Текст книги "Рубикон"
Автор книги: Наталья Султан-Гирей
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 45 страниц)
После долгих и нудных переговоров недавние враги решили встретиться на острове посередине реки. Два легата Октавиана и двое доверенных Антония обшарили весь остров, не спрятаны ли где засады или сосуды с греческим огнем.
В центре острова разбили пурпурный шатер. В середине шатра поставили стол двумя ножками по одну сторону от линии центра, двумя ножками по другую. По краям стола высились два кресла: одно на территории Антония, другое на императорской земле.
Обе высокие договаривающиеся стороны, без оружия, в прозрачных туниках без рукавов, чтобы некуда было спрятать меч или даже кинжал, должны были встретиться в полдень в этом шатре.
Антоний прибыл первым и покорно ждал.
Император вошел легкой торжествующей походкой, вскинув златокудрую головку.
Беседа длилась до полуночи. Расстались довольные друг другом. Войска радостными криками приветствовали мир.
Клодия, стоя в толпе легионеров, толкала соседей в спину:
– Кричите, чтобы император избрал меня своей подругой! Громче, доблестные воины, громче!
Молодой центурион, паясничая, завопил:
– Бамбино! Сделай Клодии удовольствие! Женись на ней!
– Женись, женись! – закричали выстроившиеся по обеим сторонам реки когорты. – Тогда поверим вашему миру!
– Подари Марку Антонию внука!
– Да здравствует внук Цезаря и Антония!
Вожди стояли рядом на плоту. Антоний дружелюбно обнял Октавиана:
– Что ты скажешь, зятек?
– Я покоряюсь воле моих легионов.
Прощаясь, Антоний задержал в руке пальцы Октавиана и как бы вскользь бросил:
– Необходима диктатура, но коллегиальная. Второй триумвират – ты, я...
– И Марк Агриппа, – быстро вставил император.
– И Эмилий Лепид. Марк Випсаний Агриппа не имя для Рима.
– Лепид – пьяница.
– Э, мой друг, люди топят рассудок в вине, а Лепид черпает в нем мудрость. Он, пьяный, прямо гениален.
– Я согласен. – Октавиан посмотрел поверх головы союзника.
– Если ты мне будешь другом, – веско проговорил Антоний, – нам понадобится осел, чтобы везти наши грехи. Вдвоем мы всегда сделаем так, что Лепид останется виноватым, и Рим будет его клясть за все промахи триумвирата.
– Я буду тебе верным другом, как ты был Цезарю.
Антоний обрадовано расплылся в простодушной улыбке.
Глава четвертая
IВеликолепие южной осени одело Рим в пурпур. Пунцовые ветровые облака роняли в Тибр пламенеющие отблески, а вдали мягкие контуры лесистого Соракта расцветились темно–красным и золотым. В самом воздухе, чистом и солнечном, дышала крепкая свежесть вина и осени.
Квириты стекались на форум. Впервые за много лет властители Вечного Города вспомнили о воле народной. Триумвиры просили собрание народа римского утвердить их чрезвычайные полномочия для устройства дел державных. Рим стоял на краю пропасти. Однако пока не находилось нового Квинта Курция, чтоб ринуться в бездну и этой искупительной жертвой спасти родной город, зато уже в течение полустолетия каждый доблестный квирит пытался столкнуть в разверзтую бездну соседа.
– Италия, как Кронос, пожирает своих детей. Пора прекратить братоубийственные смуты! – провозгласили триумвиры.
Зеваки плотной стеной оцепили улицы.
На форуме Романум двенадцать триб[4040
Триба – буквально «племя». Граждане Рима были разделены по родовому признаку.
[Закрыть]] Рима, разбитых по центуриям, выстроились приветствовать новых властителей мира. Все понимали – голосование не больше чем формальность. Воля народа римского давно предрешалась в палатках полководцев. Но поглазеть хотелось каждому. Крыши близлежащих храмов и домов, перекрытия портиков, окаймляющих форум, кишели любопытными.
Львиный облик Антония, опухшее лицо Лепида, умное и злое, со странным противоречивым выражением безразличия и острой наблюдательности, детская миловидность наследника Цезаря привлекали всеобщее внимание.
Антоний и Лепид предстали на трибуне, облаченные в тяжелый пурпур и металл доспехов. Октавиан, тоненький, светлый, как солнечный лучик, стоял между ними в простой белой тунике. Он держался просто и с достоинством.
В народе шепотом из уст в уста передавали: "В древних книгах судеб человеческих начертано: родится Младенец и избавит Рим от смут. С воцарением Дивного Дитяти вечный мир и радость засияют на земле".
Набожный Меценат еще за несколько дней до народного собрания посетил всех гадателей. Этрусское золото открыло римским жрецам истину, скрытую в грядущем. Вещим Девам Сивиллам Марк Агриппа сам отнес половину мутинской добычи.
Однако голосовать он не собирался. Воины не вмешиваются в дела гражданские. Агриппа наблюдал. По его знаку переодетые рабы Мецената бросали под ноги Октавиану розы и вопили славословия.
Растроганный любовью народной, сын Цезаря, отвечая на приветствия, очаровательно улыбался. Какая–то женщина в умилении всхлипнула.
Агриппа невольно подивился актерскому таланту своего друга. Каждый жест, каждая улыбка были точно рассчитаны. Октавиан знал римскую толпу и уже прочно вошел в роль.
Гул приветствий вывел пицена из задумчивости.
Взявшись за руки, триумвиры глубоким поклоном благодарили народ римский за доверие. Целуя священный меч Ромула Квирина,[4141
Ромул Квирин – мифический основатель Рима и первый царь (VIII в. до н.э.).
[Закрыть]] они присягали не обмануть надежды Вечного Города.
– И Италии! – выкрикнул Октавиан. Клиенты Мецената грянули:
– Аве Цезарь!
Толпа восторженно подхватила. Рим уверовал в Божественное Дитя.
IIГрозди винограда сияли в золотой чаше. Домашний сыр был подан по–деревенски на узорных листьях, но сквозь темную зелень мерцали массивные тарелки кованого золота. Персики благоухали в переливчатых вазах Мурены, а маленькие изящные чашечки прозрачного нефрита хранили засахаренные финики из Африки.
За столом, накрытым на двоих, было больше лакомств, чем сытных блюд. В узкогорлых причудливых кувшинах ждали вина, легкие и приторные; повсюду благоухали живые цветы, щедро разбросанные по тонкой скатерти из шелковистого египетского льна.
Агриппа озабоченно поправил розы в большой этрусской вазе. Они вдвоем справят новоселье. За целый месяц триумвир наконец удосужился вспомнить друга.
В Риме молодой пицен чувствовал себя заброшенным. Бесила неопределенность положения. Победу над Антонием одержал Октавиан. Это знали все от мала до велика. А Марк Агриппа был всего–навсего одним из полководцев императора и ничего больше! Кроме того, он был школьным товарищем Октавиана и еще неизвестно – за доблесть или по особой дружбе в двадцать лет безродный пицен носит звание легата... Вдобавок косые взгляды родни друга...
– Замерз! Отогрей меня. – Октавиан сбросил солдатский плащ и остановился на пороге, обвел изумленным взглядом изысканно сервированный стол, яркие фрески на стенах триклиниума, взглянул на плафон, где резвые маленькие фавны играли гирляндами винограда и роз.
– Совсем не похоже на походную палатку! Ты стал эпикурейцем!
Красивые рабыни в богатых восточных нарядах внесли блюдо с жареными дроздами и чаши с подливкой из барбариса. Октавиан поморщился:
– Ты не женат, и устраивать у себя публичный дом ни к чему.
– Без женских рук в доме...
– Пусть будут, но на задворках. Во всем надо соблюдать приличие. Обижаешься, что я стараюсь не бывать с тобой на людях... Посмотри, как ты лежишь за столом. Навалился всей грудью и грызешь кости, как волк. Надо тебе подумать о своих манерах.
Агриппа вскочил и сжал Октавиана так, что тот не мог пошевелиться.
– Плати выкуп!
– Бешеный пицен! Я не хочу, чтобы люди, недостойные ремешка на твоей сандалии, хихикали над тобой. Безопаснее кинуться в бой обнаженным, чем обнажить в Риме душу. Лги, ни одного слова правды, ни одного искреннего взора, ни одной простосердечной улыбки для них... Малышом я уже знал, что, если меня ласкают, значит, им нужно что–нибудь от Цезаря.
– У тебя есть искренние друзья. Меценат осуждает нас за нерешительность, но относится к нам чистосердечно. Он не понимает, почему мы не прикончили Антония.
– И не двинули Италию на Рим? Ради деревенских толстосумов я не отдам мою столицу на разгромление. Рим – колыбель, мозг и сердце Италии. Меценат этруск и на все смотрит с высоты фьезоланских холмов... Говоришь, он ко мне искренен?
– Да!
– Как хозяин к беговой лошадке. Пока беру призы на бегах, меня холят, угощают медовыми пирожками, а сломает лошадка ногу – на живодерню ее! Кто был со мной искренен и бескорыстен? Даже Цезарь любил во мне наследника, а не ребенка!
– Остается прибавить меня, – с горечью вымолвил Агриппа.
– Ты мое сердце. – Октавиан внезапно нагнулся и поцеловал край его туники.
Агриппа в изумлении откинулся.
– Что ты?
– Храброе, верное, чистое сердце. Если я когда–нибудь лишусь твоей дружбы, я превращусь в живого мертвеца. Налей вина за нашу дружбу!
Октавиан поднял чашу и нараспев прочел стих:
– О сотрапезники! Ныне угрюмые бросьте заботы,
Чтобы сверкание дня сумрачный дух не смутил.
Речи тревоги душевной пусть будут отвергнуты, чтобы.
Ей не поддавшись, душа дружбе предаться могла.
Радость не вечна: часы улетают; так будем смеяться:
Трудно у судеб отнять даже единственный день.
– Он смущенно улыбнулся: – Это тебе! Когда у меня родятся стихи, я всегда думаю о тебе!
– А в другое время и не вспомнишь?
Октавиан отпил вино из чаши, которую все еще держал высоко подняв, и поднес к губам Агриппы:
– Кто допьет вино после друга, тот узнает все его тайные мысли!
Они пили из одного кубка и, забыв о манерах, ели из одной тарелки.
IIIПосле обеда Агриппа показывал свой дом, светлые обширные покои, убранные дорогими коврами и искусной росписью, атриум с мозаичным полом и колоннами, увенчанными пышной капителью.
– Я велю убрать эту греческую ерунду, – смущенно проговорил пицен, заметив, как неодобрительно разглядывает его друг нагих нимф, – изобразим что–нибудь воинственное, из нашей истории. Меценат тоже находит слишком вычурно. Спальню я уже переделал.
Пушистые шкурки иберийских коз, белые и легкие, покрывали пол. Орнамент из переплетенных ландышей и крошечных человечков опоясывал стены. Четыре львицы из литой бронзы, изогнувшись, поддерживали постель.
– Недостает молодой хозяйки. – Октавиан бросился на мягкое белоснежное покрывало.
Агриппа кинул в очаг сухого ароматного хвороста. Вспыхнуло розовое пламя.
– Не замерзнешь? – Он достал из–за пояса таблички. – Отец пишет... Отец пишет...
Октавиан засмеялся:
– Родилась десятая сестренка?
– Я написал: пусть хоть дюжина, приданое на всех добуду. Еще про тебя пишут...
– Это уж ты расхвалил.
– Да нет, пишут... Народ ждет тебя в горах. Очень ждут. Триумвирату не рады. Опасаются новых раздоров и смут. И еще пишет отец, – Агриппа усмехнулся, – "плохо, сынок, что ты научился привирать, как хвастливый вояка в балагане. Что император к тебе милостив, мы все очень довольны и принесли в жертву тени Дивного Юлия черного петуха. А что ты с ним и: одной тарелки ешь и из одного кубка пьешь, ты б, сынок, лучше не писал. Я по старости лет сам не читаю, а люди читали и над тобой смеялись, что ты врешь. Не гордись почестями, а гордись своими делами..." Ну, тут старик нравоучения мне читает.
– А ты напиши еще: "Весь поход мы спали под одним плащом, и хоть он у меня послушный и ласковый, я держу его строго, иногда и поколачиваю". Совсем твой старик решит, что ты сошел с ума.
Рабыня внесла светильник. Октавиан поправил волосы и поддал ногой упавший на пол венок из полевых цветов. Агриппа поднял.
– Ты не хочешь провести ночь под моим кровом?
– Ты ж разговорами не дашь спать, а завтра мне держать речь в Сенате. Ты набросал тезисы? Давай, я подучу.
Они шли по тихим улицам, держась за руки и останавливаясь на каждом углу. Купили жареных каштанов, выпили в дешевой лавочке горячего вина. Октавиан вслушивался, что говорит народ: народ толковал о своих делах. Триумвиров не поминали. Какая–то старуха радовалась, что после победы сына Цезаря мука подешевела. Император подарил ей золотой. Заря гасла, зеленоватая, ясная.
– День будет хорошим, – довольно заметил Агриппа.
– Какой вечер, – тихо ответил Октавиан. —
И день был, точно розы лепесток,
упавший на лезвие меча, иль влаги светлой капля,
блеснувшая в миг страсти на ресницах мгновенно, но прекрасно,
и долго память о мгновенном дне живет в измученном
и благодарном сердце, и я сегодня не ревную ни к подвигам,
ни к славе Александра иль Рамзеса.
– Нет, ревную! Безумно ревную, – он топнул ногой. – Мне мало клички триумвира!
Агриппа усмехнулся:
– Тебе нужны лавры? Добудем!
– Мне нужна власть! – жестко отрезал Октавиан. – И без этих...
– И власть добудем. – Усмешка пицена стала грустной. – А добудем ли счастье?
– Какое еще там счастье? – крикнул император. – Избавиться от Антония и Лепида – вот счастье! С Клодией целоваться, что ли, счастье?
– Послушай. – Агриппа положил руку на его плечо. – А если бы у тебя нашелся полководец лучше меня, смелей, преданнее, избавил бы тебя от соправителей, добыл бы тебе все, что ты желаешь, – ты забыл бы меня?
– Глупый вопрос. – Император недовольно высвободил плечо. – Я никому не верю, кроме тебя.
– Ты забыл бы, – с тихой горечью повторил Агриппа.
– Зачем ты обязательно хочешь сделать мне больно? – также тихо ответил Октавиан. – Мы провели весь день вдвоем, нам было хорошо, а теперь мне опять больно, очень больно.
– И мне, – мрачно шепнул Агриппа, – думаешь, я слепой? Не видел, как ты в цирке с Сальвидиеном Руфом любезничал... Ищешь...
– После смерти Гирсия Руф самый опытный полководец. Он друг Цезаря, проделал с ним не один поход...
– Короче! – перебил Агриппа, покусывая губы. – Сальвидиен Руф – опытный полководец, он полезней меня!
– Может быть. – Октавиан опустил ресницы. – Может быть, как стратег он ценней тебя. Сальвидиену Руфу я дарю милость императора, Марку Агриппе – любовь его верного Куклы. Неужели ты сомневаешься? Я вот до такой капельки твой!
Он показал на самый кончик розового пальца.
– Ты меня колотишь – я не сержусь. Помыкаешь мной, как только можешь... ни люди, ни обстановка не удерживают моего Ромула. Я стараюсь твои бестактности превратить в милую шутку, но мне нелегко. Все радости тебе, все слезы мне. Что же ты хочешь, чтобы я ради тебя сделался посмешищем всего Рима? Ты знаешь, что сказал Лепид, когда я и Антоний не нашли возможным сразу дать ему ответ? Он сказал, – император снова вскинул глаза и отчеканил: – "Я подожду. Пусть за ночь Антоний попросит разрешения у Фульвии, а Октавиан Цезарь у Марка Агриппы".
– Болван! – Агриппа расхохотался.
IVПоужинав, Октавиан улегся. Пробежал глазами написанные Агриппой тезисы. Подивился умению друга так ясно и сжато излагать самое главное. Мысль не разбегалась, не тонула в недомолвках и витиеватых фразах.
Октавиан был неплохим оратором. Во всяком случае, говорил лучше Агриппы. Умел и растрогать, и, если надо, рассмешить слушателей, но четкая ясность мысли ускользала в его речах. Увлекшись риторическими красотами, мог упустить и смысл, и вообще ему всегда было трудно сообразить, о чем следует говорить в Сенате, а о чем лучше до поры до времени помолчать. А Марк Агриппа и это знал.
Император еще раз, уже внимательно, прочел тезисы. Какое счастье иметь такого друга! И что сын Цезаря делал бы без своего кариссимо Агриппы!
Октавиан вздохнул. Его империя становилась призраком. Он всего–навсего триумвир, один из трех, к тому же младший летами. Правда, Лепид был к нему необычайно благосклонен. Умный пьяница ищет союзника против Антония, считает, что вдвоем они уравновесят партнера–тяжеловеса. Возможно, ловит, чтобы потом предать тому же Антонию. Надо быть начеку. Вечно настороже. Ни одного лишнего слова, ни одного мгновения для себя...
Октавиан устало опустил голову на подушку. Брак с Клодией неизбежен. Нельзя ссориться с Антонием, но Клодия была ему противна. Если б на месте дочери триумвира была Лелия... Подводные цветы... их надо забыть... Он погасил светильник, но заснуть не мог, вертелся. Снова зажег свет. Пробовал читать... Под окном отзвучали шаги третьей стражи. Полночь...
Скрипнула входная дверь. Шаги, легкие, неуверенные, прозвучали в атриуме. В плаще, влажном от ночной сырости, вошла к нему Лелия.
Октавиан от удивления привстал. Неужели явился призрак, вызванный его тоской о ней? Да ведь он и не тосковал... Просто вспомнил...
Медленно, точно каждый шаг стоил ей невероятного труда, девушка подошла к его постели. Осторожно прикоснулась:
– Твоей жизни грозит опасность.
В ужасе, дико вскрикнув, Октавиан вскочил, оглянулся, ища оружие.
– Не бойся... но есть люди... они желают твоей смерти. Мне предложили отравить тебя. Я согласилась, чтобы не поручили другому заговорщику.
Бамбино прижался к стене и не сводил с Лелии испуганных глаз.
– Веришь мне? – Она с нежностью взяла его за руки.
– Кариссима, – Октавиан уронил голову на ее грудь, – защити!
Лелия отстранилась.
– Не унижай меня и себя! Я не хочу покупать нежность!
– Ты любишь меня и не захочешь моей гибели!
– Я предупредила. Защищайся сам. – Она направилась к двери, но вдруг стремительно повернулась к юноше. – Будь осторожен! Все, что я могу...
– Скажи кто?
Лелия молчала.
– Цицерон?
– Не спрашивай!
– Чтоб защищаться, я должен знать, знать все!
– Обещай пощадить безумцев!
Триумвир поклялся. Пусть скажет, пусть скажет кто? Иначе он погиб...
Лелия положила руку на золотистые кудряшки.
– Это выше моих сил.
Октавиан оттолкнул ее.
Через час Агриппа, Антоний и Лепид были в его спальне.
VМоре бушевало. Черные волны осаждали утлое суденышко. Кораблик так и швыряло. Рев моря был страшен, вселял ужас, как вопли разъяренной толпы на форуме. Цицерон закрыл лицо руками. Он страдал от мук, причиняемых морской болезнью, от скорби, горечи и страха...
Рим погибал. На его глазах... Не было больше ни семьи, ни государства! Облагодетельствованный подросток убивал старца, спасшего ему жизнь! Республика квиритов исчезала, поглощенная бурей. А в Вечном Городе раскинулся разбойничий лагерь италиков!
Антоний давно точил нож, но мальчик противился, пока влюбленная змея не надоумила его.
Как прав был Марк Туллий, желая избавиться от божественного дитяти! Мальчишка, живой кумир черни, во сто крат опасней миллионов Антониев и Лепидов, вместе взятых!
– О горе! – Демосфен Рима издал болезненный стон. – Вторые сутки непрерывная качка, адская качка, внутренности так и переворачиваются, а буря и не думает утихать. И боги, и люди, и сами стихии против меня! Лучше смерть в бою, чем эта пытка!
Но вот качка стала слабей, тише. В каюту вошел кормчий:
– Мыс Цирцей! Запасемся водой – и в Фессалоники, к твоим друзьям!
Марк Туллий приподнялся на койке. Нет, он все равно не выдержит морского пути! Пусть рабы отнесут его на берег...
На суше стало легче. Земля уплывала, голова кружилась, но терпкий земной воздух придавал сил... Каждый шаг по каменистой дороге радовал...
Цицерон побрел в Рим. Рабы, в страхе перешептываясь, пошли за ним.
В Рим! Там он прожил жизнь, блестящую и бурную, там ему подобает умереть... Умереть? Нет! О боги, конечно, нет! Умрут другие, недальновидные, а он переживет этот приступ безумия, охвативший всю Италию, и будет жить! Жить!.. Умолит юного Цезаря. Какой он враг? Какой он воин? Больной, дряхлый...
Марк Туллий подыскивал слова, чтобы смягчить мальчика, и вдруг необычайно ясно увидел точеное личико, нежный, женственный ротик и холодные, беспощадные глаза.
Октавиана не разжалобить...
Цицерон свернул в сторону с большой дороги. Рабы последовали за ним. Не отзываясь на оклики и увещания, их старый господин торопливо пробирался сквозь заросли диких азалий. Падая и скользя, спешил к взморью в Астуре. Там, на своей приморской вилле, он успокоится и все продумает.
Не может быть, чтобы маленький, тщедушный ребенок стал убийцей, его убийцей. Малютка играл здесь на песочке с его девочкой! И этот золотушный малыш убьет своего наставника! Немыслимо! Нет! Конечно, нет! Надо только найти слова, слова достаточно веские!
Добравшись до жилища, Цицерон принял ванну, переоделся... Хотел уснуть... Но не смог. В темноте вспыхивали дикие, совсем нелепые мысли... А что, если прийти переодетым в Рим, пробраться в дом триумвира и на глазах палача покончить с собой? Удержала усталость и сознание невыполнимости, больше того – бесполезности этой жертвы. Триумвиры будут рады его добровольной смерти!
На рассвете Цицерон приказал грузиться на небольшую бирему. Они поедут морем до Кайэты.
В Кайэте беглец сойдет на берег. Отдохнет, напишет прощальные письма друзьям, а поутру снова в путь, в Элладу, к Бруту!.. Волей–неволей Марк Туллий, сторонник компромиссов, искатель третьего пути, враг крайностей, вынужден стать союзником неистовых тираноубийц! И не просто их единомышленником, каким он, по сути дела, всегда был, а ярым воином!
Цицерон знал, его голова оценена. Убийцы, посланные Фульвией, разыскивают его. Великий ритор содрогнулся от гадливой жути. Эта некрасивая, властная женщина... Многие считали ее в свое время второй красавицей Рима! Может быть...
Тогда любая площадная плясунья равна пеннорожденной Афродите! Но была или не была Фульвия красивой, она была сильна! Антоний лишь эхо ее желаний! И эту бешеную честолюбицу Марк Туллий имел глупость оскорбить... Оскорбить всенародно, с трибуны, перед лицом Сената и народа римского... О, если б можно было откусить язык, изрыгнувший эти несчастные филиппики![4242
Филиппики – гневные обличительные речи.
[Закрыть]] О бедный, суетный старец, чем ты увлекся! Призрачной мишурой кажущегося могущества! Разил риторическими громами, а враги твои втихомолку точили меч! Можешь повторить слова убитого твоими друзьями: жребий брошен!
Да, Марк Туллий Цицерон, твой жребий брошен! И сам ты столь неосмотрительно метнул кости. Пригрел змееныша! Вложил меч в руки своего палача! И теперь гибель неизбежна! О, горе! Горе побежденным!
Не прерывая своего скорбного монолога, Цицерон дал рабам себя одеть, подкрепить пищей и вынести в крытых носилках.
Но в тот миг, когда шествие тронулось из ворот, на дороге показались убийцы. Во главе отряда шагали какой–то центурион и трибун Попилий. Некогда Цицерон спас Попилия от обвинения в отцеубийстве.
Старик приказал рабам опустить носилки на землю. Не может быть, чтоб Попилий убил его!
Марк Туллий выглянул из носилок. Взявшись по привычке рукой за подбородок, смотрел в упор на убийц. Обросшее седой щетиной землистое лицо, запущенные, длинные пряди зеленовато–седых волос, безмолвный, запекшийся, как черный шрам, рот и старчески трясущаяся голова взывали о жалости. Попилий отвернулся, но молодой центурион Герений, выхватив меч, сделал шаг вперед.
Домочадцы закрыли лица. Боясь заступиться за своего господина, они были не в силах вынести зрелище его казни. Герений вложил меч в ножны. Жертва, немного успокоенная, вытянув тощую морщинистую шею, безмолвно и умоляюще следила за каждым движением своего палача.
Быстро выхватив нож, Попилий оттолкнул колеблющегося подчиненного и вонзил клинок в горло великого ритора. Захлебываясь красной пеной, Цицерон откинулся на подушки. В остекленевших глазах застыли ужас и изумление.
Центурион, следуя приказу Антония, отсек мертвецу голову и руки, которыми Демосфен Рима написал свои знаменитые филиппики – речи, позорящие Антония и Фульвию.
Эти кровавые трофеи были по воле триумвиров выставлены на Римском форуме, на той самой трибуне, где обычно Марк Туллий Цицерон произносил речи. И посмотреть на это зрелище стекалось еще больше народа, чем прежде приходило послушать знаменитого оратора. В толпе шепотом передавали друг другу, что Фульвия, мстя великому ритору за злословие, исколола язык мертвеца иголками. Распухший, багрово–синий и уже зловонный, высовывался он из судорожно оскаленного рта.
