Текст книги "Рубикон"

Автор книги: Наталья Султан-Гирей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 45 страниц)

VIII

Разбив мятежников и усмирив Элладу, три властителя мира решили встретиться в Афинах. Столица древней Аттики, светоч разума и солнце красоты, прекрасный город богини мудрости праздновал усмирение Греции римскими легионами.

В амфитеатре, чьи скамьи помнили меж зрителей Перикла, Алкивиада и Сократа, чью сцену, казалось, еще потрясала железная поступь Эсхила, где раздавался голос Софокла, полный глубокого сострадания к человеческому горю и жертвам Рока, где звенели монологи влюбленных цариц, читанные самим Еврипидом, на этой сцене ныне аттические актеры увеселяли победителей Эллады. Бессильные отстоять свободу родины в бою, эллины пытались пленить победителей гирляндами роз.

Триумвиры ждали Эмилия Лепида. Он должен был прибыть со дня на день. Тогда в откровенной беседе они наметят дальнейшие пути.

Октавиан избегал Антония. Целые дни он бродил по городу, восхищался сокровищами искусства и таскал за собой друга. На третий день Агриппа взмолился:

– Хватит с меня разломанных зданий и мертвых безруких, безногих богов!

– Я думал, ты любишь красоту, – огорченно заметил Октавиан. – Это же создания бессмертных скульпторов и живописцев!

– А мне не нравится!

– Но это общепризнанное. Все восхищаются!

– А мне не нравится, – упрямо повторил Агриппа. – Я люблю красивое, но живое. Посмотри на их лица: чурбаны! То ли дело наши уродцы! Каждый живет, смеется, плачет... а потом, ты пристаешь с греческими богами, а у меня римские солдаты в голове! Тебе одному надо иметь армию, равную войскам Антония и Лепида, вместе взятым.

Лепид наконец прибыл и привез сестру императора.

На играх и пирах Октавия, увенчанная розами, возлежала между братом и Антонием. Молчаливая и застенчивая, она смущалась от каждого обращенного к ней слова.

Антоний окружал ее вниманием. Его влекло простодушное очарование здоровья и нравственной чистоты. Октавия напоминала тихую полноводную реку. Бездомному гуляке было бы так сладко навсегда смыть в чистой и мощной глубине всю грязь, весь суетный прах жадной до наслаждений души! Пусть даже не навсегда, но хоть на миг погрузиться в теплые, ласковые струи большой прозрачной реки!

Октавия краснела:

– Я же замужем.

За все тридцать два года ее жизни никто не ухаживал за ней так смело и в то же время так красиво. Октавия на своем веку не знала побед. Вышла замуж потому, что Марцелл, по мнению ее матери и бабушек, был достоин девичьего сердца. Родила трех крепышей, была верной добросовестной супругой. Но даже в объятиях Марцелла ее сердце никогда так не замирало, как слушая сладкие речи Антония.

Октавиан, заметив вспыхнувшую страсть соправителя, посмеивался и уговаривал сестру не быть жестокой. Женские чары сильней всех государственных соображений привяжут триумвира к роду Юлиев. Октавия возмутилась и стала собираться домой. Она обещала Антонию отвечать на письма как другу покойного дяди, но не больше.

Огни празднества погасли. Триумвиры встретились для деловой беседы. Нужны деньги на содержание армии. На море беспокойно. У берегов Африки пошаливают пираты. В самой Италии много недовольных. Ходят слухи о Сексте Помпее. Он стягивает к себе всех ропщущих. Его точное местонахождение установить не удалось. Как дух мятежа, носится он по волнам. Сегодня его видели в Сицилии, завтра его паруса мелькнут на рейде Утики, послезавтра Иберия или Балеары дадут приют воинственному изгнаннику.

– Пока Секст нас не трогает, незачем трогать и его, – вздохнул Антоний. – Лучше будет, если каждый из нас займется вверенными ему провинциями.

Глава шестая

I

Октавиан всей грудью вдохнул воздух Италии. Лошадки бодро бежали по кремнистому проселку.

– Уже близко, – проговорил Агриппа, – вот мои-то обрадуются! Три года не видели меня.

– Не проговорись. Мне надоели торжественные встречи. – Одетый в форму центуриона император улыбнулся.

...Позади за морем лежала Аполлония. Триумвир посетил школу, где недавно учился. Там его письменный столик и кроватка, обнесенные низкой золоченой оградой, хранились как реликвия. Высокий гость наградил старика Вителия за то, что тот не донимал муштрой и учением. Сказал несколько прочувствованных слов новым питомцам.

Старшеклассники помнили триумвира еще учеником. Они просили на память таблички с надписью, кисточки от амуниции.

Октавиан щедро раздавал сувениры, даже рукава от туники пришлось изрезать и раздарить на счастье. Вышел из школы весь общипанный, но веселый...

На повороте, розовая в лучах заката, мелькнула горная деревушка. Домик сотника Випсания Агриппы стоял у самой околицы, напротив колодезного журавля. При виде скачущих всадников мальчишки, игравшие у луж, вскочили и помчались по деревне, разнося радостную весть. К старому воину приехал сын! В пурпурном плаще и тунике с алой полоской! А на шлеме боевые награды!

Девять Агриппин, румяные, круглощекие, в домотканых Рубахах, с босыми крепкими ногами, перепачканными влажной землей, выстроились в ряд. Их мать, полная, плотно сбитая женщина, выскочила из мазанки с голенькой толстенькой малюткой на руках. Закричала растерянно и радостно, сунула дочурку одной из старших Агриппин и бросилась в объятия сына.

Старый сотник бегом мчался с тока, где рабы молотили ячмень. Октавиана никто не приметил. Он скучающим взглядом обвел низенький чисто выбеленный домик, красочные гирлянды перца, огромные тыквы, дозревающие на крыше. Подивился сходству тыкв и Агриппин.

– Вот ты и собрался, – торжественно начал сотник, но, махнув рукой, замолчал и крепко обнял своего первенца.

Старик был такой же темнолицый, сухой и мускулистый, как его сын, только немного пониже, пошире в плечах и пожилистей.

– Я вижу, отец, ты даром времени не терял, – пошутил легат, показывая на взвод сестер. – Жаль, что мамаша все ошибалась, а то целая декурия моих братьев охраняла бы императора!

– А ты на мать не обижайся, – отшутился старик, – не успеешь до моих лет дожить – и центурия твоих племянников встанет под знамена Рима! Когда же ты приведешь невестку?

– Некогда, отец. Я товарища привез. – Агриппа подвел друга к матери. – Матушка, он сирота, ты его приласкай, а вы, девочки, любите его, как меня.

Он оглядел сестер и недовольно поморщился:

– Матушка, немало я вам золота и всякой добычи прислал. Неужели на девять пар сандалий не хватило?

– Как это твоих даров не хватило?! – Мать всплеснула руками. – У каждой не одна пара сафьяновых сапожек в сундуках лежит!

– На черный день бережем, – перебил жену сотник. – Военные трофеи что вода, – он растопырил корявые пальцы, показывая, как уходят между ними трофеи. – Мы все твои подарочки припрятали.

Агриппа усмехнулся и еще раз расцеловался с сестрами.

За ужином старик осторожно выспрашивал сына, часто ли он видит императора и удобно ли ему замолвить слово за старого отца. Неподалеку от их деревеньки лежит патрицианская латифундия. Скрибоний, владелец этих необозримых угодий, удрал к Сексту Помпею. Он его тесть. А земля пустует. Рабов и скота хватило бы обработать эти поля, но Випсаний боится.

– Ты уж скажи императору, – десятый раз повторял старый сотник, – чтобы от меня не отобрали назад.

– Запахивай эту несчастную латифундию, – не выдержал Октавиан, – никто не отберет.

– А тебя не спрашивают, – огрызнулся старик, – так не забудь, сынок...

Он снова принялся объяснять, что именно нужно сказать императору и в какую минуту удобнее обратиться с просьбой. Он тоже кое–что в жизни видел:

– И Мария видел, и Суллу, и у Помпея служил. Только не очень мне повезло. Ты в двадцать один год командуешь тысячами, а я четверть века простым легионером лямку тянул.

– Времена другие, отец. – Агриппа разгрыз воловью кость и вытряхнул жирный сахарный мозг. – Ешь, друг, а то совсем приуныл, сидишь, как у патрона в прихожей.

Мать налила Октавиану кислого домашнего вина и с жалостью взглянула на его худенькие руки.

– На, друг. – Агриппина Септимия, седьмая по счету, протянула гостю обкусанный инжир.

Октавиан ласково взял из детских ручек лакомство.

– Ешь, друг, – настойчиво повторила Септимия.

Он нерешительно откусил замусоленный инжир и поцеловал девочку. Она походила на брата.

После ужина мать засуетилась, куда положить гостей.

– В сарайчике, где фрукты сушат, – перебил ее хлопоты Агриппа. – Плащи свои, ты, матушка, не беспокойся, мы по-походному.

В сарайчике было темно. Шуршала мягкая ячменная солома. Агриппа уцепился за балку, подтянулся и сбросил вязку сушки.

– Вяленые дыни, инжир, изюм. Тут всегда запасик. Грызи.

– Гадость твой инжир. – Октавиан сплюнул. – Зубы ломит.

– Бывало, в детстве доберусь до всяких вкусностей, набью пазуху и потом скормлю сестренкам. –  Он спрыгнул. – Ты не обижайся. Мы люди простые. Ну, отец прижимистый. Никак не привыкнет к богатству. Нас одиннадцать, всех в люди вывести хочется... А мать ласковая. – Агриппа расчувствовался. – Погостил бы у нас месяц–другой, козье молоко попил бы, смалец топленый с тмином. Ты заметил бычка? Он при мне родился, когда я в последний раз гостил. А теперь какой!

– Как это скучно! – нетерпеливо перебил Октавиан. –  Быки, коровы, козы, козлы, свиньи, ячмень, тыквы... Какое счастье, что ты не можешь запереть меня в этом блаженстве!

– Да хоть завтра уедем, – обиженно отозвался Агриппа.

– Не сердись, но уверяю, ты сам через три дня сбежишь от сельской идиллии!

– Может быть, но сейчас мне хорошо, очень хорошо!

Пахло осенней теплотой, лежалыми плодами и молодым вином.

Марк Агриппа до зари побывал на току. Могучие серебристо-серые быки легко волочили тяжелый вал. Рабы оживленно суетились. Легат отстранил погонщиков и сам повел быков по кругу. Помог веять. Зерно ссыпали в большие объемистые сосуды.

Вскинув на плечо насыпанную с верхом амфору, юноша легко отнес ее под навес. Старик любовался сыном. Агриппа работал полуобнаженным, и под смуглой гладкой кожей ходили упругие мускулы.

– Когда же ты приведешь мне невестку? Небось, не одна на тебя заглядывается. Мать уже хотела позаботиться...

– Напрасно, отец, совсем напрасно. Пока не победим, и думать о женитьбе нечего. – Агриппа нахмурился. – А в Риме есть девушка. Есть-то есть, да не про нашу честь. Патрицианка, из вражьей семьи...

II

Ни триста лет ига, ни карательные набеги, ни высокомерные законы квиритов не смогли обескровить энергичного италика. Многоликий, полный жизненных сил, он наводнял столицу. Финансами Рима ведал этруск Меценат, армию держал в руках пицен Агриппа. Тысячи тысяч их соплеменников спешили записаться в легионы Октавиана, тесали камни, строили, проводили каналы, осушали болота. Заработки, честолюбивые надежды, жажда знаний влекли калабров, пицен, вольсков и самнитов в Вечный Город. Долгожданный час их торжества пробил.

В каждом городке, местечке, деревушке писцы императора проверяли списки рабов. Италиков освобождали. Отворялись двери эргастулов, рабьих тюрем, выпускали из ям несостоятельных должников. Цепи спадали. Счастливцев встречала яркая лазурь, снопы солнечных лучей, и в этом ослепительном сиянии юное и кроткое божество в венке из полевых цветов и простой голубенькой тунике протягивало им свободу и богатство. Освобожденных тут же наделяли пахотными участками, отрезанными от латифундий казненных сенаторов.

Бедный люд славил Дивное Дитя. Перед статуями Октавиана приносились жертвы. Молва утверждала, что император вовсе не сын какого-то Гая Октавия, но с умыслом почтил своим чудесным появлением на свет дом плебея.

Двадцать лет тому назад, в осеннюю ночь, Дивный Юлий гостил у своих родственников в городке Велитры. Под утро разразилась гроза. Молния ударила во дворе, и в тот же миг триумвир услыхал детский плач. Он кинулся к колодцу и на том самом месте, где молния ушла в землю, нашел младенца.

Цезарь принес в дом Божественное Дитя, рожденное самой землей Италии от ласк бога грома, усыновил малютку и взрастил.

Ребенок рос, чуждаясь других детей. Еще в младенчестве светлые видения посещали Бамбино Дивино. Отроком он смирил врагов Италии, а возмужав, даст Вселенной единый закон и мир.

Октавиан улыбался. Триумф был полный. В Рим победитель Брута вступил на золотой колеснице, увенчанный лаврами. За ним фламины, жрецы Юпитера Капитолийского, в белоснежных одеяниях несли изображения героев от Ромула до Цезаря: всех семерых царей в золотых диадемах, консулов в дубовых венках, полководцев в шлемах, увитых боевыми наградами. Но бюст Люция Юния Брута, основателя Республики, отсутствовал в этой процессии великих мертвецов.

За мраморными героями выступали луперки, служители сурового бога римских воинов Марса Квирина. Держа в руках сверкающие мечи, они кружились в воинственных волчьих плясках. Их танцы почитались священными и исполнялись лишь в храме перед изображением Марса. Но ныне они свершали волчье богослужение – священнейший ритуал квиритов – перед лицом живого бога.

За пляшущими луперками, распевая гимны и славословия, маршировали когорты императора.

Фривольных песенок, как на прежних триумфах, где легионеры, по обычаю, подтрунивали над своим вождем, не было слышно. Осмеивать можно человеческие слабости, но насмешки над божеством были бы кощунством.

Вдыхая пыль, поднятую шествием, Агриппа шагал сбоку отборной центурии. Зеваки с любопытством заглядывали ему в лицо. Сурово и решительно он глядел прямо перед собой.

На вершине Капитолия триумфатор принес благодарственную жертву родным богам. И боги явили юному герою свою любовь.

Двенадцать коршунов, как некогда над Ромулом, парили над сыном Цезаря. В толпе прокатился восторженный шепот.

– Святые птицы... коршуны – это они указали Ромулу, где строить наш город, наш Рим! Сами боги благословили Дитя!

Засев на чердаке Храма, Агриппа выпускал одну птицу за другой. Хитрый пицен сам изловил этих коршунов и уже несколько дней не кормил. Голод победил страх, и крылатые хищники полетели на запах жертвенного мяса.

Вечером Октавиан с упоением рассказывал приятелю:

– Как же мне не верить в мой высокий жребий? Двенадцать коршунов парили над моей головой, и я верю, это были не просто птицы, но все двенадцать божеств Вечного Рима!

Агриппа тихонько ухмыльнулся.

III

Всю ночь из городских фонтанов било вино, и голытьба, черпая ведрами дорогое угощение, кричала:

– Аве Цезарь император!

Однако Квиринал и Палатин, цитадели римской знати, молчали. Там не было семьи, не потерявшей близких во время проскрипций.

– Наглая тварь. – Фульвия опустила занавес окна. Светильник снизу озарял острый подбородок, властно сжатые губы и низкий лоб. Лицо, суровое и сосредоточенное, казалось отлитым из темного тяжелого металла. – Неужели нельзя помешать?

– Чему? – насмешливо спросил Люций Антоний. Большой и дородный, он сидел, опершись локтями о колени. – Чему бы, дорогая, ты хотела помешать?

Она указала на окно:

– На его месте мог бы быть мой Антоний или даже ты.

– Почему "даже"? Не глупей же я моего брата!

– Мешок добрался до восточных лакомств. – Фульвия поиграла стилетом. – Его теперь бичом не отгонишь. Придется мне стать мужчиной.

– Дорогая, – обратился Люций к невестке, – Маний давно хотел видеть тебя. Все порядочные люди в Италии устрашены грабежами. Достаточно иметь приличную усадебку – и легионеры разорвут ее на части! Агриппа награждает своих бездомных разбойников за счет зажиточных хозяев.

Глаза Фульвии блеснули.

– Где Маний?

Маний почтительно доложил государыне, что в Пренесте и Агреции готовится заговор против Октавиана. Заговорщики – люди благородного происхождения, хотя часть из них италики, но всадники и крупные землевладельцы, а не козьи пастухи. Они хотели призвать Секста Помпея, однако от славного пирата их отпугивает его заигрывание с беглыми рабами и преступниками.

– Если государыня, воодушевленная любовью к Родине...

– Ближе к делу. – Фульвия энергично сжала стилет. – Олухи готовы драться, но у них нет вождя, "Так, что ли?

– И солдат, – вставил Мании.

– Люций! – Фульвия подбросила стилет и поймала его на лету. – Наглая тварь вернула Клодии ее приданое. На эти деньги наймешь гладиаторов... После победы обещай свободу.

–  Освободить бандитов?!

– Кто их освободит? – Фульвия зло усмехнулась. – Их перебьют в первых же боях!

– Обиженные со всей Италии примкнут к твоим легионам, государыня, – Маний склонился к ее руке.

IV

Проскрипции продолжались. Конфискованные сокровища рекой текли в казну. Одну десятую Октавиан забирал в личное пользование. Он не транжирил. Ни пышных оргий, ни любовных приключений.

Всегда трезвый, всегда воздержанный в еде и питье, по-девичьи скромный, в белой тунике и лавровом венке, сын Цезаря первоприсутствовал в Сенате, приносил жертвы богам.

По вечерам, закутанный в серый рабий плащ, император бродил по Вечному Городу. Посещал дешевые кабачки, прислушивался, что народ говорит о нем.

Марк Агриппа призвал Сильвия: не знает ли Сильвий сотню-другую верных, неболтливых людей... Они перебрали всех ветеранов и их родичей. Девятьсот молчаливых, неприметных служак друг Октавиана занес в секретные списки. Отныне эти люди будут получать тройное против легионеров довольствие, но в случае нерадивости их уберут их же товарищи. Марк Агриппа умеет жаловать, но сумеет и покарать. Служба его верных клевретов останется сугубой тайной. Даже сам Октавиан не должен подозревать об их существовании. Они обязаны день и ночь следить за императором. Невидимые, сопровождать его каждый шаг. Окружив под видом торговцев, ремесленников, бродяг, оберегать во время одиноких прогулок. На расспросы, о чем думает народ римский, отвечать так, чтобы Бамбино Дивино на ночь не расстраивался.

Сильвий купил дом с двумя выходами. Под вечер он в своем жилище репетировал верных. Марк Агриппа самолично присутствовал при дрессировке.

– Болван, – обрывал легат чересчур усердного. – Ты бы еще салютовал! Говори, как с равным, небрежно, но вольных шуток не вставляй, Бамбино не любит. Посерьезнее, вроде как поучаешь паренька... так, так, пройдись... А ты, малый, изобрази императора... Ничего, сойдет. – Агриппа отирал пот. – Оружие держите под одеждой наготове. Как запищит, сразу кидайтесь на помощь.

Не доверяя агентам, легат, переодетый, сам следил за ними.

А потом, когда Октавиан, оживленный, похорошевший от свежего воздуха, таинственности и ночной прогулки, прибегал к приятелю, легат почтительно выслушивал.

– Народ любит меня! – в упоении повторял император. – Пойдем хоть раз со мной в предместье, послушай, что говорят простые люди. Я – их божество! Ты знаешь, я сам готов поверить в мою божественность! А ты?

– Конечно! Ты ж моя Любовь Небесная, а Меценат говорит, что Любовь Небесная – бог. – Агриппа, озорничая, подул приятелю в лицо, и легкие волосы Октавиана разлетелись золотистым сиянием. – До чего же ты сейчас хорошенький, настоящий божок, а еще сомневаешься. Никогда не сомневайся в себе!

V

Однако не все в Риме и Италии признали новое божество. Зажиточные поселяне проклинали нечестивого императора и его алчных воинов. Сын Цезаря посягнул на их землю!

Обиженные со всех сторон стекались к Люцию Антонию. Брат триумвира должен напомнить нечестивцу: народ римский облек трех полководцев чрезвычайной властью для установления порядка, а не для дальнейших смут!

Все устои рушатся. Проскрипции потрясли то, что некогда казалось незыблемым. Супружеская верность, сыновняя почтительность, преданность слуги господину, арендатора – землевладельцу стали пустым звуком! Все древние добродетели попраны алчностью и наглостью! Да и чего еще ждать, когда консулом был избран погонщик мулов Венидий Басе, а легионами Рима командует батрак и ведет их на своего господина! Да не забудет наглец, что его родитель, его дед, его прадед прожили свой век клиентами великого рода Помпеев, сам Марк Агриппа пас коз у благородного Скрибония, а теперь отобрал землю у своего благодетеля!

Пусть сын Цезаря сто раз на день клянется даровать мир и покой! Ни его мир, ни его покой не нужны порядочным людям, когда у них отбирают "последнее"! какой-то безвестный поэт сложил проклятие "нечестивым пришельцам" и призывал подземное пламя испепелить мерзостную жердочку, сухую, маленькую, но столь зловредную людям. Ведь ею отмеряют от тучных поместий наделы для пришлых оборванцев.

В Риме быстро смекнули, что это за "жердочка, маленькая, сухонькая, но столь зловредная". На стенах рисовали "жердочку" со смазливым личиком и кокетливой челкой. Внизу красовались выведенные четким курсивом стихи обездоленного владельца "дорогого именьица, сердцу родного, что пришлый солдат осквернил".

Сильвий не раз докладывал Марку Агриппе с том, что недовольство растет. Люций Антоний и Фульвия вооружают в горах Италии целые банды. Со дня на день вспыхнет мятеж. Сулла казнил, но не отбирал земель, и память о нем почитается квиритами. Народные трибуны Гракхи, оба брата, и Тиберий, и Гай, никого не казнили, но заикнулись о разделе пашен и пастбищ. Их печальный конец известен благородному Марку Агриппе...

– Гракхи много говорили, – Агриппа усмехнулся, – а я оратор плохой. – Он помолчал. – Автора проклятий... без шума...

Сильвий наклонил голову. Он не посмел доложить, что яростный певец давно уже сменил лиру на меч и сражается среди пиратов под знаменами Секста Помпея. Недаром он в стихах призывал море поглотить Италию.

Напрасно верные пытались выловить недругов. Они росли и множились, как медузы в теплой воде.

Октавиан растерялся. Его страшил совет Агриппы не обращать внимания на козни, идти своим путем, а в случае открытого бунта смирить непокорных оружием и дать наконец солдатам обещанную землю, скот, плуги и рабов.

– Италия не выдержит новых смут. Мы все погибнем, – грустно повторял Октавиан. – Великие боги, что я за несчастный!

Император просил Мецената помочь разумным словом. Но хитрый делец продекламировал нечто невнятное о добром согласии всех детей Италии, а Марку Агриппе дал понять: новую междоусобицу купцы не поддержат.

Тяжелые грозди глициний, раскачиваясь на ветру, переливались то темно-голубыми, то нежно-лиловыми волнами, но на террасе было солнечно и тихо.

– Точно глубь морская, – заметил вполголоса Октавиан. Он чувствовал себя усталым и подавленным. И зачем он не остался обыкновенным мальчиком? В этом году он мог бы закончить военную школу, заняться как следует литературой и историей. Сам Меценат хвалил его переводы с греческого и стихи, хотя Агриппа смеется над ними. Хорошие, изысканные стихи о дружбе, что сильнее любви, о первых цветах – голубых весенних перелесках, о том, как он с другом собирал эти цветики в их первом походе. Тогда и слава, и победа, и дружба, и любовь казались такими близкими! Стоит императору протянуть руку – и все падет к его ногам. Октавиан жалобно вздохнул.

– Я не знаю... Вы тут что-нибудь придумайте. – Он покосился на своего легата. – Отказаться от награждения землей солдат я, конечно...

Сын Цезаря не договорил. Пусть поймут как хотят, а поступать надо, как кариссимо найдет нужным. Агриппа лучше знает!

Пусть весь мир уверяет императора, что он не прав. Раз Агриппа говорит "правильно", значит, правильно.

Октавиан поднялся и начал прощаться.

Сдержанно пожелав императору доброго пути, Меценат углубился в рассматривание причудливо разукрашенного свитка.

– Тебя не интересует? – Он протянул манускрипт Агриппе. – "О магии чисел", труды жрецов храма Ра в Мемфисе.

– Без египтян знаю: много – хорошо, мало – плохо. – Агриппа посмотрел в сад.

Ему показалось, что, уже стоя у калитки, Кукла оглянулся и умоляюще поглядел на друга.

– Вот как? – Перехватив тревожный взгляд гостя, Меценат насмешливо прищурился. – Значит, много врагов и мало друзей тоже хорошо?

– Да! – Агриппа хлопнул широкой смуглой ладонью по свитку. – У кого много врагов, тот прав! А друзья... они будут!

– Друзей и их верность надо беречь, – наставительно произнес этруск, – стране ненужен император, который не может обеспечить спокойствие морей. Кто наживается сейчас? Темные дельцы, спекулянты, а завтра эти проходимцы сами попадут на плаху "за обман и обсчет народа римского", солидные же купеческие дома терпят убыток. Лучше бы мальчик взялся за ум и вместо того, чтобы ублажать голь, смирил бы Помпея. Гибнет торговля, а за ней погибнет и государство.

Агриппа, не перебивая, выслушал разглагольствования Друга Муз, потом вскинул глаза.

– А зачем нам государство, если в нем нельзя жить?

Меценат недоуменно глотнул воздух, повертел в руках маленького крылатого быка, искусно вырезанного из темного полупрозрачного камня.

– Я не понимаю тебя: как так нельзя жить?

– А так! – Агриппа поднялся. – Без земли людям нельзя жить. Если я не добуду пашню тем, у кого ее нет, мне шута из себя в Сенате разыгрывать неинтересно!

– Успокойся. – Меценат брезгливо поморщился. Он понимал: все голодранцы Италии и их яростный вожак не страшны тому, у кого есть деньги.