Текст книги "Рубикон"

Автор книги: Наталья Султан-Гирей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 45 страниц)

IX

А его соратника ждали новые труды. На дальних границах империи строился оборонительный вал. Если хорошо укрепить этот вал, понадобится гораздо меньшее число воинов, чтобы охранять римские земли от набегов варварских племен. Но никто точно не знал, где же пролегают эти границы и сколько дней пути до каждой из них. Еще Цезарь хотел упорядочить чертежи владений Рима. Опрашивались путешественники, посылались люди, в чью задачу входило ровным военным шагом измерять расстояния от одного города или селения до другого. Но все эти сведения были случайны и далеко не точны.

Ознакомившись с набросками карт, Марк Агриппа взялся за это дело сам. Сперва подготовил несколько отрядов землемеров. Старые центурионы обучили их мерять путь четким маршевым шагом. Тысяча таких шагов почти безошибочно составляла римскую милю. А на далеких окраинах, где сквозь галльские и германские чащобы и заболоченные низины ни конному не проехать, ни пешему не пройти, консуляр Марк Агриппа повелел землемерам путешествовать в обход, а потом, измерив кривизну пути, высчитывать прямое расстояние.

Каждый день на Марсово поле к портику, посвященному Марсу Италийскому, прибывали гонцы с расчетами землемеров и набросками их чертежей. Лучшие питомцы одноглазого Кануция, которых консуляр Марк Агриппа собрал под свое крыло из всех центурий и легионов, сводили эти наброски в стройную систему.

По воле Агриппы все расстояния на будущей карте мира наносились уменьшенными в одно и то же число раз.

Глубинная стенка портика была разделена строго надвое. На левой половине художники выкладывали мозаикой общую карту римских владений и варварских стран. Луга обозначалась яркой веселой зеленью, нагорья – легкой желтизной, моря – глубокой синью, а реки – нежно-голубым, горы – темно-коричневым, и чем выше, тем темнее. Недорогие самоцветы отмечали города, а яркие бусины – селения.

Правая часть стены предназначалась для отдельной карты Италии. Тут Агриппа требовал еще большей точности, и как только минет пора весенних бурь, собирался сам объехать на небольшой биреме весь полуостров от Лигурии, граничащей с Галлией Аквитанской, до устья Падуса, текущего к Адриатике, и собственноручно вычертить изгиб каждой бухточки и каждого мыска.

Для начала в самом сердце Марсова поля, точно в его середине, вбили столбик нулевой мили. На нем сам триумвир начертил круглый нолик, обозначив, что с этого столбика пойдет отсчет всех расстояний. Но за ночь молодые легионеры пририсовали к нолику ручки, ножки и прочие части тела, а в середине кружка поставили две точечки глаз, черточки носа и рта. кто-то даже приделал нолику уши.

Увидя такое художество, Агриппа велел восстановить нолик в его первозданном виде и охранять как священное начало всех дорог, ведущих из Рима, и радостный конец всех путей, приводящих обратно к родному очагу. Но разыскивать озорников не стал. Коротко объяснил солдатам, как важно наконец создать точную карту всех земель, завоеванных ими, их отцами и дедами.

Провинившиеся шутники оценили доброту Непобедимого и на учениях превзошли самих себя и в рубке мечом, и в быстроте построения.

X

Однажды утром, прислуживая за трапезой своему Каю, Лелия едва слышно шепнула:

– Боги благословили наш брак.

– Что? – Агриппа поперхнулся. От изумления ч неожиданности он не понял, полагал, что

долгожданные слова почудились ему.

– Боги благословили наш брак, – твердо и отчетливо выговорила Лелия.

– Ты... Ты не заблуждаешься? – Он все еще не мог поверить.

– Твое дитя уже вторую Луну живет во мне.

– Ты... – Агриппа схватил ее руки и осыпал поцелуями. – Береги себя, больше ничем не обижу. Родишь сына, все прощу.

Лелия с грустным удивлением посмотрела на него. Что же, собственно, собирался прощать ей ее строгий Кай? Ее детское увлечение Октавианом, ее тайные заботы о проскрибированном отце? Но отец уже второй год в могиле, а Октавиан... Ни она ему не нужна, ни он ей. На празднике у Мецената триумвир даже не подошел к ней, хотя по старой традиции жену друга-побратима следовало бы приветствовать, как любимую сестру.

Лелия слегка коснулась губами волос мужа. Агриппа широко улыбнулся и впервые за свою брачную жизнь ласково чмокнул ее в щеку.

– Береги себя! – Он стремительно прошелся по комнате. – Я думаю, тебе в имении спокойней будет. С тобой поедет опытный греческий врач. – Он снова взял ее за руку. – Только чтоб сын. Прости меня, но я так счастлив, я пойду скажу Октавиану, он тоже обрадуется. У него дочь, у меня будет сын, мы поженим

Лелия с горечью посмотрела ему вслед. Ее жизненное назначение – рожать сыновей Марку Агриппе, вне этого ее существование бессмысленно и не имеет ни малейшей цены для ее супруга. Она устало спустилась на скамью. Но это будет не только его сын, маленький пицен, толстый и прожорливый, это и ее дитя. Ее дитя, ее душа, ее кровь и плоть... Душа ее близких оживет в этом крошечном создании. Она терпеливо, как садовник, ухаживающий за редкостным цветком, вырастит эту душу мудрой и сильной. Лелия приложила руку к своему лону. Невидимый, еще неощутимый, он жил...

А Марк Агриппа почти бежал по улицам, с трудом сдерживался, чтобы не смеяться и не прыгать через плиты мостовой, как мальчишка.

У дворца триумвиров оттолкнул часового и, влетев в сад, громко свистнул под окнами Октавии. Сестра императора испуганно выглянула.

– Ты? Что случилось? Вижу, радость, так и сияешь.

– Скажи ему, пусть выйдет сейчас же.

В ожидании друга Агриппа начал ходить крупными шагами, потом постарался умерить свой восторг и, строго следя за собой, прошелся по аллее размеренным маршевым шагом. Когда подходил к дверям, увидел заспанного Октавиана, обнял и расцеловал в обе щеки.

– У меня будет сын! Понимаешь, сын!

– Я рад за тебя, – вежливо, но без особого восторга поздравил Октавиан. – Теперь ты влюбишься в Лелию, а если и нет, то, во всяком случае, прошу тебя, обращайся с ней по-человечески, уже всякие разговоры пошли, что из-за меня ты тиранишь жену.

– Все ерунда. – Агриппа нахмурился. – Лезут не в свои дела. А обращаться я с ней никак не буду, отправлю в имение, там и воздух лучше, и пища здоровей, а подрастет малыш, привезу в Рим. Вот радость какая, у меня сын! – Он схватил

Октавиана за руки и закружил по траве. – Знаешь что! Едем горы! Чудо покажу! На весь день едем! Вели седлать коней!

XI

Кони бежали мелкой рысцой. Уже остались позади и Семи Холмов, и Транстиберия. Начались горы. Дорога становилась все круче. Агриппа спрыгнул с седла, снял с коня своего повелителя и крикнул охране:

– Тут где-нибудь подождите. Заночуем в горах, завтра к полудню лошадей приготовьте. Пошли пешком, карино. Верхом только коней измучим, а на ослах нам непристойно.

Тропка бежала мимо лавровой рощи, пахло цветущим лавром, и его темно-красные соцветия, точно огоньки, мелькали в темной зелени.

– Ты знаешь, – вдруг сказал Октавиан, – лавровое деревцо было девушкой, но она отвергла любовь Аполлона и он превратил ее вот в такой кустик. А я не стал бы мстить за то, что меня не любят. Матрона Ливия терпеть меня не может, но мы оба мило улыбаемся.

– Так она отвергла твою любовь, что ли? – насмешливо спросил Агриппа. – И ты молча гаснешь от неразделенной страсти?

– Будет тебе. – Октавиан с трудом перевел дыхание. – Ты же знаешь, что у меня с ней полная взаимность. Просто не портим друг другу жизнь ненужными оскорблениями.

Лавровая роща осталась внизу. Они шли горным лесом. Ноги скользили по опавшей хвое, и от воздуха, напоенного крепким ароматом разогретой солнцем смолы, кружилась голова.

Октавиан сделал еще несколько шагов и беспомощно прислонился к сосне. Губы его посинели. Агриппа растерянно оглянулся.

– Дальше начнутся нагие скалы, и мое чудо там. Тащить тебя на руках я не могу – потеряю равновесие. Садись на спину. На осле императору ехать непристойно, а на своем полководце можно.

– А разве осел прошел бы здесь?

–  Прошел бы. На этих длинноухих малютках любой груз через горы переваливают.

Пояс нагих скал оказался еще круче. Октавиан зажмурился и крепче обхватил своего носильщика.

– Не цепляйся так, – остановил Агриппа, – задушишь, и не дрожи, как подстреленный заяц. Ну вот, еще немного... Слезай.

Держась за руки, они стояли на вершине. Холодный ветер дул им в лицо. Октавиан на миг прикрыл глаза рукой, потом отвел руки и радостно вскрикнул. Вдали, вся в солнечных бликах, мерцала яркая синь Адриатики, но, когда обернешься, сквозь дымку легких облачков светилась нежная, чуть зеленоватая голубизна Тирренского моря.

– Италия у ног твоих, – медленно, с несвойственной ему торжественностью проговорил Агриппа. –  И она твоя! Я завоевал для тебя землю и сердца людей. И клянусь Менрвой Пряхой и Марсом Копьем Огневым, скоро весь мир ляжет у твоих ног! –  Агриппа внезапно рухнул на колени и обнял ноги своего божка. – Но я хочу награды – не малой награды, мое юное божество, и ты клянись!

– Проси, –  чуть слышно выдохнул Октавиан.

Он был больше испуган необычностью всего, чем обрадован обещанием бросить к его ногам весь мир.

– Клянись мне, – Агриппа поднялся с колен, – когда мы умрем, нашу власть унаследует мой сын! Клянись!

– Если он женится на моей дочери!

– Конечно! Это я и сам не прочь, лет через десять-пятнадцать – еще развалиной не буду. – Он раскатисто рассмеялся.

– Еще сколько лет мы с тобой проживем! Сколько подвигов совершим!

– Мне холодно, – умерил его восторг Октавиан.

– Спустимся – теплей будет! Давай руку!

XII

В узкую расщелину едва проникал свет. Когда глаза привыкли к полумраку, Октавиан разглядел, что пол пещеры выстлан мягким мхом, на нем брошены две медвежьи шкуры, а ближе к входу темнел треножник над грубо сложенным из камней очагом.

– Это и есть твое чудо?

– Нет, это привал. – Агриппа развел огонь и достал откуда-то из угла масло, яйца и миску с мукой, принялся печь лепешки. – Вынь из сумки у моего пояса сыр и флягу с вином. Подкрепимся, поспим, а после я поведу тебя к моему чуду. Согрелся?

Октавиан кивнул. Он был так утомлен, что и говорить не хотелось, но радовался и сказочному царству своего друга, и обжигающему теплу огня...

Когда Агриппа его разбудил, уголья под треногой, уже подернутые пеплом, еле тлели.

В ночной безветренной тишине отчетливо слышались мелодичные перепевы журчащей воды. Тысячи ручейков сбегали с вершин и, не донося свою свежесть до измученных зноем полей, терялись в горных рощах.

Держась за руки, друзья стали спускаться.

– Сюда, сюда! Еще немного налево. Зажмурься! Еще немного, а теперь гляди!

В небольшой котловине в отсветах полной луны мерцало озерко. Агриппа подошел к самому краю и зачерпнул горстью воду. Капли сияющими алмазами падали с его пальцев.

–  Попробуй! Ключевая вода! Озерко питают пять родников. Точно такие же родники поят ручьи в горах. Я велю углубить водоем, подведу к нему русла всех ручьев, берущих начало в вершинах Апеннин, а от нового водоема проведу воду в Рим. Поставлю опоры толщиной со столетний дуб и в полтора человеческих роста, а на них прикажу укрепить ложе для воды, выдолбленное из цельного мрамора. Напоим Рим чистой водой, и лихорадки исчезнут. Держи, – он сунул Октавиану в руки крепкий тонкий шнур, – сейчас уклон мерять будем!

– Ночью? – недовольно спросил Октавиан. – Озерко и вправду прелесть, и на вершине хорошо было, и в пещере, но...

– Не хочешь?

– Нет, что ты? Пойдем!

Агриппа останавливался через каждые двадцать шагов, измерял угол наклона и складывал на отмеченных местах столбики из камней.

–  Завтра же людей пришлю и сам вернусь. В Риме у меня спешных дел нет, а моя Кая и без меня уедет отдыхать. Напишу ей ласковое письмо. Ей покой нужен, а не наша грызня. К сожалению, без грызни мы не можем.

Друзья спустились к соснам, потом пошли падубы, и меж ними стали попадаться дикие яблони. Их цвет уже опадал и белоснежными лепестками осыпал путников. Наконец, когда уже совсем рассвело, блеснула глянцевитая от утренних лучей плотная зелень лавровых деревьев.

– Вот и пришли. – Агриппа опустился на придорожный камень. –  Чистая вода, чистая жизнь, как твой стихоплет сказал? "Засевай поле своей жизни хлебом, а не плевелами".

– Если ты поможешь, – тихо ответил Октавиан, – и на моем поле вырастет хлеб и насытит весь наш народ! Никогда не бросай меня...

Глава четырнадцатая

I

Антоний перенес резиденцию из Афин в Александрию.

Город Александра – столица ученых, поэтов и купцов – давно уже стал духовным центром эллинических стран. Держава Лагидов грозила вырасти во второй Карфаген, еще более опасный. За Египтом вставал Восток, богатый старинными людными городами, заселенными искусными ремесленниками, с развитой торговлей, с обильной сетью караванных путей. Многонациональный, но сплоченный единой великой ненавистью к завоевателям, Восток ждал... Казалось, вопль "Ганнибал у ворот!" вновь потрясет площади и улицы Вечного Города.

Но Рим стал иным, чем в дни Сципиона, Мария и даже Цезаря. Столица изменилась, и это чувствовалось во всем. Светлые многооконные дома вытеснили древние жилища-цитадели. Мрамор массивных зданий вторгся в предместья. Хижин не стало. На перекрестках зазеленели сады.

– Настала пора пахать и сеять, – заявил консуляр Марк Агриппа в Сенате. – Оборонимся от варваров, что топчут наши посевы, а земли нам уже хватит... Но сеять на этой земле я буду пшеницу, а не плевелы.

Сильвий и верные не спали ночей, корчуя "плевелы". Ко всем, кто не ценил благодеяний императора и его друга, под вечер являлся человек в сером рабьем плаще. Безымянный благожелатель настойчиво советовал недовольному жизнью в столице и новыми порядками покинуть Рим... Ослушников часто находили задушенными в собственной постели. И каждый раз правосудие оказывалось бессильным разыскать убийцу...

Друзья Марка Агриппы намекали и в Сенате, и на форуме, что, возможно, эти злодеяния – дело рук египтян и римских друзей Клеопатры, недаром царица поклялась изничтожить всех детей Ромула и Рема... А сыновья Рема и Ромула – кровные братья.

В городской толпе все чаще мелькали рослые фигуры галлов и цизальпинцев, большелобые лица этрусков, синие глаза самнитов и смуглота калабров и пицен.

Их говор сливался с чистотой римской речи, обогащал латынь живостью новых слов, расцвечивал глубиной оттенков. Любимец императора Вергилий Марон не стеснялся в своих стихах италийских слов. Прозаики давно уже, как плодами прочно акклиматизированных растений, пользовались самнитскими и этрусскими поговорками и оборотами. Во дворце Мецената рождалась золотая латынь, сильная, гибкая, меткая. Это уже были не те циклопические глыбы, которые Дивный Юлий шутя предлагал мальчику Октавиану тесать и тесать...

Точно ненужные румяна, смытые здоровой, чистой водой родимых источников, исчезали и витиеватые александризмы, и недавно еще такие модные греческие словечки.

Вместе с речью рождалась нация. Не племена, не сословия, а народ, единый, могучий, глубоко сознающий свое единство, органически слитый с самим понятием "Италия – родина". И все понимали, что только единение всей страны вокруг Рима и его императора спасут Италию от египетской опасности.

II

Лошадь, покрытая пеной, мчалась во весь опор, а Марк Агриппа, почти лежа на шее коня, гнал ее и гнал. Вчера в Рим прибыл гонец из имения. Лелия уже сутки страдала в тяжелых муках.

Наконец мелькнула дубовая роща. Пошатываясь от страшного волнения, он спрыгнул с коня и, задыхаясь, побежал к воротам виллы, а навстречу ему уже спешила рабыня, некогда выкормившая Лелию. Незадолго до своей смерти Аттик выкупил ее у новых господ.

–  Господин! Господин! – По лицу старой женщины текли слезы. – Третьи сутки мучается, бедняжка...

Агриппа без сил опустился на скамью под широколистным падубом:

– А грек?

– Он не отходит от госпожи...

Но врач уже сам спускался со ступенек крыльца.

– Непобедимый, боги послали тебе тяжелое испытание. Решай сам, кого я должен умертвить: твою жену или твое дитя...

– Мне нужен сын, – жестко отрезал Агриппа и тут же, точно устыдясь, прибавил: – О ней, конечно, тоже нужно позаботиться...

– Я не бог: или дитя, или супруга. Я должен или рассечь дитя во чреве, или рассечь ее чрево и извлечь живого младенца. Медлить нельзя!

– Мне нужен сын! Не всегда же женщины умирают после того, как меч извлечет младенца...

Врач, не отвечая, низко наклонил голову. Пицен не видел его лица.

Агриппа опять опустился на скамью. Слушал – но ни воплей, ни стонов. Неужели мать и дитя уже погибли?

Он прислонился к дереву. Не было ни чувств, ни мыслей. Его сковал внезапный странный сон: он все видел, отчетливо слышал – и шорохи в саду, и пересвист птиц, и шарканье шагов в доме, но не было сил ни пошевелиться, ни осознать все до конца...

Врач снова появился на крыльце. С его рук капала кровь, и на одежде расплывались кровавые пятна.

– Господин, боги послали тебе дочь!

– А сама-то она хоть жива?

– Да, но не знаю, встретит ли госпожа завтра солнце...

 Агриппа, пошатываясь и вытянув руки вперед, как слепой, побрел в дом. В сумерках спальни резко белело лицо Лелии. Стоящая рядом рабыня держала сверток.

– Дай сюда! – Агриппа взял младенца и в суеверном ужасе отшатнулся.

Давно поверженный враг копошился в пеленках. Крошечный, весь сморщенный, багрово-красный Цицерон, жалобно чмокая беззубым ротиком, глядел на него младенчески мутными глазами. Марк Агриппа узнал и этот высокий лоб, и заостренное книзу личико, и глубоко посаженные глаза, сейчас еще такие невинные, такие молочно-голубые.

Агриппа пересилил себя.

– Здравствуй, Випсания, – по древнему италийскому обычаю он нарек дочь своим родовым именем и, отдав дитя кормилице, склонился над Лелией: – Прости меня!

– Ты не виноват, во всем виновата я одна. Я старше тебя...

– Что ты, Лелия? Ты же на три года младше меня! – Агриппа упал на колени и прижался щекой к ее холодеющей руке.

– Я старше тебя на пять веков, мой бедный маленький дикарь! Это я должна была вырастить в твоем сердце любовь, а я замкнулась в своей никому не нужной гордости. Бедный мой. – Она с усилием подняла руку и провела по его волосам. – Я видела в тебе то героя, то злодея, а ты просто большой мальчик, жестокий, как все дети...

–  Я любил тебя, я люблю тебя...

Лелия с ласковой и печальной улыбкой отняла свою руку:

– Ступай, мой дорогой. Прекрасна смерть, а умирание всегда безобразно... Поцелуй меня и ступай...

– Нет, нет! – Агриппа забился головой о край постели. –  Я распну врача, если ты уйдешь!

Но кончина Лелии не была безобразной. Она закрыла глаза и больше не открывала их. Сон перешел в небытие, и только ее пальцы в последний раз сжали руку Агриппы, точно прощая все. Было ли это сознательное движение уходящей души или просто предсмертная судорога, он не знал...

В тот же день Лелию возложили на погребальный костер. Старая рабыня, рыдая, помогла вдовцу собрать пепел. Урну установили в саду, рядом с прахом ее отца. У Випсаниев еще не было фамильной усыпальницы в римском Городе Мертвых.

Преклонив колени для последнего прощания со своей Каей, Агриппа задумался. Лелия навсегда ушла из его жизни, но осталась дочь. Это был его ребенок, и его долг позаботиться о малютке. Он распорядился приготовить дитя и кормилицу в путь.

– Не увози нашу крошку! – взмолилась старая рабыня. – Твоему ребенку здесь будет лучше. Я сама взращу ее, а выкормит грудью моя дочь, молочная сестра госпожи.

Агриппа наклонил голову. Добрая женщина права. Випсании лучше остаться среди тех, кто будет любить ее. Простые люди не научат девочку плохому. Сердца развращаются в Риме. Он крепко прижал к себе теплый, живой сверток: его Випсания! И он вовсе не хотел, чтобы его дочь росла маленькой бездушной кривлякой. Тут она вырастет простой, прямодушной и доброй, как его сестры. А придет время, его слава будет Випсании лучшим приданым!

III

Агриппа занялся преобразованием армии. Сохранив деление войска на легионы, когорты и центурии, он увеличил количество когорт в легионе с трех до десяти. В первой когорте, состоящей из самых отборных воинов, Непобедимый объединил десять центурий по сто человек, что и составляло тысячу копий. В остальных когортах было по пять центурий. Кроме того, Марк Агриппа прибавил к каждому легиону конный отряд из ста двадцати воинов. Вместо прежней тысячи копий и мечей теперь в легионе насчитывалось с вспомогательными службами до пяти-шести тысяч человек. Саперными и строительными работами, а также состоянием лошадей и повозок ведал префект ремесленных дел, а продовольствием и благоустройством лагерей – префект лагерный. Забота об исправности оружия возлагалась на легата, командира легиона, военных трибунов и центурионов. Они также должны были следить за дисциплиной и пресекать обиды, наносимые мирным гражданам. В каждую палатку стараниями усердного Сильвия внедрялось по одному «верному». Ни центурион, ни военный трибун, ни даже сам легат не могли отличить «верного» от других легионеров. Тайну «верных» знали лишь их наставники, подчиненные самому Сильвию Сильвану, а Сильвий отчитывался только перед Непобедимым. Однако среди пицен, телохранителей полководца, не было «верных» – Марк Агриппа знал силу горских традиций.

Но для того, чтобы держать в покорности дерзких квиритов и италийские города, населенные пришлыми отовсюду людьми, горстки "верных" было мало, и Агриппа создал преторию – особый легион из уроженцев Италии. Этот легион расквартировали в Риме и крупных городах близ столицы.

Краткий срок службы, тройной оклад и пожизненная пенсия гарантировали верность претории. Преторианцев тщательно воспитывали, внушали им, что, если не станет Октавиана, враги отнимут у их семей земельные наделы, а может быть, и самую жизнь. Опасность им грозит не на поле битвы. Долг преторианца –  охранять покой страны изнутри.

Претория подчинялась непосредственно императору, то есть Марку Агриппе.

Готовились великие перемены, и венчанный ростральным венком полководец каждый вечер совещался с владыкой империи. В знак высшего доверия император пожаловал другу право в любое время дня и ночи входить в его покои. Их тайные совещания с глазу на глаз часто затягивались до утра.

Решались судьбы римской державы, а она, огромная, многоплеменная, расстилалась от тропических лесов Нумидии до вечнохолодного моря Усопших Душ.

Агриппа развертывал перед своим повелителем карту мира, точную копию той, что была увековечена в мозаике на стене портика, посвященного Марсу Италийскому. В углу желтоватого пергамента чернела маленькая черточка. Она указывала, что одна черточка на карте равна десяти тысячам стадий, или же двумстам пятидесяти милям. Рассматривая карту, легко можно было определить, сколько дней пути понадобится от Рима до Мантуи, от Мантуи до Массалии и даже до Иберии. Октавиан с интересом выслушал объяснения своего полководца, как пользоваться такой невиданной картой. Прижав кончик розового мизинца к черточке, показывающей условные расстояния, тщательно измерил путь от Рима до рейнских рубежей.

– Большой точности, конечно, еще нет. – Агриппа улыбнулся, видя старания друга понять суть новой карты. – Но посмотри, вот Италия отдельно, и план взят крупней. Тут уж точно до каждой мили все обозначено.

Октавиан мельком взглянул на образцовый чертеж Сатурновой земли, а потом снова перевел взгляд на заальпийские дали, где густой зеленью обозначались непроходимые чащобы. А за синим пятном моря желтели пески африканских пустынь. И каждый участок рубежа, каждый клочок территории требовал от легионеров иных навыков.

– Благоразумней оставлять новобранцев служить там, где они выросли... – Октавиан положил руку на карту своих необъятных владений.

– В случае восстания такой солдат вдвойне опасен, – возразил Агриппа. – Неужели ты думаешь, что варвар станет охранять Рим от своих же соплеменников?

– А разве бросить когорты южан в снежную Трансальпинию, послать германцев и галлов в знойные страны не значит ослабить их боевые качества?

– Я подберу. Галлов брошу на Рейн. Природа там почти одинакова. Детей жаркой Нумидии пошлю биться в чуждой им, но знойной Колхиде...

Агриппа замолчал. За дверью чуткое ухо пицена уловило нервные, тревожные шаги. Ливия подслушивала... Он быстро подкрался и распахнул дверь. В просторном атриуме два легионера стояли, застыв на страже.

– Кто тут был? – грозно спросил полководец. – Мои совещания с императором тайна, даже для его супруги...

– Брось, пусть побесится, – крикнул Октавиан.