Текст книги "Рубикон"

Автор книги: Наталья Султан-Гирей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 45 страниц)

VI

Пифагор не помог. Ничего нового ни египетский треугольник, ни таинственное сочетание чисел, кратных семи, не открыли. Вся их мистическая премудрость в конце концов сводилась к тем же постулатам Эвклида и числовым рядам фалеса, а это Марк Агриппа давно знал и в любую минуту мог доказать самое запутанное положение великого геометра. Эвклид был ясен и прост, а мистика пифагорцев раздражала своей заумностью. Однако мысль, что истинный ученый должен смирять в себе зверя, пришлась ему по вкусу.

Позвав Лелию, ее супруг приказал не подавать больше к столу мяса и бобов. Лелия улыбнулась и покорно наклонила голову. Мясо и бобы исчезли с тяжелых серебряных блюд. Но сны, тягостные и кошмарные, по-прежнему чуть ли не каждую ночь терзали Непобедимого. Вставали, накатывались на него волны, мутные, тяжелые, как в сильную бурю на мелководье. Агриппа метался на широком ложе, хотел сбросить с груди невероятную тяжесть и не мог.

В ужасе он проснулся. Открыв глаза, увидел склонившуюся над ним Лелию. Он молча схватил девушку в объятия, но был груб с ней, грубее, чем хотелось бы самому. Мстил и за ее насмешливое высокомерие, и за обидную снисходительность, и за безрадостность обладания. Но, уже засыпая возле своей Каи, подумал, что напрасно обошелся с ней как с военной добычей. Лелия ведь была покорной. А впрочем, чем же была она для человека, настоявшего на казни ее родного отца? Конечно, военной добычей, а законный брак только превратил ее в пожизненную пленницу, и трудно ему будет убедить свою Каю, что Все-таки она его супруга. И жить им вместе, хоть и не любя, но, по крайней мере, не терзая друг друга, долгие годы...

Первые дни покорную сдержанность своей супруги он объяснял вполне понятной девичьей застенчивостью. Стараясь загладить свою вину, целовал ей руки, дарил цветы, выписал из Рима дорогое ожерелье. Лелия все знаки внимания принимала с кроткой покорностью и, отвечая на ласки, улыбалась печальной, чуть насмешливой улыбкой. Ни она, ни ее Кай не были счастливы.

VII

Близился день Доброй Богини. В этот праздник самые уважаемые и целомудренные матроны и девы Рима собирались в Доме наиболее чтимого квирита. Мужчины в тот день изгонялись из-под семейного крова и коротали время до заката то на форуме, то в остериях, а наиболее знатные, собравшись под сенью Гостилиевой курии, играли в кости или, не хуже своих жен, перемывали косточки отсутствующим приятелям.

За день до празднества в доме, избранном для торжества, старейшая матрона с помощью рабынь сооружала жертвенник Перед невидимым образом Бона Дея, Доброй Богини. У подножия жертвенника клались фаски, изготовленные из легковоспламеняющейся древесины – ясеня, и тут же ставились корзины с жертвенными хлебцами и маковыми головками, в память того, что некогда в жертву божеству приносили головы невинных дев,

Знатнейшая по сану и рождению матрона должна была трением одной фаски об другую высечь искру. Упав на заранее приготовленный трут, эта искра воспламеняла сухие веточки душистого можжевельника, сложенные на жертвеннике.

Ливия облачилась в алую столу, увенчала чело диадемой, украшенной семью алмазами, и, накинув на плечи шитую золотом пурпурную мантию, вышла к собравшимся матронам. Поблагодарив их за оказанную честь, супруга императора направилась к жертвеннику.

Но у алтаря уже стояла Октавия, вся в белом, без единого украшения, увенчанная лишь живыми розами. Она приветствовала невестку легким наклоном головы и, взяв фаски, начала высекать огонь.

– Оставь. Это подобает мне, – тихо уронила Ливия. – В Риме властвует мой супруг Октавиан, а не твой муж Антоний.

– В Риме властвует мой брат Октавиан, – так же тихо ответила Октавия, ласково улыбаясь невестке, и еще тише прибавила: –  Тут мой дом, где тебя только терпят.

Ливия, не слушая ее, отвернула скатерку на корзине с хлебцами и уже намеревалась принести жертву, как Октавия быстрым движением выхватила жертвенную булочку и возложила ее на огонь. Она, единственная сестра императора, была, есть и будет первой матроной Рима! А Ливия Друзилла должна ноги целовать своему Каю и его родне!

Ливия безмолвно наклонила голову. Сестра императора была и осталась, несмотря на все почести, крикливой лавочницей из Велитр. И внучка консуляров не собиралась оспаривать первенство у внучки вольноотпущенника. Она поняла, что переоценила женскую дружбу. Зачем на днях она призналась золовке, что ее заветное желание – подарить императору сына. Пусть благородная Октавия поговорит с братом. Он любит сестру и прислушается к ее совету. Боги не должны допустить, чтобы славный род Юлиев окончился на Октавиане. Тогда Октавия промолчала. Но вечером, укладывая детей, она крепко прижала к груди своего первенца Марцелла.

– Да не допустят боги! Вот змея подколодная! Милый мой! – Она осыпала сына поцелуями.

Сестра императора понимала, что говорить с двадцатичетырехлетним юношей о возможности близкой смерти и необходимости по всем правилам усыновить наследника нельзя. Октавиан еще может подумать, что родственники хотят его кончины.

Но все равно! Октавия бережно прикрыла Марцелла теплым покрывалом и, опустившись в ногах детской кроватки, задумалась.

На Антония плохая надежда. Надо бороться самой. Октавия только сейчас сообразила, как она просчиталась, настаивая на женитьбе брата. Какая непроходимая глупость и трусость бояться сплетен! От сплетен, даже самых позорных, у Марцелла соперника не появилось бы. А эта змея может приобрести ребенка от любого легионера, и император будет вынужден признать этого выродка своим сыном. Нельзя же правителю, "смирившему хляби морские и даровавшему мир под луной", всенародно признаться в своей немощи. Октавия еще раз поцеловала спящего сына и отошла к другой кроватке, где мирно посапывали два маленьких близнеца. И вдруг ее осенило. Схватив бритву, она быстро надрезала себе руку и прижала к ранке платок. Когда тонкое полотно окрасилось кровавыми пятнами, Октавия аккуратно перевязала руку и, позвав раба, велела подать крытые носилки. Она немедленно навестит Тита Статилия, друга ее брата, но ни одна душа во дворце триумвира не должна знать об их встрече. Она вернет в Рим Марка Агриппу, и он защитит ее брата от всех козней этой интриганки!

VIII

В июле земля напоена зноем. Жнецы спешат убрать урожай, пока яростный Феб не иссушил колосья. Пастухи угоняют стада высоко в горы, где луга все лето хранят свою свежесть. В лесах уже попадается первый желтый лист, то ли сожженный зноем, то ли преждевременный предвестник осени, а на гибком орешнике поспевают еще в зеленых детских платьицах заячьи орешки. Большие круглые орехи поспеют позже.

Агриппа и Лелия целый день бродили по лугам и рощам. Агриппа любил летнюю жару и с удовольствием растянулся на солнечном склоне. Лелия опустилась рядом. Она сидела, обняв колени, и задумчиво глядела вдаль. Все эти дни ее Кай пытался быть с ней ласковым и внимательным, но она знала, как нелегко ему это давалось. Зачем же лгать друг другу?

Агриппа протянул руку и коснулся ее волос.

– Какие у тебя жесткие волосы, и какая ты вся неласковая. Ты не любишь меня, Лелия?

– А разве тебе нужна моя любовь? – Лелия повернула к нему голову. – Но, к моему несчастью, я все-таки люблю тебя, Марк Агриппа!

– Знаешь, если б меня никто никогда б не любил, я, может, и поверил бы, что ты меня любишь. Возможно, я плохо разбираюсь в женских чувствах, но я хорошо знаю цену мужской походной дружбы. Я видел, как, падая от усталости, изнемогая от жажды и зноя, легионеры несли по зыбучим пескам на своих плечах раненых товарищей, видел, как бросались грудью на вражьи копья, чтоб спасти жизнь вождя. – Агриппа вздохнул.

–  И у меня был друг... Когда я возвращался после боя, весь во вражьей крови и грязи, он, император Рима, сам помогал мне снять доспехи.

– Зачем же ты женился на мне?! – Лелия вскочила. – Взял бы все мои деньги, а меня б оставил в покое...

– Если ты не знаешь, для чего люди женятся, я тебе объясню. Женятся, чтоб иметь детей, а наслаждаться гораздо приятней без женитьбы! Ты читаешь свои греческие сказочки, а не помнишь, что о вашем отродье у Еврипида сказано: "Если б в храмах мы б могли вымаливать у богов детей от прекрасных статуй, никто никогда б не женился и не вводил бы в свой дом эту причину всех зол". Это не я, это твой Еврипид говорит! – Агриппа с усмешкой поднялся с травы. – Пошли домой, я хочу есть!

Лелия молча последовала за своим господином.

– Плохо с тобой обращаюсь? – бросил через плечо Агриппа. – Я тебя ни разу не ударил! Дурак я, что не женился на Октавии, но в двадцать лет тридцатилетняя женщина кажется чуть ли не старухой, а теперь мне под тридцать, ей – за тридцать, вот и было бы хорошо. Каких бы сыновей она мне родила б! Внуков Цезаря!

Лелия не отвечала. Она шла, низко опустив голову, и по ее лицу текли слезы.

Подойдя к усадьбе, она освежила лицо у придорожного фонтанчика и с удивлением посмотрела на портал. У ворот теснилось несколько всадников. По пыли, покрывавшей их доспехи, по безупречной выправке поняла – гонцы из Рима. Навстречу ей и ее Каю спешил улыбающийся Тит Статилий. Дружески обнявшись с Агриппой, учтиво склонился к руке Лелии.

– Теперь я понимаю, почему ты отверг Либонилу. И не стыдно тебе, Непобедимый! Такую жемчужину прячешь от нас! Вот ревнивец!

Агриппа польщенно улыбнулся. Он сам знал, что Лелия недурна, но знать ей об этом незачем.

IX

За столом Статилий болтал о всяких пустяках, был остроумен, как всегда, в меру паясничал, развлекая старого Аттика. Старик снисходительно принимал знаки внимания молодого легата. Удивился, что такой юный воин уже командует легионами. В его время...

После обеда гость учтиво поблагодарил прекрасную хозяйку и шепнул Агриппе:

– Пройдем в библиотеку.

Агриппа сумрачно кивнул.

Когда они остались вдвоем, Тит Статилий вынул из-за пазухи аккуратно сложенный платочек, еще теплый от его тела, и молча протянул Агриппе. На платочке ясно виднелись пятна крови. Агриппа побледнел. Он не мог выговорить ни слова. Наконец выдохнул:

– Покушение? Он тяжело ранен?

– Он болен. – Тит Статилий наслаждался произведенным эффектом, но, опустив глаза, хранил скорбный вид. – Кровь струей хлынула из его горла. Жрец-целитель сказал, что причина болезни – тоска, и лишь радость может исцелить триумвира.

– Он послал за мной?

– Нет, он без сознания и только в бреду зовет тебя, умоляет, чтоб подошел к нему проститься. Меня послала к тебе благородная Октавия.

Выехали в тот же вечер. По дороге, когда они уже были далеко от дома, Статилий признался, что он несколько сгустил краски.

– Он вовсе не так уж болен. Просто тебе необходимо быть в Риме.

– Я знаю, – мрачно ответил Агриппа, –  и рад, что вырвался из этого плена. Ты не представляешь, как мне все тут опротивело...

– Такая прелестная молодая супруга? – Статилий засмеялся. – Я сам собираюсь жениться на полукровке с золотыми галльскими косами, зато в приданом немало римского золотишка...

– Не женись, Тит Статилий, если девушка тебе не по душе. Сам намучаешься и ее измучишь.

Статилий Тавр привез друга в Рим без сознания. Приступы злой лихорадки перемежались с полным изнеможением.

Сквозь забытье Агриппа смутно ощущал аромат ландышей и легкие прикосновения. Он с трудом открыл глаза. Побуревший от бессонных ночей, обросший клочковатым желтым пухом, Октавиан дремал, съежившись в ногах постели. Заметив, что больной зашевелился, он поднес кисленькое питье.

– Убирайся!

– Не дури! – Октавиан попробовал губами влажный лоб. – Ну вот, и жар меньше. Бреда больше не будет, а то ведь скоро месяц я слушаю, как ты меня проклинаешь...

Агриппа закрыл глаза. На висках взбухли и тяжело бились пены. Октавиан положил на них ладони и слегка нажал.

– Легче голове?

– Да, не отнимай рук...

– Спи, проснешься здоровым, сильным, консулом народа римского. Я тоже приму консулат, мы будем равными по сану... Я приказал...

– А что, в Риме уже избирают по приказу?

– Ты отлично знаешь, консулов избирает народ по своей воле, но ведь кто-то должен выдвинуть кандидатуру. Мое имя выкрикнули загробные сенаторы.

– Это еще что за новость? Загробные?

– А ты не слыхал такого словечка? Так прозвали тех, кого по завещанию Цезаря я и Антоний ввели в Сенат. Люди все военные, хорошие... А насчет тебя я шепнул Сильвию. Его служаки надорвались, крича: "Марк Агриппа Непобедимый, консул Рима!" А впрочем, и без них тебя любят! Ты станешь консулом Рима и сам будешь издавать законы...

– Консулом Рима, но не игрушкой Сената! –  Агриппа резко приподнялся на подушках и тут же вновь откинулся. – Ладно, не ластись, кошачья душа!

Глава тринадцатая

I

По традиции, освященной веками, в первый день Нового года избранные консулы приветствовали Сенат речью. Но император болел, и первоприсутствовал в тот день Марк Агриппа.

Когда новый консул появился на пороге курии, все головы с любопытством обернулись к нему. Агриппа редко показывался в Сенате и даже не был причислен к сенаторскому сословию, оставаясь всадником, как и большинство его товарищей по оружию, но знали Марка Випсания Агриппу все.

Агриппа молча прошел к Алтарю Победы и не спеша опустился в курульное кресло.

Валерий Мессала подтолкнул своего соседа, смешливого Квинта Фабия, и громко шепнул:

– Великие боги! До чего дожили! Козопас – консул народа римского и первоприсутствует в Сенате!

Агриппа услышал и отчетливо проговорил:

– Ты ошибся, Валерий Мессала! Я не козопас, а свинопас. В детстве, правда, я пас коз у Скрибония, но теперь по воле народа римского пасу девятьсот откормленных породистых свиней!

В курии воцарилась гробовая тишина, потом раздались подобострастные смешки.

– Я оратор плохой, – начал вновь избранный консул, –  к тому же в моей латинской речи сквозит мой родной говор горного Пицениума. Однако надеюсь, что за эти годы квириты научились хорошо понимать италиков. Так вот, послушайте, что я вам скажу У всех вас дела, у меня тоже. Расписывать вам о ваших обязанностях и о моем долге перед народом римским я не буду. Прочтете сами у какого-нибудь ритора о чести и доблести и считайте, что это я и мой коллега Октавиан Цезарь вам сказали. И не будем больше терять драгоценного времени. Квинт Фабий, поди сюда!

– Я и с места могу сказать то, что найду нужным.

– А я говорю, Квинт Фабий, поди сюда! Ну, кому сказал?

Фабий хотел возмутиться, но, взглянув на мелькающие по ступеням курии козьи плащи, нехотя поднялся и побрел к Алтарю Победы.

– Стань сюда! – скомандовал Агриппа. – Будешь подсчитывать голоса! В школе ты был так глуп, что все задачи за тебя решал я. Но заседать в Сенате – не катапульту чертить. Тут и твоего ума хватит. Читай!

У Квинта Фабия от обиды задрожали руки, но он взял табличку с перечислением дел, которые следовало рассмотреть сегодня же, и, косясь на козьи плащи, внятно прочел о жалобах жителей Витумина, обитающих возле храма Дианы. Улицы тонут в нечистотах, отбросы уже много месяцев не вывозятся. Сток в клоаку засорен.

– Тут голосовать нечего, – остановил его консул. – Это дело городского эдила. Кто у вас эдил? Ты? – Агриппа ткнул пальцем в молодого франтоватого сенатора. – Если завтра к вечеру улицы не будут чище твоей щегольской тоги, языком вылизывать мостовую заставлю! Только денежки народные загребать умеете!

– И еще, благородный консул! – Фабий скороговоркой оттарабанил. – Уроженцы Малой Азии просят разрешения воздвигнуть храм Великой Матери Кибелы...

Агриппа нахмурился:

– Не знаю, как другие сенаторы на это посмотрят, а я не разрешаю. Фабий, пиши: "Консул Марк Випсаний Агриппа с единодушного согласия всех присутствующих сенаторов не одобряет строительства подобных капищ, где под видом почитания богов творятся противоестественные пакости и оскопляют юношей". Хотят молиться своей Кибеле – пусть едут к себе в Азию, а нам своих богов хватает. А вот еще о храмах... Читай, Фабий.

– "Сельский житель, чей очаг в горном Пицениуме, неподалеку от города Фирм, просит разрешения воздвигнуть Алтарь Дивному Дитяти, даровавшему хлеб и мир".

Агриппа широко улыбнулся и разом подобрел:

– Я думаю, нужно помочь благочестивому пахарю доброхотными даяниями. Фабий, возьми тарелочку, что на Алтаре, и собери пожертвования. Все мы едим хлеб и радуемся миру, так возблагодарим же юное божество!

Через несколько минут Фабий вернулся к Алтарю Победы с тарелочкой, где весело позванивали золотые денарии.

Дальше речь пошла о разводах и мерах к поднятию нравственности. Агриппа зевнул:

– Ну, тут каждый пусть за собой следит. Не люблю, когда нос в мою постель суют, и чужими не интересуюсь.

II

Вечера Марк Агриппа проводил у сестры императора. Едва он успевал войти, как вся детвора, все шестеро – Марцелл, две Марцеллины, Юлиола, близнецы Антонии – наперегонки бросались к нему, висли, карабкались на колени. Их шумная возня напоминала молодому пицену детство. Он никогда не забывал одарить всех ребятишек Октавии лакомствами, свистульками и серебряными человечками. Октавия растроганно улыбалась:

– Каким добрым, заботливым отцом ты будешь!

– Надеюсь! Жаль, что ты замужем!

– Я слишком стара для тебя, – вздыхала добродетельная Октавия.

Она не отвергла бы домогательств молодого, красивого полководца, но Агриппа отнюдь не домогался. В его ласковой почтительности не было и тени того, что могло бы смутить ее добродетель. Их связывало нечто гораздо более прочное. На Востоке говорят: друзья наших друзей – наши друзья. Сестра императора и его полководец раз и навсегда решили: враги наших врагов – наши друзья. Их объединила общая ненависть, и объединила прочно. И это было куда надежней лепета ее братца о любви и дружбе. Октавия давно сообразила, что, если вечные болезни когда-нибудь задавят сына Цезаря насмерть, императором Рима ее Марцелл станет только с помощью Марка Агриппы.

Она выучилась готовить любимые кушанья молодого пицена, сама соткала ему белоснежную консульскую тогу из тончайшей иберийской шерсти, легкую и теплую, как дуновение зефира. И, когда Агриппа уходил от них, сама заботливо расправляла складки на этой тоге.

Пока рабыни под наблюдением заботливой хозяйки накрывали стол к вечерней трапезе и щедро рассыпали по скатерти розы, столь редкие зимой, Агриппа внимательно рассматривал сбившихся в кучу детей.

Он давно заметил, что из всех ребятишек сестра императора любит больше всего сына. Ради Марцелла она готова была перегрызть горло каждому. Юлиола и Марцелл составляли как бы аристократию этого детского мирка. Любила или не любила кроткая Октавия племянницу, но в угоду брату баловала ее больше своих дочерей. Затем в этой своеобразной иерархии шли обе Марцеллины, хорошенькие, тоненькие девочки, а где-то в самом отдаленном уголке ее сердца находилось местечко для двух толстеньких кудрявых колобков, близнецов Антониев. Их и одевали попроще, и самые лакомые кусочки, минуя их мисочки, попадали на тарелки Марцелла и Марцеллин.

Агриппа жалел обойденных малюток и всегда спешил сунуть в их жадно открытые ротики побольше фиников и орешков в меду.

Когда однажды Юлиола отняла у малюток лакомства, он больно шлепнул ее.

– Не смей меня бить! – девочка сердито топнула ногой. – Я царевна!

– Ты злючка, а не царевна, – спокойно ответил Агриппа. – Будешь еще обижать маленьких, я тебе уши надеру!

– Я папе скажу!

– А я захочу, и твоему папе уши надеру. Спроси у него, как я его воспитывал.

Юлиола притихла и два дня не подходила к обидчику, но потом, отталкивая других детей, стала первая кидаться к нему.

III

Рабыни внесли узкогорлые кувшины с разбавленным вином и золотое блюдо, где, обернутые в виноградные листья, вкусно дымились тушки жареных голубей.

Октавиан вышел в триклиниум с обвязанным горлом, он еле говорил, но улыбался другу.

– Мое любопытство сильней болезни. Я хочу знать, мой доблестный консул, как прошел твой первый день в Сенате.

Агриппа, посмеиваясь, рассказал.

– Нельзя же так! – Октавиан внезапно стал серьезным. – Не к чему создавать себе врагов...

Вечерняя трапеза шла к концу. Появившиеся вновь рабыни убрали со стола, и вся семья, покинув триклиниум, собралась у очага. Агриппа зевнул. Его разморило от сытного ужина и тепла. Октавия начала уговаривать дорогого гостя провести ночь под их кровом, но Агриппа учтиво отказался. Император болен, и ему нужен покой, а не утомительная беседа о державных делах.

– И потом, – он зябко повел плечами, – хорошо знаю, что никто не ждет меня, но прямо-таки тянет домой. Уж не письмо ли от отца?

Придя домой, Агриппа в изумлении застыл на пороге. У окна, одетая юношей, как для верховой езды, сидела Лелия.

– Ты?!

– Мой отец умер, и у меня никого, кроме тебя, не осталось на свете.

– Почему ты не обмылась с дороги и не переоделась?

– Я не знала, позволишь ли ты мне остаться под твоим кровом.

– Ты моя жена, и твое место у моего очага. Я завтра же распоряжусь о похоронах, достойных моего тестя.

– Мы уже сожгли тело отца, и урну с прахом я установила под его любимой яблоней. Он так любил это дерево, этот солнечный уголок. – Голос Лелии дрогнул. – Я благодарю тебя, но отцу уже ничего не надо. Теперь у меня никого на свете...

– У тебя есть я! – Агриппа порывисто обнял ее. – Я не обижу тебя.

Но вскоре опять начались ссоры. Агриппу бесило, что Лелия и образованнее его, и лучше умеет себя держать в любом обществе. Сам он, и он это остро чувствовал, как был, так и остался деревенским парнем и подчеркнутой грубостью старался скрыть недостаток воспитания. Желая унизить "надменную патрицианку", он оскорблял ее как можно обидней. На дикие выкрики своего Кая она отвечала молчанием. Лишь однажды, не выдержав, с горькой насмешкой процитировала: "Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав". Агриппа в бешенстве ударил ее по лицу.

Лелия, выбежав из комнаты, заперлась в опочивальне. Упав ничком на ложе, кусала руки, чтобы не закричать...

За окном смеркалось, потом наступила ночь, Агриппа не шел.

Прозвучали шаги третьей стражи, и снова все затихло. Лелия прислушалась, и от тишины, нависшей над домом, ей стало жутко. Она встала и стремительно кинулась к двери, но на пороге столкнулась с мужем. Агриппа молча схватил ее и бросил на постель. Лелия не сопротивлялась. Она привыкла быть покорной, даже пыталась быть ласковой, отлично понимая, как не нужна ее Каю эта вынужденная нежность.

– Родить и то не можешь! – упрекал Непобедимый.

– А ты думал, что изнасилованная рабыня родит тебе Ахилла?

– Я тебя не силой брал. Сама на коленях к моей постели приползла!

Лелия не отвечала. Если б она могла еще верить в чудесный мир богов, мудрых и милосердных! Как бы горячо, как бы страстно она молила б Венеру, Прародительницу всего живого, послать ей великое счастье материнства! Но ученица Цицерона, поклонница Левкиппа и Демокрита, она слишком хорошо знала: бездонная лазурь неба так же пуста, как ее лоно.