Текст книги "Рубикон"

Автор книги: Наталья Султан-Гирей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 45 страниц)

III

Порция рыдала над трупом брата. Она одна знала, какая чистая, неподкупная, до нелепости честная душа жила в безобразном, смешном теле Катона.

Ее супруг Марк Юний Брут и друзья покойного – Кассий, Децим и Гай Каска—младший, брат казненного товарища Катилины, несли бывшего цензора нравов к последнему жилью. Порций и Марций, сыновья Катона, мрачно размышляя об отцовских долгах, вели сестру усопшего под руки.

Около фамильного склепа процессия остановилась. Сыновья обложили погребальные носилки хворостом, облили легко загорающимся маслом. Жрец, взяв разъятые фаски, быстро потер сухие половинки. Вылетевшая искра зажгла паклю, и пламя охватило останки.

– Мы хороним Республику, – уронил Кассий.

– Мы погребли душу Рима, – ответил Марк Юний. Порций и Марций в сторонке препирались о долгах и наследстве. Марций отказывался платить долги отца.

– Хорош родитель – всю жизнь пекся о дурацкой чести и пустил нас обоих с сумой!

– Я заплачу долги Катона, – не выдержал Марк Юний. – Дайте его праху спокойно остыть в погребальной урне!

– Катилина пробовал избавиться от долгов, подняв восстание, – вставил Каска, – способ дешевый, но опасный.

Децим сверкнул глазами.

– Кого в тюрьму за долги упрячут, кого за вольномыслие.

– Что же делать – отозвался уныло Марк Брут, – мы побеждены.

– Нет. Борьба продолжается. – Кассий нагнулся к Дециму. – Отстанем от приглашенных.

Дети бывшего цензора нравов, его сестра, Гай Лонгин Кассий, Гай Каска и оба Брута поклялись над трупом Катона мстить тирану.

– К заговору необходимо привлечь надежных людей, снестись с Цицероном, будить недовольство в сердцах квиритов, – решительно проговорила Порция.

– Растолковать нашим ослам, – пояснил Децим, – что все заигрывания с варварами ущемляют права римлян. За что народ растерзал Тиберия Гракха?

– За то же, за что осыпает лаврами Гая Юлия Цезаря, – усмехнулся Кассий. – За попирание исконных прав квиритов.

– Защитники дел народных всегда норовят облагодетельствовать чернь за счет патрициев, – ответил Децим. – Чужой карман всегда бездонен.

– Я полагаю, – мягко произнес Марк Юний, – устрашенный нашим стойким сопротивлением, тиран сам сложит с себя диктатуру.

IV

Марк Туллий Цицерон грел на солнце дряхлеющее тело. Калабрийская шляпа с огромными полями защищала великого ритора от палящих лучей.

Лениво щурясь, Цицерон созерцал морскую лазурь. Позади широкой полосы серебристого песка, окруженная рощей цветущих магнолий, строгая и прекрасная, белела вилла – маленький дворец, но многоцветные фрески, редкостные рукописи—уникумы и прелестные вазы не сами пришли к нему.

Марк Туллий Цицерон родился шестьдесят лет тому назад в нищете и безвестности. Его отец – недавний раб, вольноотпущенник – день и ночь трудился, пахал землю, продавал на затибрском базаре душистый горошек, выращиваемый всей семьей на убогих грядках крошечного огородика.

От этого горошка Марк Туллий и получил свое прозвище – "Цицерон". Мальчишка оказался цепким, как это растеньице.

Он не хотел пахать и сеять, не хотел, чтобы жизнь втоптала его в землю.

Двенадцати лет Марк Туллий убежал от отца. Разыскав школу ритора, умолил наставника принять его. Он беден, не может платить, зато будет убирать помещение, прислуживать семье наставника, репетировать богатых тупиц.

Немало унижений и обид пришлось вытерпеть бесплатному ученику, немало чужой грязи проглотить. Водя компанию с богатыми юношами, сводничал, покрывал их разврат, брал на себя неблаговидные проделки...

Тихий и забитый Марк Туллий скоро стал опасен своим острым языком.

Окончив школу, Цицерон вступил в адвокатское сословие. Один распутный богач заплатил за него вступительный взнос. Из любви к своему благодетелю Марк Туллий женился на обольщенной богачом девушке. Она была из патрицианской семья, и брак принес нужные связи. Тесть усыновил молодого адвоката. Цицерон сделался патрицием. Его избрали в Сенат. Он стал опорой римской аристократии, ревностным республиканцем. Скандальные процессы принесли ему благосостояние.

На склоне лет Марк Туллий Цицерон мог бы мирно наслаждаться всеми благами жизни, упиваться ими в тиши, но он был отравлен своей славой и не мог смириться с потерей былого влияния...

Недавно Марк Юний Брут навестил великого ритора. После длинной и уединенной беседы они пришли к полному взаимному пониманию. Цицерон указал своему молодому собеседнику, что тираноубийство хорошо лишь на сцене в дешевых греческих пьесах...

– Бороться следует более осторожно, мудро и успешно. Симпатии и антипатии Сената и патрицианских фамилий – ничто. – Цицерон выразительно дунул на ладонь. – Цезарь любим народом. Значит, твоя задача, доблестный Брут, овладеть доверием черни, натравить римлян на италиков, италиков на варваров, эллинов на римлян, повсюду организовать сеть заговорщических ячеек. Пока же ты должен носить личину смирения и стараться проникнуть в домашний круг тирана. Подготовкой общественного мнения займусь я сам.

Децим Брут брал на себя организацию и связь с провинциями. Кассий обещал в решительный час обеспечить вооруженными силами. Сыновья Катона, Гай Каска и другие распределили между собой кварталы Рима, где они будут сеять недовольство.

Лелий Помпоний Аттик, друг Цицерона, богач и откупщик, согласился помогать деньгами и извещать великого ритора о ходе заговора. Марк Туллий Цицерон, бывший вершитель судеб Рима, не собирался сойти в бесславие без отчаянного сопротивления. Он еще муж и боец, а не дряхлый старец. Как он любил жизнь! Смаковал этот полдень, эту усталую, блеклую нежность затихшего моря, изысканный узор пены на песке, след едва заметных всплесков.

V

Взгляд Цицерона, скользнув по красотам природы, с приятным удивлением остановился на молоденьком легионере, грустно бродившем по взморью. Военная форма – алая пышная юбочка и облегающая туника – подчеркивала болезненную хрупкость подростка. Беленькое личико не было тронуто загаром, из-под круглой шапочки выбивалась темно—золотая челка. Мальчик часто останавливался и подбирал ракушки.

"Какое занятное существо, – лениво подумал ритор. – Мог бы быть украшением любого пира, особенно если содрать с него этот нелепый воинственный маскарад, одеть в прозрачную восточную тунику и увенчать розами". Почувствовав, что им любуются, подросток улыбнулся. Цицерон напряг память: "Где-то я видел это созданьице, но где?"

Красавчик, застыв в картинной позе, смотрел вдаль.

– Подойди-ка, милый, сюда.

Мальчик учтиво поклонился и церемонно осведомился, его ли именно звал почтенный старец.

– Тебя! Ведь больше на берегу никого нет.

– Прости, Марк Туллий, – надменно уронил мальчишка, – но я поражен, что ты обратился ко мне не по имени. Чем я могу тебе оказать милость? – Насладясь ошарашенным видом Цицерона, он пояснил: – Я твой давнишний поклонник, но, не будучи лично знаком, не решался приветствовать. Я чту таланты и преклоняюсь перед музами даже в моем высоком сане.

– Я не узнал тебя, наследник славы. – Цицерон с трудом удержал усмешку. Теперь он припомнил, что Цезарь с семьей отдыхает в Путеолах. – Если б ты пощадил мои старые кости и соизволил бы сам подойти, мы б побеседовали об искусстве.

Октавиан подбежал и уселся на песке, скрестив ноги по-персидски. Разглядывая лицо своего собеседника, он рассказал, что еще в детстве ему посчастливилось побывать на выступлении римского Демосфена.

– Мой идеал государственного мужа – Перикл, и я поклялся, что в мое царствование Рим затмит Афины не только славой, но и расцветом искусства. Я сам слагаю стихи и работаю над переводом александрийских трагедий.

Марк Туллий возблагодарил богов: сама судьба послала ему этого недоноска! Глуп, тщеславен и наивен до крайности, до невероятия. Опытному наставнику остается только потакать природным порокам, и самая утонченная, самая острая месть Цезарю – готова. О какой небрежностью сосунок бросает цветистые фразы о своем грядущем царствовании! Октавиан попросил задать ему тему.

– Я подготовлю речь и надеюсь, великий ритор, ты выскажешь мне искреннее мнение о моих ораторских данных.

– Тему, мой юный друг, – глубокомысленно заметил Марк Туллий, – ты изберешь сам, а выслушать мне удобней дома. Окажи честь моей убогой хижине.

VI

Демосфен Рима и его супруга одиноко доживали свои дни. Их единственная дочь, блистательная красавица Туллия, недавно вышла замуж за Гая Долабеллу, весельчака, кутилу и мота. Чтобы хоть немного скрасить свое одиночество, старики уговорили Лелия Аттика, давнего друга их семьи, отпустить к ним на лето его дочку. Лелия издавна была любимицей Цицерона, она охотно помогала ему переписывать его размышления, часами как зачарованная слушала его рассказы. Злые языки уверяли, что недаром старый греховодник так привязан к этому ребенку. Стоит только увидеть их рядом. Худенькая, с треугольным лицом, девочка являлась копией Марка Туллия в молодости. Привлекательными в ней были только прекрасно сформированный лоб и умные ясные глаза.

Октавиана Лелия встретила у ворот. Она была немного младше, но одного роста с ним. Простенькое детское платьице из легкой темно-розовой ткани шло к ней. Черные глянцевитые волосы свободно падали на плечи.

Взявшись за руки, дети прошли по аллее, ведущей к дому. Смиренно стоя на пороге своей виллы, Цицерон приветствовал гостя царственными почестями. Рабы расстилали перед мальчиком дорогие восточные ковры, красивые девушки-рабыни бросали под ноги розы.

Октавиан смутился. Его еще нигде так не принимали. Стараясь скрыть свое смущение и растерянность, он сделанной небрежностью опустился в кресло и, положив ногу на ногу, милостиво разрешил престарелому ритору сесть в его присутствии.

Обменявшись несколькими фразами о здоровье, гость начал читать. Его мягкий мелодичный голосок хорошо передавал изысканную манерность александрийского стиля. Лелия как завороженная разглядывала сказочного царевича. Хозяин попросил чтеца показать образец его ораторского искусства.

Октавиан избрал тему "Дружба и разлука". Сперва он смущался, но под конец с разгоревшимся лицом повторил строфы Гомера о скорби Ахилла по любимому другу.

Цицерон насторожился. Такой подачи зачитанных школьниками страниц Марк Туллий не ожидал: мальчик оказался натурой более сложной, страстной и волевой, чем он полагал. С этой куколкой Бруту и компании еще придется повозиться. Окончив речь, Октавиан искоса взглянул на своего арбитра.

– Вижу, я лучший переводчик, чем ритор.

Цицерон рассыпался в комплиментах.

Лелия увела гостя в сад. Желая развлечь, играла на кифаре.

– Ты очень хорошо говорил о дружбе, – внезапно сказала девочка. – Не понимаю, почему дяде не понравилось. – Она осторожно погладила ему руку: – Пойдем вместе за алычой, сладкая, что даже губы слипаются. Хочешь?

Октавиан молчал.

– Я принесу тебе подводные цветы, – пообещала загадочно Лелия.

– Подводные? Откуда?

– Из голубой пещеры. Там живут наяды. Тишина там, а стены светятся лазурью в час прилива. Нагие наяды с распущенными зелеными волосами заплывают в пещеру, их тело прозрачно, а глаза мерцают, как море на солнце. Они рассказывают сказки...

– Я хочу видеть наяд.

– Это очень далеко. Чтобы поспеть в голубую пещеру до прилива, нам надо выйти из дому перед зарей.

– Меня не пустят! – Октавиан горько вздохнул.

– А ты тихонько!

– Просплю.

– Я разбужу. Приду под окошко и позову. Я вашу виллу знаю. – Лелия засмеялась. – Все места вокруг знаю, все—все деревья, камни, кустики, все знаю.

В небе гасли последние звезды, когда дети, крадучись, выскользнули из калитки. Тропинка вела к морю. Берег, пологий у селения, стал круче и обрывистей.

Лелия, как ящерица, скользнула вниз. Октавиан последовал за ней. Они шли по дну морскому, обнажившемуся при отливе. В лужах сверкало отражение зари.

Девочка прыгнула в пустую колдобину.

– Иди сюда.

Дрожа от страха и напряжения, Октавиан сошел в темное отверстие.

Маленькие сильные пальцы схватили его за руку. Мальчик рванулся.

– Тише, это же я. А ты думал, наяда? – Лелия потянула его. Пещера, большая и неожиданно светлая, раскрылась перед ними. Дно, выстланное шелковистыми водорослями, уходило воронкой в подземную глубь.

Своды, темные и мрачные у основания, кверху светлели становились прозрачными и голубоватыми, свет проникал сквозь их толщу. Таинственные, как изваяния варварских божеств, свисали с потолка сталактиты, а навстречу им, точно гигантские оплывшие свечи, поднимались сталагмиты.

– Как на дне морском, – боязливо проговорил Октавиан. – Тебе не страшно?

– Мне никогда не страшно, если я даже одна, – серьезно ответила Лелия. – Я часто заплываю далеко-далеко, что берега ж видно. Я очень люблю море. Ты знаешь, по ночам оно светится, и рыбаки пишут веслом имя любимой. Огненные знаки горят и переливаются, как любовь в сердце того, кто их чертит. Я буду писать на море твое имя, чтобы ты был счастлив.

Они сидели на большом плоском камне, тесно прижавшись. Мальчик нежно погладил волосы и плечи Лелии:

– Пиши мое полное имя: Гай Октавий Цезарь.

– Хочешь, я буду твоим другом?

Нарастающий рокот заглушил его ответ. Сжатый, стремительный поток ворвался в пещеру. Октавиан вскрикнул и зажмурился. Когда он открыл глаза, ровное, голубое озеро расстилалось у его ног. В глубине колыхались радужные медузы, мелькали быстрые коньки.

Лелия бросилась в воду и, брызгая, громко смеясь, оплыла вокруг подземного водоема. Потом, нырнув, достала со дна витую изумрудно—розовую раковину и кинула к его ногам. Мальчик залюбовался редкостным сочетанием оттенков.

– Рог тритона, – пояснила Лелия. – В него слуги Посейдона трубят, приветствуя своего владыку. Ты помнишь, что Афродита возникла из лазури? Был ясный день, и пена морская, сверкнув на солнце, приняла очертания прекрасной женщины. В это время раздалась дивная музыка. Тритоны впервые затрубили в раковины. Родилась гармония и красота. Приложи ракушку к уху.

– Шумит.

– Даже зимой в Риме возьми раковину и прислушайся – она шумит: в ней живет любовь моря.

– Любовь моря, – тихонько повторил Октавиан. – Бездушная раковина и та в разлуке хранит верность.

VII

В Путеолы пригласили Антония с семьей. Дома обрадованный Антоний высыпал на стол щедрую горсть золота.

– Не скупитесь. Клодия должна сиять, как Аврора. Не вздумай опять за волосы дергать, – шутливо прибавил он. – Уступай – понимаешь, Клодия, уступай... во всем, чего бы он ни пожелал... ни в чем не упрекну... Рад буду…

Клодия вспыхнула. Полная, рано созревшая, она напоминала упругий свежий плод и показалась отчиму достаточно соблазнительной.

По совету жены Антоний тотчас же написал Цезарю, что завтра они выезжают.

Получив письмо друга, Цезарь решил поговорить с племянником. В конце концов, Октавиан уже почти юноша.

– Семья Антония прогостит у нас все лето, Я желал бы, чтобы ты был приветлив с моими гостями. – Цезарь присел на край постели.

Октавиан приподнялся на локте. Уже был полдень, но после пережитых вчера волнений он все еще лежал.

– Клодия славная девочка. Женская дружба украшает нас, делает смелее, будит самое лучшее в сердце юноши. – Цезарь положил руку на голову племянника. – Я от души бы хотел, чтобы ты и Клодия сделались друзьями.

– Лелия очень мила. Не правда ли? Наш сад достаточно обширен, и мы всегда можем пригласить твою маленькую подругу. А тебя прошу не бывать без меня в чужих домах. Моему сыну нечего делать у Марка Туллия. – В голосе Гая Юлия зазвенели сухие, раздраженные нотки. – Он низкий, безнравственный человек.

– Я был у них несколько раз, но ничего безнравственного не видел.

– Ты хочешь сказать, ничего непристойного. Я верю, но есть пристойная безнравственность. Цицерон продажен, лжив, лицемерен, труслив, жесток, словом, безнравственен в самом глубоком смысле этого понятия. – Диктатор быстро ходил по комнате. – Мне рассказывали, с какими шутовскими почестями тебя там принимали. Неужели ты не сообразил, что мои недоброжелатели издеваются над тобой, а заодно и надо мной? Позволь тебя спросить, Гай Октавий, наследником какого престола ты себя считаешь? Я могу завещать тебе мое доброе имя, верность моих легионов, но не царскую диадему! В Риме еще Республика.

– Ее скоро не будет. Все знают – ты повелитель Рима!

– Предоставь об этом кричать другим. И чтоб я не слышал от тебя никакого рассуждения с посторонними о моих делах!

– Я не говорил им...

– И потом, какие интересы могли привести тебя к Марку Туллию Цицерону? Ты думаешь, он искренен в своих отзывах о твоей декламаций? Когда-то я считался не из последних судей на Парнасе. Разве мне не было бы дорого услышать строфы, где живет частица тебя самого?

– Я не смел.

– Как мне больно! Ты не смел разделить со мной заветные мечтания, лучшее, что есть в твоей душе, а огорчать и терзать меня ты смеешь...

– Я боялся, ты такой строгий ценитель. – Октавиан достал из-под подушки таблички и протянул их.

Цезарь скандируя, прочел строфу, перечел, отбивая ритм:

– Слабо, мой друг. Рабское подражание александрийцам. – Заметив, как огорчился мальчик, Цезарь живо прибавил: – Ты взялся за очень трудное дело: передать на нашем языке то, что чуждо его духу. Латынь прямолинейна и сильна. Разит, как римский меч. Ты смотри, – Цезарь повторил строфу подлинника, – тут все уместно, ибо соответственно александрийским понятиям о красоте. Но что прекрасно для Александрии, то смешно в Риме. Представь себе египтянина в ярком набедреннике или грека в многоцветном плаще среди строгих белых одеяний наших квиритов. Живописные на их родине, они непристойны в нашей курии. А ты вводишь в нашу суровую речь нагих египтянок и насурьмленных гречанок. К чему это?

 
Лепесткам гибиска равное,
Ярким пламенем полыхая,
Разлилось смущение
По ланитам Дорион.
 

Неужели нельзя сказать: от смущения Дорион порозовела? Ясная мысль не нуждается в пышности. Бери самую суть, ищи самые точные слова, самые краткие фразы. Брось александрийцев, это просто плохой вкус. Попробуй переводить Эсхила. Единственный из греков, чья мысль скульптурна, а не живописна. Хорош язык у Ксенофонта. – Цезарь потрепал волосы племянника. –  Я рад, что ты работаешь над нашим языком. Латынь как циклопические глыбы. Ее надо тесать и тесать...

Сватовство не подвигалось. Фульвия настаивала:

– Мой Кай, найди, наконец, в себе мужество объясниться. Если мы не по вкусу, мы уедем.

– Заставлю Цезаря сдержать слово. – Взбешенный, Антоний сломал браслет. – Пусть хоть связанного тащит к алтарю!

Дивный Юлий равнодушно выслушал негодующие жалобы друга.

– Попробую поговорить, но принуждать не стану...

Октавиан торопливо писал, когда Цезарь вошел в его комнату.

– Ты занят?

– Нет, я писал письмо другу.

– Тебе очень не хватает твоего товарища?

– Да!

– Расскажи мне, Маленький Юлий, что отталкивает тебя от Клодии? – Цезарь взял его лицо в руки. – Я старею. Когда я умру, Антоний станет твоей охраной и опорой. Его семья должна стать тебе родной.

VIII

Цезарю исполнилось пятьдесят пять лет. Это уже преддверие старости. До тридцати лет юноша. От тридцати до шестидесяти муж, цветущий годами. От шестидесяти до семидесяти старец, умудренный житейским опытом, а там и дряхлость, выжившая из ума, впавшая в детство – одинокая, никому не нужная. Семьи не было. Октавиан далеко. Цезарь не мог часто ездить в Аполлонию. Да и свидания, когда сотни льстивых глаз ловят каждое движение диктатора, не дают быть просто отцом, угнетали. Иногда ему даже хотелось взять племянника в Рим. Но не дать мальчику доучиться было бы злым безумием. Император воинственных квиритов должен быть стратегом.

И хотя школа не в силах вложить в своего питомца военный гений, однако кое-какие навыки, более или менее законченную систему знаний его наследник приобретет.

Как жаждал Дивный Юлий иметь возле себя сына, молодого, сильного, любящего, страстно верящего в дело своего отца! Октавиан писал длинные письма, но Цезарь не был уверен в глубине его привязанности. С каждым днем все тяжелее ощущалось одиночество.

Сверстники уходили один за другим. В этом году умер Мамурра, Сервилия давно мертва, с трагическим шутовством окончил жизнь Катон, пал Помпей. В Армении отравили Эмилия Мунда. Уцелевшие от яда и стрел рассеялись по свету. Авл Гирсий охранял границы Рима за Альпами. Одинокий, как и его принципал, он сумел пронести через всю жизнь молодую, неразделенную нежность к покойной сестре Цезаря. Гаю Юлию судьба отказала и в этом. Его большая мучительная любовь оборвалась еще при жизни Сервилии. Он разлюбил, и в сердце навсегда поселилась щемящая боль.

С годами тосковал все сильней и сильней по теплу очага. Даже беззаботный Антоний заметил эту растущую тоску. Чтобы развлечь, устраивал великолепные оргии. Самые прекрасные женщины, самые остроумные и миловидные собеседники окружали стареющего диктатора. Даря свою благосклонность случайным любовницам, отвечая на улыбки элегантных фаворитов, Цезарь не переставал ощущать брезгливое сожаление к самому себе.

Он мог еще брать эти мимолетные наслаждения, но как они были не нужны его сердцу!

Диктатор шел по дороге. из-за темной зелени лавров виднелись округлые усыпальницы. Исконные квириты, как бы они ни прожили жизнь, нашли покой в вечнозеленых рощах Города Мертвых.

– Пять лет со дня смерти сестры, а ни ее дочь, ни внуки не вспомнили, – горестно шепнул Цезарь.

В одиночестве он принес жертву у входа в фамильный склеп. Нахлынули воспоминания. Сестра была другом всей его жизни. Кроткая, любящая, она одна видела его отчаяние в тот страшный год, когда Сервилия порвала с ним. Как он был молод тогда – двадцать шесть лет, а теперь скоро пятьдесят шесть.

Высокий молодой человек вышел из фамильной усыпальницы Брутов. Он пробирался по тропинке, вьющейся между купами лавров и кипарисов.

Белая тога с темнеющей в сумерках латиклавой свободными, красивыми складками спадала с его плеч, но ноги, обутые в высокие сенаторские сапожки, ступали Как-то неуверенно, точно идущий сомневался, куда ему следует идти.

Развинченная, колеблющаяся походка показалась Цезарю знакомой.

Выйдя на мощеную дорогу, молодой человек подтянулся. Шаг стал тверже, осанка более мужественной. Цезарь узнал сына Сервилии, тихо окликнул.

Брут остановился.

– Я был на могиле матери. Децим запустил гробницу.

– В зимние ночи озябшие души ушедших стучатся в наши сердца. Почему ты не согрел тень матери жертвенным пламенем?

– Я велел еще с вечера приготовить все для жертвоприношения. Мое приказание не сочли нужным выполнить. Децим руководит нашим домом.

– Отчего ты никогда не заглянешь ко мне? – ласково спросил Цезарь. – Я часто бывал в доме твоего отца, знал твою мать еще девушкой. Мы с ней ровесники. Как люди одного поколения, помнили немало тогдашних знаменитостей. Сервилия всегда вызывала самое почтительное восхищение у лучших мужей Рима. Какие стихи посвящал ей Катулл!

– Я не люблю Катулла.

– Он очень талантлив. Он пронзал меня своими эпиграммами, но я признаю – Катулл самый талантливый из всех пишущих по-латыни. Я не поклонник греческой вычурности.

– Преклоняюсь перед эллинами.

Они проходили мимо могилы Катона. Чтя память умершего, Брут накрыл голову тогой. Цезарь последовал его примеру.

– Рассудок несчастного не выдержал...

– Ты хочешь сказать, что предпочесть смерть бесчестию – это безумие? – жестко спросил Брут.

– Я никогда не говорю: то хорошо, а то плохо, но всегда стараюсь понять—оправдывается ли обстоятельствами тот или иной поступок. Катону незачем было умирать. Я не собирался запретить ему ораторствовать. И не могу отказать в уважении доблестному и честному человеку только потому, что он думает иначе, чем я.

Брут внимательно поглядел на собеседника. В сгущающихся сумерках Цезарь не мог разглядеть выражения его лица.

Они подходили к городской стене – пропустив их, ворота захлопнулись на ночь. Раздался гулкий удар о медную доску и протяжный клич: "Не спи. Наступила первая стража".

Марк Юний проводил диктатора до дому. Цезарь пригласил его заходить.