Текст книги "Рубикон"

Автор книги: Наталья Султан-Гирей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 45 страниц)

III

Агриппа шел, низко опустив голову. Он недоумевал. Октавиан вернулся из Путеол мрачный. Повторял, что он никому не нужен – ни матери, ни сестре... По ночам часто вскрикивал и плакал во сне. А однажды, проснувшись от едва слышного шороха, Агриппа увидел, как его дружок, широко раскрыв глаза и вытянув вперед руки, точно слепой, шел по узкой полосе лунного света, легко вскочил на окно и, казалось, хотел броситься в серебристую мглу ночи. Агриппа едва успел схватить его и унести в постель. Октавиан даже не проснулся, а утром ничего не помнил.

Долго бесстрашный Марк Агриппа не мог забыть охватившего его в ту ночь ужаса. И этого бедного ребенка он мечтал сделать Властителем Рима и Мира!

Молодой пицен внезапно ощутил невероятную усталость. Он, батрачонок из медвежьего угла Италии, вмешался в игру богов, задумал повелевать Историей! Но жребий брошен!.. Марк Агриппа уже перешел свой, невидимый Рубикон и не отступит... никогда не отступит! Или падет убитый к ногам Октавиана, или увенчает сына Цезаря всей полнотой власти! То есть, конечно, много воли Кукле он никогда не даст... Агриппа усмехнулся от неожиданно нахлынувших приятных мыслей.

– Аве, Марк Агриппа!

Юноша вздрогнул и поднял голову. На ограде, мимо которой он шел, сидела девушка.

– Откуда ты меня знаешь?

– Кто же в Риме не знает Марка Агриппу?

– Вот уж не думал, что я такая знаменитость! – Он помолчал, разглядывая девушку.

Незнакомка была одета в простой греческий пеплум, а тяжелые темные волосы были схвачены низким узлом, как причесывались в Риме знатные дамы. На коленях у нее лежал свиток. Агриппа покосился и разобрал аттические буквы, но девушка была, бесспорно, римлянкой и патрицианкой.

– Что ты читаешь? Про Персея и Андромеду? – насмешливо спросил молодой пицен.

– Это трактат Платона "О государстве", –  серьезно ответила она.

– И тебе интересно? – искренне изумился Агриппа. – А что же там написано о государстве?

Она нараспев процитировала несколько строк.

– Я плохо понимаю по–гречески. Переведи.

– Платон говорит, – она пристально и строго посмотрела на юношу, – государство тогда процветает, когда им управляют мудрецы.

– Да где ж взять в Риме мудрецов? – Агриппа подтянулся на руках и, вскочив на ограду, уселся рядом с ней. – Придется нам, дуракам, самим управляться!

– Ты собираешься править миром? – Девушка по-прежнему строго, без улыбки, глядела на него. – А что ты о нем знаешь?

– Знаю! – Агриппа упрямо тряхнул вихрами. – Знаю, что нужно сеять столько ячменя, чтоб хватило до следующего урожая. Знаю, что нужно столько земли, чтоб было где этот ячмень засеять, и столько волов, чтоб вспахать эту землю.

– И это все? – насмешливо спросила она.

– Нет, не все, еще знаю, сколько легионов нужно, чтобы защитить эту землю от твоих мудрецов.

– Вот как? – Девушка задумалась. – Ты знаешь, что ты хочешь, а это редкость.

Агриппа помолчал и, чувствуя, что молчание затягивается, высыпал из–за пояса на ладонь орешки. Нащелкав, протянул ей:

– Хорошие. Из дому прислали.

Она, улыбнувшись, взяла крепкое, белое ядрышко.

– Благодарю, но я сама могу их щелкать.

– Я привык, у моего дружка плохие зубы, я всегда ему щелкаю. – Агриппа опять помолчал. – Ты вот знаешь, кто я, кто мой друг, зачем я в Риме, а я даже не знаю твоего имени.

– Меня зовут Лелия, дочь Лелия Аттика.

– Лелия! – Агриппа присвистнул от удивления. – Мне мой дружок о тебе целую зиму рассказывал...

– А мне он никогда не говорил о тебе, – грустно проговорила Лелия.

– Он ни с кем не говорит обо мне. Он меня любит.

– А меня, значит, не любит. – Лелия пыталась говорить насмешливо, но Агриппа уловил такую горечь в ее голосе, что ему стало жаль эту некрасивую умную девушку.

– Да нет! Он в тебя был влюблен.

– Какой вздор! Твой дружок фантазер. Он вспоминал то, чего не было. – Лелия склонилась над свитком. – Почитать тебе еще? Вот о дружбе, это тебе должно понравиться.

– Уж у твоего Платона не спрошу, с кем и как мне дружить. – Он спрыгнул на землю. – Прощай, Лелия, ты умная и хорошая девушка, с тобой интересно разговаривать!

Лелия с грустной насмешкой посмотрела ему вслед. Полуграмотному пастуху интересно с ней разговаривать! С ней, любимой ученицей величайшего мудреца Рима!

IV

Сенат вынес решение: признать за Гаем Октавием право именоваться Гаем Юлием Цезарем Октавианом и наследовать все личное имущество покойного, включая долю Брута, так как убийца по закону не может быть наследником убитого. Но диктаторская власть, согласно государственным традициям Рима, по наследству переходить не может.

Октавиан кратко ответил, что императором его избрала армия. Воля легионов Рима свята. Он не отречется от сана, но с радостью предоставит себя и свои легионы в распоряжение Сената.

Отцы отечества, как всегда, медлили, а Люций Антоний на всех перекрестках вербовал ветеранов. Из Египта тайно текла золотая река, и число наемников быстро росло. К тому же Марк Антоний наотрез отказался выдать на руки несовершеннолетнему ценности, завещанные диктатором племяннику.

Вскоре легионерам императора оказалось мало созерцания нежного личика их божка. Они потребовали выплаты ежегодной награды. Октавиан роздал на подкупы и подарки все, что имел. За три месяца накопленное поколениями состояние растаяло. Император написал отчаянное письмо Авлу Гирсию. Старик отвечал, что прибудет в Италию и привезет своих солдат, но о деньгах умолчал.

Наследник Цезаря перестал есть и спать. Среди ночи будил Агриппу и умолял придумать, где взять деньги.

– Я готов себя продать, нашелся бы покупатель!

– Успокойся, золотишко достанем. Разреши сделать налет на храмы в Сицилии под видом пиратов!

– Я не хочу святотатства. Не могу рисковать любовью народной!

Октавиан обхватывал колени руками и, беспомощно уронив голову, плакал. Из–за проклятого золота все может рухнуть. Дорогой Агриппа один знает, над какой бездной стоит его император. Ни с зятем, ни с сестрой, ни тем более с матерью Октавиан не делился своей бедой.

Забравшись в самый дальний угол сада, как зверек, он прятался в высокую траву.

– Нашел, – Агриппа нагнулся над ним, – наконец нашел!

– Меня, что ли, нашел?

– Деньги!!!

Октавиан подскочил:

– Уж не продал ли ты опять свою амуницию?

– Я отыскал человека, он одолжит тебе крупную сумму.

– А расплачиваться моими улыбками станем? Больше ведь нечем...

Агриппа строго взглянул на него:

– Меценат верит в тебя и поможет, потому что он италик и не хочет быть рабом Египта.

V

Меценат, в фартуке, вооруженный садовыми ножницами, заботливо подрезал побеги шпалерных роз. Агриппа помогал ему. Занятый работой, он не заметил, как этруск с любопытством взглянул по направлению к калитке. По дорожке в солнечных лучах, с непокрытой головой, в простой светлой тунике, стянутой узким золотым поясом, и в маленьких белых сандалиях шел Октавиан.

Император остановился между купами роз, и Меценат не мог не оценить красивой картинки. Весенняя лазурь, крупные нежно–розовые и кремовые цветы, а на этом декоративном фоне полуребенок–полуюноша, сам похожий на оживший бутон белой розы. Эта нежность холеного цветка, неуловимое, как легкая мелодия, изящество сквозили во всем, даже в том, с какой деланной небрежностью плохо зачесанная челка оттеняла золотистым сиянием задумчивое точеное личико. Мальчик весь, от темных строгих ресниц до розовых аккуратных пальчиков, видневшихся сквозь переплет сандалий, был творением искусства, утонченного, болезненно—изысканного и уже вырождающегося. Меценат созерцал дивное видение с тем же благоговейным восхищением, как и головку микенской девушки, отлитую из бронзы, или древние геммы из Афин.

 
– Да будет стократно прославлен тот час,
когда смертный к бессмертию причастен, хотя б на миг.
Из дальней отчизны, из вечной лазури
нисходит на бедную землю весной красота.
И души, погрязшие в жизни докучной,
собою омыв, уносит в беспредельную высь, —
 

проникновенно продекламировал этруск. – Я готов поклясться, что видел рождение Венеры Урании, и не из зыбкой, бренной пены морской, как родилась гречанка Эндиомена, но от бессмертного солнечного луча, поцеловавшего землю Италии. Войди в мой дом, божественное дитя!

В сумрачной, сводчатой, как архаическая молельня, комнате дремали вазы: переливчатые, прозрачные, как бы впитавшие в себя лунный свет, дети Мурены, изделия Коринфа, с обилием лепных украшений, витиеватые, как самый стиль их родины, краснофигурные амфоры из Афин, где на белом фоне рука художника запечатлела алой глиной комические сценки быта, и дышащие суровым архаизмом чернофигурные вазы древней Эллады.

А среди них милые родные уродцы, этрусские сосуды, приземистые, коренастые, как породившее их племя. Но глянцевитая яркость их была приятнее глазу италика, чем изысканная прелесть заморских гостей. И вино в них слаще, и цветы, опущенные в них, дольше хранят аромат родимых полей.

У Октавиана разбежались глаза. Он брал маленькие вазы, прижимался к ним щекой и, приласкав, со вздохом ставил на место.

– Посвятить жизнь прекрасному! – восторженно повторял юноша.

Они сидели втроем за мозаичным столиком. Подставка представляла изогнутую химеру, а самый столик изображал карту Италии.

– И ты живешь один среди твоих сокровищ, ничего не желая, ни о чем не скорбя? – Октавиан с интересом взглянул в чуть скуластое, большелобое лицо хозяина. – Ты счастлив?

– Я доволен. И я не один. У меня много друзей среди живых и в Аиде.

– Расскажи мне о них.

– Живых ты увидишь, а что касается сошедших в Аид, то они и твои друзья. Софокл, Эсхил, Гомер, Фидий... Все лучшее, что было в них, самые прекрасные дары их дружбы они оставили нам, то есть тем, кто умеет наслаждаться этими дарами.

Октавиан внимательно слушал. В ответ он продекламировал какое–то замысловатое стихотворение о бессмертии искусства. Агриппа поморщился. Разговор принимал не то направление. Он погрузился в рассматривание карты Италии.

Мозаика была составлена с тайным значением. На бледной фисташковой яшме города Этрурии, родины Мецената, отмечались крупными изумрудами, а Рим кроваво–красным полудрагоценным сердоликом на розовом порфире. Сапфиром сиял Неаполь. Большими жемчужинами мерцали Мутина, Падуна, Равенна – торговые центры северной Италии.

– Как жаль, – перебил декламацию Октавиана хозяин дома. – Для самых сокровенных чувств мы должны употреблять греческие слова. Я слышал, ты работаешь над переводом греков на нашу родную латынь?

– В школе пробовал. – Октавиан смутился.

Он не знал, пристойно ли императору заниматься литературными переводами.

– Не кажется ли тебе, что наш язык нуждается в самостоятельных мыслях не менее, чем в самостоятельной терминологии? Не только латинские слова, но и латинскую душу надо вложить в образы, затертые подражанием Элладе. Италия богата, и за семью холмами лежит чудесный мир, полный сил, красоты и благородства. – Меценат склонился над столиком из мозаики.

Агриппа поднял голову:

– Города Этрурии – изумруды, а Рим –  только сердолик. На твоем месте я Семь Холмов означил бы золотом. Ковкий металл крепкой лигатурой свяжет самоцветы Италии.

Меценат, не отвечая, поглядел на Октавиана. Император сидел, глубоко откинувшись в кресле. Его стройные ножки не доставали пола, и он по-детски болтал ими. Этруск с неожиданной нежностью улыбнулся:

– Уроки землеописания надоели тебе в школе. Хочешь посмотреть моих золотых рыбок? Их привезли из Вавилона, и они подплывают на зов.

Агриппа уселся поплотней:

– Мне полезней вспомнить землеописание.

Красивая девушка-рабыня в шафрановом пеплуме внесла на подносе корм для рыб.

– Эвлогия, – обратился к ней хозяин, – проводи императора к пруду.

VI

– За здоровье твоего друга. – Меценат поднял прозрачный муренский кубок. – Прелестный ребенок! Сколько же лет великому правителю?

– Семнадцать.

– Хорошие годы. А я думал – ему не больше четырнадцати–пятнадцати. Итак, императору семнадцать, его неустрашимому полководцу – двадцать, возраст, когда пора уже обладать многолетним боевым опытом, а их мудрому советнику – двадцать шесть. И это в Риме! В городе, помешанном на традициях и почтении к сединам! – Он снова подлил вина себе и гостю. – Не знаю сам отчего, но я лучше доверю судьбы моей родины в эти чистые детские руки, чем в ловкие лапы искателей приключений и наживы. Я теперь понимаю, почему простые люди бросаются под копыта его коня, только бы взглянуть поближе на Бамбино Дивино. Ими движет извечная жажда красоты. В примитивных и цельных сердцах восхищение красотой сливается с религией. Ведь то, что мы создаем себе богов, есть не что иное, как жажда Прекрасного. Легионеры Цезаря нашли в этом ребенке свой эстетический, а следовательно, и религиозный идеал. Не читая греческих мудрствований, они чутьем поняли необходимость иметь в жизни прекрасное. И это, мой дорогой Марк Агриппа, еще раз доказывает, что италики всесторонне одаренное племя.

Агриппа сквозь зубы цедил вино.

– Я плохо знаю философию.

– Охотно ознакомлю тебя в часы досуга с различными системами мышления. Но, поклоняясь Платону и Эпикуру, чтящим красоту и наслаждение, я следую Пифагору и превыше всего ставлю число. Число – основа Разума, перводвигатель мира. – Меценат вынул из–за пояса дощечки. – Сколько нужно копий, мечей и конников, чтобы иметь решительный перевес над Антонием и относительный над республиканцами?

Агриппа назвал.

– Сколько стоит в течение трех лет пеший легионер, легко вооруженный лучник, триарий, конник? – Этруск подсчитал. – К этой сумме сорок процентов на подкупы и разведку плюс провиант. Я не могу субсидировать ваше предприятие.

Агриппа сдвинул широкие брови.

– Не могу субсидировать единолично, – выразительно подчеркнул Меценат, – но... – Он быстро взглянул на карту. – В Этрурии мои покупатели звали меня царем. Мое слово, Марк Агриппа, откроет тебе сундуки богачей Мутины, Вероны, Равенны и Падуны. От Фьезоле до Цизальпинских озер легионам Октавиана мои друзья обеспечат бесплатный провиант и кров. После ваших первых побед купцы северной и средней Италии снабдят императора всем необходимым для успешного завершения борьбы.

– Хорошо, если воевать придется в Этрурии и Цизальпинах.

– Это уж твое дело заставить противника дать бой там, где выгодней вам, а не ему.

Агриппа поцарапал ногтем карту:

– Я сумею развернуть фронт, где нам удобней, но без денег, на одних обещаниях...

– Деньги будут сегодня же. Нужны гарантии. Италия хочет жить, дышать, торговать. Семь Холмов – не пуп земли. Ты самнит?

– Пицен.

– Я этруск. Октавиан из Велитр, кажется, цизальпинец. Во всяком случае, италик, а не квирит. Нам, сильным, молодым, жизнеспособным, надоело отдавать первенство дряхлеющему Риму. Рим никогда не производил ничего, но пожирал все. Квириты выродились. Италики растут и хотят расти беспрепятственно. Они поддержат вас, чтобы иметь своего императора. Но пусть он помнит: те, кто вознесет его, в любую минуту могут и низвергнуть. Однако это было бы нерентабельной тратой. Мы хотим вложить деньги в верное дело.

– Дело сына Цезаря законно и справедливо. Он единственный наследник.

– Вопрос, мой друг, законна ли была власть самого Цезаря? Не будем углубляться в юридические формальности. Италик италика всегда поймет.

– Уже закат. – Агриппа посмотрел в сад. – Он замерзнет у пруда в одной легонькой тунике.

– Сходи за твоим другом. – Меценат, склонившись к столу быстро набросал несколько строк. – Вексель готов. Хватит на содержание вашей армии в первый год. Кстати, Гирсий уже в Остии, значит, ключ от моря в ваших руках. Договорись с Гирсием.

– Сегодня же ночью выедем!

VII

Авл Гирсий оцепил порт лагерным валом. У входа в бухту под водой натянули медные цепи, и лигуры Гирсия день и ночь патрулировали залив. В городе было введено осадное положение.

Копья часовых с угрозой остановили всадников. Октавиан откинул капюшон.

– Император! – восторженный клич прокатился в ночи. Ветераны выскакивали из палаток взглянуть на Бамбино Дивино. Легат в полном вооружении, тяжело опираясь на меч, стоял у пылающего жертвенника. Авл Гирсий постарел. В молочной седине появились зеленоватые отливы, признак приближающейся дряхлости.

Горе сломило верного воина. Он готовился приветствовать молодого императора со сдержанной торжественностью, но вместо того, вытирая глаза, отбросил меч и на руках снял Октавиана с седла.

– Сиротка мой! Лучше б в меня вонзились все эти двадцать лезвий. – Плача и целуя, он бережно опустил мальчика на землю.

В глазах Октавиана блеснула влага, но он вскинул голову и, высоко подняв руку, приветствовал легионеров военным салютом. По лицам ветеранов катились редкие тяжелые слезы.

Но как бы ни велико было горе, медлить было нельзя...

В палатке Гирсия Марк Випсаний Агриппа открыл военный совет. Упомянул, что уже точно известно – на будущий год консулами утверждены Авл Гирсий и Вибий Панса.

– Перед новыми правителями нелегкая задача! Италия неизбежно будет ввергнута в пекло гражданских войн. Цицерон всячески поносит Марка Антония, заигрывает с сыном Цезаря и призывает юного императора охранять покой в Республике. Однако покой никому не нужен, ни Сенату, ни цезарианцам. На Востоке укрепились Брут и Кассий. Галлия досталась Дециму Бруту. Антоний возмущен и хочет силой оружия отнять у Децима его провинцию.

– И тысячу раз прав! – Гирсий тяжело ударил рукой по столу. – Бесстыдники! Отдать земли, завоеванные Цезарем, его убийце!

– А я, сын убитого, должен помогать палачу! – Октавиан грустно поник. – Сенат желает, чтобы мы освободили Децима от Антония!

– Не горюй. Приходится и волку лисой быть. – Агриппа нагнулся над картой. – Юг для нас потерян. Там много греков, а наша беднота – или бывшие ветераны Помпея, или клиенты видных патрициев. Южане все или оборванцы, или владельцы необъятных латифундий. Крестьянин, друг императора, живет к северу от Рима. Этрурия и Цизальпины – наш тыл. Если бои разыграются именно там, население будет за нас, а Антоний окажется на вражьей земле. По дороге к Галлии мы верней прикончим его, а с Децимом и потом разделаться не поздно.

– Весьма правильно сказано, – заметил старый Гирсий. – А как же ты, не быв ни разу в деле, заставишь противника развернуть бой там, где тебе, а не ему выгодно?

– На войне мы всегда зависим от фортуны, – глубокомысленно изрек Марцелл. Он любил давно известные истины – они никогда не подводили.

– Или фортуна от нас. – Агриппа вызывающе тряхнул вихрами. – Раз я берусь за дело, можете не беспокоиться.

– Сколько тебе лет? – Гирсий недружелюбно оглядел молодого полководца.

– Неважно. – Агриппа расправил плечи. – Я требую, чтобы в мои распоряжения никто не вмешивался. Или мое слово – закон, или я снимаю с себя верховное руководство!

– Я сказал, – Октавиан сосредоточенно кивнул, – на войне твое слово – закон, даже для меня. Прошу вас, мои друзья, повиноваться Марку Випсанию Агриппе с тем же доверием, как и мне.

Марцелл дипломатично промолчал. Вошедший легионер доложил, что шатер для спутников сына Цезаря разбит. Гирсий положил руку на плечо императора:

– Я хочу с тобой поговорить. Надеюсь, ты отдохнешь в моей палатке.

Проводив гостей, старик вздохнул:

– Вот что, дружочек, наше знакомство с тобой началось шестнадцать лет назад. Цезарь дал мне подержать тебя, а ты испортил мою парадную консульскую тогу. Кажется, это было вчера, но ты уже император, Дивный Юлий в могиле, а его ветеранов поведет в бой какой–то Марк Агриппа. Где ты добыл этого молодца с большой дороги? И что за дружба у тебя с ним? Ты счастлив, если он удостоит тебя взглядом, готов повиноваться любой его прихоти! Плохого покровителя найдешь ты в этом разбойнике! Чумазый пицен без роду, без племени, говорит с акцентом, не может правильно построить ни одной латинской фразы! Одеяние легата сидит на нем как с чужого плеча. Таких ли людей ты видел вокруг себя при жизни Цезаря? Разве мало верных друзей осталось у покойного?

– Назови хоть одного! Антоний? Цицерон? Любимец его Брут? Не перебивай меня. Я слушал, выслушай и ты. У тебя крупное состояние. Я просил денег, как нищий молил. Ты не счел даже нужным ответить толком мне...

– Я привез деньги. Но проклинай меня или не проклинай, Агриппе обола не доверю. Когда понадобится, я сам буду выплачивать твоим легионерам из моего кармана.

Октавиан мягким движением опустил руку на плечи старого легата:

– Я не могу злиться на тебя, мой верный ворчун.

VIII

В незлобной, вечно пьяной душе Марка Антония не было места ни для ненависти к сыну покойного благодетеля, ни для честолюбивых планов. Если б не страх перед разъяренной Фульвией, не оставшаяся с детства привычка на все смотреть глазами брата, Марк Антоний удалился бы на покой и в приятной компании красоток и весельчаков прокучивал бы отнятые у Октавиана ценности. Даже вернул бы эти сокровища их законному владельцу, чтобы ничто не смущало совести. Но игра зашла слишком далеко. Если он не будет защищаться, его уничтожат. Второй консул покорно выслушал все доводы брата, стоически перетерпел поток брани, вылитый женой на его голову.

– Я готов. – Он воинственно оперся на меч. – Я готов...

– К чему готов, Мешок? – оборвала Фульвия. – Сумей сделать, чтоб это наглое создание первое влезло в гражданскую войну!

– Надо обдумать. – Марк Антоний икнул. – Извини, дорогая, у меня... изжога. Эмилий Лепид угостил какой–то ужасной смесью. Кстати, неплохо бы привлечь его на нашу сторону. В его руках конница, проверенная в боях.

– Обойдемся без твоих собутыльников, – отрезал Люций Антоний. – Но, кажется, боги за нас...

Пляшущие отсветы далекого пожара озарили комнату. Горело за Тибром, Где-то у Марсова поля. В открытое окно доносился шум битвы. По улицам скакал отряд. Марк Антоний бросился к окну.

– Нападение! – крикнул, не останавливаясь, центурион. Фульвия оттолкнула мужа и перегнулась через подоконник.

– Они напали врасплох?

– Нет, мы напали. Октавиан был в палатке своего легата. Он послал в Сенат за подмогой. Наших отбросили и теснят.

Оба Антония уже натягивали доспехи.

– Какой болван дернул не вовремя маленького шакала за хвост? – сердито сетовал Марк Антоний.

– Маленький шакал тявкнул на весь Рим. Отцы отечества сплотятся против нас, – обеспокоенно пробормотал Люций.