Текст книги "Большая земля"
Автор книги: Надежда Чертова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)
Глава вторая
В тот же самый вечерний час, когда Гончаров и Надежда Поветьева вернулись из района, вдова Степана Ремнева, Татьяна, узнала, что старший ее сын Федор тяжело ранен и лежит в госпитале в большом городе Татарской республики. Письмо, написанное рукой медсестры, прочитал вслух младший ее сын Степан, рослый подросток, очень похожий на покойного Ремнева.
– Далеко ли тот город? – спросила она.
– Далеко, мама.
– Сам, значит, не в силах писать.
– Наверное…
– Может, уж и рук нету?
– Ну, мама…
Татьяна смолкла, уставившись в темный угол, потом перевела на сына большие, темные, какие-то чужие глаза и глухо сказала:
– Ляг на повети.
«Оставь меня одну», – ясно слышалось в ее суровом голосе. Степан жалел мать. Но не привык он показывать свою сыновнюю любовь. Соскользнув с постели, взял с печи старенькую шубейку, выбежал из избы, единым духом взобрался на поветь. Раскинув шубейку на колком прошлогоднем сене, повалился ничком, тяжело сопя и кусая губы.
Татьяна сидела дотемна на той же скамье, прислушиваясь, как боль разливается в ней, затопляет ее всю. «Лягу в постель, накричусь», – думалось ей. Но не заплакала: слезы никак не могли пробиться наружу. Уже под утро кое-как добралась до постели, тотчас же заснула и увидела во сне Федора. Сын шел по плотине в новой расшитой рубахе, и она явственно услышала родной, радостно дрогнувший голос: «Мама!»
«В новом, веселый – не к добру», – подумала Татьяна, проснувшись и глядя в окно. Оно сверху донизу было залито розовым светом… Она заторопилась, вскочила, оправила юбки и снова туго повязала платок.
Заглянув на поветь, увидела там только распластанную шубейку: Степа убежал, наверное, к своему трактору. «Не разбудил, пожалел», – поняла Татьяна. И вдруг слезы так и хлынули из глаз.
Захлебываясь, то и дело утирая лицо руками, она связала в узелок темные лепешки, две головки луку, налила кувшинчик молока, подперла доской дверь и вскинула грабли на плечо.
В первые минуты, шагая по узенькой тропинке, видела все вокруг неясно, немо, как во сне, – покойный свет раннего солнца, соломенные перемятые крыши, ровную цепочку воробьев на проводах… Где-то совсем близко щелкал длинным бичом пастух и кричал козленок – совсем ребячьим, прозрачным, тоскливым голоском. Она перешла улицу, мягко утопая в пыли разъезженной дороги, миновала последнюю избу, огороженную стареньким плетнем, и перед нею необъятно распахнулась степь.
Всегда – сколько Татьяна себя помнила – ее радостно удивлял этот степной простор, вечный шелест трав и хлебов, вольный ветерок, прямые степные дороги, стремительно бегущие на край земли… Бывало, в прежние годы промается она долгую зиму в низенькой хатенке, в хлопотах, в нехватках, в ребячьем гаме, а ранней весной выйдет за деревню, и ахнет, и раскинет руки, и засмеется: вот она какая, степь, – нет ей конца и края.
И сейчас Татьяна жадно смотрела и не могла насмотреться: степь некруто подымалась к горизонту, солнечная, пестрая, золотая от нескошенных пшеничных полей, голубоватая от полынка, бархатно-черная от огромных квадратов пашни.
По дорогам и тропинкам изо всех улиц и проулков, освещенные красноватыми лучами солнца, двигались люди, по одному, по двое, небольшими группами, с косами или граблями на плечах.
Они, как и Татьяна, шли на поля: Утевка поднялась, видно, вся – от мала до велика.
Женщина порывисто вздохнула и зашагала быстрее. Сердце понемножку стало словно оттаивать, и в ней уже пробуждалось живое любопытство ко всему, что творилось вокруг.
Мимо, с силой нажимая на педали и пыля, промчался на велосипеде парень в темном просторном комбинезоне и в рабочей кепке. Следом за ним, тоже на велосипеде, прокатила Маришина дочь Даша, длинноногая, красивая женщина. Она стала трактористкой еще до войны, первой девушкой-трактористкой в Утевке.
Татьяна свернула с большака на узкую дорогу, что вела к оврагу. Много лет назад степь там разверзлась глубокой рваной трещиной, которая зияла темно и страшновато, потом заросла низким кустарничком, травой и цветами. Молодая Татьяна, бывало, бегала туда за сочной и вкусной травой дикушей. Целину теперь распахали вплоть до оврага. Но еще до войны трактористы и особенно комбайнеры шли сюда с неохотой: края оврага постоянно осыпались, и пашня и жатва получались с огрехами. Вот на этом-то участке нынче и определили убирать пшеницу вручную.
Татьяна скоро нагнала Авдотью Логунову и Катерину-кузнечиху, которые шли, тихо беседуя. Катерина, исхудавшая, старенькая, согнутая, говорила Авдотье тусклым голосом, сдерживаясь от слез:
– Теперь бы Ваню моего сюда… Вот жнец был! Это ведь я сбила его в голодный год – едем да едем. Смотришь, живой был бы, дома-то. С поезда нас сняли – он уж без памяти сделался… Тиф. Закрыл глаза на дальней сторонке. Сама виновата. А теперь вот и Павел… Вернется ли?
– Зараньше зачем горевать, – негромко отозвалась Авдотья.
Ей перевалило на седьмой десяток, а была она пряма и стройна, словно старость, сурово пригнувшая Катерину-кузнечиху, все еще щадила Авдотью: против своих сверстниц казалась она куда более молодой.
Татьяна поздоровалась с обеими женщинами и зашагала рядом.
– Да я разве откажусь, – сказала кузнечиха, взглядывая на Авдотью, потом на Татьяну слезящимися глазками. – У меня сын там… сколько силы моей хватит… Спасибо, вспомнили, позвали…
Катерина замолкла, и все оглянулись. Сзади, норовя их обогнать, косолапо шагал Князь; на плече у него поблескивала коса с широким крюком, за поясом болтался брусок. За ним неотвязно трусил черный лохматый пес.
– Здравствуй, Афанасий Ильич, – ровно сказала Авдотья, а Татьяна и Катерина поклонились.
Князь не произнес ни звука. Дотронувшись пальцами до картуза, он обогнал женщин и прибавил шагу.
– Прише-ол, – с удивлением протянула Катерина. – Кто же это его, медведя, пронял?
– Надежда, наверно, – с усмешкой проговорила Авдотья. – Она умеет.
«Надо бы сказать Авдотье Егорьевне про письмо», – подумала было Татьяна и промолчала. Но ей словно уже легче стало. Что же, всегда так бывает: горе властвует над человеком, пока он один; горе отступает, истаивает, когда выходишь на люди.
Николай Логунов, бригадир, ждал косцов на меже, нетерпеливо обратив к ним худое суровое лицо. Он сразу же пошел, припадая на больную ногу, к тому краю поля, с какого надо было зажинать. Остро отточенная коса колыхалась за его плечом: нынче он работал вместе со всеми колхозниками.
Нестройной гурьбой двинулись за ним косари и вязальщики. Здесь кроме Авдотьи, Катерины, Татьяны и Князя были кряжистый старик Иван Дмитрич Корягин со старшей дочерью, солдаткой Любашей Карасевой, Яков Хвощ, старик, не в пример Корягину, сухой и жидковатый, молодая Надежда Поветьева, Клюиха, Дилиган и зять его, раскосый, угрюмый Леска Бахарев.
Николай оглядел всю группу и сказал:
– Зачинай, Иван Дмитрич!
Корягин выступил вперед и снял косу с плеча.
– Анна, ступай за ним.
Это относилось к Анне Пронькиной. Пока Анна медлительно топталась у межи, прилаживая за поясом снопик свясел, Иван уже начал косить. Он не оглядывался, и в гуще колосьев, когда он упруго разворачивал плечи, только мелькала его белая неподпоясанная рубаха. Полоса жнивья обозначилась за ним широкая и ровная.
– Этот, как гусак, впереди пойдет, – завистливо проговорила Татьяна. – Мне бы за ним повязаться.
– Тут все удумано, будет тебе и косарь, – тихо сказала Надежда, глядя на нее с мягкой и ласковой улыбкой.
Татьяна даже вздрогнула: «Иль вызнала про письмо? От нее ничего не укроешь…»
Вторым косцом Николай поставил Князя, а вязальщицей к нему назвал Татьяну Ремневу. Она быстро и вопросительно взглянула на бригадира.
– Твой черед, Татьяна Ивановна, – повторил Николай с такой подчеркнутой уважительностью, что Татьяна опустила заблестевшие глаза. «Чего это они все?»
Оправив завязки холщовых нарукавников, она перешагнула через межу. Мимо нее темным клубком пронеслась лохматая собака Князя.
Авдотья слушала негромкий голос сына и незаметно на него поглядывала.
Сын был не молод, ему стукнуло сорок пять лет, и в нем уже ничего не осталось от того, прежнего Николая, образ которого иногда бередил память матери.
Увечная нога, хромота как бы покоробила сильные плечи и широкую спину Николая: одно плечо у него опустилось, отчего шея казалась длинной. Скуластое лицо, с крупными желваками на челюстях, приобрело жестковатые очертания, возле сурового щетинистого рта и на бурой шее темнели глубокие борозды морщин.
Как и прежде, он не загорал, а обжигался на солнце, и сейчас скулы были у него пунцовыми, а густые светлые брови казались седыми.
– Бахарев, дядя Иван! – выкрикнул Николай, и из группы, уже поредевшей, вышел длинный, худущий Дилиган.
– Дай-ка, Николя, я за ним пойду, – тотчас же вызвалась Авдотья.
– Мы с Дуней завсегда вместе, – просительно произнес и Дилиган.
– Гляди, матушка, – скупо предупредил Николай.
Он уже отвернулся от них и выкликнул четвертую пару – Александра Бахарева и Надежду Поветьеву. Под раскосым, тяжеловесным взглядом Лески Надежда уверенно вступила на полосу.
Потом Николай услал на поле Хвоща с молчаливой Любашей Карасевой.
На долю самого Николая остались самая неспорая вязальщица – кузнечиха – и неудобный загон у края оврага.
Все косари и вязальщицы разошлись по своим местам. Пошла следом за Дилиганом и Авдотья. Уже издали, со своей полосы, она увидела, как Николай, хромая, шагал к оврагу, а за ним, ссутулившись, поспешала кузнечиха.
«Ну и ладно, – подумала Авдотья, – зато ни один человек не скажет, что бригадир взял легкий участок и спорую помощницу. Чего бы там ни было, а совесть в Николае логуновская…»
Дилиган, поплевав в жесткие ладони, укрепился на длинных ногах и широко замахнулся косой. Пшеница, дрожа колосьями, с сухим хрустом повалилась на землю. Авдотья взялась за грабли. В первый момент она словно ослабела от волнения. Давно не держала она в руках ни снопа, ни свясла. Но стоило ей только прикоснуться к пшенице, лежавшей на земле слитным рядом, как дальше все получилось само собой: нет, ничего не забыли руки старой крестьянки.
Авдотья подгребла пшеницу, выдернула свясло из-за пояса, захватив полную охапку колосьев, быстро обобрала ее с обеих сторон и перепоясала так туго, что распушились и колосья и гузовье. Сноп, крепенький и аккуратный, как кубышка, лег на жнивье. Авдотья выпрямилась и перевела дух.
Степь вся пылилась, двигалась, шумела. По ту сторону оврага вслед за приземистым, настойчиво стрекочущим трактором плыл комбайн. Сквозь реденькое облако пыли видно было, как ровно и широко выстригает поле сильная машина: на жнивье оставались лишь легкие, взлохмаченные кучки соломы.
На другом поле валили пшеницу конными жатками. Две жатки двигались одна за другой, хлопотливо треща и взмахивая тонкими деревянными крыльями. Потные лошади мотали головами и хвостами, как заведенные: становилось жарко, лошадей жалили слепни.
Приложив ладонь к глазам, Авдотья разглядела двух пахарей, поднимавших зябь. С одного конца поля споро шел трактор – отсюда его движение казалось бесшумным, с другого, налегая на плуг, медленно брела по борозде женщина; в плуг была запряжена низкорослая корова.
И справа и слева доносились до Авдотьи тупой перестук веялок, ноющее завывание молотилок, крики мальчишек-погоняльщиков, звонкое ржание жеребенка, скрипение тяжело груженных телег, удаляющийся гул грузовиков.
Авдотья отбросила грабли и снова склонилась над снопом. С соседнего загона, где косил Князь, то и дело слышалось короткое злое тявканье собаки. Но у Авдотьи уже не было времени оглядываться: Дилиган вошел в раж, пшеница так и валилась у него под косой, и вязальщице надо было поторапливаться.
Она вязала и вязала, а сама думала о том, что перед войной колхозники стали было забывать, что такое старая крестьянская страда, слезная, потная, с кровавыми мозолями на руках: на полях «Большевика» машина пахала землю, машина косила хлеб, молотила, веяла. Колхоз крепко встал на земле, и Авдотье поверилось, что теперь уж отошли, отшумели все тревоги. Логуновы сложили на месте старой избенки новую мазанку, с широкими окнами и просторной горницей. В конце беспокойного тридцатого года у Николая и Натальи родился наконец долгожданный ребенок – дочь Ганюшка. Николай плотничал. Наталья старательно работала в колхозе. И вот навалилась война, и все перемешалось.
Но как далеко успел уйти Дилиган! Он поджидал Авдотью и точил косу. Торопливо выхватив свясло из-за пояса, она связала сноп, подержала в руках, словно ребенка, и бережно отложила. Час побежал за часом. Пот заливал лицо Авдотьи, спина тоже взмокла, поясницу ломило, в висках начинало томительно постукивать. Но она вязала и вязала тугие снопы и только надвинула платок на глаза да изредка смахивала пот рукавом.
«Ничего, – говорила она себе, – нынче всем трудно».
Глава третья
В полдень солнце раскалилось добела. Над степью струилось густое марево. Над дорогами висели, не опускаясь, седые волны пыли. Колосья пшеницы поникли, острые житные запахи смешались с горечью полыни. Земля обжигала босую ногу. Горячими стали не только кожухи тракторов, но и деревянные черенки кос и граблей. Лошади истомленно водили боками, жеребята уже не носились, задрав хвосты, по жнивью, а смирно стояли в тени, под растрепанным соломенным навесом.
Среди пшеницы или жнивья там и здесь темнели круглые проплешины токов. На чистой, плотно утрамбованной земле лежало зерно – его днем и ночью возили в район, на заготпункт. Рядом с пепельно-тусклыми навалами ржи уже возникали, росли, тепло золотели янтарные груды пшеницы.
За полдень над бригадным станом поднялся шест с выцветшим платком и раздались тупые, частые удары о рельс. Наступил час обеда.
Остановились тракторы, грузно замер комбайн, застыли в высоком взмахе крылья жаток. Уже не слышалось нудного завывания молотилок и перестука веялок. В первые мгновения наступившая тишина казалась странной, от нее звенело в ушах.
По дорогам, по межам, прямо по жнивью люди зашагали к стану. Только две-три одинокие женские фигуры торопливо пошли по дороге в Утевку – им надо было успеть накормить малых ребят. С участка Николая Логунова в деревню отправилась одна Анна Пронькина. Младший сын ее вчера вместе со своими ровесниками получил мобилизационный лист, и его надо было собрать в дорогу. Анна оставалась в доме совсем одна: Прокопий воевал на фронте, а старший сын в самые первые дни войны устроился на железной дороге.
Под соломенный навес стана приходили и приходили люди. Целая бригада школьников принесла ведра чистой родниковой воды.
Здесь, под навесом, только и скапливалась тень, и между тонкими столбами-подпорками веял чуть приметный ветерок.
Авдотья сидела возле подпорки, истомленно прикрыв глаза.
– Устала, бабаня? – услышала она голос Ганюшки и хрипло откликнулась:
– Устала малость.
Девочка присела на корточки и внимательно взглянула в худое, багровое от жары лицо Авдотьи, на ее беспокойные, дрожащие руки. Метнувшись куда-то в гущу людей, Ганюшка тотчас же вынырнула с полной кружкой в руках.
– Испей, бабаня.
Медленно, с наслаждением пила Авдотья свежую ледяную воду; с каждым глотком в нее словно вливалась сила, в висках уже не так стучало, и боль в пояснице стала затихать.
– Живая водица, – благодарно, в полный голос сказала она. – Поди, сама принесла?
– Что ты! – с достоинством возразила Ганюшка. – Мы колоски собираем за комбайном. Знаешь, сколько насобирали? Воду первоклашки носят.
Не утерпев, Авдотья подтащила к себе внучку, пригладила встрепанную головенку, прошептала в красное ушко: «Звонок ты мой, колокол!..» – и отпустила. Ганюшка стрелой вылетела из-под навеса: побежала, должно быть, по своим пионерским делам.
Возле Авдотьи опустилась на землю Татьяна Ремнева. Тяжело дыша, она поправила сбившиеся волосы, перевязала платок, стряхнула с кофты колючие соломинки. Серые глаза ее, усталые, с кровавыми прожилками, беспокойно искали кого-то. «Сынка смотрит», – решила Авдотья, незаметно следя за Татьяной. Действительно, к Татьяне быстро подошел Степа. Мальчик осторожно тронул плечо матери. Татьяна подала ему две лепешки, головку лука, кувшин с молоком и проворчала:
– Ручищи-то… Хоть бы вымыл!
– Негде, мама, – коротко ответил Степан, исподлобья взглядывая на мать.
Это была правда: в степи приходилось беречь каждую каплю воды.
– С отцом-то как схож, – сказала Авдотья, когда мальчик отошел.
– Старший, Федя, тот в меня вышел, – ответила Татьяна.
Она с хрустом раскусила луковицу, из глаз у нее так и брызнули слезы.
– Лук какой злой, – пробормотала она, вытирая лицо кончиком платка.
– А ты не жги себе сердце, Таня. Живой ведь, – тихо проговорила Авдотья. – Ну, чего маешься?
Татьяна ответила не сразу. Опустив глаза с набрякшими веками, она судорожно глотала воздух, стараясь сдержать плач. Наконец это ей удалось, и она заговорила хрипло и невнятно:
– Хоть бы какой-никакой… без рук, без ног… живой бы только. На руках носить буду… Дышит возле меня – и ладно…
– Ты что это, а? – твердо, требовательно прервала ее Авдотья. – Такую думку при себе держишь? Без рук, без ног… Откуда взяла?
– Не сам письмо писал…
– Ну и не сам. Ништо это. Один палец перевяжут – и то уж не напишешь. А ногами-то и вовсе не пишут.
Татьяна быстро, испытующе взглянула на Авдотью: поверить или не поверить? В первую минуту она даже немного испугалась.
– Чего глядишь?
В синих глазах Авдотьи сияла добрая уверенная улыбка, и сердце у Татьяны так и застучало от радостной надежды: в самом деле, пожалуй, рано ей горевать!
– Одна, что ли, на свете живешь? Эх ты-ы… – уже укоряла ее Авдотья. – Обожди, вечерком сходим к Павлу Васильевичу, обговорим, письмецо в тот госпиталь напишем. У Павла небось своих двое на фронте, он к тебе всей душой. Тут ведь солдатские жены да матери почти вся наша артель. И горе и радость при себе копить не приходится. Про твое-то письмо еще вчера узнали. Эх ты-ы!..
– Я, тетя Дуня… я ничего, только вот… спасибо тебе, тетя Дуня!.. – порывисто проговорила Татьяна и, не зная, чем отблагодарить Авдотью, протянула ей луковицу: – Вот, покушай моего луку!
– А и дай. Я синий лук люблю, он сладкий. Турецкий, говорят.
– Какой уж там турецкий! – воскликнула Татьяна, и вдруг из горла у нее вырвалось что-то вроде короткого смеха.
– Как тебе вязалось с Князем-то? А?
Татьяна всплеснула руками и засмеялась уже по-настоящему. За ее спиной тотчас же появился Степа. Он взглянул на мать во все глаза, даже губы у него – розовые, с твердым, как у отца, вырезом – жадно раскрылись от изумления. Поняв, что мать не плачет, а в самом деле смеется, он осмелел и решительно уселся рядом с нею.
– Я ж его загоняла совсем, косолапого черта! – быстро, запальчиво говорила Татьяна. – На пятки ему так и наседала. И ругал же он меня, костерил на все лады… И кобель его будто понимает, рычит на меня, скалится, того и гляди сцапает.
– Хочешь, мама, я Князева кобеля камнями запуляю, хочешь? – подал свой голос и Степа.
Повариха Семихватиха, усталая, распарившаяся, в платке, надвинутом на самый нос, стояла с уполовником в руках над большим дымящимся котлом. Она только что постучала уполовником по краю котла – что означало, что лапша готова и можно получать порции. Первыми подскочили две молоденькие девушки, обе курносые, в коротеньких линялых платьишках и в разбитых туфлях на босу ногу. Они так были заняты своим торопливым и, наверное, секретным девичьим разговором, что протянули обе чашки враз.
– Ну-ну! – осадила их Олена. – Растрещались. Глядите, обварю. Сороки!..
Девушки на минуту смолкли, но, как только Олена разлила лапшу – густую, темную, разварившуюся, – повернулись к поварихе спиной и снова заговорили, быстро и неразборчиво.
– Угомону на них нету, не наломались еще, – проворчала им вслед старуха. – Это что еще такое? Три порции захотел? – накинулась она на чубатого подростка, протягивавшего ей три плошки.
– Бабушке Дуне, мамане и мне, – неторопливо объяснил мальчишка. – Я тракторист Ремнев. Иль забыла?
Он был очень озабочен тем, как бы аккуратнее донести лапшу, не пролить, не обжечься, и не заметил, каким пристальным взглядом окинула его Семихватиха.
– Ремнев, Ремнев… – пробормотала она, поджимам провалившиеся недобрые губы: разве забудешь Ремнева?
Девушки покружились со своими плошками, ища местечка – на стане было уже полно народу, – и наконец уселись возле Авдотьи и Татьяны. Обе женщины, хлебавшие лапшу молча, с крестьянской медлительностью, невольно слушали разговор подруг.
– Ну? – несколько сурово спросила у подруги та, что была постарше, светловолосая, светлоглазая, вся словно выцветшая на солнце.
– Да он ничего не говорит, а сам идет, идет на меня, – тихонько затараторила маленькая девушка, тараща на подругу карие вопрошающие глаза. – Я пячусь, пячусь, в плетешок уперлась спиной. Страшно же, ни слова человек не говорит, глазищи во какие… Что, думаешь, не понимаю я? Все девушки на свете на моем-то месте… Ну, чего ты глядишь? Я кулаками ему в грудь… да ка-ак через плетень… он за мной… а я в крапиве скорчилась, – знаешь, там крапива с меня ростом. Он пошарил, посвистал. Ночь, ничего не видно, крапива палит, а мне вылезать неохота: реву…
Старшая подруга доела свою лапшу, облизала деревянную ложку и неторопливо сказала:
– Эх ты, чудо! Ну и не говорил ничего, – так мало ли вы с ним до того говорили. А теперь вот гляди, как пыль за ним завьется: уходит, да еще куда – на войну. Чудо ты юдо!..
Маленькая не в силах была отвечать. Молча хлебала она лапшу, наверное, пополам со слезами. Старшая, глядя на нее с участливой и несколько насмешливой снисходительностью, негромко запела:
Эх, пролетела моя воля,
Как голубка через поле…
«Девичья печаль – утренняя роса», – думала Авдотья, ласково поглядывая на обеих девушек. Впрочем, кто знает: может, темноглазая и в самом деле прогадала свое счастье. Вернется ли ее милый с войны? А если и вернется – с нею ли пойдет гулять к плетню? Не выпадет ли многим из таких вот девушек одинокая женская доля, ведь их сверстники-парни воюют сейчас на фронтах?
– Учительница идет, Нина Ивановна, – сказала Татьяна. – Сейчас про войну вычитывать будет.
По дороге из Утевки шла высокая женщина в пестрой косынке. Нина Ивановна, учительница, приехала в Утевку в первые годы революции совсем молоденькой, неуклюжей девушкой. Имя ее казалось тогда непривычным, и в деревне ее долго звали – а иные старики и сейчас еще зовут – Мина Ивановна. На глазах утевцев прошла девичья и материнская жизнь учительницы. Она вышла замуж за инспектора народного образования. Муж попался ей незадачливый, пьяница, буян, бабник. Она нажила с ним троих ребят и разошлась. Одна, своим трудом, вырастила детей. И вот этой весной получила похоронную: единственный сын ее погиб на войне. Как раз в эти дни в Утевке шла подписка на первый военный заем. На собрании колхозников Нина Ивановна вышла к столу президиума, положила пачку кредиток и сказала своим привычно громким и ровным голосом учительницы:
– Вношу тысячу рублей. Хочу, чтобы матери поскорее обняли своих сыновей.
Собрание притихло. Потом, один за другим, люди стали выходить вперед и класть деньги. Некоторые потихоньку сбегали домой за добавкой. Деньгами завалили весь стол, за которым сидел агитатор, приехавший из района. Пришлось выбрать комиссию для подсчета суммы, а деньги завязать узлом в чей-то головной платок.
С того дня учительница, такая привычная, своя, утевская Мина Ивановна, над которой, грешным делом, и деревне иногда посмеивались, считая ее «нескладной», выросла вдруг на целую голову, и каждое слово ее стало весить больше.
Учительница вошла под навес, поздоровалась со всеми, вытерла платочком потное лицо. Ей пододвинули пустой ящик, она разложила на коленях газеты. Шум стал медленно сникать, только в дальнем углу кто-то безмятежно похрапывал да возились и спорили ребятишки.
– Кыш вы, пострелята! – прикрикнула на них Олена.
Она уже ополоснула котел и опрокинула на солому – до завтрашнего дня, а сама уселась впереди и отогнула платок за ухо. Она хотела услышать, что происходит на фронте: сын, военврач, слал ей письма из полевого госпиталя.
Один Князь равнодушно хлебал квасную тюрю из голубой эмалированной чашки, поддевая ложкой кусочки хлеба, ни на кого не глядя и будто ничего не слыша.
– Начинайте, Нина Ивановна, время идет, – посоветовала Надежда и, усевшись прямо на землю, обвела взглядом стан.
Люди сидели тихо, даже дети присмирели.
К Надежде неслышно подошла дочь Вера, тоненькая девушка-подросток, и подала матери страничку из тетради, исписанную аккуратным ученическим почерком. Вера была учетчицей в бригаде Николая Логунова. Зная, с каким нетерпением колхозники ждут цифр утренней выработки, Вера старалась хотя бы к концу обеденного перерыва объявить фамилии победителей в соревновании.
Скользнув взглядом по страничке, Надежда сказала дочери:
– Вот и прочитаешь.
Вера вспыхнула, шепнула матери:
– Ну, мама… при Нине Ивановне?
– Ничего.
Учительница закончила рассказ о фронтовых событиях и развернула небольшой листок районной газеты.
– Посмотрим, что у нас делается на хлебном фронте, – сказала она.
Семихватиха, кряхтя, поднялась, отряхнула пустую котомочку, вышла из-под навеса и, сгорбившись, зашагала к Утевке.
– Хлебным фронтом не интересуется, – иронически произнес комбайнер.
Нина Ивановна прочитала заметку о вязальщицах из артели «Волна революции»: за день они вывязывали по пятьсот – шестьсот снопов каждая.
– Сколько? – недоверчиво вскрикнула Татьяна.
Насторожились и обе курносые подружки.
– Пятьсот – шестьсот, – повторила Нина Ивановна, приблизив газету к близоруким глазам.
Оказывается, каждая вязальщица работала с напарницей, подгребавшей пшеницу.
– Где ее взять, помощницу? – вставила своим зычным голосом Анна. – Знай гнись одна.
– Много ты гнешься, – насмешливо возразила старшая из подружек.
– А уж сноп-то свяжешь: тронь его – свясло сразу оттянется, труха трухой.
Закончив беседу, учительница отошла и встала в сторонке. Она, пожалуй, казалась действительно несколько «нескладной» – слишком высокая, в своей узковатой поношенной юбке и в мужских пропыленных ботинках. У нее были большие темные рабочие руки – в них она мяла сейчас платочек – и круглое, простое, курносое лицо, на котором хорошо светились серые внимательные глаза.
Надежда подтолкнула дочь – теперь настал черед читать сводку. Вера, краснея от смущения, встала возле учительницы.
– Громче!
– Не слыхать! – закричали сзади, как только она начала читать.
Вера бросила быстрый взгляд на мать, но та только усмехнулась: смелее, мол, довольно уж на меня надеяться!
Вера повысила голос, покраснев почти до слез, – она была очень конфузливой, а сейчас еще и боялась строгой Нины Ивановны, которая у них в классе преподавала литературу. Вере и в голову не могло прийти, какой она в эту минуту была пригожей в своем невидном ситцевом платье, с босыми, стройными, исцарапанными на жнивье ногами, большеглазая, чернобровая, по-девичьи подобранная и ладная. С особой материнской лаской смотрели на нее пожилые усталые женщины.
В сводке упоминалось, что комбайнер выполнил до обеда полную дневную норму. Все оглянулись на черноглазого парня, и тот просиял.
Отмечены были в сводке и тракторист Степан Степанович Ремнев с прицепщиком.
Услышав свое имя, Степан спрятался за широкую спину матери, и, как люди ни пытались рассмотреть тракториста, они видели только Татьяну: она улыбалась сдержанно и гордо.
На первое место среди косцов и вязальщиц вышли Иван Иванович Бахарев и Авдотья Егорьевна Логунова.
– Вот они, старики! – оживленно зашумели на стане.
– Старый конь борозды не испортит.
– Мы с Дуней завсегда!.. – тонко вскрикнул Дилиган, размахивая длинными жилистыми руками.
Авдотья опустила глаза, но сердце у нее так и стучало. В который уж раз переживает она это счастье – благодарное признание ее труда в артели – и каждый раз волнуется, как молодушка: привыкнуть к этому, должно быть, невозможно.
– На втором месте Афанасий Ильич Попов… – нараспев прочитала Вера.
– Кто же это? Который Попов?
– Афанасий Ильич Попов, – старательно повторила Вера, – и вязальщица Татьяна Ивановна Ремнева.
По стану словно ветерок прошел:
– Князь! Князь! Ба-атюшки, да это Князь!
Сам Князь вздрогнул от этого шепота, густые брови косо взлетели на лоб, дремучие глазки уставились на румяную Веру, потом переметнулись на Татьяну.
Десятки раз ему приходилось слышать о том, как старательно работают другие. Но еще ни разу не случалось, чтобы это хоть в малейшей степени относилось к нему самому. Поэтому в первые секунды им овладело одно только удивление: «Не я, – должно, ошибка… Мало ли Поповых?» Однако по лицу Татьяны он видел, что ошибки нет. Учетчица уже читала о других косцах, народ пошептался насчет Князя – кто-то даже посмеялся скрытно, в ладошку, – и тут же все забыли о нем.
А он никак не мог собрать своих мыслей. И вдруг вспомнил о Лукерье: завтра она погонит его в огород – полоть картошку. Дура баба, только и знает – огород. А он – нет, не пойдет на свою картошку ни завтра, ни послезавтра. Словом, до тех пор, пока не уберут колхозную пшеницу. Мало того: Лукерью самое придется пригнать на поле… «У-у, гладкий черт, лосиха!» – с досадой подумал он о жене и, поднявшись, вышел из-под навеса.
– Эка распалило его, – произнес насмешливый женский голос. – До звона ушел…
Татьяна тоже встала.
– Что ж, и мне надо идти.
Тут она и увидела на дороге маленькую фигурку. «Ганюшка бежит, верно, к Авдотье…»
Но она ошиблась: это была младшая дочь Надежды Поветьевой, двенадцатилетняя Зоя.
Девочка мчалась во весь дух до самого стана. Надежда разговаривала с двумя подружками. Зоя с разлета открыла потную ладошку: на ладошке лежал примятый листок письма. Надежда сразу узнала знакомый, с мудреными завитушками, почерк мужа и смолкла на полуслове.
– Читала, что ли? – требовательно, изменившимся голосом спросила она.
– Папаня домой едет, – шепнула Зоя, глядя на мать исподлобья зеленоватыми беспокойными глазами. – Написано – по чистой отпустили.
Зеленоватые глаза и острое, мелкое, веснушчатое лицо девочки так близко и ощутимо напомнили Матвея, что в голове у Надежды словно вдруг помутилось. Она взяла с ладошки листок. Написано было всего несколько строк, и под ними тщательно выведена подпись.
Анна Пронькина, не поняв, в чем дело, закричала:
– Ба-атюшки… либо уж убитый?
Крик этот переполошил всех, кто еще оставался на стане. Когда Надежда подняла голову, она увидела, что стоит в тесном кольце женщин. На их худых, почернелых, напряженных лицах она прочитала такое тревожное участие к себе, что вдруг позабыла обо всем на свете, кроме того, что она сама вот такая же, как эти утевские бабы, солдатка, не отделимая от них ни в чем – ни в горе, ни в радости. Краска бросилась ей в лицо.
