Текст книги "Королева Жанна. Книги 1-3"
Автор книги: Нид Олов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)
Любовь подкралась незаметно, и он долго оставался в неведении, а когда очнулся – было уже поздно, бежать было некуда.
В душе его скопилось много горючего материала, и достаточно было искры, чтобы вспыхнул пожар. Искра мелькнула в ту незабываемую минуту, когда он дышал с ней одним дыханием, когда она, перегнувшись с седла, смотрела ему глубоко в глаза и говорила таким милым, таким нежным, совсем не королевским голосом… когда ее круглое колено, туго обтянутое белым сафьяном и сверкающее, как солнце, было так близко, что его можно было бы коснуться губами…
Тогда он впервые представил ее в своих объятиях, и ему стало страшно. Он сейчас же прогнал от себя эту мысль, он не желал признаваться себе в том, что любит ее. Он не имел права любить ее. Ночами он кусал себе руки и проклинал судьбу, а днем, затянутый в мундир, прямой, как трость, суровый, как катехизис, появлялся во дворе Дома мушкетеров и нагонял тоску на своих подчиненных. Он почти перестал бывать в кружке пантагрюэлистов: он сознательно изнурял себя длительными верховыми поездками, занятиями в фехтовальном зале, он безжалостно гонял своих мушкетеров на плацу, причем сам выматывался больше всех. Наградой за все его усилия был сон, подобный смерти, – без сновидений, разъедающих душу.
Как-то, сидя дома, он забылся и вывел на листке бумаги: Жанна,и ему на весь вечер хватило любования этими пятью буквами. Это была маленькая радость, которую он позволил себе, и с тех пор он целый день предвкушал, как вечером он выпишет на бумаге дорогое имя. Но эта страсть к надписям была опасна: как-то в январе, в приемной Дома мушкетеров, он настолько потерял власть над собой, что написал Жаннапальцем на запотевшем стекле – хорошо еще, что никого не случилось поблизости.
Потом был второй взрыв, второе потрясение – диспут и схватка на площади Мрайян. Он выпил тогда в компании веселых победителей и просидел всю ночь без сна, вспоминая все подробности. Ведь он знал, что это она, а она знала, что это он. «Возьмите меня на руки и донесите до кареты» Аманда тоже просила взять ее на руки… В самом ли деле она подвернула ногу, или же…
Но самое тяжелое началось после италийской коронации, когда он понял, что она упала нарочно, лишь для того, чтобы он поднял ее на руки, когда он дошел до мысли проникнуть в ее спальню. Хорошо было писать Жаннана листе бумаги и тихо любоваться этими пятью буквами. Теперь он начал писать ей письма. Душа его начала раздираться надвое: он чувствовал себя то титаном, который выше всех вельмож и принцев, то тем, кем он был в действительности – маленьким, безвестным офицером. Что ему оставалось? Решиться и проникнуть к ней? Нет. Он не имел права. И вовсе не потому, что она была королева, а он – бессловесная шпага у подножия ее трона. Что-то более высокое, более важное удерживало его: он ее любил.
Оставалось только грызть решетку ее дворца…
Итак, Аманда оказалась пророчицей. Это была именно та, безумная, нечеловеческая любовь, которая связала его на жизнь и на смерть, и он должен был нести ее в себе, нести свою любовь, свою муку и не надеяться ни на что.
И все же ему хотелось надеяться.
Дверь со стуком распахнулась. Он подскочил как ужаленный. Держась за косяки, пошатываясь, перед ним стоял лейтенант Алан, из-за его спины выглядывали пьяные рожи.
– Г-господин Бр-р… Бразе, – икая, выговорил Алан, – как равный в чине, я обращаюсь к вам с просьбой… р-разделить наше общество… Не отбивайтесь от нас, дорогой мой…
Вот она, его действительность, его жизнь, его правда. Не райские высоты, а пьяная кордегардия…
– Оставьте меня! – закричал он, словно от страшной боли.
– Господа, – мерзко ухмыляясь, произнес Грипсолейль, – надо же понять господина лейтенанта… Он верно служит королеве Иоанне… честь ему и слава… Господа, оставим лейтенанта в покое… пойдемте лучше, выпьем за королеву Ио-анну… Деву Виргинии… ик…
Это было свыше его сил. Рыдания подступили к его горлу, он издал хриплый, нечленораздельный крик и выбежал вон.
На улице сеялся редкий ласковый дождик. Не помня себя, лейтенант вскочил на оседланную лошадь, бешено пришпорил ее, пролетел по улицам и метеором вынесся из города.
Он проскакал около двух миль, спрыгнул с лошади и упал в придорожную мокрую траву. Здесь можно было дать себе волю. Он заплакал, горько и безутешно, как ребенок, у которого нет матери, которому негде искать ни утешения, ни поддержки. Ему было до отчаяния жаль себя.
Над ним пофыркивала лошадь, хрустела травой. Она не могла его утешить, но присутствие живого существа, не ведающего человеческих страстей, подействовало на него успокоительно. Он выплакался, затих и долго лежал ничком, без движения, как труп.
«Ну, и что же дальше?» – сурово спросил его внутренний голос.
Лейтенант шевельнулся и сел. Вся его одежда была мокра насквозь; дождик холодил голову. Шляпу он потерял во время скачки.
Стояла ночь. Ворота города были заперты.
– Дурак, Пигмалион, – сказал он вслух. – Влюбленный! Ну, влюбился, хорошо, делать теперь нечего, надо было раньше беречься. Но ты ведь прекрасно знаешь, что, если человек влюбился в статую, в изображение, в недосягаемую мечту – ему на долю не остается ничего, кроме созерцания… Ничто иное невозможно Нет, ты слушай меня, рыцарь из бабушкиных сказок. Та мечта, в которую ты имел несчастье влюбиться, – это только мечта, и для тебя она только мечтой и останется… Забудь о том, что она живая и теплая… Забудь о том, что ты держал ее на руках… Забудь и о том, что она смотрела на тебя, – она вольна смотреть на все, что ее окружает, так почему бы ей не посмотреть и на тебя, раз уж ты попался ей на глаза?.. Но вот что запомни: принадлежать тебе она не будет… Она не для тебя… она для других… для Вильбуа, для… ох, проклятие!.. для Лианкара… – Лейтенант вцепился руками в мокрую землю, но продолжал самоистязание. – Смотри… они обнимают ее… они берут ее… ведь она женщина, как и все… они берут ее, как ты брал Аманду… Что, дрожишь? Нет, ты не жмурь глаза, не вороти нос… Пойди к девкам, излей им пламя своей любви… вот они – как раз для тебя, а она – княжеское блюдо,и забудь о ней, забудь…
Все это было бессмысленно. Он знал, что не пойдет ни к каким девкам – перед ними у него просто не будет никакой силы, он знал, что забыть о ней все равно не сможет, но все же он еще долгое время ругал себя последними словами за то, что он не имеет сил забыть ее, и за то, что он не имеет сил пойти к девкам, и за го, что он убежал с поста, как баба…
Все еще бранясь, он поднялся на ноги и, чуть коснувшись стремени, взлетел в седло. Он шагом поехал на кружную дорогу, чтобы въехать в город через другие ворота.
Ближе к утру дождь перестал. На востоке проглянули шафранные полосы; день обещал быть солнечным и тихим. Поездка успокоила лейтенанта. К воротам Толета подъехал уже строгий, подтянутый офицер, с образцовой выправкой, правда, без шляпы.
– Какого же я свалял дурака, – сказал он сам себе – Я вел себя так, что они могут заподозрить меня черт те в чем… Впрочем, нет Все были мертвецки пьяны.
Ее Величество в сопровождении фрейлин и роты телогреев изволили отбыть в замок Л'Ориналь. Капитан де Милье назначил быть в замке взводам Алана, ди Ральта и Бразе; но, как на грех, лошади господ мушкетеров были в перековке. Потом оказалось, что не готово летнее обмундирование. Бразе торопил своих, нервничал, но дело тянулось, несмотря ни на что, целых четыре дня. Лошади все еще ковались. Тогда он выстроил взвод и объявил, что они выйдут походным порядком, налегке, без мушкетов. Ночь выдалась тихая и лунная, идти было одно удовольствие; тем не менее мушкетеры довольно внятно ворчали.
Для них не было сомнения в том, что лейтенант погнал их, как простых смердов, единственно из желания выслужиться. Это было, разумеется, не так, но лейтенант Бразе ни за что не признался бы даже сам себе, зачем ему так не терпится попасть в замок.
В замок пришли на заре. Пока отворяли ворота и спускали мост, на двор вышел крайне удивленный капитан. Бразе велел подтянуться и парадным шагом провел свою колонну под аркой. Он был уверен, что его люди не подведут его, но все же оглянулся и ревниво осмотрел чеканные ряды. В душе его шевельнулось горделивое чувство командира – и тут он внезапно увидел королеву. Она стояла на маленьком балкончике над парадным входом. Она была свежа и прекрасна, она сама была как утренняя заря.
Бразе стиснул зубы до боли в висках, с машинной четкостью – раз-два – сделал ей военное приветствие и больше не смотрел на нее. Капитан крутил шляпой под балконом:
– Ваше Величество, вот лейтенант Бразе, я скромно полагаю, что он достоин награды за свою великолепную службу…
Стояла такая тишина, что все ясно слышали, как королева полушепотом произнесла:
– Я подумаю, капитан.
– Господин капитан, – железным голосом отчеканил Бразе, – я не хотел бы присваивать чужую честь. Господа мушкетеры единодушно выразили желание идти в замок пешим порядком, и я провел их. Они заслуживают награды, а не я.
Эта речь мигом вернула лейтенанту расположение его солдат. Капитан посмотрел было на балкон, но королева уже исчезла.
«Так и нужно», – подумал Бразе и обратился к капитану:
– Господа мушкетеры могут быть свободны?
– О да, мой друг, они заслужили отдых… Этот день – ваш…
Лейтенант повернулся к строю, оглядел его и произнес:
– Вольно! Вы свободны, господа.
Нет, положительно, на такого командира невозможно было сердиться. Мушкетеры разошлись по своим помещениям и завалились спать – после ночного похода сон был на редкость сладок. Только их командир не пошел спать. Прямо со двора он вышел за ворота и свернул к лесу.
Он шел, не останавливаясь, не замечая ничего кругом. Он боялся остановиться – кто знает, что случилось бы тогда.
Все же остановиться пришлось – он залетел в болото и начерпал воды в сапоги. Был ясный день, кругом царила первобытная тишина. Здесь можно было кричать во весь голос – все равно никто не услышит.
И он закричал.
– Королева! Я люблю тебя! Будь ты проклята!
Луна висела над замком, над лесом, над полями, над всеми миром. Все было сковано неподвижностью под этим нереальным, мертвым, отраженным светом. Даже время как будто остановилось.
Эту неподвижную гармонию нарушала одинокая фигурка, меряющая взад и вперед площадку восточной башни. Звякали шпоры. Но этот звук был так слаб, а фигурка так мала по сравнению с великой тишиной и неподвижностью мира, что их можно было не принимать в расчет.
Лейтенант Бразе нес ночной караул. Прошло сколько-то дней – он затруднился бы сказать, сколько именно. Он перестал замечать окружающее. Вся его жизнь свелась к механическому выполнению своих обязанностей – он топтался в привычном кругу, как слепая лошадь.
Он стал спокоен. Силы его души исчерпались до дна, и наступило оцепенение. В свободное от службы время он ничем не занимал ни ума, ни рук своих, ему все было безразлично – он только ходил. Не для того, чтобы привести в порядок свои мысли, – мыслей никаких не осталось; и не для того, чтобы заработать добрую усталость, – он и без того спал нормально, он ходил без всякой цели и смысла. Он привык ходить.
Вот и сейчас. Шесть шагов туда, поворот, шесть обратно, поворот, поворот, поворот… Глаза механически отмечают трещины в плитах, носки сапог, тусклый луч шпаги. Шесть шагов сюда, шесть обратно, и кругом ни единого звука, ни единого движения.
Вдруг до плиты, под ноги ему, с легким шорохом падает цветок. Белая роза.
Лейтенант Бразе, готовый сделать свой стотысячный шаг, замирает на одной ноге.
Нет, это не бред, не мираж. Цветок самый настоящий, совсем свежий, только что сорванный. Он на стебле с тремя листочками. Лейтенант Бразе осторожно поднимает его, нюхает. Самая настоящая роза.
Он вскидывает голову. Высоко над ним, в белой стране – маленькое окошечко, прикрытое снаружи ставнями. Кажется, они еще колеблются от движения руки.
Гигантский смычок ударил, прижался, пропилил по всем струнам выгоревшей души.
Лейтенант почувствовал вдруг такую слабость, что вынужден был прислониться к стене.
– Ну, – прошептал он задушенно, – что ты скажешь теперь?!
У него не было ни малейшего сомнения в том, чья рука бросила ему этот цветок.
– Значит, все было не напрасно? Значит, все это правда? Значит, она все-таки зовет меня?
Он держал цветок между ладонями, вдыхал его аромат, и этот аромат был невыдуманный, настоящий, и с каждым вдохом в него вливалась какая-то новая, сверхчеловеческая сила.
Теперь довольно. Он не жалкий человек, он – Бог И он должен действовать, как надлежит Богу.
Лейтенант Бразе приколол розу на свою форменную шляпу, поднял шпагу, воткнул ее между плитами и преклонил перед ней колено. Положив два пальца на лезвие, он торжественно произнес:
– Клянусь, что завтра же я приду к ней. Она хочет либо моей любви, либо моей жизни. Клянусь, что отдам ей то или другое, по ее выбору. Завтра же. Аминь.
Теперь он уже видел весь окружающий его мир, застывший в голубоватом лунном свете. Он был не таким, как полчаса назад. Он был прекрасен. Но еще прекраснее он должен будет стать завтра.
О, скорее бы, скорее бы завтра!
Три прыжка туда, три обратно, выпад прямой, выпад снизу, выпад сверху, обманный прием, скачок, поворот, поворот. Кругом никого не было – некому было принять его за сумасшедшего.
Ему положительно везло. Когда он сменился с караула и после короткого сна вышел на двор, его остановил капитан.
– Друг мой, не откажите в любезности передать государыне вот этот рапорт. Я мог бы сделать это сам, но мне хочется, чтобы вы почаще бывали на глазах королевы я не теряю надежды, что вы получите награду.
– О, благодарю вас! – вскричал Бразе с такой непосредственностью, что капитан растрогался.
– Вы славный юноша и отличный офицер, – ласково сказал он. – Пусть меня высекут женщины, если вы не пойдете далеко. Ступайте же, государыня катается в парке.
Лейтенант полетел как на крыльях. В парке, примыкавшем к северо-восточному крылу замка, он сразу же увидел королеву в конце одной из аллей. В этом году она не надевала мальчишеского костюма и сидела на лошади бочком, по-дамски. Справа и слева от нее были Вильбуа и Лианкар.
Он смело пошел им навстречу. Она была окружена его соперниками, к которым он так долго и мучительно ревновал ее. Сейчас он если и испытывал к ним какие-то чувства, то только снисходительное сочувствие: они были придворные, а он был – Бог.
Не доходя нескольких шагов, он остановился, снял шляпу и отвесил придворный поклон. Он повернул шляпу так, чтобы роза была отчетливо видна – белый увядающий цветок на фоне красного фетра.
– Что за вольности, лейтенант? – резко сказал герцог Марвы, указывая на розу пальцем.
– Ваше сиятельство, – отчеканил лейтенант, глядя в глаза Лианкару, – этот цветок подарен мне любимой женщиной.
– Оставьте, герцог, – прозвучала небесная музыка, – влюбленных не судят.
Лейтенант в упор посмотрел на нее. Все было правда.
– Ваше Величество, – сказал он с расстановкой, – господин капитан поручил мне передать вам этот рапорт.
Он не спускал с нее глаз и увидел, что она поняла его. Она взяла бумагу и сунула в раструб перчатки.
Это было дерзко, но вполне достойно Бога. В рапорт капитана была вложена записка, где стояло всего пять слов.
«Жанна, я люблю тебя. Приказывай»
Сон наяву продолжался Перед вечером лейтенанта остановила шустрая быстроглазая фрейлина с лисьим профилем.
– Это ответ на рапорт капитана де Милье. Государыня поручает вам передать его. – И она протянула ему пакет с пятью красными королевскими печатями.
Сунув пакет за пазуху, лейтенант Бразе ровным шагом прошел к себе, заперся и бестрепетной рукой сломал все печати. Это был ответ ему, а не капитану де Милье. Из пакета выпал листок плотной бумаги с дрожащими строчками:
«Алеандро, мука моя!
Люблю тебя без памяти. Сегодня ночью, в одиннадцать часов, подойти к глухой стенке во внутреннем саду, ты должен знать ее, она завешена плющом. Под плющом есть небольшая дверца, войди в нее, она будет открыта для тебя».
Глава XX
СТРАДАНИЯ ЖЕНЩИНЫ
Motto:
Мой ад везде, и я всегда в аду.
Кристофер Марло
И плечи, и завитки, и шейка, и все ее – могло принадлежать ему. Но для того, чтобы все это принадлежало ему, нужна была сила. Прежде всего, сила рук, чтобы она не вырвалась, и затем сила слова, чтобы убедить ее, что это хорошо, что так и надо и что иначе и быть не может.
И то и другое у него, конечно, нашлось бы, но для приведения в движение этих двух сил нужна была третья, главная сила – сила духа, чтобы решиться самому.
Этой силы у него не было, да и быть не могло. Ибо он считал, что он не вправе иметь эту силу. Ибо он был слишком хорошо воспитан, он слишком хорошо помнил, что она – королева, а он, хотя и самый первый, но все же ее вассал.
Да и вообще в отношении женщин этот прекрасный вельможа и государственный муж был крайне бездарен – он был прямой противоположностью своего отца.
Нервный подъем, испытанный Жанной в первые дни приезда Вильбуа, скоро угас. Принц, которого она сделала маршалом Виргинии, был милый, умный, ровный как прежде; он был преданным и добрым другом, но не более чем другом. На большее его не хватало.
После испытанного ею жестокого разочарования, когда она стояла рядом с ним и напрасно ждала, что он обнимет ее, принц стал ей неприятен. Она находила его сухим, холодным, чопорным и неживым. Ведь он был взволнован, она чувствовала это, и он определенно чувствовал ее волнение – чего же он испугался? Ну, сделал бы попытку, как Лианкар… Маршал Виргинии оказался жалким трусом. Не могла же она сказать ему прямо: «Обнимите меня, ваше сиятельство…» «Кукла, манекен, – всхлипывала она в своей постели, – всегда одинаковый, скучный, противный… ненавижу его! И никогда его не любила, все это я сама выдумала… Ой… а как же тогда?!»
Ее ужаснула открывшаяся перед ней пустота. Принца больше не было, триумфатор в золотом шлеме, идеальный герой, рыцарь без страха и упрека – выпал из своей пышной рамы. Вместо этой ласкающей душу картины оказалась черная дыра, бездна. Жанна не решилась даже заглядывать туда.
Принц привез ей из Италии статую Давида, но Жанна увидела ее лишь через неделю, когда изваяние установили в саду. Копия была вполовину уменьшена против оригинала, но и так она была грандиозна. Без малого десятифунтовый обнаженный юноша стоял в свободной непринужденной позе; он был словно живой, но не обращал внимания на зрителей. Он не стыдился своей наготы и не скрывал ее, скорее наоборот – он показы вал ее, ибо она была прекрасна. Жанна вздрогнула, посмотрев ему в лицо. Верхняя часть этого лица – изгиб бровей, разрез глаз и линия носа – живо напомнили ей самое запретное. Это был он, Алеандро. И еще торс – у того, живого, были такие же мускулы, которые она видела в августе, в распахе его рубашки. И еще руки – у Алеандро были точно такие же руки, с крупными тяжелыми кистями. Тогда она невольно представила себе все остальное, то, что видела у мраморного Давида, – и ее всю обдало жаром.
Она с трудом ушла от статуи, а ночью ей приснилось, что мраморный Давид в саду ожил, сошел с пьедестала и легкими шагами, прямо сквозь стену, проник в ее спальню. Это был уже не Давид, это был Алеандро, с усами и бородкой, и он был наг. Суровым голосом он сказал ей: «Я люблю тебя. Ты должна быть моей». И она ответила ему шепотом: «Да, я твоя, иди ко мне, я люблю тебя…»
Он шагнул к ней, и тут она проснулась с ощущением невероятного счастья. Был еще серенький рассвет, но больше ей не удалось заснуть, как она ни старалась.
Из Фригии вернулся Рибар ди Рифольяр, граф Горманский. Это событие немного развлекло Жанну. Она пригласила его пить кофе, взяв с него слово, что он расскажет о Фригии. Присутствовали принцесса, графиня Альтисора и Эльвира. Граф, плотный сангвинический человек с жесткой бородой и глазами навыкате – как рыба в воде, чувствовал себя в этом обществе прелестных дам. Он оказался превосходным рассказчиком. Жанна была довольна и весела. Зная склонности своей государыни, он привез ей несколько фригийских книг, хотя она не понимала по-фригийски.
– Граф, мне кажется, вы знаете о Фригии все, – сказала Жанна. – А известно ли вам, почему фригийцев называют звериными людьми?
Разумеется, ему было известно, но по лицу королевы он видел, что ей самой не терпится объяснить ему это, поэтому, как истый царедворец, он развел руками:
– Увы, Ваше Величество…
Он разыграл это так искусна, что Жанна поверила:
– Ах, вам это непростительно! Придется мне просветить вас на сей счет…
По ее приказанию дежурная фрейлина приволокла из кабинета огромный волюм в черной коже. Жанна раскрыла книгу там, где лежала шелковая закладка.
– Это исторический трактат доктора Сильвануса, – сказала она, и граф ловко поклонился ей. – Вот, прошу слушать.
– «…а на восток, за горами Топаза и в лесах Тразимена, обитали дикие люди весьма свирепого и звериного вида. Они всегда говорили о себе: „я – кот“ или: „а я – мышь“, „я – волк“, „я – лисица“, „я – медведь“, „я – дикий кабан“, „я – быстроногий хитрый заяц“ Таковы были роды или кланы этих звериных людей, и каждый из них гордился своим родом. Нельзя было человека из рода котов назвать зайцем, или медведем, или кабаном, ибо то была для него смертная обида Еще говорили они, что радуются жизни, почему и называли их ригийские люди, радостные люди, ибо на их языке радоваться означается словом rigatkes. Язык восточных звериных людей состоял из одних почти горловых звуков, которые для всех окружающих народов непривычны и весьма трудны; воистину, напоминал он зверское рычание или орлиный клекот…»
Жанна передохнула, отпила глоток остывшего кофе из золотой чашечки и перекинула несколько страниц.
– А вот что говорят нам древние виргинские хроники… я нахожу, что это вполне согласуется с вашими сегодняшними рассказами, граф… Фригийцы и ранее были воинственны, как и древние германцы, и охотно брались за военную службу, хотя, как мне кажется, по характеру они незлобивы… Послушайте вот это…
«Наш князь призвал фригийских наемников, в опасении, что тощий народ начнет бунтовать. Наемники, пришли под вечер, две тысячи числом, и прошли по городу, остановившись на площади. Среди них были люди из всех родов, и все они носили отличительные знаки своего рода на головном шлеме. Оружие их было сработано грубо, но прочно, и сверкало, словно рыбья чешуя Командовал ими свирепый человек по имени Хейгнетальханай, сиречь Большой Волк, ибо носил на шлеме волчью голову. Он и вправду был велик ростом. Сии звериные люди переговаривались между собой на странном языке, которые обычное человеческое горло не в силах ни выговорить, ни произнести. Они называли друг друга вот какими именами…»
Жанна подняла глаза на Рифольяра и смущенно сказала:
– Мое горло тоже не в силах. Прочтите здесь граф, их имена.
Рифольяр подскочил, наклонился над книгой и без запинки произнес:
– Minlcx, T'salaj, Met'sk'aj. Weqagntlot'l [55]55
Заяц, Лисица, Медведь, Кабан (фриг.).
[Закрыть]…
– «…и другими именами, – продолжала читать Жанна. – Наш государь не озаботился приготовить им жилища, ночь же выдалась холодная. Фригийцы сверкали своим оружием, переминались с ноги на ногу и перекликались таким образом…»
– Xej iplxe, xilqaq! [56]56
Эй, друг, холодно! (фриг.).
[Закрыть]– прочел граф из-за плеча.
– Спасибо… Теперь сядьте, граф, я сама, – сказала Жанна.
«…Это означало, как мы потом узнали, жалобы их на холод. В полночь среди них поднялось нетерпение, и они часто повторяли слово…ximlx… (Правильно ли я говорю? – Великолепно, Ваше Величество!)…которое означало огонь. Вскоре кинулись они на деревянные постройки площади, сломали эшафот для казней, лотки торговцев и ограды, все это голыми руками, сложили преогромный костер, так что пламя было видно за двадцать две лиги, и все окрестные землепашцы думали, что город горит. Около костра они и грелись, после чего из котомок и мешков своих, сплетенных из травы, вынули мясо и жарили его на угольях. Угольев же было довольное количество, и после сего их обогрева и пиршества земля на площади выгорела на глубину в пять локтей, яма же была необозрима и в осеннее время превращалась в глубокое озеро, вследствие чего и площадь сию прозвали площадью Озера.
Наевшись мясом, сии звериные люди, не злобясь на столь плохое гостеприимство, улеглись спать прямо на голой земле, а иные и на горячих угольях. Их кожа столь крепка, что не чувствует ожога. Наутро их разместили в брошенном римском редуте за городом, каковой редут они превратили в жилище по своему вкусу и разумению…»
Жанна захлопнула книгу. Граф сказал:
– Эти древние новеллы поистине очаровательны. Однако я, Ваше Величество, совсем забыл рассказать вам еще об одной вещи, которая, смею так думать, будет Вашему Величеству интересна. Я брал с собой во Фригию книгу стихов Ланьеля, и она так понравилась там, что один поэт, Аррахэм Энксх, взялся даже переводить стихи на фригийский язык… Если Вашему Величеству и вам, прекрасные дамы, будет угодно, я могу прочесть.
– О! Ланьель по-фригийски! – восхитились дамы.
– Прочтите что-нибудь, – сказала Жанна, – мы попробуем угадать, какое это стихотворение.
Рифольяр прочел на память.
Жанна сразу, каким-то верхним чутьем, узнала стихотворение. Рефрен так и резнул ее по сердцу. Каких усилий стоило ей выгнать, вытравить из памяти эти строчки – и вот они снова вернулись к ней, чтобы мучить ее… «Приди, пока темно!..»
Она с трудом высидела еще полчаса, чтобы своим внезапным уходом не вызвать недоумения у подруг и тревоги у графа, который, ей-богу, не был ни в чем виноват.
Вечером она разделась и долго с тоской разглядывала в зеркале свое обнаженное тело. Тело было безупречно, оно было для любви, для ласк Давида, того, живого, с его мягкой щекочущей бородкой… Она исступленно повторяла вслух ланьелевские строки, она звала Алеандро. Она любила его, только его. Потом она легла в постель и с вызовом прошептала:
– Снись мне теперь, Страшный Суд!
Страшный Суд не приснился ей. Она вообще не смогла заснуть.
На королеву были обращены взоры всего двора, и это было в порядке вещей. Но три пары глаз следили за ней особенно внимательно, и они видели то, чего не видели другие. Ибо другим хотелось видеть в королеве лишь предвестия милостей и отличий для себя; но те трое желали доискаться – что происходит с ней.
Герцог Марвы сразу увидел, что Вильбуа не получил самой высокой награды. Он пренебрежительно хмыкал Вильбуа был просто теленок, награды этой надо было добиваться, ее надо было завоевывать, а этот лишь вздыхал, и то не слишком громко… Итак, прекрасный принц выбывает из игры Но что же все-таки с нею? Она любит Вильбуа? Исключено – в этом случае они уж как-нибудь нашли бы общий язык. Но она кого-то любит, и страстно любит – он отчетливо видел это. Кого же, черт возьми? Лианкар терялся в догадках.
Вильбуа видел только, что государыня бледна, рассеянна и явно тяготится всем. Лианкар ошибался на его счет Вильбуа не томился и не вздыхал. Запретив себе думать о любви к королеве раз и навсегда, он и не думал о любви. Кроме того, Жанна и не давала ему повода думать о любви. Она только раз была перед ним девочкой, ждущей и взволнованной – и все. После этого ока была с ним только королевой, но страдающей, усталой королевой, и он думал, что она действительно устала – от всей этой тяжелой зимы с ее мятежами, от болезни, от большого двора с его выходами, приемами, аудиенциями, он думал, что ей нужно отдохнуть от всего этого – просто поехать в замок Л'Ориналь и ничего решительно не делать Пусть катается верхом, пусть проводит время с кем хочет, пусть вечерами ей играют итальянские музыканты, которых он выписал для нее… Он говорил об Ее Величестве с Эльвирой, но и та не могла сказать ничего определенного.
Пользуясь своим правом говорить с Жанной как с Жанной, а не «Вашим Величеством», Эльвира пыталась узнать, в чем дело. «Может быть, ты ослабела после болезни?» – «Нет» – «Устала?» – «Не знаю» – «Не пригласить ли Кайзерини?» – «Это еще зачем? Я совершенно здорова» – «Но что же случилось, беленькая моя, почему ты такая?» – «Послушай, ты не могла бы спрашивать поменьше?»
Такие ответы, естественно, не могли удовлетворить Эльвиру, тем более что по утрам она находила Жанну спящей поперек постели, среди раскиданных подушек и одеял, а чаще совсем не спящей.
В самом деле, чего Эльвире от нее нужно? Не могла же она сказать ей, что она сходит с ума от любви, что ночами она видит себя в объятиях Давида и стонет от воображаемой страсти, а днем ей страшно и стыдно. Не могла же она сказать Эльвире, что она раздирается надвое между плотской страстью к Алеандро де Бразе, атлету, бойцу, Давиду (да будь он проклят!), и сознанием того, что он не король, не принц крови, даже не Вильбуа и даже (о Господи, даже и это!), даже не Лианкар. Что скажут об этом, если узнают! Что скажет сама Эльвира! И если бы дело было только в этом!..
Жанне был ненавистен каждый занимающийся день Надо было одеваться, говорить слова, выдерживать взгляды… ооо, как это было тяжко! Ее телу было тесно и душно в испанских платьях, но она упорно предпочитала их более открытым и свободным французским. Чужие глаза не должны были касаться ее шеи, рук и плеч Ей казалось, что на них отпечатаны следы воображаемых поцелуев.
Она страшно боялась, что ее могут заподозрить в чем-то греховном, и пыталась заранее отогнать эти подозрения, напуская на себя чопорность и высокомерие Иностранцам она внушала благоговейный трепет. На официальных приемах она сохраняла такое бесстрастное, неживое, застывшее выражение, таким замороженным голосом подавала реплики, что даже англичане, самые фанатичные ревнители этикета, не находили, к чему бы можно было придраться. Посланник, Джон Босуэлл, лорд Моэм, писал министру Уолсингему:
«Королева Джоан, невзирая на юные годы, превзошла королевскую науку в совершенстве и по умению держать себя равна нашей обожаемой государыне».
Вечер, пустой и длинный (даже если был бал или концерт), влачился тоскливо, как предчувствие новой ночи. Ночь была самым страшным испытанием. Жанна, стиснув зубы, неподвижно смотрела в темно-синее окно В конце концов, все можно будет устроить так, что никто ничего не узнает. В конце концов, она королева и не обязана отчетом никому. Ей глубоко безразлично, кто что скажет об этом. В конце концов, она любит, она хочет его!.. Сам он к ней не придет – это очевидно. Значит надо позвать его. Дать ему знак.
Здесь был обрыв. За ним был настоящий страх – не тот, выдуманный страх перед тем, кто что скажет, – а телесный, животный страх девственницы. Во сне можно воображать себе все что угодно, во сне все хорошо – но когда она, глядя в темно-синее окно, представила себе, как он входит, как он кладет руки ей на плечи – она инстинктивно сжала колени, сжалась вся, готовая оттолкнуть, царапаться, кусаться, и чуть не закричала вслух…
