Текст книги "Рубикон"

Автор книги: Наталья Султан-Гирей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 45 страниц)

II

Эллада страшила императора. В Эпире и Беотии он еще крепился, но когда его легионы после упорных боев оттеснили противника и вступили в Фессалию, совсем упал духом. То осыпал друга упреками, то целовал руки и молил не бросать своего императора в опасности, дошел до того, что усомнился в верности Марка Агриппы.

Агриппа ударил его наотмашь по щеке. Отирая разбитое в кровь лицо, Октавиан тихонько засмеялся.

– Сам выпросил. – Агриппа отвернулся. – Всегда доведешь!

– Я на тебя не сержусь. Начал бы ты клясться в верности, перестал бы доверять, а так... – Октавиан прижался лбом к плечу товарища, – знаю, никогда не изменишь, ни в какой опасности.

– Опасности–то нет, мы наступаем, они бегут.

– Заманивают в ловушку. У нас с провиантом хуже, чем у них, и местность они знают лучше, а мы продвигаемся наугад. Долго не выдержим. – Октавиан задумался. – Если бы бога поразили меня безумием! Безумцев не убивают даже самые лютые враги!

– Не дури, давай спать, – зевнул пицен.

Уже лежа в постели, Агриппа тяжело вздохнул:

– Обижаешься, а тебя нельзя не бить. Если не бить, что из тебя будет?

– Что же из меня тогда будет? – насмешливо спросил Октавиан. Он еще не улегся и вертелся, полуодетый, у складного столика.

– Царек, – отрезал его друг, поворачиваясь к стене, – мерзкий царек!

– Царей в Риме не любят. – Октавиан поставил на место коробочку с лечебной мазью. – Мне иногда кажется, что Антоний нарочно затеял всю эту комедию с предложением короны, чтоб погубить Цезаря.

–  Да что ты! – Агриппа от удивления даже перевернулся. – Мешок его искренне любил. А потом, что за смысл? Антоний был вторым полководцем...

– А захотел стать первым. – Октавиан сел на постель. – Ты пойми, как тонко рассчитал: убийца Брут, на Брута вся ненависть, а Марк Антоний – мститель, кумир армии, царь Рима. Он только терпит меня и Лепида, боится прослыть тираном.

– Значит, не надо тебе никогда заикаться о царской диадеме. – Агриппа приподнялся на локте. – Пусть Мешок мечтает о короне. Сваливай все на него. Кричи, что мы защищаем околевшую Республику, а он стремится к единовластию. Ты будешь хорош, а он станет ненавистным.

Октавиан внимательно выслушал. Потом юркнул под плащ.

– Триумвират долго не просуществует.

– Обойдемся без партнеров. – Агриппа снова зевнул. – Установим империум, то есть пожизненную диктатуру на манер Суллы. Все, что угодно, но не царство. Царство нельзя, дурачье боится слова.

– Слово, – как эхо повторил Октавиан. – Слово –  это очень много. Больше, чем тебе кажется.

– Мне ничего не кажется, а спать надо. Завтра чуть свет вставать. Спи, Кукла, спи. "Один глазок засыпает, другой уже спит..."

– Не спится! Плохо наше дело, друг! Впереди Брут и Кассий, на море – Секст Помпей, в Риме шипят змеи–сенаторы. Я надеялся на Долабеллу, но Кассий разбил его в Сирии. Бедняга от позора покончил с собой. Теперь все силы мятежников против нас.

Агриппа обнял приятеля:

–  Не трусь. Знаю, какого слова ты ждешь. Сказать? Давай ухо... – Он ухмыльнулся. – А вслух никогда не скажу, зазнаешься...

Через минуту полководец спал как убитый, а его император долго еще вглядывался в темноту, настороженно ловил каждый шорох. Измученный ночными страхами, он засыпал на заре.

III

Брут и Кассий решили дать генеральное сражение при Филиппах. Городок Филиппы лежал на стыке двух миров – Эллады и Дакии, варварского царства, малоисследованного и зловещего. Отступать дальше стало некуда. По обе стороны Эгнациевой дороги, что соединяла Филиппы с морем, мятежники разбили два хорошо укрепленных лагеря.

Фессалийская луна, пепельно–серебристая, была на ущербе. Ее серп поздно повисал над холмистой равниной. В низинах урчали жабы, с холмов изредка доносились тревожные стоны ночных птиц.

Брут не спал. Кассий только что покинул его шатер. Их беседа ни к чему не привела. Кассий жаловался на отсутствие дисциплины, распри между союзниками, упадок духа у солдат. Тревожился, что нет вестей из дому.

У Марка Юния давно не было дома, и всякое упоминание о чужом очаге раздражало его. Подумаешь, трагедия, если жена и дети Кассия не уцелеют! Гибнут сотни. Мудрые, чистые обречены на гибель. Что значит смерть даже самого Брута рядом с кончиной Дивного Юлия?..

Этот Кассий не поколебался вложить в его руку стилет отцеубийцы, а теперь ноет, что Октавиан свернет голову его деточкам. Мразь, все они – немыслимая погань...

Брут стал думать об Октавиане, мальчике, которого никто не знал и не знает. Марк Юний видел его два или три раза еще ребенком – тихий, хорошенький, не очень умный... Он не был сам по себе соперником Бруту, ни этот птенец, ни Антоний. Да, над Брутом навис Рок! Безумие бороться с Роком! Республика давно мертва. И во имя уже гниющего мертвеца корыстолюбцы заставили его пресечь живую жизнь, вонзить меч в сердце его Родины. Ни на минуту Марку Юнию не приходило в голову в чем–либо обвинить себя. Гораздо удобней перед собственной же совестью быть жертвой, невольно вовлеченной в это неслыханное злодеяние. Но он был Брут, а Брут не может перестать быть квиритом. Вне Рима он не мыслил себя. Искал благо своей несчастной отчизне, а нашел свою гибель, глухую, бесславную, – и все по вине таких честолюбцев, как Кассий и ему подобные!

Если б мать была жива, она не допустила бы... А теперь он один, покинут всеми. Его сотоварищ, еще недавно ближайший друг Кассий ненавидел, презирал его, а Марк Юний ненавидел и боялся Кассия. Но, встречаясь, они улыбались друг другу и говорили о возвышенности своих целей, о величии жертв, приносимых ими на алтарь отечества. А нужны ли Риму эти жертвы? К чему все эти муки, изгнание, позор, зловещая слава отцеубийцы?

Острая волна пробежала по бессильно распростертому телу Брута. Круг смыкается, надо быть круглым идиотом, чтобы на что-то надеяться. Разве можно с этим полугреческим–полуварварским сбродом разбить ветеранов Цезаря? А их патрицианские когорты? Трусы, себялюбцы, давно готовые продаться любому... только никто не покупает эту мразь! И он один, один между ними, отвергнутый даже ими. Ведь они не отцеубийцы!

Проклятая чувствительность Цезаря! Решил посмертно облагодетельствовать своего сыночка! А теперь вся эта шайка – борцы за свободу, а он один – преступник!

Брут приподнялся на локте и тотчас же откинулся со стоном на подушки. Адский пламень жег его внутренности.

Нет! Нет! Нет смысла больше мучиться! Он слышит полет эриний над своей головой. Вздор! Ничего он не слышит, но боль в желудке нарастает. Подлец Кассий не дает больше болеутоляющих порошков. Боится за его рассудок! А сам Кассий разве не безумец? Надеется разбить триумвиров и с триумфом въехать в Рим! Как бы не так! Как бы его самого не поволокли б за триумфальной колесницей победителя!

Брут злорадно хихикнул. Он–то во всей этой подлой комедии участвовать не будет! Уйдет до конца спектакля.

Брут взял меч, проверил, хорошо ли отточено лезвие, и вышел из палатки. Копнул землю, установил рукоять меча в ямку. Плотно притоптал, попробовал, крепко ли. Хотел с разгону кинуться на острие, но, болезненно вскрикнув, опустился на землю. Начался мучительный приступ кровавой рвоты. Его стоны разбудили Кассия. Полусонный, тот выскочил из палатки, заметил воткнутый в землю меч и разразился проклятиями...

Убить себя перед решающей битвой! Большей пакости этот наркоман и истерик не мог причинить своему сотоварищу. Необходимо скрыть такое малодушие от солдат. Но уже со всех сторон сбегались легионеры.

Сквернословя на чем свет стоит, Кассий пнул ногой корчившегося в муках Марка Юния и разгневанно удалился.

– Ну, дружок, – стоя в толпе, Гораций подтолкнул Рекса, – я уже смазал пятки.

– Сейчас не время. – Рекс оглянулся. – Когда ударят в центр, мы подадимся на фланг и в горы! Если разойдемся в пути, встретимся в Коринфе.

– Запиши, мой домик под Римом по Фьезоланской дороге, возле розариума Лукулла, – шепнул Гораций.

Они обнялись и разошлись по своим центуриям.

Кассий, созвав трибунов и центурионов, поручил им разъяснить войскам: легионы республиканцев воюющей стороной не считаются. Взятых в плен триумвиры распнут, как мятежников.

Солдаты недоверчиво выслушали зловещее разъяснение. Какой–то пицен достал из–за пояса дощечку и потихоньку показал товарищу:

– Рука Марка Агриппы. Пишет всем, калабрам, пиценам, самнитам: "Дети Италии! Два века римская волчица терзала тельца Италии, а что вы делаете, когда телец топчет волчицу? Император не знает разницы между своими сыновьями: Рем, праотец италиков, и Ромул, предок квиритов – кровные братья. Мы ждем вас".

Сосед пицена кивнул.

– Мать писала, у нас уже всех, кто при Мутине сражался за сына Цезаря, наградили участками. А тут дождешься...

– Брут и Кассий дадут надел земли в два локтя, а хворосту на последний костер сам припасешь, – насмешливо кинул Гораций.

IV

Ветераны Цезаря узрели своего идольчика на белой лошадке. Златоволосый, в венке из полевых цветов, он был уверен в своей божественной правоте.

Сын Цезаря заговорил, напомнив боевым друзьям своего отца, что долгожданный час мести пробил. Сегодня ветераны Дивного Юлия скрестят мечи с убийцами их вождя. Судьба Италии брошена на весы. Если победят Брут и Кассий, то и те крохи, что Цезарю удалось вырвать для народа у алчного Сената, будут отняты. Но если доблестные воины Октавиана Цезаря и его друга Марка Антония выиграют битву, господству патрициев и ростовщиков навсегда придет конец. Прекратятся братоубийственные смуты, голод, недород, болезни, порождаемые разрухой и ее спутницей нищетой. Вернется век, когда Сатурн, Царь Зернышко, правил Италией и все были сыты и счастливы. По всей земле воссияет мир.

– Ведь когда мы накажем злодеев, воевать больше будет не с кем. Каждый из нас вернется к своему очагу и плугу. – Октавиан снял с головы цветы и бросил солдатам. – Может быть, я не вернусь из боя живым, но выполню мой долг перед моим отцом Дивным Юлием и перед моей матерью Италией... Вот наша судьба, друзья! – Он картинно указал вдаль, где темнели вражьи укрепления.

Перед Антонием расположился лагерем Кассий. Октавиану и его полководцам предстоял бой с Брутом. Агриппа тронул приятеля за локоть:

– Отпусти меня на сегодня к Антонию. Там Кассий!

Октавиан обиженно вскинул глаза:

– А я?..

Темное, широкое лицо пицена дышало такой ненавистью, что император потупился. Поймав огорченный взгляд друга, Агриппа сделал над собой усилие и попытался ухмыльнуться. Но улыбка вышла судорожной. Казалось, вздернувшаяся губа обнажила для боя крепкие желтоватые клыки.

Молодой полководец подъехал к Антонию:

– Разреши мне с когортой моих земляков помочь вам в атаке против Лонгина Кассия.

Антоний кивнул головой. Он знал обычаи гор и понимал, что вендетта, святая месть, горцу дороже любви, присяги и даже жизни.

V

Заняв место на левом фланге, Агриппа спешился. Шел в бой во главе своих пицен, держа копье наперевес, оскалясь и приседая к земле, как зверь, выслеживающий добычу. Глазами, налитыми кровью, искал врага. В центре ветераны Антония бились грудь с грудью с легионерами Кассия. Антоний, тяжелый, широкий, сражался в первых рядах, как простой воин. Ловил щитом вражьи копья, рубил сплеча, выхватив из–за пояса пращу, разил камнями.

На поле сражения вместо боя, предусмотренного римскими военными традициями, кипела беспорядочная свалка. Легионы Кассия, покинув свой лагерь, спешили на помощь Бруту, но триумвиры перехватили их. Обойдя врага с тыла, Агриппа с горсткой удальцов пробился к штандарту Кассия. Золотого орла Республики охранял цвет римской знати, потомки завоевателей Карфагена, Ахейи и Азии.

Услыша гортанные вопли и завидя бронзоволицых горцев, сенаторские дети дрогнули. Молодой Лукулл, схватив штандарт, пробовал спастись бегством, но Агриппа настиг его. Размозжив голову, вырвал из костенеющих рук знамя... и в ужасе отшатнулся. Перед ним встал Кассий.

– Отдай. – Кассий протянул руку.

Агриппа отступил, прижимая к себе орла. Они стояли друг против друга, недвижимые среди мятущегося в панике людского потока. Беглецы инстинктивно стремились обойти холмик, где недавно высилось их знамя. Преследователи мчались за жертвами не оглядываясь.

Кассий не уходил, не разил врага. Он был безоружен, лицо его, смертельно-бледное, с плотно сжатым запекшимся ртом, было скорбно, но безгневно. Агриппа, пятясь, ощутил невольную жуть.

– Отдай, – повторил Кассий почти умоляюще и сделал шаг к молодому пицену.

– Уходи! – крикнул Агриппа. – Не могу я тебя... безоружного...

Подняв над головой отнятое у врагов знамя, Агриппа побежал к своим. Группа закованных в броню триариев Кассия перерезала ему путь. Взмахнув древком вражьего орла, как копьем, Агриппа прыгнул на одного из них. Поединок длился мгновение. Победил юноша. На помощь горстке триариев издали бежал отряд ветеранов Помпея. Молодой полководец понял – еще несколько мгновений и его сомнут. Не отирая струившегося пота, он рубил, рубил с плеча.

В исступлении выкрикивал древние проклятия. И вдруг надвигающийся ряд копьев застыл. Враги замерли в нескольких шагах, не приближаясь к нему, а те, что рубили, отпрянули.

Агриппа, все еще рубя воздух, расслышал далекие возгласы:

– Глядите, глядите! Без шлема, но неуязвим!

– Марс Мститель! Марс Мститель против нас! – Вопли суеверного ужаса заглушили слова команды. Триарии бросали оружие. Их командир вбежал в палатку вождя:

– Триарии бегут! За триумвиров боги! Сам Марс Италийский бьется в их рядах!

– Вы слышите? – с невыразимой горечью спросил Кассий толпящихся вокруг сенаторов и легатов. – За них боги, а за нас? Демоны?

Толстый румяный Скрибоний пожал плечами:

– Мой бывший батрак перепугал этих ослов! Надо убрать с передовой пицен и бросить туда когорту квиритов. Те покажут!

– Квириты уже показали... – Валерий Мессала сделал выразительную паузу. – Свою спину...

– Мы убили Цезаря, но Италии нам не убить, – глухо ответил Кассий. – Цвет римской знати пал в этой битве. Сын моего брата юный Люций, оба молодых Катона, единственное дитя Лукулла, молодой Гортензий – сын знаменитого юриста, молодой Гай Корнелий, внук Суллы, – всех не перечесть! Горе нам! Мертвый ребенок отомстил мне! А я, я узнал его! Кто предпочел смерть рабству, тот непобедим!

– Мы все предпочитаем смерть рабству! – напыщенно возразил Мессала.

– Вы? Вы все давно рабы. – Кассий поднялся. – Убили хозяина и мечетесь в страхе перед новым господином. Мразь! – С его уст слетело привычное солдатское словцо. – Не толпитесь тут, как бараны! В бой!

Понурившись, командиры покинули палатку вождя. Толстяк Скрибоний с шумом перевел дыхание:

– Друг Валерий, пошли умирать за Республику, будь она неладна.

Но благородный Валерий отнюдь не рвался навстречу вражьим копьям. Скрибоний, помявшись, ушел один.

– Любезный Лонгин, я полагаю... – Быстрый взгляд Мессалы скользнул по кованому ларчику с казной.

– Что делается у Брута? – безучастно спросил Кассий.

– Разбит, – поспешно буркнул Валерий, подвигаясь к заветному ларчику. Он хотел еще что–то прибавить, но панические вопли с поля битвы заглушили его слова.

Кассий молча подошел к походному столику. Неизвестно зачем посмотрелся в зеркало.

– Подарок жены, – пояснил недоуменно наблюдавшему Мессале. – Отдашь ей. – Он болезненно содрогнулся. – Я и забыл, ее уже нет...

Кассий достал из–под подушки короткий римский меч.

– Хорош? В парфянском походе со мной был... От деда достался. Дед им пол–Африки завоевал.

Валерий отвел глаза. Он узнал меч Кассия. Два года тому назад пятнадцатого марта этим клинком трибун заколол диктатора.

Кассий потрогал лезвие и, прежде чем Валерий успел сказать хоть слово, вонзил острие под ключицу. Не обращая внимания на еще хрипящего самоубийцу, Мессала в один прыжок очутился у ларчика и нырнул с добычей под боковой полог палатки.

VI

Агриппа пробился к своим. Навстречу скакал Тит Статилий. Отборные войска Брута, когорты патрициев, где даже рядовыми легионерами служили дети и внуки сенаторов, ворвались в лагерь триумвиров и уже громили обозы. Сальвидиен Руф с остатками войск отступил к лесу. Император при смерти, еще в самом начале битвы его сковал странный сон. Тит Статилий вместе с Сильвием перенес бесчувственное тело Дивного Дитяти в надежное место.

Агриппа кинулся разыскивать своего повелителя. В тени старого дуба, бережно укутанный теплыми плащами, Октавиан крепко спал. Вокруг него толпились вооруженные телохранители. Склонясь к мальчику, Антоний тряс его, кричал над самым ухом. Бамбино не просыпался. На миг глаза, затуманенные безумием, приоткрылись и тотчас же снова сомкнулись.

Агриппа оттолкнул старшего триумвира и разорвал одежду на груди спящего. Нащупав рукой сердце, несколько мгновений взволнованно прислушивался, потом усмехнулся.

– Ничего с ним не будет, охраняйте хорошенько. – Агриппа быстро обернулся к Антонию. – Пусть Сальвидиен Руф соберет беглецов и двинется в обход. Известите людей, что Кассий уничтожен, вражий штандарт у нас.

Антоний кивнул. Он был подавлен и растерян. Его собственная победа над лучшим стратегом противников меркла от горестного известия о разгроме лагеря.

Сальвидиен Руф потерял шестнадцать тысяч убитыми, вдвое больше, чем Брут.

–  А ты? – нерешительно спросил он Агриппу. – А он? Что, если умрет.

– Нас с тобой переживет, – нетерпеливо крикнул юноша. –  Дело надо делать, а не охать...

Он пронзительно свистнул, сзывая соратников. Покрытый кровью и пылью Марсов легион, любимые солдаты Цезаря, пятый раз в день пошел в атаку.

Агриппа, сменив неудачливого Руфа, сам повел их на лагерь Брута.

Цвет республиканской армии пал еще в первой битве. Наемники и союзники Брута, фракийцы, защищались вяло. Обремененные добычей, они больше помышляли о бегстве, чем об обороне.

Покинув своих воинов, Марк Юний под охраной преторианской центурии проник в брошенный лагерь Кассия. Горестно рыдал над трупом своего властного друга.

– Похороните с честью! Он был последний Римлянин!

Из обломков копий спутники Брута, Ливии Друз и Скрибоний, сложили погребальный костер.

– Мы проиграли. – Друз с суровой печалью запечатлел на мертвом лбу вождя прощальный поцелуй. –  Не говорю тебе: Кассий, прощай, –  до скорого свидания!

– Как, и ты? –  Брут страдальчески посмотрел на крепкого синеглазого старика. – Значит, и мне?

Он осекся. Из–под седых лохматых бровей ярко–синие, все еще молодые глаза консуляра смотрели властно и спокойно.

– Тебе не обязательно. – Ливии Друз достал меч. – Может быть, твой двоюродный брат простит. Твой ведь кинжал сделал это отребье императором!

– Убей меня! – Брут в отчаянии рухнул на колени и склонил голову. – У тебя твердая рука!

– Нет, уволь. Ты уж как–нибудь сам. – Ливии Друз укрепил меч в ямке и, широко взмахнув руками, точно собираясь взлететь, бросился на клинок.

Брут вскрикнул и закрыл лицо руками. Когда очнулся, был один. Скрибоний исчез.

Вечерело. Солнце клонилось к небольшому лесочку. Тянуло прохладой... На костре, распространяя зловоние, тлел труп Кассия. Рядом лежал старый Ливии Друз. Он ничком упал на меч, и острие, пронзив тело, вышло между лопатками...

Марк Юний устало уронил голову на руки. Как же он может заставить других верить в свою правоту, когда он сам уже давно ни во что не верит, ни на что не надеется! Нельзя заставить людей верить в то, что им непонятно, и умирать за то, что им не нужно. Его идеальная республика лучших, аристократов крови и духа, никому не нужна... Солдаты –  та же чернь, а Брут не может быть демагогом, вожаком этой черни.

Рассудок мутился... казалось, нужно вспомнить что–то необычайно важное и все будет хорошо... вспомнить... вспомнить... но не мог. Голова раскалывалась.

– Ничего, ничего, вспомню, – пробормотал он.

Брут поднялся с земли. На сыром сидеть вредно. Может начаться приступ, а у него еще столько дел...

–  Я и так опоздал.

Стилет, которым он два года назад заколол отца, остер. Цезарю было не очень больно.

– Пойми, отец, меня обманули: убедили, что это необходимо. Децим и Кассий так говорили мне, и я им поверил. Тебе я не сделал больно, право, не больно...

Обливаясь кровью, Марк Юний упал к подножию костра.

VII

Заслыша торжествующий зов горниста, Октавиан спокойно встал с земли, аккуратно отряхнулся, поправил волосы и звонко крикнул:

– Коня! Я еду сражаться не на жизнь, а на смерть!

Зажатые в кольцо остатки легионов Брута метались. Легионеры поднимали в знак сдачи копья, патриции бросались на меч. Увлеченные погоней, полудикие горцы крошили сдающихся, но внезапно победители отхлынули.

По полю битвы между расступившимися бойцами, как чудесное видение, ехал молодой златоволосый всадник в алой тунике. Наклонив голову, он с состраданием разглядывал павших. Какой–то раненый застонал. Октавиан соскочил с коня и, подняв голову умирающего легионера, поцеловал его в глаза. Солдаты окружили Бамбино Дивино, касались его рук, одежды... Их божество, он пожалел одного из них.

Мимо гнали пленных. Император быстро подошел к веренице связанных и спросил идущих впереди:

– Откуда родом?

– Из Фурий, возле Велитр.

– Мой земляк. – Октавиан рассек ремни, стягивающие руки пленника. –  Твой выкуп плачу я! А ты? – обратился он к соседу фурийца.

– Калабр!

Октавиан развязал и ему руки.

– Дети Италии, вы не должны быть в плену у наших братьев. Храбрецам, пленившим вас, выкуп внесет Сенат. Сегодня Ромул мирится с Ремом. Римская волчица дает свои сосцы италийскому тельцу. Я запрещаю делать италиков рабами...

Освобожденные теснились вокруг императора. Каждый хотел поближе рассмотреть златоволосого мальчика. Мягкость Октавиана, его красота и молодость смягчали сердца недавних врагов. Они были готовы молиться на Дивное Дитя. Ведь сын Цезаря обещал землю всем беднякам!

Крупными шагами подошел Антоний, тучный, запыхавшийся.

– Наши войска наголову разбили...

– Скажи – легионы императора! – закричали солдаты Октавиана. – Ты и твои грабили обозы! Мешок! Мешок!

Антоний круто обернулся: – Сын Цезаря...

– Но ведь они правы, – насмешливо улыбнулся Октавиан. – Марк Агриппа смял лагерь Брута...

Император картинно поставил сапожок на повергнутого орла Республики. Заходящее солнце красиво освещало его боковыми лучами.

– Я рад, что ты настолько очухался от страха, что на ногах уже держишься, хотя еще и не соображаешь, что говоришь! – ответил Антоний.

– Страха? – Октавиан удивленно и грустно взглянул на него. – Это не то слово. Скажи – ужас, трепет, священное смятение. Пока на Филиппийской равнине бились легионы, в моей душе злые демоны Фессалии вели борьбу со светлыми божествами Италии.

Император вдохновенно закинул голову.

– Мое тело сковал сон, душа покинула его. Я был на Олимпе, видел отца моего Дивного Юлия, беседовал с Марсом Квирином, Громовержец Юпитер коснулся меня своим дыханием. И глаза мои, сомкнутые для света земли, видели иное. – Голос Октавиана окреп, приобрел металлически четкий темп. – Боги возвестили мне победу! Я был вознесен на Олимп и вернулся к вам...

Легионеры императора и освобожденные пленники рухнули на колени. Антоний и Агриппа, усмехнувшись, переглянулись...

Однако, милуя рядовых бойцов, триумвиры жестоко мстили убийцам Дивного Юлия. Заговорщики Варрон и Фавоний были обезглавлены по приказу Антония, как отцеубийцы.

На могиле своего юного брата Гая старший триумвир велел заколоть Гортензия, казнившего пленника по воле Брута. Но ленивый и вспыльчивый Марк Антоний не был способен к длительному гневу и затаенной ненависти. Расправившись с теми, кто попал ему под горячую руку, он многих простил. Спас свою жизнь и благородный Валерий Мессала.

Он добрался до Рима и припал к ногам Фульвии, сжимая в объятиях ларчик с казной. Его имя было вычеркнуто из списка обреченных.

Наиболее смелые из оптиматов бежали к Сексту Помпею.

Домиций Агенобарб и Стаций Мурк, организовав целые разбойничьи эскадры, грабили берега Италии. Они знали – пощады им все равно не дождаться.

Октавиан был неумолим. На второй день после битвы на холме, где недавно реяло знамя Кассия, воздвигли помост. Восседая на нем в кругу своих соратников, триумвиры принимали трофеи, а посреди поля вбили ярмо. К двум копьям, воткнутым остриями в землю, прибили поперек третье. В эту лазейку на корточках, согнувшись в три погибели, проползали вражьи командиры. На этом унижение не оканчивалось. Гордых патрициев связанными пригоняли к подножию помоста. Пленники сдержанно приветствовали Антония, как бывшего соратника, и осыпали площадной бранью низкорожденного змееныша. Император, казалось, не слышал оскорблений. Прикрыв густыми ресницами глаза, обведенные нездоровыми тенями, монотонно повторял:

– Казнить! Казнить!

Двое сенаторов, отец и сын, обнявшись, молили его даровать им жизнь. Сын молил за отца, отец умолял пощадить его дитя.

– Одному дарую жизнь, – насмешливо уронил Октавиан, – выбирайте сами, кому жить! Развяжите им руки, пусть тянут жребий...

– Я уже выбрал. – Юноша выхватил у конвоира секиру и перерубил себе горло. Несчастный старик, рыдая в конвульсиях, упал на труп. Когда его подняли, он был мертв.

Октавиан, весь порозовев, на минуту открыл глаза. Он собирался что–то сказать, но Агриппа тяжело опустил руку на его плечо.

– Хватит! – крикнул легат. – Остальные живите!

Император взглянул в лицо друга и боязливо съежился. Они вместе вернулись в палатку. Агриппа бросил наземь свой плащ и стал укладываться на ночь. Октавиан молча наблюдал, потом не выдержал:

– Гневаться изволишь? Жалеешь этих негодяев?

Агриппа спокойно повернул к нему голову:

– Я с радостью ушел бы совсем отсюда, но не хочу, чтобы все знали о нашей ссоре.

– А разве мы в ссоре? – Октавиан деланно хихикнул и тут же устыдился, отлично понимая, как неуместно это хихиканье.

Агриппа уже улегся и закутался в плащ с головой:

– Не разговаривай и не трогай! Убью!

Октавиан, свернувшись в комочек, промолчал. Он почуял: Агриппа взбешен не на шутку. Знал – в такие минуты дикого пицена трогать нельзя.

Он сполз с постели, взял подушку и молча положил рядом с разгневанным Марком Агриппой. Агриппа отшвырнул подушку.

– Сказал, не подходи. – Он тяжело дышал. – Вчера убит Гай Корнелий. А он мог стать мне другом! Настоящим другом!

– А я тебе не настоящий друг?

– Ты?! Я не люблю сквернословия, а то б сказал, кто ты! И не смей себя с Гаем Корнелием сравнивать! Он был воин! Он мог бы стать мне другом, с которым спина к спине сотню уложить можно! Никогда не предал бы, всегда удержал бы от недостойного. – Агриппа помолчал. – И ради тебя он убит! Может быть, я сам в пылу боя рубанул его. А как я хотел быть его другом, как завидовал паршивому мальчишке, его брату, и Гай Корнелий сам искал моей дружбы, а я все дичился, глуп был еще!

– Со мной ты не очень дичился, – вставил Октавиан. – Сразу власть забрал, уже в школе помыкать мной начал...

– Ну, это дело другое, – устало возразил Агриппа. – И еще раз прошу – не трогай меня, не разговаривай!

Он снова натянул плащ на голову, а рядом, одинокая, никому не нужная, белела подушка. Октавиан, подумав, поднял ее и, положив под голову, задремал. Под утро проснулся от легкого шороха

– Холодно на земле. – Агриппа виновато улыбнулся. – Давай мириться!

– Да мы и не ссорились.

– Нет, Кукла, ссорились, но все–таки давай мириться.

Октавиан тихонько вздохнул.

– Сперва скажи, за что ты так разозлился. Неужели тебе их жаль? Ведь пойми. – Октавиан сел и заговорил уже серьезно. – Недобитый враг опасней всего. Если б хватило сил, надо было и Антония под Мутиной прикончить, но там мы не смогли, а сейчас... Оставить в живых всю эту гниющую падаль? А они со мной лучше поступили бы?

– Давай мириться! Утречком поговорим!

– Нет. –  Октавиан резко отстранил его. – Давай договорим все. Я вовсе не злодей, но понимаю некоторые вещи лучше тебя. Цезарь после битвы под Фарсалой простил весь цвет их армии. Даже Кнея Помпея-младшего отпустил с миром! Их благодарность за его милосердие тебе известна!

– Мне отвратительны не сами казни, а то, что ты упивался этой кровью, мог издеваться над безоружными...

– Они не твоего отца растерзали!

– Ну вот, опять спорим! Не надо, давай мириться!