Текст книги "Большая земля"
Автор книги: Надежда Чертова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)
Глава девятая
Авдотья вынимала хлебы из печи, когда у ворот остановилась телега с бочкой воды. В раскрытое окно заглянул Кузька.
– Едем, тетка Авдотья, – озабоченно сказал он. – Хлебы-то испекла?
– Сейчас, Кузя, сейчас, мужичок! – с готовностью отозвалась Авдотья и улыбнулась взрослой строгости мальчишки. – Повременил бы маленько, хлебам отпыхнуть надо.
– Тороплюсь я. На пашне воду ждут, – сурово возразил мальчишка.
Авдотья достала из кладки холстяной мешок, осторожно сложила хлебы, повязала чистый платок и уселась в тесном передке телеги, спиной к влажной бочке. Старая гнедая кобыла успела крепко задремать на солнце, и Кузька два раза огрел ее кнутовищем по костлявому крестцу.
– Спорые-то кони в сеялки запряжены, – заметил он, не глядя на Авдотью, и самолюбиво задергал вожжами.
Они проехали шажком по пустынной Карабановке и свернули на плотину. Авдотья развязала мешок, ощупью отломила от каравая теплую горбушку и протянула ее Кузьке:
– На-ка, мужичок, закуси.
Кузька покосился на пахучий хлеб, деловито положил кнутовище под себя и принялся есть, вкусно хрустя коркой.
После плотины дорога пошла по рыхлому разогретому песку. Лошадь зашагала медленнее. Кузька соскользнул с телеги и, покрикивая, пошел рядом. Одной рукой он держался за наклеску, как настоящий мужик.
Авдотья сбоку внимательно смотрела на мальчугана. Босой, маленький, в рыжем пиджачишке, он шел, увязая в песке. Из-под большого картуза, надвинутого на глаза от солнца, были видны только кончик носа и твердый мальчишеский рот.
«Суровый какой! У меня бы такой внучонок рос», – неожиданно подумала Авдотья.
Не зарождались у Натальи дети после давней жестокой казацкой порки. Авдотья жалела сноху. С Николаем у них все шло ладом, ну а все равно какая же это семья без деток? Сиротская семья…
– Мать-то на поле? – спросила она у Кузьмы, привычно подавляя глубокое горестное волнение.
– Нет, – ответил мальчик, – домой отвез. Дашку на курсы нынче провожает.
– На какие курсы? – удивилась Авдотья.
– В город. Павел-кузнец ее подбил. На машине будет ездить, на тракторе. Мамка вопила, а Дашка все равно не слушает. Пропадет она в городу-то.
Они выехали на плотную, хорошо укатанную дорогу. Кузька вспрыгнул на телегу и грозно щелкнул кнутом. Лошадь побежала мелкой, неспорой рысцой.
Солнце стояло на полдне. На полянках ярко желтели болотные цветы лютики. Кое-где робко выглядывал фиолетовый глазок первой фиалки.
Против обыкновения, Авдотья рассеянно смотрела на цветы. Покачиваясь и прислушиваясь к слабому плеску воды в бочке, она думала о Дашке, смело уходящей в город. И еще о том, что жизнь круто и навсегда переломилась в Утевке. Колхоз устоял – теперь это все видели. Колхозники старательно работали на севе. Николай, выбранный бригадиром, с прежним молодым задором хлопотал на полевом стане. Наталья тоже жила на стане. Даже ее, старуху, как в давний год в коммуне, поставили печь хлебы на посевщиков…
Кузька грозно покрикивал на свою клячу, но она не прибавляла шагу. Телега все-таки двигалась, и скоро дорога резко свернула к оврагу, крутому и глинистому; длинным зигзагом он распорол степь и был похож на глубокую земную трещину. Лошадь, храпя от натуги, выволокла подводу из оврага, и тогда слева у дороги возник темный кургузый амбарчик: здесь помещался полевой стан.
Из-за угла амбарчика вышла Наталья с недовязанным чулком в руках.
– Сменные полдневали, теперь спят, – сказала она Авдотье и кивнула на амбарчик. – Хлеба-то хватило.
Она приняла от Авдотьи мешок, понесла его в амбарчик. Когда отворилась дверь, Авдотья увидела мужиков, спящих на соломе.
– Умаялись, – тихо сказала она. – На заре зачинали.
– Еще бы не умаяться!
Авдотья давно не была в поле и теперь с жадностью озиралась. Здесь и небо было выше, и черная неровная пашня спокойно дымилась под солнцем.
– На прозорном-то месте хорошо вот так постоять, – задумчиво сказала Авдотья и взглянула на Наталью.
Та сумрачно отвела глаза. Авдотья отметила ее обострившееся, загорелое лицо, печальную усмешку и вялые, сонные движения. «По весне бабья печаль пуще за сердце хватает», – подумала она и осторожно спросила:
– Обед-то не скоро тебе варить?
– Не скоро.
– Сходить бы нам в кустарник. В майском-то месяце травы хорошо цветут.
Чулок дрогнул в руках Натальи, лицо залилось темным от загара румянцем.
– А ты положи вязанье-то. Кузьке накажем покараулить тут, – мягко посоветовала Авдотья.
Они свернули с дороги и пошли по невысокой сочной траве.
– Бабинька у меня чудесница была, – певуче заговорила Авдотья. – Бывало, возьмет меня за руку, и пойдем мы с ней в луга. Она, бабинька-то, кривенькая была: дед спьяну глаз ей выхлестнул. А уж сказочница, песельница! Травку каждую знала, имечко, бывало, назовет, присловье расскажет…
– Я ходила уж за ней, за плакун-травой, – вставила Наталья, занятая своими мыслями. – Только не нашла.
– Место надо знать. Не всякому она в руки дается. А ты послушай про бабиньку-то. Бывало, щепотко так по мураве пройдет – ногу, что ли, на ребро ставит или очень легка была, только на цветок ни за что не ступит. Пройдет и скажет: «Шелковая трава следы заплела». И видела она одним глазом, как птица: за какой травой пойдет, ту и нарвет. Настой сварит, бабу несчастную утешит. И все с присловьем, все со сказкой. Добрая была душенька…
– Поди, давно померла?
– Давно. Песни мне отказала. Только все унывные.
Они прошли луга и скоро углубились в кустарник.
Авдотья радостно оживилась. Она то и дело останавливалась, приподымала головки ранних бледноватых, хрупких цветов, не срывая ни одного из них.
– Пусть цветут, радуются, – приговаривала она. – А плакун-трава в самой гущине растет, солнце и то ее не достанет, как упрячется.
Над их головами пугливо вспорхнула птичка.
– Это синичка-невеличка, – тотчас же сказала Авдотья. – Я эту птичку пуще всех люблю. Ох и щеголиха она! Головка у нее веселая – темечко голубое, а щечки как кипень белые. Изо всех птиц она первая просыпается. Бабинька, бывало, увидит синичку и так прискажет: «Андрей-воробей только собрался лететь на реку, поклевать песку, а уж синица-молодица напорхалась да всласть наклевалась, у ней что ни клевок, то добрый глоток»…
Наталья совсем не слушала Авдотью; она жадно оглядывалась, носком ботинка раздвигала траву, наклонялась, срывала и нетерпеливо отбрасывала головки цветов. То были известные ей мелкая ромашка, едва проклюнувшийся клубничный цвет и все те же лютики.
Внезапно нога ее ступила на мягкую, словно взрытую землю. Она очутилась в неглубокой круглой ямке, поросшей свежей узколистой травой. Наталья обеими ладонями разняла ее, как разнимают длинные волосы. Трава жестяно зашелестела, оцарапала руки. Сочные стебли ее были опутаны вьющимися желтоватыми немощными стебельками, а на стебельках густыми бутонами сидели белые зубчатые цветы, похожие на ландыш. Только эти были мельче и белее ландыша.
Авдотья тоже склонилась над ямкой и, всплеснув руками, засмеялась:
– Счастливая ты, Наташа! Вот тебе и плакун-трава.
У Натальи подогнулись колени, она опустилась на край ямки и всхлипнула.
– Неужто она? Маменька!
– А ты не плачь! Смотри, сама в руки тебе далась! Ну, откапывай теперь, да с корнем. В нем вся сила.
Наталья безжалостно вонзила пальцы в землю, нащупала тонкий теплый корень и стала его отрывать.
Авдотья присела рядом.
Они вырыли несколько корней, осторожно развили хрупкие стебли. Наталья цепко схватила весь пучок, по воспаленному лицу ее текли слезы.
– Не плачь, говорю, – ласково прошептала Авдотья. – Теперь дитя понесешь. Уж я знаю.
– Приду сюда, землю целовать буду! – исступленно крикнула Наталья и повалилась на колени перед Авдотьей. – А ты мне роднее матери станешь, ноги твои обниму!
Она с силой прижала к груди пучок травы. Белые колокольчики тряслись мелкой дрожью, с корней осыпалась влажная земля.
– А ты верь! Верь! – страстно и повелительно сказала Авдотья, поднимая ее с земли. – И песня поможет, и сказка, и травяной настой – только верь! Спрячь травку, дай ей у сердца полежать. Три дня в вольной печи попарим, потом будешь пить.
Они оглянулись на смятую траву, приметили место и медленно зашагали к полю. Авдотья мягко сказала:
– Теперь земля зацветет. В апреле земля преет, а в мае цветет.
Помолчав, она пристально взглянула на Наталью. Скрытная улыбка мелькнула в ее синих заблестевших глазах.
– Роди нам сына. Я ему рубашку крестом вышью, песни буду петь, под голову спелых колосков подложу, чтобы рос, наливался, как ядреное зернышко!
Наталья шумно задышала и сквозь слезы застенчиво, несмело улыбнулась.
Впереди уже завиднелось солнечное поле, разорванное крутым оврагом.
– Бабинька моя всю жизнь искала травку одну, – задумчиво и с легкой грустью проговорила Авдотья. – Имечко у ней чудное: разрыв-трава. Под Ивана Купалу будто об нее коса сламывается. Станешь ее дергать – закричит она человечьим голосом. А от корня этой травы клады даются, замки-запоры распадаются. Клад-то весной, слышь, просушивается и наружу огоньком выходит, вот разрыв-трава и поманивает на огонек.
– Нашла ли бабинька разрыв-траву?
– Нет, дочка, – не сразу и думая о чем-то своем, ответила Авдотья.
Она замедлила шаги, два раза наткнулась на кочки и остановилась. Наталья вопросительно смотрела на нее.
– Кто разрыв-траву найдет, тому и счастье привалит, – тихо, словно отвечая самой себе, заговорила Авдотья. – А где оно, счастье-то, было при темной нашей жизни? Только пели мы о нем, да плакали, да сказки умели сказывать.
Она спохватилась, взглянула на солнце и торопливо зашагала дальше.
– Да и каждый живой человек, Наташа, свою разрыв-траву ищет, у каждого свое мечтанье есть: у тебя, у Николи, у Мариши, у Дашки. А Кузьма Бахарев, Степан Ремнев – они для всего крестьянского народа разрыв-траву искали…
Они вышли на опушку. Перед ними открылась бескрайняя степь; она лежала неровно – лощинками, холмами, увалами – и вся теперь была в бегущих солнечных пятнах и в голубых тенях. Авдотья подумала, что до смертного дня своего она будет удивляться и радоваться молчаливым и вольным степным просторам.
Они повернули к стану, и с холма Авдотья вдруг увидела все безмежное колхозное поле. Широкое черное, окутанное дымкой легчайших испарений, оно простиралось до светлой черты неба.
Сеялки шли как раз по ближнему краю поля. За сеялками торопливо шагали бороновальщики. До женщин донеслись бодрые крики погонщиков и фырканье лошадей. Одна сеялка тяжело ползла вдали, другая развернулась у дороги и пошла обратно по дымящейся пашне, пара низкорослых лошаденок старательно тащила ее, вразброд помахивая головами. Ярко-желтые спицы высоких колес сеялки и желтый ее ящик тускло блеснули на солнце. Авдотье показалось, что у дальней сеялки, хромая, шел Николай. Удивительно крупным казался человек здесь под высоким степным небом. У телеги с поднятыми оглоблями хлопотала Дарья Гончарова, отчетливо были видны ее развернутые, сильные плечи и округлые, мерные движения. Все поле как бы шевелилось, жило, двигалось.
Авдотья долго и пристально глядела на согласную эту работу.
– Сколь мы думали, пробовали, перемучились, – неожиданно произнесла она, – теперь уж никуда не свернем.
Две светлые слезы остановились на впалых ее щеках.
Наталья промолчала. Смутным чутьем она поняла, какая суровая и высокая радость была в этих скупых словах Авдотьи.
Не знала старая крестьянка Авдотья Логунова, да и знать не могла, какая черная беда стоит неподалеку от порога их большого дома. И через какой огонь придется пройти всему народу, всем городам и деревням, в том числе и малой степной деревне Утевке.
Часть шестая
Омраченное небо
Глава первая
Председатель утевского колхоза «Большевик» Павел Васильевич Гончаров и Надежда Федотьевна Поветьева, секретарь партийной группы, возвращались из района.
Зной спадал, но солнце еще припекало спину, да и земля отдавала дневное тепло.
Надежда спала, свернувшись на соломе, в задке телеги. Платок у нее развязался и почти закрыл раскрасневшееся лицо. Дорога шла жесткая, вся перепаханная, телегу мотало из стороны в сторону, и Надежда валилась то к одному, то к другому борту. Но глаз не открывала и только легонько посапывала.
«Умаялась, пусть поспит», – с отеческой усмешкой думал Павел Васильевич о Надежде. Битый час спорили они с председателем райисполкома, настаивали, чтобы «Большевику» отрядили грузовую машину – вывозить хлеб – и хотя бы еще один трактор.
Утевцы не успели убрать всю рожь, а тут поспела пшеница, осыпается овес. Да и озимые надо сеять, а людей мало, машин и тягла не хватает. Надежда даже обмолвилась, что соседнему колхозу, мол, полегче: им дали сцеп комбайнов. И дожди там раньше перепали.
– Дождями не распоряжаюсь, – ядовито заметил председатель рика. – Грузовик выделить не можем. Мы дали все, что могли. По условиям военного времени, – добавил он с укором.
Сунув под колено кнут, Павел Васильевич отдался тревожному раздумью.
Два его сына воевали на фронтах. Старший, Петр, до войны был председателем колхоза. Как раз от него-то сейчас и не приходит писем, вот уже с полгода. Похоже, пропал… Сноха сохнет от тоски, плачет по ночам. Павел Васильевич утешает ее и обнадеживает. Но сейчас, самому себе, можно ведь сказать: плохо дело с сыном, хуже некуда…
А как пошла было жизнь перед войной! Старик разнежился под крылом у сыновей, от работы в колхозе его уже освободили, и он пристрастился рыбачить на Току. Нет, не думалось, не гадалось ему, что придется, как и памятном тридцатом году, взять колхоз в свои руки! Если бы он мог скинуть с плеч эти двенадцать лет…
Чалая остановилась.
– Н-но, ты! – тонко крикнул Павел Васильевич, вытаскивая из-под колена кнут.
Но Чалая не двигалась с места и только стригла ушами. Впереди темнела развилка дорог. Павел Васильевич дернул за правую вожжу, проворчал:
– Домой едем, беспонятная! – И кобылка, поджимая зад, затрусила старательной рысцой.
По обе стороны дороги текла степь, вся в неровной тускловатой стерне. «Рожь сняли», – определил Павел Васильевич, разглядывая четкие полукружия на стерне: то был широкий замах косца. «Вручную убирали. Похоже, молодой валил, старику так махать не под силу…»
Степь для Гончарова была словно раскрытая книга, которую он перечитывал десятки и сотни раз. Вот прошла лобогрейка. «Эка нащипали», – сердито проворчал Павел Васильевич, разглядев на закраине целую полянку высокой стерни: рожь была здесь срезана чуть не под самый колос. «Может, парнишка какой и работал. Чего с него спросишь: дите…» – подумал он. У него самого теперь было много таких косарей и пахарей: недоглядишь, а мальчишки уж и забыли про пашню и затеяли возню на меже или в козны заигрались…
Сквозь тягучие бесконечные мысли к Павлу Васильевичу понемногу стала подбираться сонная одурь. Это и не удивительно: спать все лето приходилось совсем мало, как говорится, одним глазком.
Он, должно быть, задремал и сколько-то времени ехал, только по привычке не выпуская вожжей из рук. Но вот сквозь пыль и полынную горечь дошел до него запах хлебов. Павел Васильевич поднял голову. По обеим сторонам дороги стояли в какой-то торжественной неподвижности спелые, вызолоченные добела поля пшеницы. Павел Васильевич живо спрыгнул с телеги, прикрутил вожжи, осторожно вошел в пшеницу и обеими руками раздвинул колосья: они были сухие, хрустально шелестящие. Гончаров наклонился, увидел на земле несколько зерен. «Стало быть, жать надо…»
Вконец озабоченный, он выбрался на дорогу и торопливо зашагал, нагоняя подводу. Дрема начисто отошла от него. «На фронте хлеба нашего ждут, а он ишь на землю течет», – неотступно думал Павел Васильевич, уже с досадой поглядывая на Надежду, все еще крепко спавшую.
Правда, ему не приходилось обижаться: с первого же дня его окружили надежными бригадирами.
Николаю Логунову, старому другу, бывшему председателю коммуны, поручили полеводческую бригаду.
Мариша Бахарева, ямщичиха, проводившая на фронт своего Федора, а следом за ним и единственного сына Кузьму, отлично растила овощи на колхозном огороде и в парниках.
Под рукой у Надежды Поветьевой были фермы.
Павел Васильевич успел было так безоглядно погрузиться в тихую стариковскую жизнь, что решительно не уследил, когда успела перемениться Надежда Поветьева. А переменилась она круто: покорная и работящая сноха, из милости принятая в справный дом Поветьевых, она вдруг стала ярой спорщицей, пошла против всей семьи, вступив в колхоз. Никто и не удивился, когда ее приняли в партию, а чуть не с первого дня войны выбрали парторгом. И Павлу Васильевичу, на первых порах оробевшему на своей председательской должности, заметно помогала именно Поветьева, колхозный парторг. По мягкости характера Павел Васильевич больше налегал на совесть, стыдил, уговаривал, а какой-нибудь негодник слушал его и помалкивал или даже пытался отругиваться. Но если за плечами председателя вдруг вырастала плотная фигура Надежды Поветьевой, негодник сомлевал от первого ее твердого и спокойного слова.
– Ну, спи, ишь воин, навоевалась… – примиренно забормотал Павел Васильевич, заботливо подтыкая клок соломы, свесившийся с телеги.
Чалая шла, по щиколотку утопая в сыпучем песке. Они въехали в широкую пустынную улицу деревни Дубовки. Это была соседняя артель «Знамя труда».
Павел Васильевич, решив напоить лошадь, остановился у колодца, напротив деревянной избы с облупившейся вывеской правления колхоза. Надежда тотчас же подняла голову. Осмотревшись вокруг сонными карими глазами, она завязала платок, крепко вытерла рот смуглой рукой и соскочила наземь.
– Что это? Дубовка? Дай-ка я сама. Разнуздывай! – хлопотливо покрикивала она.
Кованая бадья, стукаясь о сруб, пошла вниз, и скоро в глубине колодца плеснулась, чмокнула вода. Как раз в этот момент за спиной у Надежды послышалось хриплое клокотанье. Она живо обернулась: на одном из верхних венцов избы темнела круглая чаша репродуктора. Надежда, торопясь, вытянула тяжелую бадью, сплеснула в колоду. По солнцу она видела: сейчас должны передавать сводку Советского Информбюро.
Поветьева подошла к избе, присела на завалинку. Из избы вышел дед с клюкой. Надежда ему поклонилась.
– Здравствуй, дедушка. Послушать вот хочу.
– Ну что же, слушай! – откликнулся дед. Он сильно пришепетывал, изжелта-седая борода его вздрагивала при каждом слове – очень был стар. – А вы не из Утевки ли будете?
– Оттуда.
Павел Васильевич тоже поздоровался, приподняв картуз.
– То-то, я гляжу, ты вроде из Гончаровых, – словоохотливо произнес дед. Но тут заговорил диктор, и дед прочно, обеими руками, оперся на клюку, наставив на репродуктор волосатое ухо.
Голос диктора слышался не очень отчетливо, иные слова пропадали за треском и шумом. Передавались итоги трехмесячных боев на советско-германском фронте – с 15 мая по 15 августа 1942 года.
– Красная Армия ведет в районе Воронежа, в излучине Дона и на юге непрерывные, кровопролитные бои… К началу лета германское командование сосредоточило на южных участках фронта большое количество войск, тысячи танков и самолетов. Только за последние два месяца оттуда переброшено на советско-германский фронт двадцать две дивизии… гитлеровцы вербуют отряды из преступников… во Франции, в Бельгии, Дании, Голландии, Испании… провели насильственную мобилизацию в Польше, в Чехословакии… Немцы создали на южных участках фронта значительный перевес войск и техники, серьезно потеснили наши войска и захватили ряд важных для Советской страны районов и городов… захватили в районе Дона и на Кубани большую территорию… города Ворошиловград, Новочеркасск, Шахты, Ростов, Армавир…
Тут в репродукторе защелкало и захрипело так сильно, что голос надолго исчез. Надежда уже думала, что чтение сводки закончилось, как вдруг услышала:
– …на юге немцы значительно продвинулись…
Надежда перебирала бахромку на кофте, к горлу у нее подступали горячие волны, сердце колотилось. Ох как тяжело слушать эти фронтовые сводки, как трудно принимать в сердце прямые слова об отступлении, о перевесе сил у противника, о пропавших без вести, раненых и убитых сыновьях, братьях, отцах…
– Сколько войска против нас поднялось… – глуховато сказала она.
Дед переступил с ноги на ногу и согласился:
– Да, трудно.
Павел Васильевич промолчал. Не подумал ли он о своих сынах?
– Поедем, Надежда Федотьевна, – сказал он, не глядя на нее. – Поспешать надо…
Старик увязался с ними к колодцу, смирно стоял и ждал, пока Павел Васильевич взнуздывал лошадь. Перемятая песчаная дорога была так тяжела, что Павел Васильевич и Надежда, словно по уговору, зашагали рядом с телегой. Но и тут дед не захотел отстать.
– Проводить, что ли, немножко, – дружелюбно сказал он. – Посиди-ка день-то деньской один…
Он семенил рядом с Гончаровым, его клюка глубоко увязала в песке, но он как будто вовсе этого не замечал. «Легок на ногу», – мельком с завистью подумал Павел Васильевич.
– Ты сам, дедушка, кто же тут будешь? – спросила Надежда.
– Я-то? – Дед покопался в бороде жилистой рукой. – Я, значит, за кого хошь здесь состою: и за председателя колхоза, и за счетовода. Деревня, видишь, вся на поле. А меня согнали с печи, сюда поставили. Ведь это только говорится – сторож. Тут, милая моя, так выходит: всему делу голова. В телефон звоню я. Отвечаю в телефон за председателя я. Про фронт рассказываю, про сводки опять же я. Раза два аж самого Ивана Васильича принимал, на завалинке с ним сидел.
– Секретаря райкома?! – удивилась Надежда.
– Его, – с достоинством подтвердил дед и одобрительно добавил: – Ну-у голова!
Подвода свернула в другую улицу. Впереди блеснул Ток. Дед собрался рассказать еще о чем-то, как вдруг сонную тишину улицы разорвал отчаянный женский вопль; он несся из открытых окошек свежепобеленной избы.
Старик нахмурился и суетливо переложил клюку из одной руки в другую.
– Это Аннушка, бригадирша, – неохотно пояснил он, глядя в сторону. – Ужин сварить пришла, деток у нее целая пятерка. Малые все. Похоронную получила… третьеводни. Придет вот так, откричится и опять в поле. А зато там ни-ни, держит себя.
Они миновали последнюю избу, дальше дорога бежала между спелыми полями. Павел Васильевич сорвал колосок, обмял его, подул на ладонь.
– Пшеничка наливная, – заметил он.
– Да ведь дождичек нас не обидел, – с готовностью откликнулся дед. – А рожь, скажи ты, никудышная. Одно только понятие, что зерно, тела в нем никакого нету: камень…
– Уж как бы надо его нынче, урожай-то.
Все трое замолчали. К чему были лишние слова? У всех на душе одна и та же недремлющая боль: хлеб нужен до зарезу, а тут как раз неурожай…
Павел Васильевич остановил лошадь – надо было проститься с приветливым стариком. Дед, опершись на клюку, смотрел куда-то в светлую глубину поля.
– А ты, дочка, знаешь, отчего наша деревня Дубовкой прозывается? – неожиданно обратился он к Надежде.
– Нет, не знаю, дедушка.
– То-то. А я помню: во-он там, в логовине, дубовая роща росла. Первые-то наши избы ставлены бревенчатые. Мой прадед был тут садчиком, от него пошел весь наш дубовский корень. А рощу уж при мне свели.
Тут из степи донеслась песня. Ее пели тонкие, отлично слаженные голоса. Дед, просияв, снова обрел уверенный и важный вид.
– Это вот Аннушкины бабы. У них нет того, чтобы без песни: и плачут, и поют, и хлеб убирают… Ну, прощайте, заговорился с вами. Как бы в телефон не зазвонили.
Пески скоро кончились, дорога пошла ровная. Павел Васильевич и Надежда забрались на телегу, Чалая затрусила мелкой рысцой.
– Все у них как в нашем колхозе, – медленно произнесла Надежда. – Плачут, поют, работают…
– То-то и оно, – согласился председатель. Он, верно, думал о том же. – Всем нелегко.
– Какой хороший дед! – с восхищением сказала Надежда. – Может, и приврал чего, а все равно хороший. А мы не всех еще дедов на поле вывели. Хвощ, к примеру, дома сидит. И старая кузнечиха тоже дома. А дед Леска – на пчельнике.
Она стала перебирать деревню, улицу за улицей. Гончаров знал как свои пять пальцев старую Кривушу – теперь она называлась Пролетарской, – а Поветьева – Карабановку, по-нынешнему Пушкинскую улицу. Выходило, что Надежда права: набирался кое-какой народ. Правда, это были по большей части люди «с запятой». Взять, к примеру, Князя…
– В годах уж он, Князь-то, – задумчиво сказал Гончаров.
– А сам ты не в годах? – жестко возразила Надежда. – Нынче года не указ.
Они заговорили о полях, бригадах, участках; оба наизусть знали все тысячегектарное хозяйство «Большевика». Массивы пшеницы, которые предстояло убирать, были закреплены за тремя полеводческими бригадами. Но во всех бригадах не хватало людей. И машин не хватало: в «Большевике» работали только один комбайн и два трактора. Конных жаток было мало. Надо пшеницу жать серпами, косить по старинке, по-всякому надо убирать. Как можно скорее. Как можно лучше.
Впереди замаячило серое бревенчатое здание школы. Телега с грохотом покатилась по грейдерной дороге главной, Советской улицы.
– Ты, Павел Васильевич, пошли сейчас дежурного за бригадирами, чтобы после ужина в правлении собрались, – торопливо сказала Надежда. – А мне бы вот успеть ко всем этим сходить…
– Обожди, чего спешишь, – веско возразил Павел Васильевич. – Леска придет, надо только, чтобы жену привел… И кузнечиха придет, я знаю.
Чалая сама свернула в знакомые ворота и остановилась посреди просторного бригадного двора. Гончарни бросил вожжи на спину кобылке и живо слез с телеги, за ним спрыгнула и Надежда.
К ним тотчас же подбежал белоголовый парнишка, и взял под уздцы лошадь, спросил у председателя:
– Дедушка, распрягу, а?
– Давай. На конюшню отведи! – приказал Павел Васильевич.
И вслед за Поветьевой вышел со двора. Они зашагали по пыльной улице.
– Князя надо уломать, – сказал Гончаров, наставительно подняв кривой палец. – Он у всех как бельмо на глазу. Чуть что – на него показывают: «Князь не выходит, а я чем хуже его?» Только с ним не скоро сладишь. – Гончаров, усмехаясь, покачал головой. – Недаром сказано: Князь.
