

– Добрый вечер. – В комнату вошел Гуров. – Извините. – Он протянул Кепко руку: – Здравствуйте, Анатолий Петрович. Я к вам. – Он оглядел присутствующих. – Ваши друзья? Они могут оставаться. Это даже хорошо, что вы все вместе.

…Павел Астахов родился в лесу, в шалаше, приняла его в жизнь бабушка, шлепнула, чтобы гукнул и воздуху глотнул, пуповину перегрызла.

Семья Астаховых была по-своему уникальной: в ней рождались только мужчины, причем почему-то по одному, называли их посменно Александрами и Павлами. Прадедушка Астахова, девяностолетний Александр Павлович, дедушка – Павел Александрович, отец – Александр Павлович родились и жили в лесу. Он был их родиной, домом и единственно возможной средой обитания. Прадед появился на свет в конце прошлого века и Города никогда не видел, захаживал в ближайшую деревню за солью, хлебом и порохом. Дед в Городе несколько раз появлялся, грозился даже слетать на самолете в Москву, угрозам его никто не верил. Отец учился в семилетке, отслужил армию, окончил сельскохозяйственный техникум и вернулся домой лесничим. «Первый из нас на должности, живет, как царь, да еще зарплату от государства получает», – говорил прадед.

Мать родила Павла и через год скончалась от неустановленной болезни, хоронили попросту, закапывали без вскрытия и диагноза. Вообще женщины в семье не больно-то задерживались. Исключение составляла бабушка, которая принимала Павла. Она свято верила, что задержалась на этом свете благодаря Павлу-меньшому, который, оставшись без матери, помирать бабке запретил. Она его выкормила, на ноги поставила, а потом и срок миновал, так и осталась одна в мужском окружении. Недавно ей исполнилось семьдесят. В городе ее сверстницы о нарядах заботятся, иные мужей приглядывают, а в лесу семьдесят, когда сызмальства на земле, согнувшись от зари до зари, – возраст совсем согбенный. Мужики же, наоборот, все были статные и молодые. Относительно, конечно: девяностолетний Александр Павлович – его в семье звали дедом – дедом и был. Однако он не грелся на завалинке в валеночках, а расхаживал вокруг дома в привезенных из Америки кроссовках, приглядывал за тучками, следил за солнышком, давал младшеньким указания. Честно сказать, приказы его лет десять как не выполнялись. Дед нашего героя – Павел Александрович, именуемый отцом, в семьдесят один сидел в седле легко и вверенный семье лес мог объехать с двумя ночевками. Родителя Павла дома величали Сашком – хотя официально, да и фактически он являлся полновластным хозяином. Старшие Астаховы жили в лесу легко, радостно, привыкшие к одиночеству, на людях улыбались, были нрава легкого. Сашок получился совсем иным: молчаливый, в решениях крутой, одноразовый, он после смерти жены чуть не двадцать лет жил без женщины, потом привел в дом семнадцатилетнюю, показал ее своему деду и отцу, сказал:

– Анютой звать, будет в доме жить.

Павел учился в сельской школе, на беду она сгорела, и самый меньшой Астахов переехал в Город, в школу-интернат со спортивным уклоном. Здесь его увидел Анатолий Петрович Кепко; тайга в генах и опытные любящие руки тренера вылепили Павла Астахова.

Две недели зимой, месяц летом Павел жил в семье. Сказал, что поступил в педагогический. Астаховы врать не учились, Павел и не солгал, умолчал только, какую науку он преподавать будет. Когда отец узнал о сыне правду в полном объеме, то… дом он не поджег, уехал в тайгу и вернулся лишь через полгода.

Спас положение Анатолий Петрович Кепко, который регулярно посылал на имя самого старшего Астахова все газеты, где говорилось о Павле. Тренер самолично отвез в лес глобус, воткнул флажки в города, где выступал Павел, оставил коробочку с запасными флажками и сообщал обо всех передвижениях правнука по белу свету.

Глобус стоял у деда в комнате, на видном месте, и походил на ежика. Читать дед умел. Разглядывая глобус с любопытством, порой неодобрительно качал головой, говорил громко, хотя в комнате никого не было:

– Непорядок. В Европе и этой Америке вон сколько понатыкано, а с энтой стороны, – он поворачивал глобус, – где Япония и ниже, где эта Австралия, почти ничего не торчит. Африка практически не охвачена. – Дед уже больше десяти лет слушал транзистор, в лексиконе его происходили сильные изменения.

Последний раз Павел был дома прошлым летом. Во время соревнований он травмировался, врачи вынесли приговор – разрыв мышц задней поверхности бедра, месяц никаких тренировок.

Дом у Астаховых был солидный, двухэтажный, с большой открытой верандой. У старших было по комнате на первом этаже. В их владениях царила старина, которую нарушал лишь глобус, утыканный флажками, пахло табаком, пряными травами. В передней части дома гостиная и веранда обставлены по-городскому, даже телевизор цветной транзисторный родом из Японии. Люстра – из Праги, посуда – из Берлина, мебель на всякий случай финская.

По вечерней зорьке на круглом, как блюдце, озере Павел с дедом поймали с десяток окуней. Старший, девяностолетний Александр Павлович, развел костер, расстелил рогожку, чистой тряпицей протер миски, ложки, стаканы, нарезал ломтями хлеб, каждому положил по фиолетовой луковице.

Рыбу втроем почистили быстро и ловко, молчали, деды поглядывали на Павла ненавязчиво, ласково. Хорошо ему было с ними, не то что с отцом, и всегда так, сызмальства.

Пламя у костра – невысокое, жаркое, в подвешенном над пылающими углями котелке бурлило и шкворчало. Дед Павел вытер ложку, зачерпнул из котелка, подул, остужая, попробовал, взглянул на звезды, словно советуясь, и сказал:

– Сымай.

Павел поставил котелок перед старшим, подвинул миски. Тот начал разливать уху, сначала со дна рыбу, всем поровну.

– Ты где последний раз побывал? – спросил старший.

– В Англии, – ответил Павел.

– Англия? – Александр Павлович нахмурился, вспоминая. – Зеленым лужком. Островная. Знаю.

Когда они собирались втроем, то говорили в основном старший дед и внук, средний больше помалкивал.

Александр Павлович набил себе маленькую трубочку, прижег угольком, пыхнул вкусно, спросил:

– Ну и как они там живут?

– По-разному, дед, живут, – ответил Астахов.

– Люди какие? К нам как?

– С любопытством. – Астахов говорил с дедом уважительно, пытаясь коротко ответить на сложные вопросы. – Мало нас знают.

– Что от фашиста их прикрыли, помнят?

– Некоторые помнят. – Астахов запнулся, подбирая слова. – В основном быстро живут, вперед, без прошлого. Жизнь вещами меряют.

– Так ведь и у нас таких развелось в достатке, – вставил дед Павел.

Старший на сына почему-то взглянул неодобрительно.

– Ты, Павел, должен знать. – Он пососал потухшую трубку. – Люди твой труд ценят. Это дураки и вертихвосты судят: мол, бегай, прыгай, ума не надо. Люди знают: если человек ремеслом лучше всех владеет, значит, он великий труженик. Тебя тыщи, может, мильоны людей во всем мире видели. Они к нам после того лучше должны быть. Большое дело, Павел. Ну а что время придет и ты на другую колею должен перебраться, так на то жизнь. А жизнь что поле, в одну борозду не вспашешь, надобно и возворачиваться. Главное, что ты к труду себя приучил. А труженик во все времена и в любом деле в почете будет. Так что ты не гнись, парень.

Астахов отвез Нину Маевскую в Кривоколенный переулок. Выйдя из дома, девушка замолчала – знала, Павла не остановить, лучше подчиниться, он всегда и во всем доходил до конца. Родственник Чингисхана положил руку ей на плечо.

– Из дома не выпускай, к шести утра отвези в аэропорт, проводи до трапа, – сказал Астахов. – Мне там появляться нельзя.

Хозяин тряхнул кудрявой головой:

– Я тебя понял. – Подтолкнул Нину к дому, и она оказалась сразу на крыльце.

Астахов больше ничего не сказал, кивнул и уехал, у него на сегодня еще были дела.

На следующий день, сразу после тренировки, он поехал в район новостройки. Он немного опоздал, у подъезда пахнущего сыростью дома среди разбитых бетонных плит стоял грузовик, нагруженный мебелью. Трое парней в стареньких тренировочных костюмах ее разгружали. Павел быстро переоделся, включился в работу.

Получил квартиру товарищ Астахова Андрей Ткаченко, которого сразу можно было узнать по суетливым движениям, командному голосу и по тому, что таскал он меньше всех.

Работали тяжело, ремней и иных приспособлений не было. Громоздкие вещи в узких пролетах разворачивались впритирку и то, если их поднимали на вытянутых руках.

Этаж был третий, без лифта.

Один из «грузчиков», метатель молота или толкатель ядра, положил на спину холодильник и шел по лестнице, роняя с лица тяжелые капли пота.

Наконец подняли последнюю этажерку, последнюю связку книг. На кухне поставили стол, развернули газетные свертки с нехитрой закуской, открыли четыре бутылки с молоком.

Хозяин поднял стакан:

– Спасибо, ребята.

– Это тебе спасибо, Андрюша. – Метатель глотнул из бутылки половину, вытер губы ладонью. – Ты же мог и стенку приобрести, и квартиру получить не на третьем, а, скажем, на седьмом. Без лифта.

Все рассмеялись. Гигант опорожнил бутылку, опустил руку, достал из-под ног полную.

– Смеемся, а Игоря схоронили… – сказал хозяин.

Неловко молчали, стараясь не смотреть на Астахова. Гигант хлебнул молочка, загудел:

– Паша, я парень простой. Скажи, что болтают, мол, тебя тянут… Скажи, мы не позволим.

– Ты, Коля, как твой молот, – обронил хозяин и хлопнул парня по гулкой спине. – Тяжел и незатейлив.

– Андрей, ты машину когда получаешь? – вкрадчиво спросил Астахов.

– Жду открытку, – хозяин просветлел лицом. – Какую дадут? Может, «семерку»? Я десять штук на книжке зажал. Жду.

– Значит, десять тысяч у тебя есть, – так же вкрадчиво протянул Астахов.

– У меня, Паша, всегда есть, – довольно ответил хозяин.

– А машину с грузчиками нанять? – спросил Астахов.

– Ты что? – хозяин поперхнулся. – Попрекаешь? А дружба?

– Друга беречь надо, а не разменивать на пятерки, – сказал Астахов.

– Чемпион! Эгоист! – Хозяин встал. – Весь праздник испортил.

– Это верно, – один из молчавших все время спортсменов поднялся. – Николай незатейлив, Павел эгоист, а мы с Витьком просто дураки. Бывает.

Все встали, пошли к выходу, метатель вернулся:

– Не серчай, устали. Живи, радуйся. – И пошел догонять товарищей.

Когда снимали отпечатки с колес его «Волги», Астахов жалел, что нет здесь московского сыщика. «Все-таки, что ни говори, а кто милиционером родился, тот милиционером и умрет», – рассуждал Павел, наблюдая, как работают эксперты. Нины нет, колеса он заменил, ему было спокойно. Так малый ребенок, чиркнув спичкой, видит только завораживающий огонек, пока не пахнет жаром и не будет поздно. И успеют ли сильные руки вынести его в жизнь, неизвестно.

Когда прокурор, выслушав Леонидова и придирчиво прочитав документы, вздохнул и подписал постановление об избрании меры пресечения в отношении Астахова Павла Александровича – заключение под стражу, герой разговаривал с Ниной Маевской по телефону.

В Киеве, как и должно, приняли ее по высшему разряду, поселили в «люксе» на Крещатике, цветы, театр. Красиво. Девушка разговаривала с Павлом милостиво, а он понимал, что все между ними кончено. Почему кончено, он не знал. Внутри было пусто, холодно и спокойно. И хватит сантиментов, пора в Москву, здесь жить больше нельзя, от внимания деградирует; не человек, а бабочка, булавкой пришпиленная.

Заснул Астахов, как обычно, сразу. Сны он видел редко.

Только поднялось солнышко, Город вызвал на свои улицы дворников и поливочные машины, начал умываться, прихорашиваться.

В шесть Астахов выбежал в сквер.

– Паша, привет! – Дворник поднял метлу.

Вернувшись с пробежки, Павел включил магнитофон, совсем тихо зазвучала музыка. Он принял душ, надел тренировочный костюм с буквами СССР на груди – на улицу надевать стеснялся, – начал готовить завтрак и одновременно стол для занятий. Движения его были, казалось бы, осторожными, поставил чайник и сковородку, достал из холодильника масло и два яйца, взял тряпку, перешел в комнату, протер стол, положил стопку учебников, тетрадь и ручку. Вернувшись на кухню, разбил на сковородку яйца, когда в дверь позвонили.

Астахов открыл дверь, на пороге стоял Кепко.

– Петрович! Вот радость! Заходите. Завтракать будем! Какими судьбами…

Анатолий Петрович переступил порог, залепил Астахову такую пощечину, что голова у него мотнулась в сторону.

В комнате Кепко, перекатывая на скулах желваки, сказал:

– Одевайся, едем в прокуратуру.

На кухне горела, чадила яичница.