Текст книги "Королева Жанна. Книги 1-3"
Автор книги: Нид Олов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)
Она уехала перед вечером, так больше и не видя Жанны, не простившись с ней; но Жанна о ней и не вспомнила. Королева ужинала с господами, пила вино и звонко смеялась их каламбурам. Она с радостью ждала часа, которого вчера ждала со страхом: часа, когда она снова станет любовницей Давида.
Глава XXII
ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ
Motto: Кто любит, тот летит, стремится и радуется. Он свободен, и ничто его не держит.
Фома Кемпийский
Их дни стали сном наяву – томительным, раздражающим сном. Наяву – потому что они не спали, а ходили, сидели, говорили, то есть делали то, что делают все люди, когда не спят; сном – потому, что это была не жизнь, а ожидание жизни, которая начиналась ночью.
Жанна отмыкала дверцу, молча вела своего любовника наверх, прямо в спальню, и там исступленно припадала к нему. Им все еще было не до слов. Только в сердцах у них, и у него, и у нее, бились одни и те же ланьелевские строки:
Тому, кто платит,
Венков не хватит,
Кольца объятий
Не разорвать…
Три ночи продолжался этот сомнамбулизм. Даже расставаясь, они не уговаривались о свидании – это было ясно без слов. Под утро Жанна, вся изломанная, засыпала мертвым сном, и Алеандро, не будя ее, осторожно уходил, запирая дверцу цветника изнутри и перемахивал через десятифутовую стену, как на крыльях.
На четвертую ночь он, как всегда, подошел к дверце, но она была заперта.
Жанна не имела ни сил, ни желания разбираться в своих чувствах. Ей было даже как-то безразлично, знают ли в замке о том, что случилось с ней. В редкие минуты, когда она задумывалась об этом, ей казалось, что она не изменилась и не должна вызвать удивления у придворных.
Она боялась почему-то только вопросов об Эльвире, но ей никто не задавал таких вопросов, да и кто решился бы задать их ей? По-видимому (так считала она), никто не нашел ничего особенного в этом отъезде, хотя прежде Жанна и Эльвира не разлучались. Итак, все было превосходно.
Проснувшись после третьей ночи, она внезапно почувствовала себя плохо. Это сразу вернуло ее на землю. Она ужаснулась мысли, что все уже знают об ее падении, – впервые она применила к себе это слово. Смертельно напуганная, она неподвижно лежала на спине, прислушиваясь к своему телу и механически повторяла только не врачей, только не врачей…
Когда вошли камер-фрейлины, ведавшие ее туалетом, Жанна натянула одеяло до ушей и нашла в себе силы сказать, что ей пришла охота завтракать в постели. Завтрак был подан, но Жанна, не притрагиваясь к нему, лежала все так же неподвижно, в полной прострации.
Через полчаса терзаний она решилась открыться Анхеле де Кастро, просить у нее совета и помощи. Иного выхода не было. Эльвире Жанна не призналась бы ни за что. Как кстати, что ее сейчас нет в замке. Анхела скорее поймет ее – по милости мадемуазель Эмелинды Жанна знала, что Анхела опытна в делах любви.
Поколебавшись немного, Жанна позвонила и резко приказала послать за Анхелой. Стыд, который все эти дни был совершенно ей незнаком, жег ее, как раскаленное железо. То, что в лунном полумраке, наедине с Давидом, было таким прекрасным и упоительным, сейчас, при раздевающем свете солнца, казалось мерзким и животным. Об этом не только надо было молчать – об этом надо было забыть и не думать, но если бы это было можно – забыть и не думать!..
Анхела вошла и сделала положенный реверанс.
– Дверь… запри дверь, – сказала ей Жанна, – подойди ко мне. Ближе, ближе… сядь ко мне на постель. Ну же, не бойся!
Жанна никогда не называла Анхелу на «ты» По голосу и по лицу королевы Анхела почувствовала, что случилось нечто из ряда вон выходящее. Она присела на краешек постели и смотрела на королеву; Жанна кусала губы и, видимо, не в силах была даже поднять глаза.
Анхела мягко сказала:
– Ваше Величество можете всецело располагать мною.
У нее был очень милый испанский акцент, заметный, когда она волнуется. Жанна сделала движение к ней. Анхела тут же придвинулась; Жанна обхватила ее за шею и горячо зашептала ей в самое ухо, прикрытое колечками волос.
– Я позвала тебя потому, что знаю, что ты – женщина… ты понимаешь? – Анхела чуть вздрогнула. – Нет-нет, речь не о тебе… я не стремилась узнать это, мне нашептала Эмелинда, но сейчас я благодарна ей за это. Речь обо мне… Анхела… я тоже…
На этот раз Анхеле было труднее сдержать свое изумление. Жанна стиснула ее руки и посмотрела ей в глаза. Анхела ничего не знала. Это, разумеется, совершенно не значило, что и никто другой ничего не знал; но это сильно ободрило Жанну.
– Ты должна мне помочь, – сказала Жанна гораздо спокойнее.
Они шептались долго и деловито. Анхела действительно оказалась опытна. Не задавая ни одного лишнего вопроса, она почтительно объяснила королеве все, что требовалось. Затем она своими руками сменила простыни на королевской постели, а те, окровавленные, вынесла под собственными юбками.
Вечером итальянские музыканты дали концерт, на котором присутствовал весь двор. Жанна с наслаждением выкупала душу в потоке музыки, отмыв ее от всех тревог и двусмысленностей. Детские восторги и детские страхи прошли; в этот вечер она ощущала себя зрелой женщиной, счастливой, любимой и любящей. Воспоминания о часах, проведенных в объятиях Давида, не вызывали в ней ни стыда, ни боязни предрассудков. Она поднялась выше всего этого. Она была женщина, она была королева. Она знала, что поступила прекрасно и человечно, пойдя навстречу своему чувству.
Лежа в постели, она с улыбкой шептала стихи Ланьеля. Теперь она воспринимала их по-новому. Сначала это была ее тайная, запретная радость, потом – мучение; сегодня они стали ее победным знаменем.
Мы не поступим вопреки природе,
Лишив тебя твоих девичьих крыл.
Лейтенант Бразе отошел от запертой дверцы, не испытывая ни разочарования, ни тревоги. Первое чувство, промелькнувшее у него, как только он удостоверился в том, что дверца заперта, было облегчение. Трое суток почти без сна и ему стоили немало. Как только упало напряжение, владевшее им перед встречей с любовницей, он сразу ощутил свинцовую усталость. Он вернулся к себе, разделся и лег. «Утомилась, моя бедняжка», – с нежностью подумал он и больше ни о чем подумать не успел – сон свалил его, как пуля.
Днем он старался только не попасть на глаза королеве. Это была единственная забота – все остальные душевные силы уходили на нетерпеливое ожидание ночи Он боялся не за себя, но только за нее: если бы она ненароком выдала свои чувства на людях, то повредила бы этим исключительно себе. Алеандро был рыцарь, пуще всего берегущий честь своей дамы.
Поэтому он никоим образом не пытался узнать, отчего была заперта дверца. Так решила она – значит, ей было это нужно. Вечером он снова нашел ее запертой, но не взволновался. Он и сам не понимал, откуда у него берется это спокойствие.
Вторую ночь он проспал уже не как мертвец и проснулся, как и всегда, рано. Одеваясь к разводу, он вдруг со стеклянной ясностью осознал, что же, собственно, произошло за эти дни и ночи. Все это он как бы носил с собой, внутри, и лишь сейчас ему удалось посмотреть на себя со стороны. И такой могучий восторг, такая сверхчеловеческая гордость преисполнили его, что он вынужден был отводить взгляд, чтобы мушкетеры не заметили странного блеска его глаз.
Он стал Богом, а боги уверены. Его по-прежнему не встревожила дверца, запертая третью и четвертую ночь. На пятый раз он просто не пошел к ней – это было бессмысленно, ведь он не получил знака. Он стал Богом, а боги сильны Силу же надо было куда-то применить Он не стал мучить своих мушкетеров экзерцициями – что общего было между ними? – и в свободное время по старой памяти уходил к крестьянам на сенокос Правда, теперь он старательно переодевался в крестьянскую одежду. Он далеко обгонял самых выносливых, и когда крестьяне запевали песни, знакомые ему с детства, – он пел громче всех в каком-то молитвенном экстазе. Крестьяне спрашивали: «Сударь, откуда у вас столько сил?» – «Откуда? – переспрашивал он, словно удивляясь. – Я люблю!» Он был весел, приветлив и дружелюбен со всеми. Его мушкетеры не переставали удивляться ему. Их удивляло не то, что он марал свои руки черным крестьянским трудом, – эту причуду знали за ним и раньше; их удивляло его радостное, какое-то блаженное восприятие мира, словно он был чуть ли не в раю. Между тем этот замок, вдали от Толета со всеми его прелестями был чем угодно, но не лучшим местом на земле. Мушкетеры отчаянно скучали и просились в отпуск. Грипсолейль, как всегда, разгадывал любые загадки: «Господа, в случае с нашим обожаемым командиром не надо даже мыслить логически – достаточно просто посмотреть глазами… Наш Баярд влюблен в нимфу Атхальского леса, очаровательная девчонка, чуть похуже моей графини Уты…»
Он не считал дней. Если он думал о Жанне, то не с тревогой и досадой, а с любовью и нежностью. Он верил ей. О том, что эти три ночи могут оказаться единственными, у него не возникало и мысли. Это было так же противоестественно, как думать о самоубийстве.
На рассвете десятого или одиннадцатого дня, прогуливаясь по двору замка перед утренним караулом, он увидел Жанну на том самом балкончике над парадным входом. Он тут же выхватил шпагу и сделал ей военное приветствие, хотя в этот ранний час на дворе никого не было. Она улыбнулась ему, кивнула и ушла.
Вечером он подошел к дверце. Она была отперта.
Ночь была темная. Девушка стояла посреди цветника в слабом отблеске света из окна королевской спальни. Он ощупью запер калитку, подошел к ней.
– Это ты? – спросила она шепотом.
– Да, – ответил он так же тихо.
Сегодня она не торопилась кидаться ему на шею. Он видел золотую прядку из-под ночного чепчика, щеку и кончик носа – все остальное было в тени, – но даже в полумраке было заметно, что она смущена. И он был смущен. Сегодня и она, и он были спокойнее, чем тогда, когда им обоим не терпелось, – и потому они были смущены. Ни она, ни он не знали, как им заговорить друг с другом.
Наконец она спросила – все еще шепотом:
– Ты не боялся?
– Нет, нет, – ответил он, – я люблю тебя.
Она медленно, как-то неловко, подняла руки и положила ему на плечи.
– Тогда поцелуй меня…
У обоих было ощущение, будто они целуются в первый раз. Они совсем смутились, и она прошептала:
– Ну, пойдем, пойдем же ко мне, что мы стоим.
Они поднялись по винтовой лесенке наверх, в ее спальню, всю мягкую от света двух свечей, выхватывающих из мрака складки портьер, полога постели и самую постель, бездонную, как пещера, потому что она была застлана черными шелковыми простынями. Это была выдумка французов, великих искусников в делах любви: чтобы на черном фоне эффектнее выделялось обнаженное женское тело.
Лейтенант Бразе был здесь уже третий раз, но рассмотрел все это только теперь. Ощущение мягкости усиливал меховой ковер на полу, приглушавший шаги. Окно, выходящее в лес, было раскрыто ради свежести; противоположное, выходящее во двор замка, – тщательно занавешено. Свечи стояли на столике, посреди бутылок, заморских фруктов и холодных блюд.
Жанна посмотрела на него с робкой улыбкой:
– Давид, я голодна, давай ужинать…
Он сбросил свой черный плащ, накинутый прямо на рубашку, они сели за стол, и он налил вина в хрустальные фужеры. Она не сводила с него глаз, она ждала, что он скажет ей слова, и он сказал, хотя и не без труда:
– Я пью за нашу любовь и за тебя… Жанна. – Он впервые назвал ее вот так, прямо, по имени.
Она вся засветилась, как огонек, – именно этих слов она ждала от него. Они залпом выпили свое вино: это было венгерское, называемое «Липовый лист из Дебреи», – оно и в самом деле имело горьковатый привкус листьев.
Хотя Жанна и сказала, что голодна, она не притронулась ни к рыбе, ни к фазану. Она ела только розовую отенскую черешню, запивая ее мелкими глотками вина. Алеандро нежно смотрел на нее. Юная хорошенькая девушка сосредоточенно ела ягоды, она брала их за хвостики и губами обирала их, и теми же губами роняла косточки в подставленную ладошку, и при каждом ее движении сверкали золотые струйки, спускавшиеся из-под чепчика. Она не была королевой, просто не могла быть ею. Да если бы даже и была – сейчас это не имело ровно никакого значения.
– Иди ко мне, – сказал Алеандро.
Он посадил ее к себе на колени, вместе с ее золотыми струйками из-под чепчика, и с ее черешнями, и губами, розовыми, как черешни. Он стал говорить этой девушке ласковые слова, которых еще не успел сказать ей. Он снял с нее чепчик и распустил ее длинные волосы, и играл ими, а она ела черешни, и кормила его, и наконец они оба оказались лежащими на меховом ковре, и он хотел было отнести ее на постель, но она шепнула ему: «Не надо, тут теплее…» – и им было хорошо, гораздо лучше, чем в те, первые, вулканические ночи.
Потом он отнес ее на постель, упоенную и пресыщеную, и она с блаженным вздохом вытянулась на прохладных шелковых простынях и замерла, как будто заснула. Он, пятясь, чтобы все время видеть ее, отошел к столу и сел в мягкое кресло. Он ненасытно любовался ею. Она, не раскрывая глаз, положила ногу на ногу, пошевелила пальцами, чтобы показать ему, что она не спит, что она знает, что он смотрит на нее. Алеандро вспомнил, как опытные однополчане поучали его на первых порах: «Любить надо во мраке, дорогой друг; смотрите на свою любовницу только до и никогда после; если вы посмотрите на нее после – ваша любовница погибла, вы возненавидите ее». Они были правы, в такие минуты он ощущал странную неприязнь к Аманде, и не то что смотреть – старался не касаться ее. Но то была Аманда, которую он не любил, ведь он платил ей деньгами. А сейчас он смотрел на беленькую девушку с золотыми волосами и не мог оторвать глаз. Он не хотел ее сейчас, но он ее любил. Она называла его Давидом – он не спрашивал почему. Но пусть. Если он был ее Давид, она была его Мелхола [58]58
…она была его Мелхола. – Мелхола – библейский персонаж, возлюбленная царя Давида в пору его молодости.
[Закрыть].
Черные простыни были к месту. Беленькая девушка лежала на них, как редкостная драгоценность. Он произнес, почти пропел:
– Ты прекрасна, возлюбленная моя, вся прекрасна ты, и нет пятна на тебе…
И Жанна отозвалась ему в тон:
– Освежите меня яблоками, прохладите меня вином, ибо я изнемогаю от любви… [59]59
Ты прекрасна, возлюбленная мояи т. д. и ответ Жанны: Освежите меня яблокамии т. д. – цитаты из библейской «Песни Песней».
[Закрыть]
Алеандро поднял столик вместе со свечками и бутылками и перенес его к изголовью постели. Жанна раскрыла глаза, приподнялась и приняла от него фужер.
– Ты любишь меня? – спросила она.
– Да, – сказал он, припадая к ее ногам и покрывая их поцелуями. Она стала поджимать ноги и отталкивать его:
– Пощади меня, Давид, дай мне отдохнуть… Скажи мне лучше – за что ты меня любишь?
Королева? Какая королева? Перед ним была беленькая девушка с золотыми волосами и совершенно нагая.
Он ласково провел рукой по ее телу и сказал, не задумываясь:
– За то, что ты – это ты.
Она несколько времени смотрела ему в глаза своими широко распахнутыми голубыми глазами, потом кивнула:
– Ты, конечно, прав. Я люблю тебя за то же самое. Ты помнишь площадь Мрайян? Я ведь тогда упала нарочно…
– Да, – сказал он, – я знаю… Это было нашим вторым объяснением в любви…
– А первое?..
– Прошлым летом, в поле…
– Да, август, месяц по знаком Девы… Обними меня…
…Замковые часы прозвонили половину первого, когда она задала ему следующий вопрос:
– Скажи мне, Давид, есть у тебя друзья?
– Друзья?.. – Он запнулся. – У меня их множество…
Жанна улыбнулась:
– А кому из них ты мог бы рассказать об… этом?
Он растерянно посмотрел на нее, допил свое вино.
– Мне кажется, никому… Да и зачем? Ведь это – только наше с тобой, и больше ничье…
При этих словах девушка вздрогнула, как от удара. Он увидел, как она пошарила вокруг себя, потащила простыню и прикрылась до самого подбородка. Он с тревогой следил за ее действиями. Она выставила из-под черной ткани белый локоть и, опершись на него, выговорила:
– А у меня такой человек… был.
Он тоже вздрогнул. Он сразу понял, о ком она говорит. Это она полагала, что никто не придает отъезду в Толет Эльвиры де Коссе: все в замке только об этом и говорили – шепотом, разумеется. Ему вдруг тоже захотелось чем-нибудь прикрыться, но вся его одежда была раскидана по комнате. Он отсел от нее и завернулся в полог постели. Жанна молчала, словно ждала, пока он сделает это.
Затем она заговорила, не глядя на него:
– Эльвира была для меня все. Когда я полюбила, когда я призналась себе, что люблю тебя, – уже тогда я почувствовала, что ее общество менее желанно мне, чем бывало всегда… Я не могла сказать ей об этом,и даже если бы хотела – я не могла бы… Она стала просто тяготить меня, я перестала ее выносить… а она еще донимала меня расспросами – что со мной да почему… Это было несносно… И после нашей первой ночи я… ее… я ее прогнала, я отослала ее от себя… Я ей сказала что-то такое… не помню что и не хотела бы вспоминать… Она была тогда особенно назойлива, она кого угодно могла бы вывести из себя… Ах, зачем оправдываться! – Жанна стукнула кулаком по подушке и зарылась в нее лицом. – Эльвира не подозревала, что это от любви… но она же видела, что я словно чумная, не ем, не сплю, не разговариваю… она хотела мне помочь, но она не знала, чем помочь… И ничем она не могла бы помочь… я должна была сама… и вот теперь, когда я сделала это, я оттолкнула ее от себя…
Жанна замолчала. Кажется, она плакала.
– Выходит, что я виновен в этом, – сказал он, не подумав.
– Вот уж глупо сказал. – Жанна подняла на него сухие глаза, взгляд ее был строг и печален. Он смутился, даже закрыл лицо руками. Зазвонили часы на башне.
– Сколько это, я не поняла? – спросила она.
– Три четверти первого, – ответил он машинально.
– Я хочу выйти в лес. Не смотри на меня, я должна одеться.
Одевались долго, мучительно и неловко, стараясь не видеть и все время видя друг друга. Жанна неумело свернула волосы узлом на затылке и пыталась их сколоть; у нее ничего не получилось, и она, сердито тряхнув головой, оставила их распущенными. Не взяв свечи, она шагнула в темноту винтовой лестницы, и он последовал за ней. Ощупью выбрались они наружу.
Облаков не было, но ущербная половинка луны давала мало света. Ветерок шептался с листьями деревьев. Ночной сумрак съел все краски; только река поблескивала тусклым серебром. Жанна уверенно шла по тропинке среди высокой травы; Алеандро следовал за ней, как привязанный.
Тем же уверенным, неторопливым шагом Жанна перешла речку по хрупкому мосточку без перил и вошла в лес. Дорога была ей хорошо знакома, она могла бы идти и с закрытыми глазами. Она остановилась только, выйдя на большой камень на берегу реки. Алеандро понял, что она привела его на священное место, в храм девической дружбы. Он не смел ступить на этот камень. Жанна стояла, глядяна воду, и долго молчала.
Наконец она сказала не оборачиваясь:
– Мне холодно.
Он тут же снял плащ и набросил ей на плечи, но она недовольно повторила:
– Мне холодно. – И тогда он ступил на камень и обнял ее сзади. Она прижалась к нему спиной, она хотела, чтобы он утешил ее.
– Любовь моя, – заговорил он ей в затылок, – давай рассудим твое сердце светлым Разумом. Итак, ты полагаешь, что в сердце твоем может быть только один человек…
– Ничего я не полагаю, – всхлипнула она.
– Не перебивайте профессора, – сказал он, прижимая ее к себе, – извольте выслушать нашу гипотезу. Итак, ты полагаешь, что поскольку сердце твое занято мною, то никому другому… скажем, синьоре де Коссе, там уже нет места. Но это не так, ибо, если бы это было так, ты сегодня просто не вспомнила бы о ней. Но ты помнишь о ней, и это значит, что синьора де Коссе продолжает пребывать в твоем сердце. Ваш разрыв – это всего лишь глупая ссора, это камень, упавший на вашу дружбу, ранивший ее, но отнюдь не убивший. Надо убрать этот камень, и все пройдет. Вот и все.
– Как у тебя все просто…
– Где находится синьора де Косее?.. В Толете? Ну хочешь, я завтра свезу ей письмо? – Она помотала головой. – Ну не я, другой – это не важно. Слушай меня. Позови синьору де Косее завтра же, расскажи ей все, и неужели она тебя не поймет и не простит?
– Поймет, простит… Откуда я знаю?
– Синьора де Косее прекрасна и добра, – убежденно сказал он, – и она любит тебя. Позови ее. Ты сделаешь это?
– Сделаю, – глухо выговорила она.
Теперь она повернулась к нему, уткнулась лицом ему в грудь и тихонько заплакала. Он ласково гладил ее по голове:
– Не плачь… Все уже прошло… Ведь ты приняла решение, а древние учат нас, что принять решение – значит сделать лучшую половину дела… Перестань плакать, мое золотое солнышко… Завтра все будет хорошо.
– Вот видишь… – пробормотала она сквозь слезы, – Эльвиру я обидела и тебя обижаю своими… – Она не нашла слова. – Не понимаю, как можно меня любить…
Тогда он подхватил ее на руки:
– Да, ты права! Как можно любить такую скверную девчонку! Ее немедля надо бросить в речку на съеденье ракам! – Он сделал вид, что хочет бросить ее в воду; Жанна невольно взвизгнула, вцепившись в его плечи, и он увидел блеснувшую на ее лице улыбку.
– Я больше не буду… – сказала она.
– Было сказано, – произнес он тоном церковной крысы, – что принятое решение сваливает с души некий камень. Ты приняла решение; свалился ли камень с души твоей, женщина?
– Нет, пресвятой отец… – лукаво ответила она.
– Ну так мы сейчас его стряхнем!..
– Ой, не надо! Ой, упадешь, тут глубоко…
– Ах, упрямая девчонка! – Он не спускал ее с рук. – Ну хорошо же, я найду средство позолотить твой камень, и ты еще будешь любоваться им, как игрушкой!
Жанна улыбалась уже совершенно счастливо:
– Тебе не тяжело меня держать?
– Да разве ты весишь хоть сколько-нибудь больше твоего камня?
– Вот славно!.. Неси меня прямо по этой дорожке, до самой поляны, и начинай золотить мой камень, я хочу посмотреть, как у тебя это получится…
Только что она плакала, а теперь смеялась, и это сделал он. Алеандро был горд этой своей победой больше, чем той, первой, в цветнике.
– Я расскажу тебе, – начал он, – о моих друзьях, и рассказ мой будет называться: «Общество пантагрюэлистов или извлекателей Квинтэссенции».
Жанна закрыла глаза, приготовившись слушать. Серые тени листьев скользили по ее лицу. Алеандро нес ее на руках по дорожке, закиданной бледными пятнами ущербного лунного света.
– В книжной лавке Адама Келекела, которая помещается сразу за площадью Мрайян, пройдя по арку… – он увидел широкий пень, сел на него и примостил Жанну у себя на коленях… – итак, в этой лавке уже неоднократно встречались несколько человек. Они любили беседовать между собой, обнаружив много общего в своих интересах и привязанностях. И вот однажды, когда все они были налицо, один из них, листая какую-то книгу, вычитал из нее древнее изречение: Vitta magna est [60]60
Жизнь превосходна (лат.).
[Закрыть]. «Это очень верно, – сказал другой, – только надо уметь выбирать». – «Что же именно выбирать?» – спросил его третий. – «Да все: чтение, собеседников…» – «Не забудьте о пище, – вмешался четвертый. – Добрый стол стоит доброй беседы, совершенный человек должен уметь насладиться всем, что дает ему жизнь». И все согласились с ним. Тогда тот, кто прочел изречение, сказал всем остальным: «Господа, что же мешает нам соединить наши стремления к прекрасному? Давайте последуем примеру, преподанному нам мэтром Алькофрибасом Назье [61]61
Алькофрибас Назье– анаграмма имени Франсуа Рабле (Alcofribas Nasier – Francois Rabelais). «Гаргантюа и Пантагрюэль» вышла в свет с извещением; «Сочинено Алькофрибасом Назье, извлекателем Квинтэссенции».
[Закрыть]! Я скромно полагаю, что все вместе мы сможем полнее извлечь квинтэссенцию жизни!»
Жанна улыбнулась:
– Я угадываю продолжение, не посетуй на меня… Вы положили книгу мэтра Назье на аналой и клялись на ней, как на Библии…
– Откуда ты знаешь?!
– Это моя тайна… Но скажи мне, как звали того, кто прочел изречение? Так же, как тебя?
– Нет, сивилла, здесь ты не угадала. Его имя граф ди Лафен, вассал Маренского дома, у него замок в тридцати милях к юго-востоку от замка Л'Ориналь…
– Вот как! – Жанна от удивления вскочила на ноги. – А я совершенно не знаю его…
– Между тем он представлялся Ее Величеству во время коронационных торжеств и говорил нам, что удостоился милостивых слов… Ваше Величество, не угодно ли вам снова сесть на ваш трон? Граф ди Лафен ведет частную жизнь, он не ищет милостей двора… Ваше Величество, у вас в Виргинии много графов, не можете же вы помнить их всех…
Жанна снова села на колени Алеандро. Она механически кивала его словам, а сама, прикусив губу, старалась вспомнить.
– Нет… не помню, – сказала она наконец. – Ну, а кто еще входит в ваше братство?
– Благородные гвардейцы, по одному от каждого цвета, словно на подбор: кавалер ди Сивлас из синих колетов, Франк Делагарди из красных и Арнор ди Хиглом из белых. Это как раз он превозносил вкусовые ощущения, говоря, что искусство кулинарии есть такое же искусство муз, как поэзия, музыка и красноречие. Мы торжественно избрали его Великим Кулинаром нашего общества и не без основания восхваляем каждый раз его искусство на наших собраниях. Кавалер ди Сивлас носит звание Великого хранителя тоги: подобно тому как Хиглом возводит в художники повара, Сивлас настаивает, чтобы и портной был к ним причислен… Кроме того, у нас есть трое студентов: Атабас из Кельха, Веррене из Кайфолии… Веррене – сын мельника, крестьянин…
– Хорошо, – тихо сказала Жанна, глядя ему в глаза. – Ну, что же ты замолчал? Кто же третий?
– Третий? Ах да, третий – македонец, маркиз Магальхао, ученик Рыцарской коллегии…
– А еще кто?
– Все, больше никого…
– А ты?
– А, ну и я, конечно. – Он ласково улыбнулся и поцеловал ее в висок. – Местом наших собраний служит квартира кавалера Сивласа… а летом мы собираемся в замке графа ди Лафена, нашего председателя. Он не имеет собственного дома в Толете… Но ты не слушаешь меня, золотая рыбка.
– Напротив, слушаю очень внимательно. Я думаю о том, узнает ли меня граф ди Лафен, если я оденусь в мужское платье…
– Что ты задумала?
– Славную проделку, будь уверен! Когда у вас будет летнее собрание?
– Десятого июля, я недавно получил письмо от графа.
– Сегодня восемнадцатое… нет, уже девятнадцатое. Все равно, время еще есть! Ура, ура, ура!
Жанна вскочила, схватила его за руку и увлекла за собой по дорожке. Выбежав на поляну, всю седую от росы и лунного света, она, запыхавшись, стала объяснять:
– Мы явимся на ваше собрание под видом путешественников-иностранцев. Если я буду говорить только по-французски, пусть кто-нибудь попробует заподозрить во мне королеву Виргинии! А ты представишь меня как своего задушевного друга и скажешь, что мы так друг друга любим, что даже спим в одной постели… и ты не покривишь ни в едином слове! Что, славно придумано?
– Славно, – улыбнулся он. – Но ты сказала: «Мы приедем». Кто же эти «мы»?
– Эльвира, конечно. Она за мной и в огонь и в воду… Решение принято, не гляди на меня так!.. Эльвиру выдадим за испанку… то есть за испанца, она черная и притом хорошо говорит по-испански. Вторым испанцем будет настоящая испанка – Анхела де Кастро, я люблю ее. К тому же мне известно, что она с вашим кавалером ди Сивласом такие же близкие друзья, как и мы с тобой… – Жанна смущенно улыбнулась. – Кстати, что говорится в вашем уставе о женщинах?
– Сказано, – произнес он как профессор, – что женщина не есть по преимуществу сосуд наслаждений плотских, как полагает грубая чернь всех сословий, но друг и сотрудник мужчины, равный ему всем, только не полом…
– Отлично, доктор, – сказала Жанна.
– Pro secundo, – продолжал он, – цель наших собраний есть наслаждение, обнимающее многих, любовное же наслаждение, отнюдь нами не отвергаемое, как вы видите сами, есть дело двоих. Ergo, каждый из нас волен в своей любви сам, и если на наших собраниях бывают дамы, то они беседуют наравне с нами о тех предметах, какие нам интересны, разделяют наши трапезы или даже музицируют с нами, если придет охота. Но в постоянных членах нашего общества женщин пока еще нет.
«Как и в членах нашего нет мужчин», – прошептала Жанна про себя.
Из-за реки донесся слабый перезвон часов.
– Сколько? – Жанна прислушалась. – Половина третьего? Пойдем ко мне, Давид. Мне что-то холодно, я промочила ноги по росе. Ты хочешь?.. Пойдем, а то завтра нам будет не до любви…
Первое, что она сделала назавтра – не поев и даже не умывшись, – послала в Толет курьера с письмом: «Приезжай к ночи. Я буду просить у тебя прощения, хотя и не знаю, достойна ли его. Приезжай, я жду тебя. Жанна».
Этот первый ее поступок дал тон душевному настрою на целый день. Решение, принятое вчера, не поколебалось в ней. После завтрака Жанна вызвала к себе Вильбуа и Лианкара, потребовала их отчета и занималась с ними до обеда. Она подписала несколько указов, тщательно входя в суть каждого из них. Обедали она втроем. Жанна все время вела себя как холодная и рассудительная королева.
Не то чтобы она боялась встречи с Эльвирой. Жанна не находила в себе никакого страха, как ни старалась. Она очень ясно ощущала себя женщиной, величавой и мудрой, и со своей женской высоты она видела, что детская ссора с Эльвирой была пустяковая ссора, о которой не стоило много говорить. У нее уже были готовы все слова, которые она скажет Эльвире, она знала, как ей вести себя при встрече. Неясно было только одно – как будет вести себя Эльвира.
Когда стемнело, Жанна ушла в спальню, где, как и вчера, стоял столик с холодным ужином – только черные простыни были убраны, – села перед свечками и принялась ждать.
Около десяти часов подъехала карета. В замке было тихо, так что Жанна отлично слышала, как подняли решетку ворот, карета прогремела по мосту, вкатилась во двор и остановилась перед парадным входом. Ей послышался даже голос Эльвиры, и она захотела выглянуть в окно, чтобы увидеть ее выходящей из кареты при свете факелов, – но тело внезапно не послушалось ее, и она осталась на месте. Тогда только она поняла, что боится встречи с Эльвирой.
Послышались быстрые шаги. Жанна укусила себя за палец. Голос Эльвиры через две комнаты: «Ее Величество у себя?» – «Да, синьора де Коссе». – «Хорошо, идите, вы свободны».
Дорожные башмачки стучат совсем рядом. Через секунду раскрывается дверь, появляется Эльвира, в темном плаще с полуоткинутым капюшоном.
Она запирает за собой дверь, оборачивается к Жанне и стоит неподвижно. Лицо ее бледно, но спокойно, черные газельи глаза мерцают бесстрастно.
Жанна смотрит на нее, медленно поднимается и делает несколько шагов. Она понимает, что должна начать сама. Эльвира не скажет ни слова – она ведь не напрашивалась, ее позвали.
Но голоса нет. Под взглядом подруги Жанна потеряла всю свою женскую величавость и ясность, все приготовленные слова вылетели у нее из головы. Несколько мгновений две девушки – черненькая в темном и беленькая в светлом – молча стоят друг против друга.
– Спасибо, что приехала, – хриплым шепотом говорит Жанна.
Эльвира все еще молчит, и внезапно Жанне начинает казаться, что та видит все, что происходило здесь прошлой ночью, видит всю ее мерзость и глубоко презирает ее. Жанна сама как бы взглянула со стороны на себя вчерашнюю – голую, в объятиях мужчины, на медвежьем ковре… Она поднесла руку к лицу и крепко сжала себе глаза.
