Текст книги "Большая земля"
Автор книги: Надежда Чертова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)
Глава вторая
Земля коммуны начиналась тут же, за мостом.
Поля с седой и блеклой прошлогодней травой были рассечены глубокими редкими межами и простирались до самого горизонта. Николай остановился и вздохнул полной грудью. Вот она – земля, о которой мечтал Кузьма Бахарев, мужичок Аршин в шапке!
Отколупнув палкой тяжелый иссиня-черный комок, Николай бережно взял его в ладони. От земли исходил парной, гниловатый, тучный запах плодородия.
Опираясь на палку, Николай шагал по меже. Он шел все быстрее, что-то бормоча и улыбаясь. Его пьянили чистый степной ветер и немая бесконечность полей, лежавших перед ним.
Внезапно он заметил человека, который сидел на корточках на меже. Кто же это успел прийти сюда, на дальнее поле? Николай остановился и стал ждать.
Человек медленно поднялся и пошел к Николаю. Это был Климентий-валяльщик. Они встретились и немного постояли молча.
– Чернозем. – Климентий слабо хихикнул. – Чернозем, братец ты мой! Неужто в самом деле сто десятин, а?
Николай внимательно глянул на него: торопливая улыбка старика никак не согласовалась с тяжелым блеском зеленых проницательных глаз. Николаю вспомнилось, что старик не сдал свою избу сельсовету, а оставил старшей вдовой дочери, которая, по его словам, не согласилась пойти в коммуну. «Обратный ход себе приготовил, старый хитрец», – сообразил Николай и осторожно сказал:
– Сколько десятин тут – все наши. А ты чего завидуешь на свое же добро?
– Милый! – пробормотал старик, и его широкие, слегка вывороченные ноздри затрепетали. – Я к этому чернозему всю жизнь тянулся. Ведь от нашей, от утевской земли не то валенки – горшки пойдешь лепить!
– Положим, так, но теперь-то дотянулся, дядя Климентий? А ты и мастер еще. Мастерам в коммуне почет.
Климентий опустил глаза, его седые брови зашевелились.
– Это конечно, – неясно сказал он и боком отошел от председателя.
Походка у Климентия была молодая, упругая, и на каждом шагу посконная рубаха плотно обтягивала крутые плечи.
Николай опустился на высокую обочину межи, положил возле себя палку, закурил и долго следил за удаляющейся фигурой Климентия. «Кто знает, – решил он наконец, – в кремне огня сразу не увидишь, а в человеке – души. Не силком же старика в коммуну взяли, сам пошел…»
Он бросил потухшую цигарку и неторопливо поднялся. Только теперь стали ощутимы острый голод и усталость.
Свернув с межи, он захромал прямо по старой пашне.
Почему коммунары назвали своим председателем его, увечного солдата? Или памятна им молодая его жадность к земле? Но сумеет ли он оправдать их надежды? Сладит ли с большим хозяйством, с землей, с самими мужиками?
Николай прошел сквозь редкий кустарник и остановился на пологом песчаном берегу Старицы.
Солнце уже закатилось, синие весенние сумерки быстро заливали степь. За Старицей, на пригорке, смутно темнели избы Орловки. На том берегу, как раз напротив Николая, раскачивался от ветра голый единственный куст. Неожиданно за кустом мелькнула чья-то легкая тень. Николай дрогнул и весь облился жаром: «Наталья?»
Выставив вперед палку, он медленно, как слепой, шагнул вперед. Камыш, ледяная вода и непроходимая топь отделяли его от того берега.
– Она тут, Наталья, – сипло сказал он себе и остановился у неподвижной чащи камыша.
Берег мертво молчал, только куст покачивался, чуть слышно шелестя голыми ветками. Николай повернулся и быстро пошел прочь.
Теперь он попал на усадьбу с другой стороны, от Старицы. Войдя на крыльцо крайнего дома, тронул дверь и тотчас же понял, что она забита. Торопливо, спотыкаясь, дошел до второго дома. Та же темнота, закрытые ставни, забитая дверь… «Уехали!» – едва не крикнул он. Однако дверь третьего дома легко распахнулась. Две большие комнаты были завалены спящими людьми. Николай с облегчением вдохнул жилой распаренный воздух: «Все здесь!»
– Николя! – послышался тихий голос матери.
Осторожно пробравшись в передний угол, он присел на нары, снял сапоги и смятенно сказал:
– Тесно спать-то. Пошто дома те не раскрыли?
– Попервости боязно. Ишь, сбились, как птицы в стае.
Они помолчали. За окном стоял ровный хрустальный звон: то раскачивались под ветром высокие тополя.
– Матушка, – негромко сказал Николай, – а Наталья-то здесь, в Орловке.
Авдотья пошевелилась, глубоко вздохнула и почти беззвучно ответила:
– Я знаю.
Глава третья
Наталья Панова, жестоко высеченная казаками, родила мертвенького сына и прохворала долгие месяцы. Летом, в самую страду, ее пришлось положить в волостную больницу, и только поздней осенью она вернулась домой. Муж ее, австрияк Франц, пропал без вести, отец умер от тифа. В опустевшей избе осталась одна старушка мать.
– Как жить будем? – спросила она, неодобрительно вглядываясь в пожелтевшее, страдальческое лицо дочери. – Одна-то я под окнами пройду, вот мне и пропитание.
Наталья хорошо знала, что старуха вовсе не собирается жить милостыней. Еще весной, до приезда беляков, Наталья иной раз заставала мать за тайным торгом: бутылки и шкалики мутной самогонки – вот каков был товар. А таскала она самогон с соседней Карабановской улицы: оттуда за матерью как-то прибегал хроменький белобрысый мальчонка Филька, и Наталья догадалась, кто разжился самогонным аппаратом. Это были Поветьевы – крепкие, скрытные хозяева. От них, значит, мать и шинкарила. Вот какие «благодетели» нашлись у старухи, и где уж ей «окна глодать», как нищие говорят.
Прожив дома с неделю, Наталья стала примечать, что мешает матери. Та все косилась на дочь и наконец, связав ей узелок, сказала:
– Ступай в Орловку, к дяде Степану. Все-таки родня он нам какой-никакой.
Наталья покорно опустила голову, – что ж, надо идти в Орловку. Так издавна делали все утевцы: когда нужда хватала за горло, они начинали припоминать, кто из хуторян приходится им дальней, запамятованной родней. Орловские хозяева сами ведь когда-то были утевцами – отсюда они и вышли на отруба…
Во время войны на этих хуторах работали подростки и бабы, потом австрийцы. Хуторяне сумели откупиться от мобилизации скота. На их полях гуляли гладкие, норовистые кони.
После революции Орловка попритихла, однако хлеба засевала исправно. Земли ее прилегали к утевским наделам, и утевцы несколько раз видели на своих шумных сходках почтенного и молчаливого хуторянина Степана Пронькина.
Наталья вышла из Утевки осенним утром, в своей девичьей плисовой кофте, в растоптанных лаптях. Дорога была грязная, тонкий ледок со звоном лопался под ногами, степь, казалось, никогда не перейдешь. Усталая, осунувшаяся, с комьями грязи на лаптях, Наталья очутилась наконец в Орловке и робко вступила в темноватый, крытый тесом двор Степана. У крыльца старательно соскребла грязь с лаптей и только после этого отворила скрипучую дверь.
– Здравствуешь, – равнодушно ответил Степан на ее низкий поклон.
Узкие светлые глазки его быстро скользнули по тощей фигуре женщины. «Силы во мне теперь нету. Да и куда я ему в зиму-то?» – подумала Наталья, с тоской вглядываясь в скуластое лицо хозяина, окаймленное квадратной бородой и жестким бобриком волос.
– Ну, живи, что ли, – снисходительно сказал Степан. – Хозяйка у меня стара стала.
Наталья сунула узел под лавку, сняла шаль и села. Она хотела сказать: «Я ведь в девках-то огневая на работу была», – но так ничего и не сказала, только испуганная улыбка застыла на ее обветренном лице.
Дочь Степана недавно была выдана в село Жилинку, и теперь с ним и его покорной иссохшей Параскевой жили трое младших сыновей-погодков. Самому большому из них, Прокопию, едва сровнялось семнадцать лет.
Трое братьев работали без устали – во дворе, на гумне, в поле, много ели и спали крепко, как малые дети. Сначала Наталья их путала – до того они были схожи между собой. Потом стала отличать старшего, остроскулого, с густой копной волос и со светлым, бездумным взглядом исподлобья. Он улыбался, как отец, криво и как бы неуверенно.
Начались темные осенние ночи. Керосину не было, поэтому вся семья, повечеряв в сумерках, заваливалась спать.
В первые дни и недели Наталье часто думалось о Франце. До нее долетел неясный слух об австрияке Франце, который будто бы ушел с Красной Армией к Оренбургу. Однако по приметам это был какой-то другой Франц. «У них Франц, верно, как у нас Иван», решила опечаленная Наталья.
Сначала Франц вставал перед нею до боли явственно, в своей дымчато-голубой куртке, с холодноватыми серыми глазами и крошечными усиками над верхней губой. Наталья вздрагивала, стискивая зубы. Но скоро усталость стала валить ее с ног. Работать приходилось наравне со стариком и парнями. За ужином, преодолевая дремоту, она со страхом смотрела на тяжелые кулаки парней и на железные их челюсти. Они жевали размеренно, могуче и, казалось, с легкостью могли бы раздробить булыжник. Ночью Наталья проваливалась в беспамятный сон, а на рассвете снова подымалась, со стоном разгибая онемевшую спину.
Постепенно лицо Франца стало стираться в памяти. Воспоминания больше не пронзали ее горячей дрожью: ведь она, в сущности, так недолго знала Франца!
Степан Пронькин был в Орловке самым зажиточным и уважаемым хозяином. Хуторяне часто забегали к нему за советом и помощью. В длинные зимние вечера сиживали при неверном свете коптилки одноглазый вдовец с соседнего двора и рыжий мужик с другого порядка.
Разговор начинался с жалоб на продразверстку, на разгон базаров, на непонятную суету в волости. Шептались о бандах дезертиров, рыскавших по степи. Потом неизбежно заговаривали о бывшей аржановской, а ныне государственной, или, как говорили орловцы, «ничьей», земле.
– Проложить бы по ней межи… всем миром-собором, – говорил рыжий, стараясь солидно растягивать слова, что ему, торопыге, плохо удавалось.
– Так, самовольно-то, нельзя, – медлительно и ласково возражал Степан.
Рыжий бубнил неразборчиво:
– Я и не говорю, что самовольно.
Вдовец молчал, но единственный его глаз наливался темным огнем зависти и желания.
«Земля! Земля!» – разносилось по всей Орловке, как только сбивались в кучку четверо-пятеро хуторян.
Среди зимы Степан собрался и поехал в Ждамировку за бумагами.
– Не может земля впусте лежать, трава ее оплетет зазря, – уверенно сказал он на прощанье.
На следующий день его чуть ли не всем хутором встретили у крайней избы. Степан поклонился народу, но лошадь не остановил и на полной рыси въехал в распахнутые ворота.
– Что-то невесел, – пугливо сказал рыжий.
Сыновья быстро распрягли лошадь. В избу протиснулись встречавшие мужики.
– Замять нонче, – сонно сказал рыжий.
– Да, дорога плоха, – хрипло откликнулся Степан. Он снял тулуп, шубу, шапку, размотал шарф.
– Сольцы-то все нету? – несмело спросил одноглазый.
– Нету. Скоро солонцы будем лизать, как верблюды.
Мужики переглянулись. Наталья одним духом пронеслась с кипящим самоваром, старуха поставила чашки, и мужики не торопясь расселись за столом. Степан собственноручно наколол мельчайшие кусочки сахара и, только шумно схлебнув чай, сказал:
– Ушла от нас землица-то. Утевской коммуне отдали.
От неожиданности рыжий глотнул крутого кипятку и крикнул тонким голосом:
– Все сто десятин?
– Все сто.
Степан криво усмехнулся и отодвинул чашку.
– Они думают, тут им аржановские крендели на тополях навешаны. Коммуна! – Вытерев потное лицо полотенцем и положив на стол волосатые кулаки, с притворной сокрушенностью добавил: – Банды, слышь, нашу волость в кольцо взяли. Жилинским партейным вон животы выпустили. А ведь недалеко она, Жилинка-то! Вот беда какая!
– Да-а, значит, жилинские недолго повладали землицей, – глухо заметил вдовец.
«Земля! Земля!..» – повторял Степан с такой глубокой злобной тоской, что Наталья враждебно подумала: «Своей-то мало! Подавиться хочет, старый черт!» И тотчас с обидой вспомнила, что хозяин пока что не дал ей и новых лаптей. Она работала за хлеб и донашивала последнюю холстинную юбку. В ее мешке лежали только девичьи гусарики с пуговками да желтый сатиновый сарафан.
Как-то в сумерках она вошла в избу с полным подойником в руках. Хозяйка стояла над раскрытым сундуком. Острый глаз Натальи различил плотную кладь ярких ситцев, пышный сверток нового ватного одеяла и тупой белоснежный кончик сахарной головы.
– Поди, Натальюшка, как бы телок не сбежал, – сказала старуха, ревниво прикрывая сундук.
– Сахару-то сколько! – пролепетала Наталья в сенях.
А ночью разжалобилась над собой, всплакнула и вдруг подумала: хорошо бы ей выйти замуж за старшего парня, за Прокопия! Земли Степан прирежет еще долю, не обидно будет гнуть спину над собственным полем. Старик крут, но отходчив, свекровь сговорчива. Да и дочек у нее больше нет, – значит, кладь в сундуке могла бы пойти ей, Наталье. Прокопий – молодой, сильный парень.
Тут Наталья села на постели и стыдливо засмеялась:
– Чего это я? Вроде как без ума сделалась. Да я для него неровня. Перестарок. Богатую девку найдет. А на меня он и взглянуть не захочет…
Зима, глухая и сонная, текла своим чередом. Наталья не ходила ни по вечеркам, ни на бабьи супрядки, потому что была она здесь чужая, да и не баба, не девка и не настоящая вдова.
Весной, на красной горке, ее, однако, позвали на свадьбу: одноглазый многодетный вдовец женился на девке, усватанной в соседней деревне. За полдень, после венца, началась гульба. В жаркой избе гости быстро захмелели от самогона и от зеленоватой, мутной политуры.
Наталья сидела на лавке у самого порога. Горько подняв брови, она смотрела на поющих людей и на сироток одноглазого. Их было пятеро, и все девчонки. Наряженные в розовые ситцевые платьица, они, все пятеро, взапуски лущили семечки, выколупывая их из нечистых платочков.
Невеста – пригожая заплаканная девка – не поднимала головы. Жених, в примятом пиджаке и расшитой рубахе, сидел боком к Наталье: она видела только большое волосатое ухо да пустой глаз с вывороченным воспаленным веком. И ей вдруг показалось, что мужик этот немой и умеет только мычать.
Она встала и двинулась к двери, порывисто расталкивая баб и ребятишек. Но тут в избу влетел высокий мальчишка.
– Коммуна едет! – истошно завопил он.
Толпа вынесла Наталью на улицу. Оглушенная криками и пьяными песнями, она бежала вместе с другими на край улицы. Мальчишка, мчавшийся рядом, радостно кричал:
– Кому – на́, кому – нет ничего! Кому – на́, кому – нет ничего!
На окраине толпа остановилась. Наталья, задыхаясь, изо всех сил вытягивала шею, но видела только сползающую с горы тонкую цепочку обоза. Никого из утевцев она не различала – обоз был еще слишком далеко.
Толпа накричалась, набегалась и опять повалила в избу. Наталья же украдкой скользнула в свой двор. Сняв праздничный наряд, она бережно сложила его, расстегнула гусарики и долго сидела, опустив руки, одна во всем доме. Стало уже темнеть, когда она торопливо обула лапти и вышла за ворота.
Сначала она задумчиво шагала по дороге, потом остановилась и повернула к Старице. Встала на высоком берегу у куста и долго смотрела на хутор коммунаров. Там происходило смутное движение. Один раз тупо щелкнул кнут, вслед за тем послышался отрывистый топот стреноженной лошади. «Как они жить тут будут? – подумала она, с удивлением и жалостью разглядывая три высоких дома, как бы случайно брошенных в степи. – Хуже птиц пролетных!»
На противоположном берегу двигалась странная, качающаяся фигура. Сначала Наталья решила, что сюда забрел пьяный мужик со свадьбы. Но этого не могло случиться – обход был слишком далек. «Утевский, из коммунаров», – сообразила она и от внезапного страха повалилась ничком. Человек остановился на берегу. Наталья, подняв голову, увидела бледное пятно лица и перекошенную линию плеч. «Безрукий, что ли?» – удивилась она. Тут человек повернулся и сразу исчез в сумерках. Наталья побежала домой. Она едва не опоздала к ужину.
Когда выхлебали щи, Степан постучал ложкой по краю блюда, что означало: «Теперь бери с мясом». Но стук вышел громкий. Старуха испуганно выпрямилась и положила ложку. Братья переглянулись и враз звучно зажевали мясо, выжидающе поглядывая на отца.
– И где им осилить такую землицу? – Степан насмешливо поднял брови. – В председателях-то хромой Николка Логунов.
Наталья вся как-то дернулась и выронила ложку.
– Ну?! – грозно крикнул Степан. Он не любил шума и беспорядка за столом.
Наталья подняла ложку и встала, пунцовая и растерянная.
– На том спасибо. Сыта я.
Глава четвертая
Первая ночь на хуторе прошла тревожно – ребятишки хныкали от холода, бабы беспокойно ворочались. Николай дважды выходил во двор и подолгу простаивал у дверей конюшни: боялся, не свели бы лошадей. В конюшне был деревянный настил, и Николай слышал, как лошади сонно переступали с ноги на ногу. «Чего боюсь? – укорял он себя, возвращаясь с обхода. – А если и боюсь – людям не надо этого показывать».
На заре он поднял коммунаров. Голос у него был такой спокойный, что женщины молча подчинились его приказанию: взяли лопаты и ушли на берег Старицы – копать гряды под капусту.
Мужчины отправились замерять яровое поле. Степь вокруг хутора закипала молодой зеленью. Орловские давно отсеялись. Их ровные боронованные поля успели уже порыжеть под солнцем, а сочные полосы озими изумрудно зеленели у самых владений коммуны.
Последний урожай ржи на бывших аржановских землях волость сняла два года назад, яровой же клин давно стоял впусте, с заросшими межами. Коммунары целый день колесили по степи, спорили, размахивали батогами и наконец забили редкие колья, обозначившие поля.
Домой вернулись в сумерках. У моста их встретили ребятишки. Двое белоголовых сыновей малорослого Гончарова бросились к отцу. Старший успел схватить усталого Павла Васильевича за свободную руку, младший же уцепился за рубаху и семенил сзади, часто спотыкаясь. Тогда Николай подхватил мальчишку и посадил к себе на плечи. Тот благодарно засопел и обнял его ручонкой. «Осенью валенки ребятам сваляем», – решил Николай, растроганно покосившись на босые и уже задубелые ноги мальчика.
Утром выехали на пахоту. Николаю достался участок на пригорке. Он остановил лошадей у межи, направил плуг и оглянулся. Утренняя тишина окружала его. Он вздохнул, коротко крикнул на лошадей, налег на ручку плуга и пошел по борозде, волоча больную ногу. Под плугом хрустели и рвались корни, земля отваливалась черными жирными комьями. Николай выпрямился только у поворота, когда увидел тонкую фигурку босой девушки. Подобрав юбки, она бежала прямо на него.
– Из Орловки! Наталья! – громко сказал себе Николай и хлестнул лошадей.
Не смея оглянуться, он зашагал за плугом. Девушка догнала его и, часто дыша, пошла рядом. Николай поднял голову. Это была длинноногая Дунька, дочь Дилигана.
– Дядя Николай, – звонко сказала она, – дай я попашусь.
Лицо Николая выразило полное смятение.
– Трудно тебе, дядя Николай, – робко добавила она. – А я ведь за мужика могу.
– Ну-ну, – с усилием пробормотал Николай. – Пробуй.
Только сейчас он понял, что ждал давнишнюю, молоденькую Наталью, которая вот так легко и ладно бегала по утевским лугам. «Эка! Разве Наталья может быть сейчас вот такая молоденькая!» – подумал он и невесело улыбнулся.
Коммунары решили засеять пятьдесят десятин пшеницей. Пахали от темна до темна. Пробовали пахать и ночью, но эту затею пришлось отложить: ночи были слишком темны, пашня выходила с огрехами, а усталые люди засыпали на ходу.
Левое побережье Старицы коммунары отвели под сенокосные угодья, замеряли большой озимый клин, и все-таки свободная земля выпирала отовсюду, буйно прорастала травой и дикими цветами.
«Удивленье: душит нас земля», – ревниво повторял седой Климентий.
В коммуне говорили о земле радостно и с тайной тревогой. Люди исхудали, почернели от степного солнца. Бабы ходили злые, носы у них облупились: копать гряды приходилось по целине, опутанной травой и старыми цепкими корнями.
По вечерам в главном доме коммуны шли шумные споры. В конце концов мужчины угрюмо порешили сбавить пахоты на пять десятин. Скоро, однако, стало ясно, что коммунарам не поднять и сорока десятин: время шло, лошади были измучены до крайности.
…Дилиган пахал на участке, соседнем с Николаем. Он прокладывал борозду, тонко покрикивая на лошадей, когда рукоять вдруг прыгнула у него из рук и плуг резко качнуло в сторону.
– Стой! – испуганно закричал Дилиган и высвободил лемех.
На влажном выпуклом лезвии зияла мятая впадина, круглый булыжник скатился к ногам.
– Родимец! – прошептал Дилиган, стискивая камень в огромном кулаке. – Откуда взялся, волчий объедок? Теперь, считай, полдня пропало!
Он с отчаянием огляделся. Неширокая полоса свежей пашни стремительно сбегала к озеру. Других пахарей не было видно. Лошади жадно выщипывали молодую травку, выставив понурые зады. «Пускай попасутся», – решил Дилиган и отстегнул постромки.
Нагнувшись над плугом, он попытался отвинтить лемех. Гайки никак не поддавались: хоть бросайся на землю и отрывай зубами!
Наконец Дилиган, весь в испарине, поднялся, крепко сжимая лемех в руках. Теперь надо пройти самым кратким путем к кузнице. Пожалуй, берегом Старицы будет скорее.
Он поспешно миновал пашню, пробрался сквозь кустарник и зашагал, хрустя песком, по бережку, вдоль камышей. Отсюда как на ладони видны были просторные поля коммуны, на них всюду колыхалась сухая, легкая трава. Тучная невозделанная земля требовала могучего, согласного человеческого труда. «Не сладить нам! – со стыдом и страхом думал Дилиган. – Иголкой гору ковыряем. Машину бы сюда!..»
Неожиданная мысль о машине ослепила его. Он шел, загребая ногами песок, и жалостно улыбался. Машина!.. Когда-то посчастливилось ему увидеть машину в барском имении. Даже названия ее он не мог припомнить. Перед глазами вставало только спорое движение: урча и шевеля колесами, машина жадно подбирала под себя, кромсала, дробила землю.
В Утевке Дилигана считали мужиком смирным и робким. Он рано овдовел и так и не женился. Жил всегда в бедах, которые сносил, не подавая голоса. «Иной от беды твердеет, волчьи зубы растит, а этот только пугается да тишает: страсти в нем много», – говорили о Дилигане в деревне, разумея под «страстью» непреодолимый страх перед жизнью. «Слабый человек: куда велят, туда и идет», – сказали о нем, когда он записался в коммуну.
…Кузница помещалась в конце хутора за амбаром, в низкой, слепой мазанке. Глухой кузнец в первый же день завладел этой мазанкой. Он поставил здесь горн, нажег угля и стал работать с утра до ночи, молча и с яростью.
Дилиган переступил высокий порог мазанки и торопливо протянул кузнецу измятый лемех. Тот ощупал его быстрыми пальцами и положил лемех на пол.
– Скорее, дядя Иван! – жалобно крикнул Дилиган.
Кузнец невнятно выругался и заорал:
– Панька!
Под ногами у Дилигана кто-то зашевелился. Кузнец нагнулся и за шиворот поставил на ноги сонного подручного. Парень качался и тер глаза. Кузнец размахивал у него перед лицом черными кулаками и приговаривал, по своему обыкновению проглатывая половину фразы:
– Валится где ни попадя… Спит! Прорва!
Панька смотрел на него мутными от сна глазами и все еще покачивался. Тогда кузнец схватил ведро воды и с размаху окатил парня. Дилиган едва успел отскочить. «Умаялись все», – подумал он, выходя из кузницы, чтобы подождать на воле.
Здесь сиял яркий день. Дилиган, задрав голову, взглянул на огненный лик солнца. Оно стояло на самой середине белесого неба. Полдня пропадет!
Дилиган присел на большой осколок жернова, вросший в землю неподалеку от мазанки, и закрыл глаза.
Разве не пала пять лет назад первая и единственная его корова? Разве не дергал он по колоску неуродившуюся рожь на своей полосе? Разве не горела дважды его хата? Но почему никогда еще не испытывал он такой тоскливой и неотступной тревоги, какая владеет им сейчас?
«Кучно живем, за всех боюсь», – неожиданно подумал он.
Перед закрытыми глазами его переливались радужные пятна, в горле пересохло, он решил сходить на кухню.
Пытливо, словно бы впервые, смотрел он на дома, на деревья, на озеро. Мелкие, острохвостые куры хлопотливо суетились на дороге. То и дело какая-нибудь из них погружала клюв в прозрачную лужу и пила, запрокинув голову и прикрыв глаза тонкими голубыми веками. Над главным домом вился хрупкий дымок. У крыльца по-хозяйски дремал желтый лохматый пес. «Обживаемся», – подумал Дилиган, с удивлением ощущая, как в него входит глубокая и тихая успокоенность.
Он поднялся на крыльцо и пошел по пустой терраске. Дверь из кухни была открыта, оттуда слышалась песня. Сильный и чистый голос то отдалялся, то приближался, как бы раздвигая стены. Звучал, казалось, самый воздух. Дилиган замедлил шаги, высоко поднял брови: он узнал голос Авдотьи, старой плакуши.
Вот явственно послышался запев – «Вихри враждебные веют над нами», – потом голос разлился широкой волной, стал плавно ниспадать и вдруг зарокотал.
«Пойду лучше испью воды в озере», – решил Дилиган, робея перед Авдотьей.
У озера он встретил ребятишек. Они мгновенно его окружили, засмеялись, залепетали. В сторонке, высоко задрав юбку, стояла одна смуглая Дашка. Дилиган видел выше полосы загара ее худенькие исцарапанные коленки.
– Мы яиц галочьих набрали! На кухню Дуне несем! – кричали мальчишки.
«Дуней называют, – удивился Дилиган. И тотчас же еще одна мысль поразила его: – Не матерям несут, а в общий котел. Коммунарские дети».
Он зачерпнул пригоршню воды, напился и бегом примчался в кузницу. Кузнец подал ему исправный лемех.
– Из живота вылезу, а свое выпашу! – заорал Дилиган, глядя в маленькие мерцающие глазки кузнеца. – Может, детям нашим жизнь-то откроется! Вот оно как, дядя Иван!
