Текст книги "Антология советского детектива-48. Компиляция. Книги 1-11 (СИ)"

Автор книги: Николай Леонов

Соавторы: Георгий Вайнер,Аркадий Вайнер,Эдуард Хруцкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 337 страниц)

– И что сделал?

– Бумагу надо было превратить в реальные деньги – «Интеркоммодитис» разменял кредит на 20 векселей по 17,5 миллиарда рублей и передал их Второму ваучерно-инвестиционному фонду за 88 процентов. Современные алхимики свершили чудо конвертации – стопка бумаги превратилась в груды золота…

Я раскрыл свою папку.

– Ты, может быть, и сам знаешь, но это список латвийских и литовских банков, через которые перебросили оставшиеся семьдесят семь миллионов долларов в «Дрезднер коммерц банк». Оттуда – в Штаты, в «Ферст нэйшэнэл бэнк оф Нью-Джерси». А потом уже скинули на 12 счетов в оффшоре. Тут эти номера…

Сашка не дотронулся до бумаг.

– Серега, зачем мне эти счета?

Вошла Надя, расставила чашки, налила в пузатые рюмки коньяк, неслышно удалилась.

Сашка пригубил, задумчиво сказал:

– Гвоздев всегда был суетливым дураком. Этот злобно-требовательный кретин никогда не оставлял пространства для маневра. Ему страшно понравилась идея сделать дуплет – убить меня руками Кота и вынуть из него секретные коды счетов. Поскольку Кот уже был у них в руках, они решили избавиться от Смаглия. С точки зрения криминальной технологии, это не очень сложно. И не очень дорого. Решено – сделано! А теперь выходит, Кот забил «рыбу». Пат! Ни у кого нет хода, у всех нет игры…

– Саня, мне вся эта грязь и кровь надоела. Пора завязывать…

Сашка встал, обошел стол, подсел ко мне на ручку кресла, душевно сказал:

– Тогда, друг, дела твои плохи. Ничего другого в мире нет. Наша жизнь растет из грязи, орошенной кровью. Поэтому плюнь. А твои страшные бумаги – штука смертоносная, но неопасная. Как отсыревшие патроны…

Он взял папочку, медленно прошел по кабинету и, не открывая, бросил ее в горящий камин. Полыхнуло, ярко взметнулось и опало белое бумажное пламя. Сашка вернулся ко мне, чокнулся с моей рюмкой и невыразительно сказал:

– На этих счетах давно ничего нет…

Я долго смотрел на него, безуспешно пытаясь проникнуть за непроницаемый фасад иронично-спокойного, равнодушно-снисходительного лица. Что там, внутри, за этой чисто вымытой бетонной стеной в золотых очках? Неужели у него в душе такой сгусток темноты, непроглядно черного мрака?

– Ты знал пассворды?

Хитрый Пес допил коньяк, глотнул кофе, сказал своим недостоверным тоном:

– Черт его знает, не помню уже! И не будь ты таким пафосным радетелем за чистоту нашего юного капитализма! Ты не радуешься жизни из-за того, что не видишь исторической перспективы.

– Вижу, Саня. С ужасом. Наши дети будут стыдиться нас…

– Ошибаешься, Серега! Они будут гордиться нами. На что хочешь заложусь с тобой!..

Загудел зуммер переговорника. Сашка подошел к столу, нажал кнопку, и в кабинет вплыл хрипловатый, с одышкой бас Сафонова:

– Александр Игнатьич, хотел зайти, доложиться о работе по утреннему нападению… Мы тут кое-чего…

– Нет, нет, нет! Кузьмич, сегодня я разговорами сыт по горло, еду отдыхать… И суета ваша, и все ваши соображения меня не интересуют – мне результаты нужны! Ладно, завтра поговорим…

Отключил генерала, как крошку со стола сбросил. Прикрыл глаза, как задремал, и негромко сказал:

– Одна из главных иллюзий бедных людей, будто деньги дают свободу…

– А на самом деле? – спросил я.

– Не дают! Деньги дают власть, и она предоставляет сладостное право распоряжаться чужой свободой. Но за это власть берет в залог твою волю…

Резко встал, подошел ко мне, уткнув мне в грудь палец, яростно сказал:

– Пройдут годы, пыль забвения покроет благородной патиной непривлекательные подробности нашей жизни. Лихие писаки и бойкие киношники сложат про наши пакости героические саги и возвышенные легенды – и к потомкам мы придем не как разбойные лихоимцы. А как античные герои. Просто нужно потерпеть, подождать, дожить…

Александр Серебровский:
РОЖДЕНИЕ

Я очень устал. Не сон, не явь. Тусклое полузабытье. Только боль соединяла меня с миром.

Мы двигались, как надлежит шествовать царской процессии. Узкую тропу впереди топтал на своем осле Пан, усевшись, как обычно, задом наперед. За ним, с мукой передвигая опухшие разбитые ноги, брел я. И мне казалось, что путь в ночной тьме освещают нам мои размозженные, растерзанные уши. А чуть поодаль – мои верные псы. Они боялись и от тоски тихо выли, но не разбегались, не бросали меня.

Не было за мной подданного мне народа. Мои люди были немы, глухи и слепы. И сердца их бесчувственны. Они все были где-то далеко, по другую сторону моей муки.

Только псы – нюхом? быстрым собачьим умом? невесомой звериной душой? – опознавали в униженном и разрушенном рабе, скованном страшной золотой колодкой, своего царя.

Они помнили меня.

Они верили мне.

Они любили меня?

А Пан, попивая из меха красное парфянское вино, утешал меня:

– Не кляни жизнь, Мидас! Она прекрасна и в страдании. К сожалению, она очень коротка…

Его осел поднял дугой хвост и вывалил на кремнистую тропу дымящиеся комья навоза. У меня не было сил обходить их, и я ступал босыми израненными ногами в горячее зловонное месиво, и не успевал снова шагнуть, как навоз твердел, застывал, круглился в тяжелые золотые яблоки.

– А если жизнь невыносима, Пан? – спросил я из последних сил.

– Не говори так, Мидас! И у царей жизнь бывает горька, но только горьким лекарством исцеляют тяжелую хворь…

Оглушительно громыхнул гром, и ночное небо разъяла пополам длинная серебристо-синяя молния. Пан опасливо взглянул наверх, вздохнул:

– Я надеюсь, что мой властитель Дионис и божественный брат его Аполлон утомились долгим и ярким празднеством. Я верю – они сладко и беспечно отдыхают. Когда они узнают о моем самовольстве…

Он не закончил фразу, крякнул и покрутил досадливо головой.

– Чего тебе тревожиться, Пан? Ты же бессмертен…

Пан гулко захохотал – сотрясался его толстый лохматый живот, перекатывались под лоснящейся кожей мощные мышцы.

– Бессмертны только боги! Нам в утешение они дали бесценный дар – короткий людской век. Ослепительно быстрый миг между сумерками рождения и тьмой смерти. Звенящая радостью радуга – мостик из теплой мглы материнской утробы в холодную черноту могилы. Поверь мне, Мидас, в мире, кроме этого, ничего нет…

Когда мы дошли до берега Пактола, священной реки, к воде обещанного мне Паном спасения, высокие звезды в небе прозвонили Час Тавроса.

– Миг мрака, Пан, пик ночи наступил, – сказал я.

– За этим пределом кончается власть темноты, – сказал Пан.

– Роковой страшный час – сейчас умирают старики и больные, – вздохнул я.

– Но в сладкой судороге наслаждения сейчас зачинают детей – гениев и героев, – усмехнулся Пан.

– К спящим приходят самые тяжелые кошмары…

– А к музыкантам и поэтам являются и ласкают их музы…

– Пан, в этот час я велел поднимать на казнь осужденных…

– Зато искателей и путников поднимает в этот час надежда, – качал громадной кудряво-патлатой головой Пан.

Выцветала густая синева ночи, невнятно лепетал на берегу тростник, с шелестом и мокрым шорохом мчалась вода по камням, где-то близко закричала птица.

Пан положил мне теплую руку на плечо:

– Плыви…

– Я утону в своем золотом рубище. Оно непосильно мне…

– Доверься, Мидас, я не обману тебя… Плыви… – И легонько толкнул меня в спину.

Пустота падения. И удара о воду я не ощутил, и холода не почувствовал, и страх исчез – я долго опускался сквозь густую и теплую воду, плавно, легко, и движения мои были свободны, как во сне.

И это было чудо – я видел сон во сне.

А пришедшие после долгой мучительной неволи легкость, гибкость, свобода были так прекрасны, что я решил остаться здесь навсегда. Но когда уперся ногами в мягкое песчаное дно, где-то высоко вверху воду прорезал косой острый луч солнца, и мир вокруг вспыхнул буйством невиданной красоты, я увидел обещанную Паном радугу между рождением и смертью, оттолкнулся от тверди и быстро поплыл к свету.

Вынырнул, тряхнул головой, не ощутил саднящей, острой, мозжащей боли в ушах и увидел рассвет, и мокрый мягкий хитон холодил мне плечи, и услышал счастливый заливистый лай скачущих по берегу моих псов, а медленно удаляющийся вверх по тропе Пан кричал мне, что свобода – это и есть жизнь, но я быстро плыл по течению и звал его в слезах:

– Пан, не покидай меня! Ты спас меня! Останься…

А он, задержавшись перед скалой на повороте, крикнул:

– Мидас, я нарушил волю богов! Ты-то эту компанию знаешь! И гнев их будет ужасен… Больше, дружище, мы не увидимся никогда…

И ветер трепал и таскал, как тряпку, его крик – никогда… никогда… никогда!..

– Подожди, Пан! Подожди еще миг!.. Я должен…

Быстрый поток уносил меня, и откуда-то издалека, уже не видел я Пана, а все еще слышал его голос, измятый эхом:

– Отныне Пактол будет золотой рекой… Золотой рекой… Отдай ее людям… Людям…

Я выбрался на берег, добрел до большой старой оливы и, падая, раскинул руки и обхватил землю, как возлюбленную. Мои собаки, верные мои псы, не боялись меня, они лизали мне лицо и радостно рычали. Приподнял голову и увидел, что дно реки стало сливочно-желтым. С ветки упала крупная оливка. Я слышал, как с шорохом растет трава. И тихо позванивают на дне Пактола золотые песчинки.

Я, наверное, задремал, потому что увидел, как по косогору медленно идет ко мне, опираясь на резной посох, мой отец, совсем старый, мудрый и тихий царь Гордий, и он ласково говорит, утешает и обещает:

– Спи, сынок… Доброму человеку, уснувшему под оливой, приснится сказочный вещий сон. Он узнает секрет моего магического Узла… А кому ведом секрет Гордиева узла, тот владеет миром. Он знает секрет бессмертия…

Я хотел сказать ему, что мой опыт дольше, больше и горше. Я хотел рассказать Гордию, что добрый человек не может владеть миром, ибо в том, кто владеет миром, умирает доброта. Но не мог пошевелить губами.

Я очень хотел заснуть. И не мог – я ведь хотел снова увидеть сон внутри своего сна. И, минуя сон-тайну, я проснулся совсем, вылетев из волшебного небытия, как из реки…

Я взял со столика очки – на электронных часах мягким зеленым светом пульсировали цифры:

16.08.1998 г.

4.37.

Ага, поздравляю вас, Александр Игнатьич! Сегодня ваш день рождения.

Тридцать шесть.

Сергей Ордынцев:
ПОДАРОК

– Если по справедливости, мне должны были бы платить зарплату водителя, от которого ты отказался, – сказала Лена, выворачивая наш джип на Садовую.

– Могу переговорить с руководством, – предложил я.

– Ладно уж, – смилостивилась Лена. – Доберу с тебя натурой…

Мы, конечно, заспались немного, потому что вчера оттянулись по полной программе. Мне же велел Хитрый Пес радоваться жизни, а я человек дисциплинированный, ослушаться начальство не могу. А если принять во внимание, что лучшего партнера по радованию жизни, чем моя странная подружка – лживая, заботливая, коварная и нежная, – жизнь придумать не сумела, то я поручение босса выполнил замечательно. С другими поручениями не справился, а вот с этим – превосходно.

Наверное, потому, что он сам организовал мне эту радость и эту жизнь.

Ночью я пытался расспросить Лену, а она смеялась, ласкала меня и шептала:

– Поверь мне, есть ситуации, состояния и отношения, в которых не надо ковыряться, не надо их трогать руками и задавать вопросы. В них надо жить, дышать, чувствовать… От первого вопроса – «зачем?», «почему?» – они рассыпаются.

Живу, дышу, чувствую. Как просят в рекламе – чувствую разницу.

Мы ползли через мучительный утренний трафик, Лена краем уха слушала радио, постукивала в такт музыке пальчиками по рулю.

Повернулась ко мне с мягким напоминанием:

– Надеюсь, босс, вы не забыли, что сегодня у главного босса день рождения?

– Не забыл, спасибо. – Положил ей руку на плечо и начал совершенно серьезно: – Слушай, юный нераспустившийся цветок, ты ведь все про тусовню знаешь…

– Ну, не все, конечно, – скромно потупилась Лена, чиркнула зажигалкой, выпустила струйку дыма. – Так, кое-чего слышала, видела…

– А что можно подарить на день рождения миллиардеру?

Лена заливисто, с чувством расхохоталась:

– Вон что тебя мучит! Так это не проблема…

– А что?

– Ну, подари ему, например, нефтяную вышку! Или ма-а-ленький такой, портативный телеканал. Он любит русскую живопись – можешь отдать одного из своих Венециановых. Это подарок недорогой, но со вкусом!

– Ужасно остроумно! Смотри на дорогу, сейчас вбахаемся в «Жигуля»!..

– Не вбахаемся! И что ты у меня такой трусишка! В ум не возьму, как ты там со своей шпаной уголовной раньше управлялся…

– Не знаю. Наверное, они, как и ты, входили в мое положение, сочувствовали…

– Я тебе не сочувствую, я тобой восхищаюсь, – снова заулыбалась Лена. – Как говорят сейчас – я тащусь от тебя…

– Ага! Вот это точно! Так что с подарком? Какие-нибудь более прикладные идеи имеются?

– Сережа, это действительно просто! Для начала – твой подарок не должен иметь никакой материальной ценности. Все, что ты можешь купить, для Серебровского выглядит смешно. Он нас самих давным-давно купил с потрохами…

Мне это было невыносимо слышать. Наверное, со стороны это так и выглядит. Но он меня не купил. И не купит. Никогда. Умру раньше.

Я вдруг ощутил глупое, страстное, мальчишеское желание объяснить этой нахальной бойкой девчонке, что я не продажно-покупной товар. Я задыхался от стыда, досады и злости.

И все-таки сумел одолеть себя – ничего не сказал. Я ей не верил. Пусть все пока будет по-прежнему, пусть и дальше думает, что мы все – крысята одного помета.

А Лена увлеклась моим воспитанием.

Воспитание чувств.

Воспитание памяти.

– …Вспомни, что вы дарили друг другу, когда были молодые? Когда вы еще дружили все вместе? Чем можно было обрадовать в детстве? Или в юности? Приятные пустяки…

Я не помню, что мы дарили в детстве. А в юности мы ничего друг другу не дарили, мы собирали все деньги – сколько у кого было, – накупали выпивки и учиняли огромный шумный гулянс с плясками до упаду. Наверное, мы себя дарили друг другу – без остатка.

Нет, я помню, как Кот подарил Сашке приятный пустяк. Хитрому Псу исполнилось семнадцать лет, и он был девственник, и от стыда врал нам, что это его совершенно не интересует, что эти животные утехи волнуют только ничтожных некультурных недоумков. Сашка был маленький, тщедушный, головастый очкарик – он боялся девок, он не верил, что они не оттолкнут со смехом, что они дадут, что все получится, что он попадет, влезет ей между ног туда, куда надо, что… что… что…

Тьма страхов обуяла его, и он старательно выказывал нам с Котом свое презрение за низменность наших интересов. А если честно признаться, у нас тогда никаких более важных интересов, чем факание, и не существовало – мы, как тот солдат из анекдота, думали об ей всегда. Я еще только-только начал кое-как обустраивать свою неуверенную сексуальную жизнь с одноклассницами и девульками с танцев, а Кот уже бушевал по-настоящему.

К Сашке на день рождения он пришел с Эльзой Мальцевой – микрорайонной секс-бомбой. С нашей точки зрения, девушка была уже сильно немолода – годиков ей тогда натикало никак не меньше двадцати двух, а может, и двадцати четырех. Но хороша телка была невыносимо – рослая, сливочно-белая, мягко-упругая. А цыцуганы под кофточкой – будто гантели в лифчик запихала. Нас, молокососов, она шугала прочь как брехливых псов. Ребята злобно-завистливо говорили, что она дает, но только за деньги.

Наверное, врали. С Котом-то она хороводилась безо всяких денег.

Короче, в тот душный августовский вечер в тесной квартирке Серебровских кипел большой разгул. Кот взял Эльзу за руку и, сопровождаемый нашими завистливыми взглядами, повел в спальню. Известно зачем! Проходя мимо меня, наклонился, быстро горячо шепнул:

– Доставь Пса…

Во мне есть единственный талант – аккуратно-вдумчивой исполнительности. Я и реализовал его, втащив через пять минут упирающегося Сашку в спальню. Закрыл дверь, и мы оба чуток обомлели.

В комнате остро, волнующе, прекрасно пахло женщиной. Эльза, здоровенная, белоснежная, совершенно голая, лежала на родительской двуспальной кровати, и поперек ее живота и богатых чресел вилась голубая лента из подарочного магазина с надписью: «С днем рожденья, Хитрый Пес! You are welcome!»

А она, гадюка, хохотала и приветливо махала белой рукой.

Я почувствовал, что сейчас металлическая молния на моих джинсах проплавится и разлетится в прах мелкими бронзовыми брызгами.

Сашка, забыв, что должен сейчас возмущаться и презирать нас, стоял в сладком оцепенении, завороженно глядя на огромную белую лебедь, спустившуюся с небес его юношеских мечтаний на деревянную румынскую кровать, и жадно, судорожно вздыхал, будто в городе вслед за сахаром и водкой кончился воздух.

Кот, стоя в изголовье, наклонил набок голову, сложив под подбородком ладони, сказал голосом протестантского проповедника:

– Благословляю вас, дети мои… Возлюбите друг друга и станьте единой плотью…

Сашка хотел что-то заявить, наверняка очень умное, но из него вырвалось только сдавленное кудахтанье. Кот рявкнул:

– Разговорчики в строю! Серега, ложи его сюда… Ремень, дурак, расстегни… Ну, ботинки-то сними, козе-е-е-л! Эльза, не сглазь новобранца! Любимая, подмахни с душой!..

Мы с Котом выскочили за дверь и с восторгом слушали их нежное сопение, медовое рычание, счастливые стоны и крики. Хохотали, обнимались, пили за успешное окончание, мы были как сумасшедшие. Потому что уже тогда предчувствовали, что такие подарки потянут подороже, чем нефтяная вышка или глиноземный завод.

И Эльза, прекрасная, обильная, щедрая, как земля, сказала потом:

– А мелкий-то ваш! Такой боец, оказывается! – и нежно поцеловала Саньку в затылок…

Удивительные прихоти, чудные выкрутасы памяти! Я забыл, я плохо помню своих женщин, а Эльзу, с которой никогда не спал, не дотронулся до нее, двух слов не сказал, я запомнил навсегда. Для кого-то она, возможно, недорогая молодая шлюха, разнузданная развеселая потаскуха. Для меня она память о самой прекрасной женщине, какую я видел, о счастье, весело подаренном ею, напоминание о том, что женщина – это как небо, как море, как благодать. Для всех.

Лихая, беспутная волшебница, она вершила таинство вхождения в удивительный мир, о котором мы в молодости думали всегда, неотступно, темно и сладко, как верующие о загробной жизни.

You are welcome. Добро пожаловать…

– По-моему, ты уже и без меня придумал подарок боссу, – легонько потолкала меня в плечо Лена.

– Нет, не придумал, – вынырнул я из воспоминаний. – Я вспоминал о подарках нашей молодости. Думал о женской красоте…

– Ну ты даешь! – восхитилась Лена. – О женской красоте – применительно к дню рождения босса? Или безотносительно?

– Относительно! Как всякий стареющий козел, я стал подолгу рассматривать баб…

– Это хорошо! – одобрила Лена. – Повышает гормональный тонус… К чему рассказываешь?

– Хочу спросить. У меня такое впечатление, что с улиц Москвы исчезли красивые девки. Это факт? Или это старческая мизантропия?

– Это факт, – пожала плечами Лена. – Нормально…

– Куда делись?

– Ну, одна, например, сидит рядом с тобой, – усмехнулась подруга. – Другие – в попутных и встречных машинах, отечественных и иномарках, в такси и персоналках.

– А чего это они все вдруг так автомобилизировались? – искренне заинтересовался я.

– С того, что в этой стране теперь рынок. Не социализм, при котором все одно – уродка иль красотка, была бы только патриотка! Сейчас красота наконец и у нас стала товаром. И естественно, имеет цену…

– А какова цена-то?

Лена раздавила в пепельнице окурок, медленно, улыбаясь – не то всерьез, не то шутя, – сказала:

– На рынке, Сережа, не бывает фиксированных цен. За сколько продашь! Поэтому они не шастают по тротуарам с авоськами в руках, а сидят в дорогих офисах серьезных контор, снимаются в рекламе, топ-моделят, рвутся на телевидение, а некоторые – пока я тут шоферю у тебя – нежатся на пляже в Ницце. Усек?

– Усек…

Не знаю, может быть, она права. Вообще это похоже на правду. Красота – это дар, физиологический талант. Талант ученого, или торговца, или скрипача имеет цену. А почему красота – самый редкий и самый востребованный в мире товар – не должна иметь цену?

У нас, слава Богу, она не имела цены. Может быть, потому, что, как говорит Хитрый Пес, тогда не было реальных денег. А может, потому, что не было ничего дороже – приценить не к чему было.

Пустое. Я многого не цепляю, у меня странное чувство, будто я лечу по касательной к этой жизни. Не сопрягаюсь.

Положил Лене руку на колено:

– Назови цену.

Она легко, прикосновением погладила мою ладонь, со смешком сказала:

– Тебе – бесплатно. Фирма угощает…

Александр Серебровский:
РАЗДАЧА СЛОНОВ

Человек – животное ритуальное. Неохота думать о том, что каждое пробуждение – это и есть твой новый день рождения. Неохота и некогда. День рождения отмечается как сложный ритуал.

Приятно раз в году, потратившись чуток на угощения, собрать близких людей. Близкие – это орда халявщиков, прохиндеев-стололазов, надоевшие сотрудники, друзья детства, с которыми ты познакомился, когда они узнали, что ты далеко уплыл в восьмизначные цифры, и, конечно, надежные компаньоны и партнеры, мечтающие повидать тебя на следующих праздниках – в гробу, на поминках.

С утра до обеда они будут идти через мой кабинет – сегодня это дозволено – и непрерывно врать, кривляться, лебезить и притворяться. Вечером – шикарный прием в загородном доме в Барвихе. Как сейчас говорят – большая парти.

А я улыбаюсь поощрительно, сегодня я добр и доступен. Правила ритуальной игры. Надя и Кузнецов в приемной следят за жестким расписанием движения поздравителей – всем назначен точный срок, минута в минуту, всем определено количество времени для выражения теплых чувств и зачтения поздравительного адреса.

Стол для совещаний уставлен сегодня рядами фужеров с шампанским и наполеонками с коньяком. Подносы тарталеток, канапэ и маленьких пирожных, вазы с фруктами и бездна цветов. В углу горой свалены пакеты и свертки с подарками.

Кто-то из обслуги, от большого ума, догадался пустить через спикеры негромкую классическую музыку. Вот кретины! Нечто похожее я видел только на прощании с отравленным банкиром Кивелиди.

Я выслушивал очередного визитера из близких, говорившего обо мне так сладко, что на губах выступал сахариновый налет, принимал адрес, благодарил сердечно, и если это был дальний-близкий, то мило и душевно ручкался, а если заявлялся близкий-близкий, то мы и лобызались троекратно.

Я думаю, что эта наша неискоренимая традиция – обниматься и целоваться с противными мужиками – восходит к душевной необходимости плотнее ощупать собеседника и убедиться, что он не прячет за спиной нож. А камень – за пазухой.

После этого возвращался к своему столу и смотрел на терминал финансовых индексов – биржа катилась вниз неостановимо. Сегодня она может рухнуть. Это, конечно, плохо. Очень плохо. Но я ничего не могу сделать…

А посетители все шли. Они любили меня. Они искренне надеялись притулиться к моим деньгам.

Владимир Вольфович, похохатывая, хлопал меня по плечу:

– Нет, Александр, ты неправильно себя ведешь! Однозначно! Ты же форменный нормальный гений! Держись ближе к нам – все будет у тебя нормально!..

Мясищев, грубый человек, хозяин агропромышленного банка, обнимал меня, досадливо крякал:

– Трудный денек сегодня, Сашок! Вкладчики бегут, паникуют, тащат понемногу… Знаешь, курочка по зернышку клюет, а весь двор в говне…

Президент «СБС» Смоленский веселился, подначивал, до печенок достать старался:

– Ну, тезка, поздравляю! Еще годешник отмотал! Ты – орел! Одно мне только скажи – зачем ты попер в губернаторы? Нужно это тебе? Будут шутить – у олигарха положение хуже губернаторского!

Стая кинорежиссеров – все невероятно революционные художники, верящие в торжество прекрасного:

– …и ваши несомненные будущие успехи, Александр Игнатьич, мы считаем залогом бессмертия, непобедимости нашего многострадального кинематографа…

Сенька Агафонов, глава «Росалюминия», низкий завистник, долго рассматривал картины, потом сочувствующе вздохнул:

– Цены на русскую школу в Европе катятся вниз, как сегодняшняя биржа…

– Не тревожься, Семен! После того как повисят на моих стенах, эти полотна свою цену удвоят…

А министр экономики Хейфец сказал по-простому, по-мужицкому, по-нашему:

– Ну что же, господин Серебровский, я очень доволен, что премьер поручил мне вас поздравить и сказать вам, что вы лишний раз доказали, как может быстрых разумом Билл-Гейтсов российская земля рождать. Вы по праву являетесь лидером нашего поколения Интер-Некст!

И довольный сложной шуткой – домашней заготовкой – с чувством засмеялся, вперед меня…

Шли, шли, шли.

Потом появился взволнованный Палей. Тревога, тайный испуг явственно проступали сквозь восторженно-поздравительное выражение лица, как на плохо загрунтованном холсте.

– Дорогой Александр Игнатьич! С восхищением, с гордостью…

– Притормозите, Вениамин Яковлевич, – остановил я его. – Спасибо за поздравление, но мы с вами финансисты и оба знаем, что лесть – просто эффективное коммерческое действо. Набираешь моральный капитал, не вкладывая ни копейки из основных средств. Давайте лучше поговорим по делу.

Палей тяжело вздохнул:

– Вести неутешительные, рынок не сегодня-завтра может рухнуть. Это приведет к международному дефолту… Государственное банкротство…

– Бог милостив, а западные кредиторы не зарежут курицу с золотыми яйцами, огромными, как у быка. Что еще?

– «Московский комсомолец» напирает на нас. Фамилий никаких не называют, но грубо намекают, что хорошо бы разобраться – кто инициировал кризис и кому он может быть выгоден…

– Ну, это они, молодые, ретивые, торопятся. Поперед батьки в финансовое пекло лезут, – усмехнулся я. – Рановато разбираться пока. А что с немцами? С банкирами?

– Возмущены и огорчены, – покачал удрученно головой Палей. – Говорят, что впервые сталкиваются с таким несправедливым и нелояльным поведением партнера. Они потрясены…

Палей просто цитировал их. Я спросил – он ответил. Но он им сочувствовал. Он со мной был не согласен. Он думал по-другому. Он считал, что мы с немцами братья навек. Он считал, что нам еще многому можно будет научиться у них.

В Писании сказано: «Мои пути – не ваши пути».

– Вениамин Яковлевич, пошлите им для успокоения вагон валиума. Кстати, нам надо решить один вопрос. Присядьте, пожалуйста…

Усадил его в кресло, обслужил, как хороший официант, – подал бокал шампанского, на тарелочку покидал закусь.

– Нам предстоят тяжелые времена, большая война. Статейка в «МК» – просто первая ласточка…

– Что вы имеете в виду? – встревоженно спросил Палей.

– По моим прикидкам, уже на следующей неделе начнутся поиски концевого, стрелочника, виноватого. Наши позиции неуязвимы, но в азарте свершения справедливости, в разгуле гражданского гнева надо быть подальше от места праведного побоища…

– Я не понял, уточните… – попросил побледневший Палей.

– Я говорю о вечной проблеме нашего правосудия – ужасного выбора между произволом и самосудом, – спокойно пояснил я. – Чтобы выстоять в предстоящей кошмарной разборке, нужны огромные деньги, гигантские связи и стальные нервы.

– По-моему, у нас все это в наличии, – дрожащими губами вымолвил Палей.

– У меня – да. А у вас – плохие нервы, вам просто не по силам битва с этими разбойниками – газетчиками, прокурорами, кредиторами и прочими стервоядными! Мы должны сделать правильный ход…

Палей резко встал, шампанское плеснуло на его серый пиджак, растеклось на лацкане неопрятной черной кляксой.

– Вы хотите избавиться от меня?

– Ну, ну, ну! Вениамин Яковлевич, опомнитесь! – Я положил ему руку на плечо, силой усадил обратно в кресло. – Когда-то мне Гарри Каспаров сказал замечательную вещь: не сделанный вовремя нужный ход сразу ухудшает твою позицию. Ему-то просто – Каспаров играет в обычные шахматы с жесткими правилами. А я шпиляю в стоклеточные шахматы, где все фигуры ходят как могут…

– И что вы предлагаете? – Его быстрый глаз померк, и в голосе задребезжало старческое бессилие.

– Я прошу вас отдохнуть, – как можно мягче сказал я. – Вам сейчас нужен хороший отпуск – подольше и подальше. Где-нибудь на Багамах. Или на Кайманах… Естественно, отпуск оплаченный…

Палей мелко, суетливо вздыхал, будто дышал жабрами. Он хотел что-то сказать, может быть, крикнуть или броситься на меня. Но не было воли. Потом собрался с силами и спросил сдавленно:

– Это приказ?

– Это моя просьба, Вениамин Яковлевич. Подождите, мы еще с вами побушуем! А пока положимся на вековую народную мудрость – на нет и суда нет! Билет на Барселону у вас на завтра, на восемь вечера… У Наденьки…

– Подождите! Подождите! – вскрикнул Палей, будто я уезжал от него на трамвае. – Какая Барселона? А жена? А дочка?

– О чем вы говорите, Вениамин Яковлевич! Я о них позабочусь здесь, как о самых близких людях! А пока вам лучше полететь одному. Не надо давать пищу клеветникам с их рассказами о бегущих с «Титаника» крысах. Погодя немного, когда здесь пыль уляжется, бой утихнет, крики смолкнут, я пришлю к вам семью. Не тревожьтесь и не сомневайтесь.

Палей разрушенно помолчал, потом вздохнул-всхлипнул:

– Боюсь, у меня нет выбора…

– Да бросьте вы, не драматизируйте! Просто приятное путешествие богатого, хорошо потрудившегося джентльмена. Кстати, у вас ведь с иностранными языками не густо? Вас в Барселоне в аэропорту встретит девушка, она возьмет на себя все дальнейшие хлопоты.

– Какая девушка? О чем вы говорите? – спросил Палей с таким испугом, будто я пообещал кастрировать его.

– Очень хорошенькая девушка. Она из службы Сафонова. Катя. Обеспечит вам везде полную безопасность, – заверил я.

– Катя… Безопасность… – как во сне повторил Палей. – Почему?

– Потому что она капитан ФСБ. В общем, не берите все это в голову – отдыхайте и набирайтесь сил! А сегодня вечером жду на празднестве…

Палей тяжело поднялся, он сразу резко постарел, осыпался. Раздумчиво сказал:

– Вы мне всегда были интересны как человеческий тип… Я никак не мог решить для себя – хороший вы человек или плохой…

Я не дал договорить ему, обнял и повел к дверям.

– Вениамин Яковлевич, в вашем возрасте и с вашим опытом необходимо точно знать: нет людей просто хороших или просто плохих. Есть люди, которые к нам хорошо относятся, и есть люди, которые к нам плохи. Я к вам отношусь очень хорошо, и поэтому мы оба – очень хорошие люди. До встречи на большой парти в Барвихе!

Он взялся за ручку, но обернулся и сказал:

– Я уверен, что ваша праздничная парти будет обильной, долгой и доброй… Как коммунистическая парти…