Текст книги "Рубикон"

Автор книги: Наталья Султан-Гирей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 45 страниц)

Глава девятая

I

Октавиан вернулся в Аполлонию героем. Он один из всей школы побывал в настоящем походе.

– Я бился наравне с Цезарем в первых рядах, не отступая ни шагу, – ораторствовал наследник Дивного Юлия перед восхищенными слушателями.– Секст Помпей рассек на мне шлем, но я продолжал сражаться с непокрытой головой, и он бежал, бросив щит и меч.

Когда Агриппа по старой памяти стал раздевать его на ночь, Октавиан не позволил:

– В походе даже полководцы раздеваются и одеваются сами.

– Ладно, завтра сам, а сегодня я уложу.

Октавиан обвил друга рукой за шею и шепнул:

– А тебя били?

– Шкуру спустили.

– из-за меня? Никогда Цезарю не прощу.

Агриппа удивился:

– Меня драли за мои проделки. Я связался с Титом Статилием, и мы всю школу перевернули.

– Ты что сваливаешь на меня? – отозвался Тит Статилий. – Он таким отчаянным заделался, что мне и не угнаться.

– Это я от тоски, – тихо признался Агриппа, укутывая своего питомца.

– А почему не писал мне?

– Не умею... да и писать не о чем. Ты вот всю Иберию завоевал, а у нас что... одни заботы. Мать хворает, еще одна сестра родилась. Теперь нас семеро. Козла Фронтиса за твои победы забрали.

– Что ты врешь?

– Я никогда не вру, а за ваши иберийские победы на нас новый налог ввели.

– Твой же отец ветеран.

– Ветеран, да не ваш. Отец у Помпея двадцать лет воевал, а теперь Помпей враг Рима, и квестор нам сказал: "Благодари богов, что твое хозяйство не конфисковали, как вражье". Как будто легионер выбирает себе вождя!

Зима прошла в учении. Октавиану военные науки давались туго.

Агриппа часто в изнеможении бросал книгу.

– Нельзя же быть таким бестолковым. Ты же воевал!

– Воевал, но больше не хочу. Я стану великим ритором или верховным жрецом, чтоб на меня все молились

Он даже своему другу не сказал о размолвках с Цезарем. Но зато подробно расписал три дня, проведенные в Нарбоне.

– Одна, прекрасная матрона влюбилась в меня и хотела отравить, потому что я отверг ее.

– Ври в меру, – расхохотался Агриппа.—Что бы она с тобой делала? Ты и целоваться не умеешь... как девчонка, подставишь губы и все. А невест вот как целуют... – Агриппа показал. – Это если по добру обхаживают, а с пленницами вот как обращаются.

Он перекинул приятеля поперек колен. Октавиан, не отбиваясь, ухмыльнулся:

– Уж ты и знаешь...

– Знаю. Я это лето целовался с одной гречанкой. Тизба – рабыня у соседей. Как иду мимо, она кричит: "Помоги мне воды достать из колодца!". Я вытащу ее бадью, а она смеется: "Донеси до дому". Несу, а она говорит раз в сумерках: "Я отблагодарю тебя самым сладким..." Я не сообразил и ответил: "Не люблю сладкого, но если у тебя есть маковники в меду – тащи, отнесу сестренкам", а она как расхохоталась и поцеловала меня прямо в губы! Тут и началось: увидимся на безлюдье и целуемся, у колодца, у калитки. Я стал как шалый, только ее и жду. Вдруг узнаю – у Тизбы есть дружок, раб—сириец. Я его спросил: Тизба твоя подруга?" Сириец говорит: "Ты поступаешь по чести!" Я с ним ничего, не ругался, а ее проучил. Попросила она опять вытащить воды из колодца, я бадью вытащил и при всех на нее вылил, да еще отколотил. – Агриппа сдвинул брови. – За измену убью!

II

А в Риме по-прежнему заседали отцы отечества и Марк Антоний с помощью Фульвии опекал их от имени Цезаря. Супруга благородного трибуна с жестокой радостью мстила за гибель своего верного друга Куриона.

Отправленный в хлебные африканские провинции на фуражировку, он погиб в засаде. Потеряв своих воинов, Гай Курион бросился на меч. Его геройская смерть смирила небеспричинную ревность Антония. По доброте душевной он не упрекал неверную за ее скорбь. Сидя рядом с женой, ласковыми поцелуями осушал ее ресницы, влажные от слез по другому.

– Мне тоже жаль доблестного Куриона, но что бы ни было, дорогая, мы живы. У нас есть Клодия, и ты должна сберечь себя для дочери и меня!

– Жизнь так сложна, – улыбнулась сквозь слезы Фульвия. – Я перестаю понимать людей! Наш век перемешал и друзей, и врагов. Не разберешь, чего кто хочет, где искренность, где ложь. Но старого брехуна Марка Туллия пока не надо отталкивать.

Цицерон заготовил две речи: в одной до небес превозносил Цезаря, в другой восхвалял Помпея. Однако произнести не удалось ни одной. Гай Юлий, не посетив Рима, двинулся в Брундизий. Оттуда он решил перебросить легионы в Эпир и там, на отрогах Пинда, прикончить противника.

Высадившись со своими легионами на Эпирском побережье, он двинулся в глубь страны.

Великий начал готовиться к решающей битве, но Цезарь не торопился, умышленно оттягивал столкновение, и время само работало на него. Легионы Дивного Юлия росли.

Каждую ночь под знамена Цезаря стекались перебежчики. Их манили обещанные земельные наделы в родной Италии.

– Добыча приходит и уходит, как паводок, а земля век кормит, – говорили старые вояки.

Марий Цетег и Сильвий, переодетые торговцами, ходили в лагерь Помпея, расхваливали житье легионеров Дивного Юлия, спрашивали, не надоело ли землякам ловить воду неводом?

Рядовые помпеянцы интересовались, как принял бы их Цезарь.

– Не обидит! – Марий Цетег свистнул.

– Грех братоубийства на том, кто повелел италику поднять меч на италика, – серьезно ответил Сильвий.

III

Секст молил отца позволить ему выкрасть Октавиана. Помпей разрешил, но отряд смельчаков не добрался и до Коркиры – эпирского порта, лежащего неподалеку от Аполлонии.

Антоний стянул к проливу весь флот. С суши легион Mapцелла охранял подступы. Всякая попытка похитить наследника Дивного Юлия обрекалась заранее на неудачу.

Секст, тяжелораненый, пролежал несколько дней в горной расщелине, потом пешком, обходя селения, добрался до стана Помпея.

– Я не мог заставить их сражаться. – Худощавое, покрытое загаром, заросшее бородой лицо Секста Помпея дышало печалью и гневом. – Сам едва спас свою жизнь бегством. Может, и не стоило, но думал, что еще пригожусь. Недоброе наследство оставил ты мне, отец.

– Ты обвиняешь меня. Негодяи изменили своему долгу, а виноват я, всеми покинутый Кней Помпей. – Великий тяжело дышал.

Он лежал на подушках великолепного розового шатра, по правую руку, вытянув шею, как больная курица, восседал Катон. С явным неодобрением он взирал на роскошь, окружавшую изгнанного полководца, но его не спрашивали, и он молчал. Слева от Великого, белолицый, пухлый, как сдобный пирожок, испуганно уставившись на брата, сидел молодой Кней Помпей, первенец триумвира. Трибун Милон, верный оруженосец Великого, осуждающе поджал губы. Есть вещи, которые не говорят в лицо даже очень близким людям.

Но Секст не замечал, не желал, не находил нужным замечать ни испуганное покашливание брата, ни осторожные знаки

Милона.

– Почему я разбит наголову? Почему мальчишку Октавиана легионеры на руках пронесли через всю Галлию, а я, как зачумленный, вынужден был скрываться отсвета дневного? В крестьянских хижинах мне боялись подать воды... Почему, отец? – Секст выпрямился. – Я спрашиваю, но я и отвечаю. Ты виноват в моем позоре. Если б дети смели клясть давших им жизнь, я бы проклял тебя, отец! Армия молится на Октавиана. Почему? Он еще не успел никому ни нанести обид, ни оказать милости, но он сын Цезаря. Его отец сумел так воспитать своих солдат, что этот ребенок их божество, воплощение их желаний, душа их замыслов. А я? В сердцах народа твое имя, отец, вызывает гнев и презрение. Ошибку за ошибкой совершил ты в течение ряда лет. Твоя республика – труп. Труп, уже начинающий гнить, а ты рядишь ее в брачные одежды и насильно хочешь оплодотворить, подобно безумцу, сжимающему в объятиях мертвую любовницу. Жизнь требует империи, но императором мог бы стать ты.

Катон метнул возмущенный взор, но, подавленный пылким натиском Секста, смолчал.

– Почему, отец, где проходили твои легионеры, цветущие страны обращались в пустыни, города становились пепелищем и реки вздувались от крови, и имя Рима звучало, как смерть? Почему там, где шли войска Дивного Юлия, в лесах возникали города, а болота становились пажитями, безлюдье оживлялось шумом труда? Почему, отец? Я спрашиваю, но я и отвечаю. Потому что он глядел в грядущее, а ты в минувшее, потому что он любил Рим, а ты почести, он был щедр, а ты дьявольски скуп. Его ум, гибкий и живой, подсказывал то, что жаждала сама жизнь, а ты, косный, трусливый разумом, жил заветами себялюбивых, алчных и никчемных людей!

Тяжела твоя вина, отец, перед Римом, мною и человечеством. И все же я пришел к тебе. Еще не поздно. Обещай рабам свободу, посмей стать вторым Спартаком или хотя бы Катилиной и ты опрокинешь Цезаря! Другого выхода нет. Я жил эти месяцы среди пиратов. Отверженные всеми, презревшие добро и зло, они – сила.

Убийцы, святотатцы, насильники, сосланные на галеры, они посмели стать свободными. Рим еще дрогнет перед ними. Отец, дерзни! – Секст преклонил колени и поцеловал жирную, бледную руку Великого.

Помпей растерянно и недоверчиво смотрел на сына.

– Я не знаю, Секст, ты болен, – наконец пролепетал он.

– Ты болен неумным честолюбием, – сердито выкрикнул Милон. – Лучше поражение от руки Юлия Цезаря, квирита и патриция, чем победа с помощью рабов и варваров!

– Великий! – Катон выкинул вперед обе руки. – Не будь вторым Кориоланом, не призывай варваров на Рим!

Секст быстро поднялся. Сильный и гибкий, весь из мускулов и воли, он стоял среди обреченных.

– Я еще попытаюсь своей кровью оживить труп, но боюсь, что безнадежно.

IV

– Запомни, Мешок. – Фульвия нагнулась над картой. – Сейчас для Цезаря самое главное обеспечить коммуникации с Италией. Перед тобой двойная задача: охранять водную трассу Брундизий – Коркира – это раз! Коркира – морские ворота в Эпир. Вторая – запереть все гавани. Ни одна подозрительная лодчонка не должна причалить к берегам Италии. Не хлопай ушами! Ты сражался с пиратами и, хоть глуповат на суше, на море справишься.

– Почему я глуповат? – Антоний обиженно пожал плечами. – Я только...

– Молчи, Мешок! Сохраним тыл надежным – Цезарь победит. Твое дело не рассуждать, а исполнять...

Супруга Марка Антония сама снаряжала транспорт. Загорелая, растрепанная, в короткой свободной одежде морехода, она взлетала на мачты, ныряла в трюмы. Подметив ненадежную доску в обшивке корабля, тотчас же призывала кормчего:

– Будет течь, заткну твоей головой...

Доску немедля заменяли.

Целые дни не покидала Фульвия пристани. Бранилась с моряками, муштровала солдат, торговалась с поставщиками.

– Не Фульвия, а фурия! – бормотали вслед ей центурионы. Энергичная матрона вмешивалась во все. Проверяла каждую пряжку на солдатской амуниции, ощупывала огрубевшими ладонями спины бычков и барашков, пробовала муку... Купец, пытавшийся обмануть суровую красавицу, повис на рее. К спине висельника прикрепили гигантский плакат: "Продавал прелую муку. Казнен по воле Марка Антония – друга Цезаря".

Не щадила воительница и тех, кто мешал ее замыслам. Отцы города Неаполя пробовали выразить недовольство, что контроль над морскими путями стесняет торговлю. Их прибыли упали... Великий не вмешивался в коммерцию.

Как дух мести, примчалась Фульвия с отрядом ликторов в мятежный порт. Повелела немедля обезглавить смутьянов. Марк Антоний от имени Сената и народа римского скрепил приговор. Знал, его жена права, всегда и во всем. И не ее вина, что галеры, в чье снаряжение бедная женщина вложила столько труда, любви, страстного желания помочь, не достигли берегов Эпира.

Друзья молодого Помпея, вольные пираты Адриатики, сообщили Сексту о плывущем из Брундизия транспорте с воинами и провиантом для Цезаря.

Стянув в узкий пролив весь флот своего отца Кнея Великого, Секст в блестящей морской битве уничтожил детище Фульвии.

Три дня, озаряя пучину зыбящимися огнями, горели корабли Цезаря. Их золотые силуэты дробились в двойном мраке ночи и моря. А когда погасли, погасла и последняя надежда получить подкрепление и пищу.

V

Над людьми, измученными тяжелым испанским походом, нависли снова голод и холод. Враг дважды превосходил своей численностью. А кругом лежал пустынный, гористый край, открытый и зимней стуже, и летнему зною. Опухшие, в лохмотьях, еле ступая кровоточащими от цинги ногами, шли легионеры Цезаря по следам отступающих патрициев. Но даже такие изможденные тени нагоняли ужас на Великого. Помпей не забывал: эту армию загробных лемуров вел Цезарь. Гай Юлий жил их жизнью, голодал и мерз с ними. Его простые доспехи покрывала пыль пешеходных троп, по которым он шагал рядом со своими боевыми друзьями. Холодное и далекое наименование «воин» он давно заменил для них задушевным словом «товарищ». Его любили, и он был силен любовью простых людей.

Великого же только терпели. Его ветераны дарили ему лишь послушание, а не любовь. Патриции, из ненависти к популярам вставшие под знамена Помпея, откровенно презирали своего полководцам Изящные аристократы то и дело прохаживались насчет низкого рождения Кнея. Род Помпеев всего за 60 лет до появления Великого на свет был занесен в Сенаторские списки. А фамильные предания Брута, Кассия, Катона насчитывали столетия славы. И каждый из них считал себя более способным стратегом, чем бездарный адъютант Суллы. Интриги и раздоры ослабляли и без того расхлябанную дисциплину.

Секст настаивал на немедленном бое, но Кней Великий колебался и лепетал о том, что хочет избежать ненужного кровопролития. Еще немножко терпения, и голод уничтожит армию "демагога" без единого взмаха копья.

Цезарь не хуже своих врагов это понимал. Еще немного, и даже самые преданные сдадут, не выдержат сверхчеловеческих мук и напряжения. Или погибнут, храня уже бессильную верность, или... Но перебежчиков не было.

Легионеры Дивного Юлия знали, за что они сражались. Раз их господа, ростовщики и владельцы необозримых латифундий, на чьей земле италийская беднота втридорога арендовала крошечные наделы, все эти Бруты, Кассии, Тибуллы, Катоны поднялись на защиту Кнея Помпея, то место неоплатных должников, разоренных арендаторов, бесправных полукровок под знаменами Гая Юлия Цезаря. Знали они и то, что если плебей, восставший на патриция, не победил, то смельчака ждет лютая казнь. Значит, оставалось одно – победить.

– Подохнуть с голоду – на радость жирной клецке Помпею, – внушал Сильвий ослабшим товарищам, – все равно что сдаться. Кору древесную будем грызть, а покажем врагу!

Друзья Сильвия не хотели сдаваться, но Все-таки умирали один за другим. Армия Дивного Юлия казалась обреченной. Цезарь решил перейти переодетым фронт и, переплыв на любой рыбачьей лодчонке Адриатику, достичь Италии, чтоб вернуться к своим легионам во главе свежего войска и обозов с провизией.

Напрасно Гирсий доказывал, что такая отвага граничит с безумием. Во-первых, войско без вождя легче сломят невзгоды, одолеет враг. А во-вторых, до Италии даже самому опытному лазутчику в одиночку не добраться. Доверить свою тайну еще кому-нибудь – значит заранее выдать свой замысел Помпею. Но Цезарь оставался непреклонным. Его долг, рискнув собой, спасти остальных... Однако боги Италии не допустили этого бесполезного самопожертвования. До осужденных на голодную смерть донесся радостный слух: "На выручку идет Антоний!"

VI

Фульвия рыдала. Но ее отчаяние было бессильно возродить из пепла сожженные Секстом корабли. Она судорожно всхлипнула в последний раз и, отерев глаза, подошла к ларариуму, достала заветную шкатулку. Там хранились ее драгоценности подарки тех, кто любил ее, своевольную, взбалмошную, дерзкую...

– Мой Кай. – Голос Фульвии, низкий и хрипловатый, согрела нежность.

Антоний от неожиданности глуповато хихикнул. Он отвык за долгие годы супружества слышать, что он чей-то Кай, любимый муж.

– Мой Кай, – повторила Фульвия все так же ласково и смиренно, – ты никогда не был трусом. Цезарь погибнет, если к нему не прибудет помощь. Антоний наклонил голову:

– Сделаю все возможное.

– Ты сделаешь все невозможное, – тихо ответила она. – Но сделаешь. Возьми и действуй. – Она протянула шкатулку с сокровищами...

И снова отплыл от Брундизия транспорт с четырьмя легионами, богатыми запасами провианта и восемью сотнями отборных всадников.

Сильный южный ветер пригнал флотилию Антония к Эпирскому берегу. А когда эскадра Секста Помпея уже настигала смельчаков, ветер внезапно переменился и отбросил вражьи корабли далеко в море. Антоний высадился в городе Лиссе, чьи жители были на стороне проконсула обеих Галлий Гая Юлия Цезаря.

После упорных боев с переменным успехом армии Цезаря и Антония соединились. Лагерь Помпея был окружен. Началось повальное бегство рядовых помпеянцев.

Переходили целые центурии. К середине лета у Великого не осталось и половины воинов. Секст снова настаивал на немедленном бое. Кней Помпей болезненно морщился. Его донимала застарелая грыжа.

Секст напрасно заклинал отца доверить ему власть над остатками армии, но Великий боялся растущей популярности сына.

– Если недуг помешает мне сесть на коня, я из носилок стану руководить боем, – упрямо возражал Кней.

Легионы Цезаря шаг за шагом теснили войска противника. За спиной помпеянцев простиралось море. Отступать дальше было некуда.

И вот 10 июня 706 года со дня основания Рима разыгралась битва при Фарсале. Секст велел перенести казну на заранее приготовленные галеры. Он не принял участия в сражении.

– К чему? Лучше не разыгрывать кровавый фарс, а спасти то, что еще можно спасти, – с горечью уронил Секст в ответ на упреки отца.

На закате галеры подняли паруса. Разбитый наголову Кней Помпей с обоими сыновьями и Катоном бежал в Египет. Остатки его армии сдались.

Взятые в плен Децим и Кассий в один голос заявили, что их увлек Марк Юний Брут. Если победитель находит, что их вина заслуживает смерти, они готовы, но пусть раньше казнят сына Сервилии.

Марк Юний еще с вечера готовился к пышной речи во вкусе Катона. Собирался бросить тирану в лицо всю ненависть и презрение, кипящее в груди доблестного сына Республики... Но, услыхав коварный ответ друзей, без чувств упал к ногам Цезаря.

Непримиримого тираноненавистника бережно отнесли в шатер тирана и поручили заботам опытных врачей. Лежа в мягкой постели, борец за патрицианскую свободу сотрясал стены палатки гневными воплями против деспотизма, но лекарства пил аккуратно. Рыдая, просил Цезаря не причинять зла Дециму и Кассию.

– Я никогда не мщу. – Цезарь провел рукой по осунувшемуся лицу Марка. – Я сделаю, мой дорогой мальчик, все, чтобы твоя совесть была спокойна. Ведь они по-своему любят Рим и к тому же не опасны. Но разве ты не мог бы стать мне другом?

Старый полководец нагнулся над сыном:

– Худшей из моих мук в этом походе был страх за тебя. Ты ненавидишь меня?

Закрыв глаза, Брут притворился спящим, но дыхание его было неровно и тревожно. Рот, искаженный гримасой боли, напоминал уста Сервилии.

VII

Разбив Помпея, Цезарь поспешил на Восток. Дорога была каждая минута. Египтянам нельзя доверять. В Аполлонии он вызвал племянника на корабль. Пытался быть, как всегда, ласковым, но мальчик его раздражал своей манерностью. Октавиан милостиво разрешал себя баловать, ласкался, как маленькая девочка, но Цезарь чувствовал, в их отношениях чего-то не хватало.

Был ли Октавиан неискренен? Нет, не то, мальчик от души радовался встрече, показывал Цезарю свои таблички с отметками, говорил, что он старается хорошо учиться. Но во всем, что бы Октавиан ни говорил, ни делая, примешивалось что-то ненастоящее, наигранное, что ли?

Проводив племянника и глядя, как все дальше и дальше уплывает лодка, унося Октавиана, Цезарь закрыл глаза рукой и вдруг понял, что его наследнику не хватало глубины. У Марка Брута была его нелепая, косная ненависть, и он жил ею, а этот ребенок был пуст, хоть и прекрасен, как бокал узорного муренского стекла.

Со свидания наследник Дивного Юлия вернулся мрачным. На все расспросы отвечал:

– Укачало.

Агриппа почуял беду. Подкараулив друга наедине, взял его за плечи:

– Что произошло у тебя с Цезарем? Не ври только мне.

Октавиан от неожиданности едва не свалился в воду. Он сидел на краю водоема и уныло глядел вглубь.

– Другой, – с отчаянием произнес он, – другой сын... родной... настоящий, а я приемыш...

– Чей сын? Откуда он взялся?

– Цезарион, египетский царевич. Я думал, его просто так в честь Цезаря назвали, а он родной! Цезарь едет к нему в их Египет. Мне Антоний рассказал. – Октавиан поднял голову. – Что я теперь? Кому я нужен? Узнают, что у него родной сын, объявит Цезарь его своим наследником, меня живьем съедят!

Он говорил быстро, как в бреду, дрожа и всхлипывая.

– Не плачь и не дрожи так. Обдумаем. Обидеть тебя я никому не позволю. В Египет Цезарь поехал ловить Помпея, а уж если случится беда, я выручу, убью египтянина, и все.

Октавиан промолчал. Он был подавлен и растерян.

С этого дня и без того замкнутый подросток окончательно отгородился от всех. Избегал даже своего друга. Однажды, выведенный из терпения настойчивыми просьбами покушать хоть немного, крикнул:

– Ты зря стараешься, Марк Агриппа, я больше не наследник славы!

Агриппа ударил его по щеке. Октавиан вскрикнул и, ошеломленный, опустился на пол.

Он был изумлен и испуган, но обиды не ощутил. Знал, по своей вине теряет друга. Случилось самое ужасное. Он хотел уколоть самолюбие Агриппы, чтоб услышать уверения в любви, а нечаянно ранил слишком глубоко. Надо просить прошения, ноги целовать, только бы простил.

Агриппа несколько мгновений стоял как вкопанный, потом круто повернулся и вышел. Октавиан быстро вскочил и, ни на кого не глядя, выбежал за ним в сад.

Агриппа сидел на лужайке и мрачно резал ножом землю. Он не поднял головы, не взглянул на друга.

– Я пришел... я первый пришел...

– Виноват, вот и пришел. Уходи, – отрезал Агриппа, с ожесточением втыкая лезвие ножа в песок.

Октавиан опустился рядом. Юноша отвернулся.

– Не сердись, я так несчастен... с ума сойду от горя. – Он всхлипнул. – Легче мне потерять наследство Цезаря, чем твою дружбу!

Агриппа быстро ударял ножом в землю.

– Не реви, не реви... я не могу. – Он сидел, низко опустив голову, и не видел, как торжествующе, с каким сознанием своей безграничной власти улыбнулся Октавиан.