Текст книги "Антология советского детектива-48. Компиляция. Книги 1-11 (СИ)"

Автор книги: Николай Леонов

Соавторы: Георгий Вайнер,Аркадий Вайнер,Эдуард Хруцкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 337 страниц)

Суббота

1

Тусклый зимний рассвет вползал в окно неслышно, мягко, как кошка. Тихонов нажал кнопку, настольная лампа погасла, и знакомые очертания предметов, потеряв свою четкость, расплылись в голубом сумраке кабинета. Веки были тяжелые, будто налитые ртутью, а голова – огромная и звенящая, как туго надутый аэростат.

Тихо посапывал Савельев. Он устроился на четырех стульях у стены, подложив шинель Тихонова и накрывшись своим стареньким пальто какого-то невероятного розового цвета.

Стас встал, потянулся, потер кулаками глаза и медленно, вязко, как о чем-то постороннем, подумал, что сегодня, наверное, все кончится и тогда можно будет спать, спать, спать. Он подошел к Савельеву, легко потряс его за плечо:

– Вставай, вставай, старик! Уже четверть девятого…

Савельев резко дернулся, не открывая глаз, сунул руку под голову, под шинель, наткнулся на спинку стула и проснулся. Он сел, улыбаясь, все еще с закрытыми глазами, сказал:

– Сон хороший снился…

На его бледном лице затекли от сна складки, набрякли глаза.

Приглаживая руками красную шевелюру, спросил:

– Стас, у тебя зеркала нет? Видок, наверное, тот еще!

– Ты ангорского кролика видел? Сходство сейчас замечательное.

– Он же белый, по-моему? – недоверчиво протянул Савельев.

– Цвет и выражение глаз одинаковые.

– У тебя, между прочим, сходство с киноактером Тихоновым сейчас тоже минимальное, – ехидно заметил Савельев. – Слушай, Стас, а сколько я проспал?

– Часа полтора верных. Ну все, старик, поехали. Поезд приходит в девять десять. Значит, в полдесятого я здесь, а ты бери Длинного и прямо сюда…

Панкова сказала:

– Учтите, что в двенадцать у меня репетиция.

– Собственно, длительность нашего разговора зависит от вас. Мне-то всего пару вопросов надо задать.

«Красивая женщина, – подумал Стас. – Хотя времечко уже и начало точить эту красоту. Хорошо держится».

– Итак, приступим к делу. Расскажите, пожалуйста, что вам известно о взаимоотношениях в семье Ставицких?

– Ах, так трудно говорить с посторонними об интимной жизни своих близких!

– Ничего страшного, Зинаида Федоровна, – успокоил Стас. – В милиции, в исповедальне и у доктора интимные стороны жизни охраняются профессиональной скромностью собеседника. Так я вас слушаю.

– С Алешенькой Буковой мы дружим уже лет пятнадцать…

– Вы имеете в виду Елену Николаевну?

– Да, конечно. Мы все ее так называем…

Панкова говорила страстно, похрустывая длинными красивыми пальцами:

– Тяжкая драма. Развалилось окончательно это теплое, доброе человеческое гнездо, созданное тонким интеллектом Буковой и высоким артистизмом Ставицкого. А Алешенька еще надеется…

Высокая, еще стройная, в изящном костюме из джерси, она время от времени вставала и нервно ходила по кабинету. «Ишь затянулась… – неприязненно посмотрел на нее Тихонов. – Был бы я режиссером – сразу в третью категорию обратно бы перевел…»

– Простите, а чем вы объясняете уход Ставицкого от жены?

– М-м, точно я не могу этого утверждать, но чем вас, интересных женатых мужчин, можно скорее совратить с пути истинного? – кокетливо сказала она. – Как говорят французы: «Шерше ля фам»[2]2
  Ищите женщину (франц.).


[Закрыть].

– Я только интересный, но неженатый, – сказал Тихонов, напряженно думая о чем-то.

– Ну, тогда у вас еще все впереди, – заверила Панкова.

– А вы не знаете, где надо искать эту женщину? – спросил Стас.

– Право, затрудняюсь вам сказать. Это ведь только мои догадки.

– И Букова тоже не знает?

– Скорее всего – нет. Она бы мне сказала.

– Прекрасно. У меня будет к вам просьба: напишите мне обо всем этом. Можно покороче. Раз в шесть.

Звонок. Стас рванул трубку:

– Тихонов. Да, да, слушаю, Савельев. Куда?! На работу? Совместительство? Давай туда. Жду. Удачи, старик.

Панкова за соседним столиком быстро писала объяснение. Тихонов подошел к окну. По заснеженной Петровке сновали троллейбусы, женщина несла перед собой, как щит, новый латунный таз, лениво протащила свой возок мороженщица. Тихонов негромко барабанил пальцами по стеклу, напевая под нос:

 
А на нейтральной полосе цветы
Необычайной красоты…
 

Прошло утреннее оцепенение, его уже сотрясал азарт охотника, идущего по верному следу. Все, сеть заброшена…

– Все, я написала.

Стас подошел к столу, взял у Панковой объяснение, прочитал. Довольно улыбнулся, положил листок в стол:

– Вот видите, наша беседа заняла меньше часа. Давайте я вам отмечу пропуск на выход.

– Прекрасно, я как раз успеваю в театр.

Тихонов поставил на пропуске свою корявую, немного детскую подпись и потянулся к тумбочке за штампом. Достал, подышал на него. Панкова встала. Стас еще раз дыхнул на штамп и отложил его в сторону:

– Простите, Зинаида Федоровна, я забыл вам задать еще один вопрос.

– Пожалуйста.

Стас тихо сказал:

– Вы зачем писали письма с угрозами Тане Аксеновой?

Панкова бледнела стремительно, кровь отливала от лица, как будто сердце ее остановилось.

– Какие п-письма? Я вообще не люблю писать письма. И я не знаю никакой Аксеновой.

– Не знаете? Но это же вы предложили – «шерше ля фам»?

– Боже мой, если вы говорите об истории со Ставицким, то я не имею к этому никакого отношения.

– Вот что, Зинаида Федоровна. Если вы хотите успеть на репетицию, то давайте не будем транжирить наше время. Хотя боюсь, что на репетицию вы сегодня все равно не попадете. А роль благородной подруги из вашей пьесы вам придется репетировать здесь, со мной.

– Не запугивайте меня! – крикнула Панкова, и из глаз ее брызнули слезы. – Театральная общественность не допустит!.. Вы еще молоды…

– Чего не допустит театральная общественность? Моей молодости? – спросил вежливо Тихонов. – Наоборот, она ее, скорее, будет приветствовать. Так, знаете ли, интереснее…

– Вы – мальчишка, – сказала Панкова, и лицо ее теперь покрылось красными пятнами.

Стас покачал головой:

– Как жаль, что мы не в магазине. Там хоть висят плакаты «Будьте взаимно вежливы!». Тем более что я еще не понимаю причины вашего гнева и испуга.

– Вы меня напрасно пытаетесь впутать в эту неприглядную историю! Сейчас не бериевские времена! – кричала Панкова.

– Ну-ка, тише, – вдруг резко сказал Стас, и Панкова сразу смолкла. – Насчет времен вы правильно сказали. А в скверную историю вы себя впутали сами.

Он открыл ящик и разложил на столе четыре листа бумаги.

– Вот ваша автобиография из театра. Вот счет за газ из вашей квартиры. Вот ваше объяснение, которое вы сейчас написали. А вот это, – он поднес листок к глазам Панковой, – письмо Татьяне Аксеновой.

– Я ничего не понимаю, – сказала растерянно Панкова.

– Понимать нечего. Не надо быть экспертом, чтобы увидеть: все бумаги написаны одной рукой.

– И что?

– А то, что это письмо найдено в сумке убитой Татьяны Аксеновой.

– Убитой? – с ужасом переспросила Панкова.

– Да-да, убитой. За три часа до того, как вы поспешно убыли в Ленинград.

– Но клянусь вам, это случайность! Ужасное, роковое совпадение! Я действительно писала ей письмо, но ничего подобного и в мыслях не имела. – Панкова зарыдала по-настоящему.

Стас налил ей в стакан воды. У Панковой тряслись руки, и вода текла некрасивой струйкой по подбородку, рассыпалась темными каплями на платье. Она затравленно, не отрываясь, смотрела Стасу прямо в глаза. Тихонов отвернулся к окну. За стеклом летели сухие снежинки, в полдень было так же сумрачно, как и на рассвете.

Панкова плакала. Стас, прислушиваясь к ее всхлипываниям, вспомнил, как сидела окаменевшая мать Тани, приговаривая все время: «Донюшка моя, доня…» И подумал с ожесточением: «Плачь, плачь. Не жаль мне тебя, Таня, когда умирала, не плакала…»

Тихонов сел за стол, собрал бумаги, положил в ящик:

– Вы успокоились? Давайте продолжим. Но учтите: если вы будете снова врать, то уже сами – как вы писали Тане – «поставите себя в весьма опасное положение».

Панкова кивнула:

– Но зачем вы так грубо со мной говорите? Вы же воспитанный человек…

– А вы бы хотели, чтобы я вас называл Зиночкой и шаркал ножкой? Нет уж, увольте! Вы что-то не очень раздумывали об этике, когда писали Аксеновой письмо с весьма прозрачными угрозами. А человек этот убит. Так что обойдемся без реверансов. Нам нужна правда. Намерены вы говорить только правду?

Панкова снова кивнула. Лицо ее стало некрасивым, обвисшим, с множеством мелких морщинок.

– Зачем вы написали письмо?

– Лена была так несчастна! И она надеялась, что, если эта женщина оставит Костю в покое, он вернется домой.

– Вы снова говорите неправду.

– Почему?

– Это… это… – Стас вспомнил фразу из блокнота Тани Аксеновой. – Это одеяло лжи из лоскутков правды. Вы же прекрасно знаете, что Таня была не в курсе семейных дел Ставицкого. И специально информировали ее письмом. После этого Таня указала Ставицкому на дверь. Поэтому говорить о том, чтобы она «оставила его в покое», нелепо. Правильно?

– Ну, значит, я оговорилась. Это же не принципиально!

– Нет, принципиально. Потому что вы рассчитывали так: получив письмо с угрозами, Таня испугается и заставит Ставицкого вернуться к Буковой. Так?

– Ах, может быть, и так! Но ведь, ей-Богу, я действовала из лучших побуждений! Я хотела восстановить семью. Кто мог знать, что…

– Что? Кончится убийством?

– Я не имею к этому никакого отношения! Ведь это так страшно – убить человека…

– Боюсь, что вы не очень хорошо представляете, как это страшно – убить человека. Вы мне лучше скажите: кто мог совершить это убийство в интересах Буковой?

– Клянусь, я не знаю!..

– Ладно, допустим. У Буковой есть сейчас мужчина, как это называется – поклонник, который готов ради нее на все?

Мгновение подумав, Панкова ответила:

– Да, есть. – И сразу заторопилась: – Но я его видела всего несколько раз.

– А что, Букова его скрывает?

– Нет, мне он просто не понравился.

– Подробнее!

– Ну, у него какие-то скверные манеры, очень разухабистые. Вообще он… не нашего круга. И… нетрезвый.

– Как он выглядит?

– Высокий, по-моему, шатен, худощавый…

– Как зовут его? – Тихонов задержал дыхание.

– Ника. По-моему, Ника. Или Кока…

– Его зовут Никита Казанцев? – спросил спокойно Стас.

– Наверное, – обрадовалась Панкова. – Полного имени я не знаю, но, кажется, его так и звали – Ника.

– Посидите здесь. Я скоро приду. – Тихонов подергал ручку сейфа и вышел.

2

– Через полчасика, Владимир Иваныч, сможете побеседовать с Никитой Казанцевым, проходившим у нас под условной кличкой Длинный. Савельев поехал за ним.

Шарапов поднял глаза от бумаг:

– Но-о! Нашел-таки? Ну, хвались подвигами. Как вышел?

– Я его вычислил. Как Леверье – планету Нептун: на кончике телефонного диска!

– Ну-ка, ну-ка…

– Вот смотрите. Эта идея сформировалась у меня окончательно вчера, когда я ушел от вас. Интервал между автобусами – одиннадцать минут. Как же Демидов смог догнать Гавриленко на середине маршрута? Позвонил в парк. Оказывается, Гавриленко на семь минут опоздал к владыкинской остановке. Застрял у Самотеки, там эстакада строится. Тогда меня озарило: Длинный появляется на остановке три раза в неделю: по понедельникам, средам и пятницам, ровно в полдевятого, что, вероятнее всего, связано со сменами на работе. Надо было угадать самое главное: куда он ездит из Владыкина – домой или на службу. Подумал и решил: домой. Вот почему: во-первых, в пользу этого говорит само время его поездок. Вечерние смены везде начинаются от пятнадцати до семнадцати часов – значит, поздно. А ночные – от двадцати двух до двадцати четырех часов – значит, рано. Во-вторых, я сделал допущение, скорее социологическое…

Шарапов усмехнулся.

– Не смейтесь, не смейтесь, – сказал Стас. – Женщины обычно ездят на работу очень точно, а возвращаясь, имеют в графике своего движения отклонения в среднем около часа. Это связано с хозяйственными заботами. Мужчины, наоборот, имеют по дороге на работу отклонения до пятнадцати – двадцати минут, а уходят довольно точно. Поэтому я решил, что он ездит домой. Отсюда у меня пошел следующий этап. Парень должен работать где-то близко. В этом я не сомневался. Сначала я допустил, что он приезжает сюда на каком-то другом транспорте и делает пересадку. Однако этот вариант я отбросил. Объясняю. Приехать во Владыкино он мог только на восемьдесят третьем автобусе, идущем от Сокола, и электричкой Савеловской железной дороги. Автобус не годится: парень едет к цирку, а туда проще добраться этим же маршрутом по Лихоборскому шоссе.

– А электричка? – спросил Шарапов.

– Не годится, – покачал головой Стас. – Станция Окружная там действительно недалеко. Но зато от станции к остановке идти проще и ближе по тротуару, чем по пустырю. Кроме того, в этом промежутке времени только две электрички останавливаются на Окружной – двадцать десять и двадцать тридцать одна. Если бы он приезжал в двадцать десять, то уезжал бы на автобусе в двадцать двадцать шесть, а если в двадцать тридцать одна, то на автобус раньше, чем в двадцать сорок восемь, никак не попадал бы. А он-то ведь в двадцать тридцать семь ездит! Значит, ясно – работает он где-то близко.

– Резонно, – кивнул головой Шарапов.

– Так где же это «близко»? Место убийства практически совпадает с остановкой автобуса. Я решил сделать первую прикидку: на карте района провел циркулем круг с центром в месте убийства. Длинный шел к остановке по пустырю с северо-запада. Поэтому половину круга в юго-восточном направлении я заштриховал сразу. Остался сектор, образованный Сусоколовским шоссе, железнодорожной линией и оградой Ботанического сада. Из-за линии он прийти не мог: полотно проходит по высокой обледенелой насыпи, на которую с той стороны не вскарабкаешься. Выйти из Ботанического сада он тоже не должен был – там у ворот, на полкилометра ближе, есть остановка. Вывод: Длинный шел из глубины владыкинского жилого массива. С работы, заметьте себе, товарищ Шарапов!

– Ну-ну-ну, – заинтересованно сказал Шарапов.

– Вот тут и встала проблема: где же он может работать? И начали мы с Савельевым подбивать бабки. В намеченном для розыска районе имеются такие предприятия: завод, фабрика, комбинат бытового обслуживания, столовая, шашлычная, один ЖЭК и две гостиницы – «Байкал» и «Заря».

Начали с завода металлоизделий. При этом не забудьте, что Длинный ходит с работы через день в двадцать тридцать. На заводе служащие уходят в пять, вторая смена заступает в четыре, а третья – в одиннадцать вечера. Савельев еще проверил, нет ли у них сотрудников, работающих до восьми-полдевятого. Нет. Значит, отпало.

Берем фабрику головных уборов «Свободный труд». Труд у них, видимо, действительно свободный, потому что работает этот гигант легкой индустрии до семнадцати часов, после чего запирается на замок.

Потом началась эпопея с магазинами. А их – шесть штук. Ужас! Два промтоварных, два продмага, один культтоварный и булочная. С промтоварными и форпостом культуры, правда, все решилось быстро: в понедельник они все выходные. В булочной никто через день не работает. В продмагах – время не совпадает, к тому же в одном из них работают только женщины.

Столовая закрывается в девятнадцать. Умерло.

Шашлычная – до половины одиннадцатого. На всякий случай через ОБХСС проверили: никто в восемь-полдевятого там работу не заканчивает. Дошли до комбината – закрывается в семь. Точка.

Тогда настал черед гостиниц. Тут мне прямо нехорошо стало: около двух тысяч работников. Ну, благословясь, приступили. Узнаем: дежурные рабочие – электрики, мастера по ремонту пылесосов и полотеров, радисты – работают по двенадцать часов через день, с восьми тридцати до двадцати тридцати. Наконец-то! Начали с «Байкала» – ближе к автобусной остановке. Нашлось там таких дежурных двенадцать человек. Кто работал в понедельник – среду – пятницу? Шесть. Скольким из них до тридцати? Четверым. Кто длинный? Двое. Кто такие, где живут? Один – в соседнем доме. А радиомастер Никита Александрович Казанцев живет в Большом Сухаревском переулке, дом тридцать шесть, квартира семьдесят девять – в пяти минутах ходьбы от остановки двадцать четвертого автобуса «Госцирк». Вот так.

– Молодец, – сказал Шарапов. – Молодцы! – И засмеялся. – Нептун, одно слово…

Зазвонил телефон. Шарапов снял трубку.

– Савельев? Где, внизу? Прямо вместе с ним поднимайтесь ко мне…

3

Высокий парень в черном пальто был чуть бледен, но держался спокойно. Только руки судорожно мяли кепку. В кабинете Шарапова он прислонился к стене, принял независимую позу. Савельев, помахивая чемоданчиком, взял его под локоть.

– Вы проходите, проходите. Присаживайтесь. Беседовать-то долго придется.

Парень дернулся:

– Не хватайте руками! Не глухой.

– Вот и хорошо, – миролюбиво сказал Савельев. – Садитесь вот, с товарищами потолковать удобней будет.

– Всю жизнь мечтал, – усмехнулся парень.

Шарапов и Тихонов молча рассматривали его. Потом Шарапов провел пальцем по губам, будто стер слой клея между ними:

– Что в чемоданчике носите, молодой человек?

– А вам что до этого? Все мое, вы там ничего не забыли.

– А чего дерзите?

– А вы привыкли, что здесь перед вами все сразу в слезы – только отпустите ради Бога?

– Нет. Кому бояться нечего – с теми легко без слез обходимся. Так что в чемоданчике?

– Возьмите у прокурора ордер на обыск и смотрите.

– А прокурор, наверное, сейчас сам пожалует. С вами познакомиться, специально.

Казанцев нервно вскочил, щелкнул никелированными замками лежащего перед ним на столе чемоданчика, откинул крышку. Тестер, мотки проволоки, пассатижи, паяльники, припой. В отдельном гнезде на крышке – тонкая длинная отвертка, слабо мерцающая блестящим жалом. Тихонову изменила выдержка:

– Вот оно, шило!..

– Это не шило, а радиоотвертка, – сказал, презрительно скривив рот, Казанцев.

– Знаю, знаю, гражданин Казанцев! Это мы поначалу думали, что шило, – сказал Стас и повернулся к Савельеву. – Подготовь для Панковой опознание и мотай за Буковой.

Парень не моргнул глазом…

Казанцев захотел сесть с краю. Рядом уселись еще двое. Панкова вошла в кабинет, и Тихонов подумал, что глаза у нее, как на скульптуре Дианы, – большие, красиво вырезанные, без зрачков. Он сказал:

– Посмотрите внимательно на этих людей. Успокойтесь, не волнуйтесь. Вспомните: знаете ли вы кого-нибудь из них?

Панкова долго переводила взгляд с одного на другого, потом на третьего, и Тихонову показалось, что она избегает смотреть в лицо Казанцеву. Он увидел, как побледнел Казанцев. И глаза Панковой были все такие же, без зрачков.

Она сказала медленно:

– Не-ет. Я никого из них не знаю. – Потом уже тверже добавила: – Ники здесь наверняка нет…

4

Тихонов горестно всхлипывал, бормотал, c кем-то спорил, и сон, горький и тяжелый, как дым пожара, еще клубился в голове, когда он услышал два длинных звонка. Он сел на диване.

Оконная рама встала на пути голубого уличного фонаря, расчертившего стену аккуратными клетками-классами. Ребятишки чертят такие на асфальте и прыгают в них, приговаривая «Мак-мак, мак-дурак!» Тихонов сонно подумал: «Я бы и сам попрыгал по голубой стене. Но я уже наступил на „чиру“. Сгорел. Мак-мак-дурак!» Снова требовательно загремел в коридоре звонок.

«Все-таки действительно звонят. Я-то надеялся, что приснилось». – Он нашарил под диваном тапки, встал, пошел открывать. За дверью кто-то напевал вполголоса:

 
За восемь бед – один ответ!
В тюрьме есть тоже лазарет,
Я там валялся,
я там валялся…
 

«Понятно, – хмыкнул Тихонов. – Лебединский со своим репертуарчиком».

– Розовые лица! Револьвер – желт? – заорал с порога Лебединский.

– Заходи. Твоя милиция тебя бережет, – пропустил его Тихонов и не удержался: – Долго придумывал эту замечательную шутку?

– Всю жизнь и сей момент. Слушай, а ты ведь и не розовый совсем, а какой-то нежно-зеленый. Как молодой салат.

– У меня, видимо, жар, – сказал Тихонов и потрогал горячий лоб.

– Надеюсь, любовный? – осведомился Лебединский.

– Нет, служебный, – хмуро сказал Стас.

– О, Тихонов, если уж ты заныл, значит, дело швах! Тебя, наверное, разжаловали в постовые?

– Ха, если бы! Моя жизнь стала бы безоблачно голубой! И даже где-то розовой.

– А ты знаешь, я приехал вчера из Парижа с симпозиума, и там мне очень понравилось, что полицейские раскатывают на велосипедах. Живописно до чрезвычайности!

– Где раскатывают – на симпозиуме?

– Ты, милый мой, зол и туп. Ажаны раскатывают по Парижу, а на симпозиуме обсуждают возможности моделирования человеческого мозга. Я же, вместо того чтобы привезти тебе приличную мозговую модель, истратил половину валюты на подарок.

Лебединский достал из бокового кармана пальто небольшой сверток:

– Гляди, питон, это марочный старый коньяк «Реми мартен». Штука бесподобная. Ц-ц-ц, – поцокал он языком.

– На меня ты потратил только четверть валюты, вторую четверть ты сейчас проглотишь сам, – пробурчал Тихонов и подумал: «Какое счастье, что есть на земле такие нелепые умницы Сашки Лебединские, которые тратят половину своей скудной парижской валюты на „Реми мартен“, не подозревая, что эту невидаль можно купить в Елисеевском гастрономе. Наверное, настоящим мужчинам даже в голову не приходит, что дружить можно дешевле». Тихонов покрутил в руках бутылку, понимающе кивнул:

– Коньячок хоть куда! Позавчера такую в руках держал.

– Ну врешь же, врешь, по глазам вижу! Где ты мог его пить?

– Вот те истинный крест! Держал! А пить не пил. Был при исполнении служебных… – И сразу вспомнил: «А у вас в Скотленд-Ярде не пьют?»

– Ладно, Сашка, давай отведаем твоего бальзама. За это, подожди только, угощу тебя напитком, которым причащают вступающих в орден настоящих мужчин. Называется ликер «Шасси».

– Врешь, поди, как всегда. Или ликера такого нет, или не угостишь, или вообще все придумал.

– Нет, Сашок, ликер такой есть. Это я тебе серьезно говорю. И слово даю честное: мы его с тобой еще выпьем на радостях.

Лебединский неожиданно спокойно и тихо спросил:

– Когда жар окончится?

– Да, Сашка. Дела мои, как ты говоришь, швах!

Лебединский сильно хлопнул его ладонью пониже спины:

– Ну-ка, морж, встряхнись! Давай тяпнем этого французского барахла, поболтаем, сгоняем в шахматишки – и жизнь покажется нам краше и нарядней…

Лебединский лежал на диване, Стас уселся в глубокое кресло рядом, между ними на столике шахматная доска. Сбоку, на стуле, бутылка и рюмки. Коньяк не брал Стаса совсем, но все вокруг казалось горячим, влажным, лишенным четких очертаний. «Как в парилке», – додумал Стас и сказал:

– Устал я, Сашка, очень. Устал. А дело без движения. Подтверждается все: и Казанцев это, и по пустырю он шел в понедельник, и отвертка у него есть длинная. Но упирается изо всех сил и доказывает, что он не убивал Аксенову. И что не знал ни ее, ни Букову, и что не надо ему было этого вовсе. И хотя этого не может быть – я ему верю. А Букова мне объясняет, что приятеля ее, оказывается, зовут Кока, а не Ника – Николай Лысых, и находится он уже третью неделю в Свердловске. Это правда, мы проверили. И все разваливается, хотя со вчерашнего дня я был уверен: осталось чуть-чуть – и возьмем убийцу. Пять дней я топал по фальшивому следу. А где теперь настоящий убийца – кто знает?

– М-да, тут даже вся моя диагностическая лаборатория не поможет…

– Ты знаешь, Саш, я ведь в этих вопросах всегда очень строг к себе. Но тут я даже казнить себя не могу – факты настолько четко выстраивались в логическую схему, что я и сейчас не представляю, с чего начну в понедельник.

Лебединский сказал:

– Старик, я в этих вопросах плохо понимаю. Но, выслушав тебя внимательно, я бы хотел высказать свое мнение.

Тихонов кивнул.

– У тебя, Стас, для такого запутанного дела было слишком много фактов.

Стас удивленно взглянул на него.

– Да, да, – Лебединский встал с дивана, прошелся по комнате, включил телевизор. Медленно затеплела трубка.

– Постараюсь объяснить на близких мне понятиях. На симпозиуме выступил с очень интересным докладом француз Шавуазье-Прюдом. Он предложил, ни много ни мало, принципиальную схему электронной машины, полностью моделирующей человеческий мозг. Был у этой схемы только один маленький порок – практически она неосуществима из-за фантастического количества деталей. Понимаешь? Работа всей схемы зависит от одновременной надежности каждого из элементов. Но их так много, что в любой данный момент выходит из строя хотя бы один. В результате схема не срабатывает или дает неправильный результат. Понимаешь? Во всем твоем деле было столько узлов, что проверить их надежность в работе одномоментно тебе не удалось. А ты ведь не компьютер – ты только гомо сапиенс, и то не слишком удачный экземпляр.

Стас сказал:

– А что такое компьютер?

– Машина-вычислитель.

– Слава Богу, что я гомо, хоть и не слишком сапиенс. В отличие от тебя, компьютер несчастный.

Лебединский засмеялся, подошел и обнял его за плечи:

– Эх, Стас, Стас! Вижу я, старик, совсем тебе худо с этим делом.

Стас хмуро покачал головой:

– Не говори, Сашка. Как вспомню ее мать – жить не хочется.

– Тебе сейчас надо отвлечься, хоть немного отключиться от дела. Это я тебе как врач говорю. У тебя сейчас выработался стереотип мышления. В каком-то месте есть порок, но ты этого не замечаешь и продолжаешь бегать по кругу. Давай беседовать на отвлеченные темы, а то мы с тобой, как канадские лесорубы: в лесу – о женщинах, с женщинами – о лесе.

Лебединский снова разлил коньяк по рюмкам, обмакнул ломтик лимона в сахарницу.

– Что ж, Стас, выпьем? За тех, кто в МУРе!

Стас засмеялся. Они выпили, Лебединский, морщась, закусывал лимоном. Пока он расставлял на доске фигуры, Стас смотрел телевизор. Транслировали «Ромео и Джульетту».

– Смешно, когда идет опера без звука. А балет – ничего, даже лучше, – сказал Лебединский. – Ага, если я не ошибаюсь, там как раз завязывается свара между Монтекки и Капулетти.

– Точно, – кивнул Стас и двинул вперед королевскую пешку. – Эти стройные молодцы в чулках и камзолах уже крепко выясняют отношения. Скоро начнут тыкать друг в друга саблями.

– Не саблями, валенок, а шпагами.

– Ну, шпагами, – равнодушно сказал Тихонов и шагнул конем под бой. – За это время умерли шпаги, умерли камзолы, умерли государства, а любовь – жива. И до сих пор из-за любви умирают и убивают.

– Это рудимент и атавизм, – сказал Лебединский, – буржуазный пережиток в сознании отсталых людей.

– Что, любовь?

– Нет, умирать и убивать из-за любви. Вот на том же симпозиуме один деятель сделал вне программы сообщение. Он предложил повсюду внедрить брачующие электронные машины.

– Это как?

– А так. Большинство людей, так же, как и ты, долго не женятся из-за того, что никак не могут, видите ли, встретить того единственного человека, который им нужен. Поэтому заполняешь специальный бланк, описываешь с минимальной скромностью свои достоинства, с максимальной обстоятельностью – свои потребности и отправляешь его в Центр брачевания. Там соответствующим образом кодируют этот бланк и запускают в электронную машину, которая по имеющемуся каталогу в два счета находит тебе невесту. Едешь к ней, представляешься: вот, мол, де, я ваш единственный суженый и ряженый, прошу покорно в загс. Нравится?

– Не очень. Я уж как-нибудь обойдусь старым способом. – Стас помолчал, подумал, спросил: – Слушай, Сашк, а ты кто больше – врач или кибернетик?

– Теоретически – врач, – усмехнулся Лебединский.

– А вот посмотри, Тибальд уже минуты две, как пырнул Меркуцио, а тот все еще красиво умирает. Ты мне скажи, в жизни так может быть: в сердце воткнули и выдернули шпагу – может человек еще ходить после этого?

– Ты, Стас, вульгарный материалист. Это же искусство! А в жизни – вряд ли.

– А точнее?

– Ну, шаг, другой, третий может сделать – и все.

– Но ведь Аксенова сделала после такого ранения не менее двадцати шагов – это же факт!

– Нет ничего относительнее абсолютных фактов. Помнишь, как мы с тобой лет пятнадцать назад поймали ворону и окольцевали ее табличкой с надписью: «1472 год». Если ее потом поймал какой-нибудь орнитолог, он наверняка защитил на ней диссертацию. А пока тебе гардэ!

Зазвонил телефон. Стас, не вставая с кресла, протянул руку и взял трубку.

– Добрый вечер, Станислав Павлович. Это Трифонова говорит.

– Да, да, Анна Сергеевна, слушаю.

– Простите за поздний звонок. Но я решила не откладывать. Профессор Левин утверждает, что края отверстия в кофте оплавлены…

Электрические шорохи скреблись в телефонных проводах, по которым бежали крошечные молнии человеческих слов, суматошно заметались в трубке гудки отбоя, и вдруг все перестало плыть перед глазами, снова стало четким, как будто кто-то повернул в голове ручку фокусировки. Стас бережно положил трубку на рычаг, механически снял конем короля. Лебединский заорал дурным голосом:

– Что ты делаешь, жулик!

– Стой, – тихо сказал Стас. – Я все понял…

Гладкая дырка в кофте, двадцать шагов мертвой Тани Аксеновой, идущий впереди по тропинке Казанцев, черные окна гостиницы – все закрутилось снова сумасшедшей каруселью.

– Пуля! – крикнул Стас. – Это была пуля!